О, мой богатый бюст! Ты рискуешь потерять свое богатство!
      Она валится в кресло ("повал") (обычно она так не может - обычно она медленно опускается в него, и - как бы по частям, как бы складывается...), достает из кармана халата носовой платок, вытирает пот с лица, платка не хватает - берет полотенце, протягивает руку - я вставляю в нее большую кружку с водой. Полное изнеможение. И - счастье. Какое счастье!
      - Ах... я совсем сумасшедшая старуха...
      - Я, Иннна, все собираюсь бросить это дело и все не могу... Во-первых, мои руки, - она протягивает их мне, изуродованные артритом, -они должны непременно касаться ткани, - этой, - показывает на бюстгальтер, шелковистой. Именно шелковистой. Я должна ее ощущать. Мне кажется, что моим суставам от этого легче.
      Может, это какой-то массаж для них?? Во-вторых, Иннночка, я очень люблю сладкое, я даже могу весь день питаться только им... Заварные, эклеры, ромовые бабки, шоколад, шоколадные конфеты, только хорошие, самые хорошие... Не могу без сладкого, вы не представляете. Мне покупает Вася соседский мальчик, и мы с ним потом едим... Но если я перестану шить, моей пенсии на сладкое не хватит, и тогда я не смогу жить. Мне ведь итак всего нельзя, сладкого особенно, так что мне пришлось выбирать, ну, я и выбрала, пусть... О, царь Давид и вся кротость твоя! Не осуди, благослови ее!
      На следующую примерку принесу много сладкого! Я же не знала, понятия не имела.
      Теперь я буду посылать ей посылки со сладостями. Напеку всяких печений: маковых, ореховых, с корицей - всяких! Накуплю шоколада и разных конфет очень хороших, только очень хороших! Напеку песочные торты! Сделаю безе! Да Господи!..
      Когда бюстгальтер готов (последняя примерка и близость расставания, которого я боюсь и потому заказываю еще бюстгальтер), я надеваю на него тоненький шерстяной свитерок (требование Фриды Исааковны, так как в нем, шерстяном и тонком, только и видно, какова вышла "вещь": свитер, обтягивающий грудь, не просто говорит -кричит о малейшем недостатке) и иду к зеркалу.
      Это - премьера примерки. "Лепки" здесь уже не бывает - редко когда что-нибудь...
      Фрида, отталкиваясь от стола, подъезжает ко мне в своем кресле, останавливается на определенном расстоянии и смотрит - "в целом".
      Я стою перед зеркалом и не верю своим глазам, не узнаю себя. Фрида Исааковна, чуть улыбаясь, чуть склонив голову набок, смотрит на меня своими прекрасными круглыми глазами. Говорит:
      - Можете видеть.
      Ах,конечно! Ах, конечно!
      Я вижу! Я прекрасно вижу!
      А всего-то по три простроченных вертикальных столбика с каждой стороны и по три поперечно-косых вытачки... И не ясным кажется, как же ЭТО не только удерживает "богатые бюсты", но превращает их в изящные! Не видно глазу мастерства...
      (Ван Гог говорил, что искусство должно быть столь изощренным, чтобы казаться "наивным", совсем простым, чтобы от него "не разило" талантом...
      Вот уж - не разит...)
      Я безумно хочу немедленно вскочить на весы Лили Брик, потому что знаю, ощущаю физически, как упал мой вес!
      ...Да, сладости, сладости... ("Без тебя я прекращаюсь!", Маяковский. Из письма к Лиле Брик) Но главное - массаж, ткань эта.
      ОНА не может, она совершенно не может без нее!
      НЕ-МО-ЖЕТ! ПРЕ-КРА-ЩА-ЕТ-СЯ!!
      Но как она шьет такими руками, как? Это непонятно, совершенно непонятно...
      Суставы каждого пальца, вся кисть - сплошь узлы и бугры, все страшно деформировано... Непонятно...
      Над ее креслом огромнейшая, как большая картина, старинная фотография коричневого тона в золотистой деревянной раме, где Фриде Исааковне 2 года. Папа, мама и много-много детей: братьев и сестер Фриды. Как-то она рассказывала мне о каждом. Мама похожа на Зыкину.
      Ниже три чудесные фотографии, тоже коричневых тонов, тоже в золотистых рамочках - сыновья и муж. Все красавцы. Все умерли.
      Старший сын в 20 лет - мгновенно - от массивного легочного кровотечения (туберкулез), младший, 24-х лет - на фронте, муж - от врачебного исследования спинного мозга, которое позднее делали перед операцией и мне, но мне повезло...
      - Да, Иннночка...
      Почти на каждой примерке узнаю, что кто-то из подруг Фриды умер.
