Александр Яковлев
      ГОЛОСА НАД РЕКОЙ
      1. ПОДАРКИ... Конец ноября 1983 года...
      Старшая дочь вернулась из Москвы, где она пробыла всю осень на курсах усовершенствования.
      И вот она дома, в своем сибирском городе, и сегодня вечером все три ее родные семьи соберутся вместе на квартире родителей, и соберутся с одной, очень приятной целью: получить привезенные ею покупки и подарки.
      Было решено: всех московских впечатлений и встреч, литературных и театральных новостей, вообще всего такого сейчас не касаться, а если уж начать об этом, так только в самом конце, за чаем, если, конечно, не сорвешься, не заговоришь вдруг, захлебываясь, сразу и обо всем, сбиваясь, перебивая себя, как это обычно и бывало с каждым, кто бы откуда ни возвращался, хотя всегда вот так же планировалось и распределялось: собраться всем вместе еще раз, специально - слушать. Ну а теперь, когда я так долго прожила в Москве - целых три месяца! - столько увидела, узнала удержись!..
      Ведь я и "Мастера и Маргариту" посмотрела! Хоть весь спектакль простояла на ногах, но посмотрела! И по Цветаевским местам ездила! И на вечере Юнны Мориц была, а вечер вел Окуджава! И тут же исполняли свои песни Никитины!
      Было забавно, что машину друзей, в которой я с ними ехала на этот вечер, заправляли у бензоколонки вслед за Окуджавой, а бензоколонка была прямо у дома, где я в Москве родилась, то есть прямо у монастыря, во 2-м Зачатьевском, который теперь как-то переименовали, но я забыла как. А монастырь...
      Он здесь был в старые времена, но с той поры все так и называли это место монастырем.
      От него остались маленькие домики под липами, теперь жилые - для обычных людей, и высокая стена, окружающая бывшую его территорию, в центре которой стояла сейчас большая кирпичная школа, в которой после войны жили мои родители, тогда студенты, мамина сестра с мужем и бабушка, преподававшая в этой школе, за что и получила в ней крохотную комнатку в директорской квартире на первом этаже.
      В ней все и жили. В ней родилась и я, то есть сюда меня принесли через 7 дней из роддома, и я стала шестой в этой комнатенке. (За нашей стеной в этой же квартире тоже жила учительница - одна в огромной комнате.)
      Я жила в деревянном чемодане отца, с которым он вернулся с войны. Чемодан стоял на табуретке, а крышка его была привязана к вбитому в стену гвоздю над ним.
      Конечно, пока мы ожидали заправки, я на секунду сбегала к нашим дверям и окнам.
      Потом мы ехали по Метростроевской и дальше - все время, как специально! - за Окуджавой, и потом уже оказалось, что Окуджава и мы ехали вообще в одно и то же место - на вечер Юнны Мориц!
      А три родные ее семьи, это семья родителей - отец и мать, ее собственная - она, муж и 9-летний сын и семья младшей сестры, живущая с родителями - сестра с мужем и двухнедельная дочка, родившаяся как раз в отсутствии тетки, чего та не знала и была сейчас прямо потрясена. (Слава Богу, закупила все для ребенка!)
      Вообще за три эти месяца произошло многое. Мать оставила, наконец, работу, перестала вести и "Свечу" - клуб медсестер, который она организовала и которым руководила 10 лет, родилась племянница - дело в том, что сестра родила преждевременно, потому и была такая новость, ну и самое главное - тяжело болел отец.
      И хотя старшая дочь часто звонила из Москвы, о болезни отца ей не сказали (он заболел недели через две после ее отъезда).
      Они вообще скрывали друг от друга всякие неприятности, если, конечно, это удавалось и если в сообщении их в данный момент не было какой-то особой нужды - щадили друг друга. О том, что сестра родила, сообщить просто не успели и теперь были рады: пусть хоть одна приятная новость будет, хотя, конечно, не очень-то приятно, что ребенок недоношен, и все же - все уже было позади, - все волнения, ожидания, страхи, да и девочка была славная.