      - Я вот, Иннна, не сразу поняла: старость. Чувствую: что-то не то... Голова какая-то... Не понимаю. И все трудно, самое простое - трудно, какая-то лень чудная... Потом поняла. Так неожиданно: я ведь еще молодая (86 лет). Ну, руки, спина, жир этот - так это давно, это болезни, их много, и пусть бы, пусть, я сжилась с ними, а то - то другое... Вы думаете: что такое старость, Иннночка? Я вам сейчас скажу. Это усталость, страшная усталость... Вот что это такое.
      И она совсем утопает в себе, становится меньше, молчит. Потом поднимает голову, расправляет плечи - берет бюстгальтер, подставляет кромку его под поднятую лапку небольшой швейной машинки и крутит ее ручку правой рукой-култышкой, а левой култышкой подводит и подводит под лапку тут же убегающую за нее, теперь простроченную шелковистую полосу...
      Я сижу сбоку, гляжу, как работает Фрида Исааковна, и мне кажется, что я вижу, как вокруг нее падают, как осенние листья, опадают ее подруги... Падают, опадают... Отлетают...
      Потом она подъезжает к комоду, выдвигает ящик и достает круглую картонную коробочку. Вынимает из нее белую матерчатую розу - ну совершенно как живую, совершенно как живую! Лишь чуть припорошенную легкой темной пыльцой - сколько же ей лет?
      - Это, Иннночка, я тоже делала для Парижа. С блузками.
      И подержав ее в руке, слегка отодвигает от себя и вглядывается, вглядывается, словно прикидывает, КАК ОНА - на груди изящной дамы в сшитой лично ею, Фридой Исааковной, блузочке.
      Быстро убирает розу в коробку, кладет в ящик комода и, невысоко подняв руку, как-то неопределенно махнув ею, задвигает ящик. Все.
      - Ах, Иннна, ну что вы плачете? Да бросьте...
      ...От лиц стариков - "глухих одиночек",
      С которыми связана юность моя...
      Что скажешь о них, современный Тацит?
      А я, наглотавшись таблеток и капель,
      Любимый с собою везу гиацинт,
      Как самую светлую память о папе...
      Я еду навстречу новой весне,
      Где первый подснежник торчит из-под снега,
      Где солнце сидит на высокой сосне
      Под синим зонтищем ангарского неба.
      Гиацинт (всегда сиреневый) мне всегда весной дарил папа.
      Принес и сейчас, протянул дрожащей рукой, улыбнулся.
      Короткая толстая ножка. Сочная. Кудрявые сиренево-лиловые барашки-колокольчики, переходящие один в другой, один в другой, и этот запах...
      - Ну куда вы, Господи, еще гиацинт тащите! - кричит Юлька, придя с работы, глядя на тьму вещей, которые я должна увезти.
      - Она довезет и гиацинт, и вещи, - говорит папа, положив руку на Юлькино плечо, глядя на меня сквозь слезы.
      Я вспоминаю, что "Алоа", это из Джека Лондона, - это действительно гавайское слово, но у него там не просто "Алоа", а "Алоа-оэ". Так назывался гавайский гимн, и так назывался один из его рассказов этого цикла.
      Гимн этот, это "Алоа-оэ", всегда исполнялся на берегу оркестром при встрече и уплывании кораблей.
      В самолете, закрыв глаза, вижу узенький балкончик, где еле умещается табуреточка, на которой я сижу, оставив ноги в комнате, подтащив к открытой двери телефон и, запрокинув голову, гляжу в кусочки невинного молочно-голубого неба, которые просвечивают сквозь густые сплетения ветвей.
      Над моей головой и у самого плеча - толстые черно-розовые почки, уже треснувшие... Я хорошо вижу через эти трещинки свернутые зеленые листочки и красные червячки, которыми почки набиты. Вот-вот пробрызнут листвой (..."Набухшие почки готовы пробрызнуть листвой. Идет батальон...", - была у нас в батальоне, в армии, любимая песня... Тогда меня прямо потрясли эти слова:
      "пробрызнуть листвой", а сейчас я это так увидела!..)
      Гиацинт я держу то в руке в маленькой бутылочке с водой, которую Юлька дала мне в дорогу, то ставлю на откидной столик (он у меня все время, весь полет, "откидной"). И нюхаю, нюхаю...
      Папа. Я чувствую его близость. Вижу его протянутую ко мне дрожащую руку. Я хочу назад, в Москву! (Алоа-оэ! Самолет! Поворачивай назад!)
      Там, возле папиного столика с желто-коричневой керамической пепельницей и лежащей в ее желобке сигаретой, с летящим над ней голубым дымком, мы говорим, говорим, говорим... Когда я теперь увижу папу?
      Прямо перед ним в большом кресле сидит огромный плюшевый мишка с короткими лапами, очень славный, которого все обожают. Он занимает это кресло целиком.
      Мишку я подарила папе в день рождения лет 5 назад. Это был подарок из подарков!
      Юлька, собираясь на работу, утрами тихонько разговаривала с ним... Он до сих пор сидит в своем кресле...
      Один раз, придя от Фриды Исааковны, я передала папе ее монолог о старости.
      Папа ценил Фриду за ум. Они с Юлькой давно знали ее, и именно они в свое время познакомили меня с ней.
      Договариваться тогда взялся папа.
      - Дорогая моя Фрида Исааковна, - говорил он по телефону торжественно, с ноткой демонстративного просительства. - Не могли бы вы выручить меня лично своим мастерством?
      - Ва-ас?
      - Да, именно. Точнее, в моем лице - дочь! Нет, простите, в ее лице меня!
      Фрида Исааковна смеялась так, что мы, в комнате, слышали ее смех.
      Но папа вдруг сделался серьезным, поднял и опустил широченные свои брови и кивнул. Положив трубку, сказал мне:
      - Вот что, родненькая. Так-то она старуха что надо и согласилась, но она еще и чертова старуха, понимаешь? И если ты ей не понравишься - шить не будет даже в моем лице! Но ты ей в своем понравишься, я уверен!
      И тут уже мы с папой стали хохотать до чертиков, хотя особых причин для такого смеха не было - ну, серьезно папа вел разговор с Фридой, очень серьезно, и забавный был разговор, но не настолько, чтобы из-за этого мне упасть в кресло на мишку (папа закричал: "Сейчас же оставь его в покое!", - отчего мы стали хохотать еще сильней, и я никак не могла встать с кресла)...
      Да, так вот о старости.
      Когда я рассказала папе о монологе Фриды, он стал ходить по комнате и напевно, красиво и горько читать наизусть Слуцкого:
      Умирают мои старики,
      Мои боги, мои педагоги,
      Пролагатели торной дороги...
      Видя, что папа не очень весел, я быстро перебиваю его:
      - Умирают-то умирают, - но!
      Завещают мне жить ОЧЕНЬ ДОЛГО! (Эту строчку я произношу громко и выразительно, с акцентом на "очень долго", с восклицанием).
      Папа:
      - Но не дольше, чем нужно по долгу. ПО ЗАКОНУ СТРОФЫ И СТРОКИ"
      Он все шагал по комнате. Подошел ко мне и серьезно сказал, подняв к брови полусогнутый палец правой руки :
      - Поняла? - "не дольше, чем нужно ПО-ДОЛ-ГУ", понимаешь?
      Я сказала: - А! Это у них профессиональное - для поэтов! СВОИ законы, эти вот - "строфы и строки"! Папа нервно хохотнул, сел в кресло, закурил.
      Я, чтобы чего-нибудь не случилось и вышло совсем не печально, а, может, даже и весело, стала читать того же Слуцкого, про тех же стариков, но все же - про других: нарушающих слово, начинающих снова... "В шестьдесят или семьдесят-семьдесят пять... Позабывших зарок, нарушающих слово, Начинающих снова опять и опять!"
      Я читала быстро, задорно, страстно, крещендо, с ударением почти на каждом слове, размахивая рукой:
      - "Не зеленым, а серо-седым, посрамленным,
      На колени поставленным,
      та-та-та-та!"
      Еще вдохновенней: "Закаленным тоской и бедой укрепленным Я б охотней всего подсобил и помог".
      Папа: - Вот-вот: "ПОМОГ"... ПОМОГЛИ БЫ ДА ПОДСОБИЛИ!..
      Ужасно.
      Я (громко, Леонида Мартынова): "Бессилие бессильным оказаться - Вот мощное бессилье стариков!
      (Ударение я делаю на "вот".)
      Папа озадачен: что за слова, и такие?.. Чьи они?..
      Ага! Не знает! Надо искать что-то такое, еще что-то такое!
      И я добавляю алфавитного Слуцкого:
      - "Угроза, в ходе слышная часов,
      Пружин их ржавых Хриплое скрипенье
      Не распугает птиц моих лесов.
      И не прервет их радостного пенья".
      Папа и вовсе озадачен, но он рад, что у нас все же так ловко получается и на этот раз - у нас часто так бывало - в стихах. Но я вижу, что вместе с радостью он не сбился со своего тона, не ушел от волнения, которое его охватило. Я же, говоря о Фриде, совсем его не ожидала, тем более, что папа моложе ее на целых 20 лет и вообще -КАКОЙ ОН СТАРИК?! А вот - волнение... И чем еще все это кончится?