      Отец перенес инфаркт миокарда.
      18 дней он пролежал дома, месяц - в больнице, а 24 дня провел в кардиосанатории.
      Сейчас он еще не работал - нездоров был отец...
      У него не только с сердцем было...
      Сердце же у него болело давно, и давно надо было бросить курить, к тому же и гипертония была, хотя и не такая, чтобы, например, 250 на 150 и постоянно, как бывает у людей, но была, и были плохие сосуды на ногах пульс на них давно слабо прощупывался, часто в ходьбе приходилось останавливаться, а ноги мерзли всегда.
      Впрочем, он считался практически здоровым.
      Он был врачом.
      Больные его любили, хотя он бывал иной раз грубоват, но они не чувствовали это и любили его, и чувствовали одну лишь свойскость.
      А на обходах он хохмил.
      А уж это ценилось!!
      Это было счетово!
      Ну а главное - оперировал он здорово.
      Жена все собиралась посмотреть, как он оперирует, и все времени не было (Она тоже была врачом, но работали они в разных больницах). "Смотри, говорил он шутя, - просмотришь!"
      - Успею!
      Некоторые его больные, чаще всего - старушки, любили дарить ему шерстяные носки, ими самолично связанные, хотя, конечно, они понятия не имели, что у их доктора худые ноги, но чем, собственно, могли отблагодарить старушки своего спасителя - немолодого уже, седого доктора? Конечно, связать носки!
      Были, но это уже от женщин помоложе - с капроновой пяткой, с особой, какой-то фигурной вязкой, но что было самым замечательным - была пара носков из собачьей шерсти.
      Если быть откровенным, он давно мечтал о носках из собачьей шерсти, но...
      просить людей не станешь, а жена и дочери не вязали.
      Жена много работала как врач; терапевтическое отделение, которым она заведовала, было лучшим в области, хотя до ее прихода стояло на грани закрытия. Теперь его сравнивали с клиникой.
      Она безумно любила свое дело, и все, кто был теперь рядом с ней, прежние работники отделения, тоже безумно любили его и любили искренне, хотя раньше подобных чувств не испытывали.
      Чего только она ни придумывала!..
      Всякие занятия, конференции, диспуты, вечера...
      Все вокруг нее горело, было необычно, ярко, свежо.
      И внутри отделения, деревянного двухэтажного барака на краю города рядом с баней и барахолкой, было необычно: кругом висели прекрасные картины, подаренные художниками их города, было много хороших книг на открытых полках, никуда отсюда насовсем не исчезавших, родственники и посетители приходили к больным не в определенные часы, как это было принято в больницах, а в любое, удобное для них время, никому, кстати, этим не мешая.
      У каждой койки был как бы свой маленький пульт: кнопка для вызова сестры, кнопка для включения ночного светильника, вилка радионаушников и отводка кислорода.
      В комнате отдыха был целый цветник, большой аквариум с красивыми рыбками, уютные кресла с журнальными столиками.
      И дом свой она любила, у нее там тоже было хорошо. Правда, муж и дочери помогали, а раньше и мама.
      У нее давно уже, лет пятнадцать, была бессонница, и она принимала снотворные.
      Часа в два ночи, перед сном, она проглатывала таблетку и брала книгу, а когда действие снотворного начиналось - немного ожидала, чтобы оно усилилось, тем более, что ведь нельзя же было взять вот так и бросить книгу! Но... она увлекалась: нужный момент обычно пропускался... Спохватывалась она, когда снотворное давало такой свой максимум, что тут же, вслед за ним, лекарство прекращало действие, как бы перегорало: сонливость исчезала, голова становилась ясной, и ничего больше не оставалось, как снова читать...
      Утром очень хотелось спать, - она выпивала ампулу кофеина, принимала холодный душ и летела на работу. В общем, не до вязанья ей было.
      В 12 часов дня она сама проводила с медперсоналом отделения и нетяжелыми больными гигиеническую гимнастику, причем у всех были для этого спортивные костюмы или больничные мужские пижамы.
      Она увлеклась и йогой, дочерью великого Патанджали и даже Сиршасану освоила, стойку на голове. Между прочим, многие пишут здесь слово "стойка" с большой буквы. Она считала: правильно делают. Теперь совсем недолгого сна ей хватало - так действовала йога! Во всяком случае она была в этом убеждена.
      Увлечение йогой пришло к ней после того, как она прочла о ней у Патанджали - то ли в какой-то газете, то ли в журнале (в то время йога была любимой темой прессы!)
      Патанджали, наблюдая за одной золотой рыбкой, пытающейся из одной реки (Ганга)
      перебраться в другую (Ямуну), видел, как бурное течение отбрасывало рыбку назад, не давая ей войти в соседнюю реку.
      Силы небеспредельны: рыбка расслабилась, отдаваясь воле волн, и - о, чудо! - поток сам принял ее.
      Тогда мудрец сказал: "Йога - это искусство учиться плавать с радостью во встречных течениях жизни".
      Эти-то слова и потрясли ее. Они стали как бы ее девизом, потому что тут были и РАДОСТЬ ОТ ДЕЙСТВИЯ, и, главное, ВСТРЕЧНЫЕ ТЕЧЕНИЯ ЖИЗНИ! Все совпадало и подходило!
      ...Сиршасана... Я была влюблена в нее!
      Сиршасана, как и Сарвангасана и Пшимотасана - самые важные из асан, а всех их 84, но Сиршасана из них самая важная. Вообще-то всех их было не 84, а 8 миллионов 400 тысяч, асан этих, поз, которые может принять тело человека, но даже и среди них Сиршасана самая важная - царь-поза! настолько благотворно влияет она на человека! Сиршасана делается так.
      У стены на пол стелится вчетверо сложенное одеяло, перед которым ты встаешь на колени, сплетя пальцы рук тыльной стороной вниз. Опершись об пол локтями, опускаешь голову затылком в сплетенные пальцы и, прижимая колени к груди, начинаешь выпрямлять тело, поднимая его и ноги до тех пор, пока они не примут вертикального положения и пока носки не коснутся стены. Затем ты отводишь их от стены и остаешься свободным.
      Дышишь все это время только через нос - глубоко и спокойно, хотя сначала это трудно, но как бы трудно ни было, делаешь только так.
      О, как мне было трудно не только сначала и не только дышать! Как, сопротивляясь, скрипели и трещали мои позвонки! Как порою мне было совсем плохо, но... я знала:
      йога - тяжелый труд: 99 процентов - тренировок и лишь один - всего один! - вдохновения!.. (Правда, здесь у меня был секрет, но о нем - чуть позже!)
      Каждая асана требовала своего совершенства. Оно достигалось, когда всякое усилие прекращалось и ты оставался абсолютно недвижимым в любой из поз.
      (Кстати, некоторые произносят не Сиршасана, а Ширшасана, но мне "ширш" не нравится.)
      В инструкции перечислялись болезни и состояния, которые излечивались при овладении Сиршасаной. Так, говорилось там, кроме улучшения питания мозга и всей нервной системы с повышением ее тонуса, увеличивался рост тела и очищалась кровь, излечивались геморрой, диабет, болезни легких, селезенки, яичников, матки... Повышалась потенция, исчезало бесплодие, улучшалась память...
      Вот так.
      Муж смеялся над этим перечнем, а я не обращала на его смех внимания.
      Я была влюблена в Сиршасану, в ее красоту и строгость, в немыслимый свой, нечеловеческий труд по овладению ею, казалось, абсолютно невозможный для меня.
      Но я добилась! Я стояла на голове неподвижно и без всяких усилий, - моя Сиршасана была вдохновением, 1000-ю процентами его (вот мой секрет!), поэтому проценты труда уже не имели здесь особого значения.
      Я так насобачилась, что "взлетала" на голову без всякой стены - просто вставала сразу, и все. Сразу выходила в свечу, в вертикаль. Я дышала глубоко и свободно только через нос, и мне не было трудно.