      Но папа - такой сильный, так владеющий собой, и все же - все же надо поскорей это закончить, перевести в шутку, и я говорю:
      - Во-первых, 1:0 в мою пользу! Во-вторых, клянусь! - я буду таким стариком...
      ну, этим... сшибленным с ног, но всегда начинающим сначала, снова! Понимаешь, да? Веришь? И МОЩНОЕ БЕССИЛЬЕ СТАРИКОВ всегда будет при мне!!
      Папа улыбнулся, тихонько щелкнул меня по носу, и вдруг, - как бы на зло себе, на такое зло, такую боль стал читать Эренбурга: "Теперь не годы, только дни"..
      Мм... "Перелети, перешагни, перегони..." Нет! Только "перелети" одно. Так:
      "Перелети, хоть ты ОБЪЕДОК, ЛОСКУТ, КОТОРЫЙ СЪЕЛА МОЛЬ..."
      А! Так? Вот что?! Вот? Ах, какое же иезуитство! И я вступаю, не дав ему опомниться, договорить - из его же Эренбурга, из того же цикла "Старость", быстро отбирая в уме хоть что-нибудь ПОЛУЧШЕ: "Я с теми, кто та-та-та борется,
      Прет на рожон, да впереди, та-та-та-та
      как свищет молодость, та...
      Кто не вышел из игры!"
      Папа, как бы не слыша меня: "Мое уходит поколение, А те, кто выжил,что тут ныть,- Уж не людьми, а просто временем, лежалые, у-це-не-ны".
      - КТО это "уценен", КТО? Кто ЛЕЖАЛЫЙ?? - кричу я и тоже читаю Эренбурга, но теперь не из "Старости" - из АЛФАВИТА: "Я знаю все - годов проломы, бреши..." Но - "ВСЕ ЖЕ Я СКАЖУ ПРО ДОЖДЬ, ПРО ВЕТВИ"!
      Папа снова удивлен, на мгновенье заслушивается, но, опомнившись, продолжает свое, выбирая по-прежнему самое больное, и все это - на зло себе, да-да, только на зло, только: "Молодому кажется, что к старости Расступаются густые заросли, Все измерено, давно погашено..." ..."Погашено"...
      "ВСЕ-НЕ-ТАК!"
      Но на зло ли? Ведь это был какой-то упорный прорыв открытости, "бессердечная искренность" (слова Слуцкого): взять и не тая больше ничего, выложить все, что на душе! Исповедаться стихами, как бы больно ни было!..
      - "Все измерено, давно погашено... м... давно погашено..." другие, не такие громоздкие, занимающие полкомнаты... Купила как их? Ну... напольные, напольные; они маленькие, их легко сунуть под шкаф, но, между прочим, они не такие точные... Ах, да Господи, да какое мне дело, в конце концов!
      Я немного успокаиваюсь, но слезы еще бегут...
      Самолет тем временем идет на снижение.
      И тут меня пронзает: мой город! Подснежники прямо под снегом! Прямо под снегом же!!
      Мне становится легче.
      АЛОА! Здравствуй!
      ...Словно Москвы и не было..
      Я спускаюсь по трапу последней,- я люблю так. Еще на трапе, наверху, вижу маленький оркестрик, стоящий на аэродроме чуть левее трапа.
      Он из двух рядов музыкантов, в каждом по четыре человека. Дирижирует мой муж, но стоит он к оркестрику спиной, так как ищет среди сходящих меня, но музыканты играют правильно.
      Звучит "Алоа-оэ".
      Лицо у мужа растерянное и радостное.
      "Б"
      "Без тебя я прекращаюсь".
      (В.Маяковский)
      Будь, пожалуйста,
      послабее,
      Будь, пожалуйста.
      И тогда подарю тебе я
      Чудо
      запросто.
      И тогда я вымахну
      вырасту,
      стану особенным.
      Из горящего дома вынесу
      тебя,
      сонную.
      Я решусь на все неизвестное,
      на все безрассудное,
      в море брошусь,
      густое,
      зловещее -и спасу тебя!..
      "..."
      Но ведь ты же
      сама готова
      спасти других (...)
      Не заблудишься,
      не утонешь,
      зла не накопишь.
      Не заплачешь
      и не застонешь,
      если захочешь (...)
      Мне с тобою - такой уверенной - трудно очень.
      Хоть нарочно,
      хоть на мгновенье,
      я прошу,
      робея,
      Помоги мне
      в себя поверить,
      стань
      слабее.
      (Роберт Рождественский)
      г. Иркутск