      Я делала Сиршасану не только запросто, но красиво. Я чувствовала это, и так говорили все. Я была как струна. И весь мир был прекрасен, хоть я и стояла вверх ногами.
      Я добилась совершенства не через несколько месяцев, как требовала инструкция, а через 2 недели, что, возможно, было поспешно, то есть действительно было поспешно, но я поняла это поздно...
      И я продолжала вставать на голову, как только уставала и чувствовала, что надо подтонизироваться...
      Но вдруг у меня возникли полупараличи рук и ног, страшные головокружения и много еще чего.
      Я перенесла две серьезные операции на позвоночнике, три года была неподвижна и страдала от таких сильных, таких необычных, жгучих болей в руках, описать которые, хоть как-то объяснить их словами, не берусь...
      Боли не поддавались никакому лечению. Назывались они каузальгией.
      Заведующий нейрохирургической кафедрой в Новокузнецке, в прошлом фронтовой хирург, принял ее в свою клинику для повторной, после Москвы, операции, ставшей спасительной, и разрешил мужу ухаживать за ней. Потом профессор как-то сказал ему: "Такого в мирное время я не видал..."
      Потому что каузальгия была, как правило, военной травмой и - тягчайшей, возникающей при огнестрельных ранениях крупных нервов с неполным разрывом их стволов.
      У нее же был поражен не просто ствол одного из них - САМ спинной мозг "центральный нерв", как говорили в народе. И тоже - с неполным разрывом...
      Кстати, когда она кричала от диких болей в руках после первой операции, в Москве, сестры говорили: "Милая ты наша! Хорошо, что кричишь! Значит, нервы тебе не перерезали!"
      Она навсегда, с 44 лет, осталась больной, инвалидом 1-й группы, потеряв почти все: здоровье, любимое дело...
      Но все же, после операции в Новокузнецке, она снова вышла на работу, но не в свое отделение, а на другую базу - консультантом. Кроме терапевтических больных, она теперь консультировала еще и больных со своим заболеванием, тщательно изучив его, тем более, что сама была жертвой незнания, в частности, и своего. Сейчас она могла помочь многим, подобным себе, многих проконсультировать у своего новокузнецкого нейрохирурга, а при необходимости - и госпитализировать у него.
      Правда, "подобных себе" буквально она не встречала, она была здесь, так сказать, уникальной, но само заболевание было широко распространено остеохондроз.
      Она продолжала проводить больным и сеансы гипноза, которые проводила давно, когда была еще здоровой и заведовала отделением, считая, что только лекарствами не помочь, что было, конечно, невероятной банальностью, но... она исповедовала именно ее...
      На работу она шла заплетающимися ногами, с невероятным трудом, с посторонней помощью, чаще - старшей дочери, но все же шла, вначале ни за что не соглашаясь, чтобы муж возил ее на их машине - надеялась, что именно так, не бросая ходьбы, постепенно снова научится ей. Вскоре, правда, она поняла: надежды нет.
      В больнице, где она теперь работала, она организовала особый клуб медсестер - "Свеча".
      СВЕЧА.
      Нет, я не стану писать о "Свече", это невозможно в нескольких словах, на нескольких страницах: "Свеча" - целая эпоха. Она требует своей книги отдельной. Может, потом я и напишу ее. Когда-нибудь. Соберусь... Я давно собираюсь...
      ...Не соберусь, не напишу... Не будет времени...
      Поэтому все же сейчас - несколько слов, вернее, одно письмо. Одного моего друга.
      О "Свече".
      ..."Да, я очень хорошо понимаю: если быть прагматиком и стоять на вполне материалистических позициях, то концов не сведешь. Ну, перешли медсестры на 2-3 часа в необычное для них состояние, таких высот, таких истин коснулись, а потом "окошко" закрылось - занятие закончилось,- и все осталось на своих местах.
      Правда, в рамках даже "материализма и прагматизма" не так все просто. Наверное, "следовой эффект" все-таки есть - хоть он и не такой мощный, как хотелось бы. И от каждого "затронутого" расходятся круги. И свет от "Свечи" благодаря публикациям распространяется далеко. Люди видят, что такое возможно, и кто знает, сколько подобий породит "Свеча", может, уже породила. Вы о них скорее всего не узнаете, так как эхо возникает по причудливым, странным, не линейным законам. Но возникнет, в это надо верить.
      Есть, однако, и совершенно иное измерение смысла Вашей духовной работы. И не только Вашей - всякой духовной, моей в том числе. Я ведь тоже мучаюсь подобными сомнениями - а зачем, в сущности?
      Ну, послушают меня раз в месяц 30-40 человек, "развлекутся" -разве это оправдывает те эмоциональные и просто даже физические затраты, которые требуют мои вечера поэзии?
      Нет, не оправдывает - если опять-таки быть "материалистом". Но за последние годы я далеко ушел от школьных (базаровских) представлений.
      Что говорить - тема трудная для вербализации. Поэтому обращусь за помощью к Рильке:
      "Кто нам сказал, что все исчезает?
      Птица, которую ты ранил - не остается ли полет? И, может быть, стебли объятий переживают нас, свою почву".
      Это не метафора - озарение, отблеск сокровенного знания. "Стебли объятий переживают нас" - этим ли не дано определения смысла того, чем мы заняты, когда витийствуем - иной раз кажется: в пустыне. Но нет, не в пустыне все-таки! Однако даже если бы в пустыне, все равно смысл есть. "О, были б помыслы чисты, а остальное все приложится..." - еще одно озарение другого автора. Чувствуете, это о том же? Приложится что - успех? Нет, конечно. СМЫСЛ.
      Ибо есть некая субстанция - ноосфера ли по Вернадскому, или "тонкий мир"
      восточной философии, в которой важны именно помыслы, активность духа, а не атрибуты какой бы то ни было респектабельности... "И окунаться в неизвестность, и прятать в ней свои шаги..." - да, много еще чего можно "накидать" в том же роде. Забавно, что в этом хрестоматийном стихотворении поставлена, в сущности, задача совершенно мистическая: "привлечь к себе любовь пространства" - не людей, не общества, тем более - не вышестоящие организации (сравните: "О работе стихов до Политбюро чтоб делал доклады Сталин"). Критики благополучно не замечают, ЧТО сказал Пастернак - и слава Богу...
      А "рукописи не горят" - как понимать эту фразу? И она о том же, и это опять-таки не метафора - ЗНАНИЕ.
      Знание о мире, в котором неуничтожимы полет, помыслы, шаги в неизвестность..."
      ...СВЕЧА...
      Так совпало, что примерно в то время, когда зажглась "Свеча", она начала писать.
      Так что жила она и больной очень интенсивно и даже приспособилась мыть полы на швабре в огромной их квартире, и делала это несмотря на дикий протест - истерики прямо! - всей семьи, пока все не убедились, что мыть полы она будет, и что это не упрямство...
      Она всегда жалела, что вот ведь - не будет ВТОРОЙ жизни. Но не в смысле повторения своей же и не так, как, например, говорил в "Калине красной" Егор Прокудин: одну для одного, другую - для другого, третью ( даже третья!..)... - нет, она хотела иметь ДВЕ СВОИ ЖЕ ОБЫЧНЫЕ ЖИЗНИ, только именно В ОДНО ВРЕМЯ, ВМЕСТЕ, - ДВЕ СРАЗУ, - чтобы не взвешивать, не рассчитывать каждую секунду, не биться, загнанной, о все эти субботы и пятницы, не втискиваться в узкие их берега...
      Ей хотелось расширения Времени, чтобы непременно ИСПОЛНИТЬ задуманное и завещанное - СВОЕ.
      Но поскольку такого не отпускалось, она сама жила двумя этими жизнями и потому всегда была... ну как бы это сказать? "...Я шагаю по канату, что натянут туго-туго между смертью и обычной нашей жизнью дорогой..." - было у нее одно такое стихотворение, собственное. Вот, значит, как-то так - НА канате... НА струне... КАК струна... между -между... Действительно, как объяснить; что такое ДВЕ ЖИЗНИ СРАЗУ, КОЛИ ОНИ НЕ ДАНЫ ТЕБЕ БОГОМ, А ТЫ ВСЕ ЖЕ ЖИВЕШЬ ИМИ, ВТИСКИВАЕШЬ, ВМЕЩАЕШЬ ИХ В СВОЮ ОДНУ?
      А у него была просто - одна жизнь.
      Он давно все для себя делал сам, и у него все очень хорошо получалось: стирал, гладил, штопал. Но... это вовсе не потому, что жена и дочери ничего для него не делали, нет. Все делали, но он как-то потихоньку отвел их от всего своего...
      Почему? Трудно было сказать...
      Он и для дома много делал и все умел. Он, например, очень хорошо готовил, особенно хорошо у него получалось жаркое, хотя он никаких специй, как жена и дочери, туда не клал, и еще он каким-то особым способом обжаривал кур и делал бесподобное блюдо из куриных потрохов.
      А, может, ему все же нужна была другая жена? Ведь не каждый может жить рядом с человеком, у которого две жизни сразу и который вот так шагает по канату! Но кто же мог это знать? Никто. Впрочем, как же? Он сам!
      А САМ ОН ТАК НЕ СЧИТАЛ.
      ...Да, так вот - носки...
      Тут вышло такое, что даже им, доктором, оказалось непредсказуемо: ноги мерзли и в носках из собачьей шерсти.
      Вначале он решил, что из-за новых этих пушистых носков ногам в сапогах просто тесно. И он решил растянуть сапоги, сделать их свободней или даже заказать новые, и идти на примерку именно в этих носках, но ничего делать не стал, так как оказалось, что ноги мерзли даже в теплых просторных унтах, надетых на эти носки.
      Но все равно он очень любил их.
      ...Да, надо было давно бросить курить. А тут вышло, что он действительно бросил и целых два месяца не курил, и уже знал - бросил навсегда, - до того он много раз бросал, но начинал снова, а тут точно бросил, а все равно - инфаркт...
      Был он нетипичным, особенно начало, да и другие болезни наслаивались, путали, так что поставить сразу точный диагноз было трудно, но подозрение на инфаркт было сразу, хотя больной это игнорировал.
      Вначале никаких болей в сердце не было, а была какая-то слабость, одышка-не одышка, но странное какое-то дыхание временами. Один раз после приема валидола дыхание сделалось легким, и тогда все сомнения исчезли, и тут же сделали кардиограмму. О ней, конечно, разговор шел все эти дни, но больной слышать о ней не хотел и запретил вызывать кардиобригаду... И вот - ишемия (недостаточность кровообращения)... Инфаркт это мелкоочаговый или рефлекторная какая-то ишемия - сказать было трудно.
      Нужна была ЭКГ-динамика, анализы всякие, то есть лучше всего было лечь в стационар, вернее, НУЖНО БЫЛО, но в стационар он не хотел и не лег, а уговаривать было бесполезно.
      Из 18 дней, которые он пролежал дома, были у него такие явления.
      Боли в сердце, но какие-то чудные: болело в глубине левого подреберья, - то ли действительно сердце так болело, с такой отдачей, то ли не сердце, а болел желудок, что у него бывало, то вдруг тошнило и странно как-то ныла спина... Его снова уговаривали лечь в стационар, и он снова отказался. Кардиограммы, правда, стали почти нормальными. И тут, именно сейчас приступ печеночной колики. Жена боялась, что это абдоминальная (брюшная) форма грудной жабы, но кардиограмма оказалась вообще нормальной, приступ же быстро снялся инъекцией но-шпы, а на утро появилась небольшая желтушность склер, то есть, действительно, это была печеночная колика, а не сердце. К счастью, она на этот раз больше не повторилась.
      Через 18 дней ему вообще стало лучше - все болезненные явления почти прошли, кардиограммы оставались нормальными. Ему разрешили ходить, постепенно осваивать лестницу.
      И вдруг - мерцание!* Тахиформа! Свыше 200 ударов в минуту! Ни с того, ни с сего!
      Сколько раз жена слышала этот сердечный бред** и знала, что делать и делала, и снимала мерцание, а тут растерялась страшно. Короче - теперь уже госпитализировали без всяких разговоров, и - на носилках. Несли соседи.
      Вначале все набежали в прихожую, и как жена ни пыталась создать нормальную психологическую обстановку - нервно было ужасно... Открытые двери... Шепот...
      Мерцание после госпитализации сразу же прекратилось - внезапно, как и началось - само по себе, без всякого лечения, но на 2-й день после него на кардиограмме был виден настоящий инфаркт.
      В первую ночь жена оставалась с ним в больнице. Тревожно было и непривычно, что в больнице лежит не она, а он, и что не он сидит возле нее ночь (ночь!.. - сколько ночей, Господи...), а она...
      Впрочем, спал он спокойно и крепко, сердечный ритм оставался правильным - жена все время тихонько проверяла по пульсу, а один раз, не утерпев, приложила к сердцу фонендоскоп - послушать. Все было в порядке: сердце работало в ритме вальса. Эти удивительные слова она как-то прочла в одном рассказе Лилианы Розановой и записала в особый свой алфавитный блокнот на букву "С", - по первой букве фразы.
      У самой Лилианы, дочери известного писателя моего детства, автора "Приключения Травки", было больное сердце, из-за чего она умерла совсем молодой, оставив всего одну книгу, но с такими горько-радостными стихами и рассказами, с такими пронзительными, что и одной такой вполне хватило бы и для долгой жизни.
      Название рассказа Лилианы "Процент голубого неба" тоже было вписано в заветный блокнот - на букву "П". Вместо слова "процент" стоял его знак - %.
      Несмотря на то, что все сейчас было хорошо, жена металась душой, да и так металась: спать не могла, лежать не могла, то и дело подходила к койке мужа, смотрела к а к спит, слушала к а к дышит...
      Любую кровать он называл "койкой". И еще говорил: "заправить"... "Заправил койку", "надо заправить койку"... Так вот осталось - с войны, с армии...
      Тоны его сердца всегда были приглушены и не часты, - очевидно, у него была врожденная брадикардия: 50-60 ударов в минуту. Но когда во время бессонницы, уже не зная, что делать, куда деваться, я ложилась иногда на его руку, никогда этим его не пробуждая, всегда в надежде: "сейчас усну", всегда несбыточной, сердце, через руку, звучало громко и гулко, и, казалось, часто. Она слушала, механически считая удары, но вскоре отодвигалась - не любила долго слушать. Почему - она не объясняла и себе, не любила, и все. Но как-то ее внук, тогда шестилетний, объяснил.
      Однажды, лежа на диване, он случайно обнаружил ладошкой свои сердцебиения. Он спросил: "Сердце, да?" Она сказала: "Да". "А оно всегда так будет?" Она не успела ответить: внук быстро убрал руку с сердца, вскочил с дивана и, убегая, крикнул: "Ладно, бабушка, ладно..."
      Он все понял - дети гениальны, - но осознать всего не мог и, интуитивно боясь осознания, не желая его, убежал: вдруг бабушка захочет все разъяснить?
      Вот и я не любила... Бьется, и хорошо, и слава Богу ("Ладно, бабушка, ладно...")...
      Выходит, если искать чуда, если действительно его искать, то это звуки сердца.
      В ритме вальса... 3/4...
      ЕГО СЕРДЦА.
      Господи, о чем только не думалось, не вспоминалось сейчас...
      Один раз после ремонта они поехали в универмаг - купить материал на шторы в прихожую: задергивать вешалку.
      Было многолюдно, душно, и ей стало нехорошо, но материал на шторы они успели выбрать. Он попросил у продавщицы стул, усадил жену и пошел в кассу.
      Я оказалась почти за прилавком и хорошо видела разворачиваемые ткани и руки с чеками.
      Подошел муж и тоже протянул чек.
      Продавщица взяла их рулон, но тут чья-то поспешная рука протянула свой чек.
      Девушка отложила взятый рулон, взяла два других - алый и белый - и стала быстро отмеривать. А... кто-то брал уже такие отрезы... Ну да, брал...
      Алый был не просто алый, но с особой глубиной, с темным каким-то отливом.
      Продавщица завернула алый в белый, потом все это в серую бумагу, отдала в руки и снова взяла их рулон.
      "Какое бы вышло нарядное, праздничное платье, а белый - на простыни, простыни почти все износились, да и люди берут, понимают"... - и она стала делать мужу знаки: дескать, возьми и нам! Он вначале не понял, тогда она громко шепнула:
      "Возьми и нам такое". Он услышал, махнул рукой: "Да замолчи ты!". Разозлился.
      "Ну и зря", - сказала она.
      Он взял сверток, и они пошли из универмага к своей машине. "Ты почему такой вредный?" - спросила она. "Ах, да замолчи ты, ради Бога! На гроб берут!"
      ...Один раз, когда они собирались на работу, она увидела его в прихожей - через открытую дверь спальни, где одевалась. Он был уже одет, так как выходил пораньше - прогреть машину. Он не видел ее. Она же видела, как он старательно и очень серьезно надевал на пальто через плечо и большой живот выменянный планшет, который в общем-то ему и не был особо нужен, как сдвигал его с живота на правый бок и как, довольный, пошел...
      Вспомнилось, как после очередной бессонной ночи она сидела в их средней комнате, кабинете, и что-то выписывала из книги. Было тихо. Вдруг из кухни раздались звуки радио. Они, хотя и были негромкими, раздражали ужасно. Все раздражало после этой ночи. И тут раздался еще один звук, тоже из кухни и тоже страшно раздраживший ее, тем более, что она не понимала, что это за звук был.
      А это был звук его бритвы.
      "Какое счастье, - думала она сейчас, стоя возле него, - он бреется!"
      Он - бреется.
      БРЕ-ЕТ-СЯ!
      "БРО-ЕТ-СЯ"!! И внезапно звуки бритвы стали большими и заполнили весь мир.
      Когда они находились в нейрохирургической клинике Новокузнецка, - она была очень тяжелой после неудачной московской операции и теперь ожидала вторую, которая должна была как-то исправить работу знаменитого профессора - чуть ли не самого главного нейрохирурга страны - муж (в Новокузнецке он был вместе с ней, ухаживал за ней, помогал во всем) читал ей на еврейском стихи Овсея Дриза. Читал и тут же переводил, так как она еврейского не знала. Он знал, потому что родился и жил до войны в еврейской деревне, где закончил семилетку.
      С тех пор он помнил язык, хотя, когда лет 15 после войны открыл на еврейском сборник Шолом-Алейхема, вначале читать не мог, но вскоре все вспомнил и читал хорошо, а вот говорить на еврейском ему больше не пришлось, - родителей и всех его родных в 41-м расстреляли немцы, а теща, хотя и помнила много еврейских слов и многое понимала, говорить не могла. А больше никого почему-то на его пути не встретилось, с кем можно было бы поговорить...
      Он хорошо знал и украинский, потому что десятилетка у них была уже украинской, да и жили они с украинцами, дружили с ними - большое украинское село было совсем рядом, через речку; неплохо, тоже со школы, помнил немецкий, так что в армии раз был даже переводчиком, а когда после войны жил в Ташкенте, довольно быстро обучился узбекскому.
      А вот жена к языкам была неспособна.
      Взять с собой в Новокузнецк сборник Дриза решила она, потому что любила его, зная, конечно, на русском, и любила, как муж читал на еврейском, и, главное, как переводил. Тут у него появлялось большое и особое обаяние, которое в обычной жизни ему как раз не было так уж свойственно.
      Этот сборник, красиво изданный, с портретом и суперобложкой случайно купила старшая дочь - прямо накануне их отъезда. Дриз в высоком черном свитере был похож на Высоцкого. С тех пор она навсегда запомнила одно стихотворение и сейчас, прислушиваясь к дыханию мужа, механически повторяла строчки из него: