— Понятно, — кивнула она. — Так называли когда-то хиппарей. А ты был в армии?

— Мне ещё нет восемнадцати. Через три месяца исполнится. Попрошусь на третий медицинский фронт.

— Вряд ли у тебя спросят. Слушай, а как ты стал босяком? — Она с откровенным любопытством рассматривала его. Чёрные насторожённые глаза раскосо щурились, беззастенчиво уставясь на Айку. Чуть широковатый нос. Полные яркие губы.

— У меня родители погибли в Алма-Ате, когда мне было десять лет. Жил у тётки, а ей не до меня, сама была молодой. На ночь выпроваживала к своей подруге. А подрос, все надоело, познакомился с ребятами, такими же неприкаянными, как и я, сбежал, скитался по городам. Путешествовал.

— За какие шиши?

— Вот именно. Промышлял чем придётся.

— Ужас.

— Что, испугалась?

— Любопытно. Но и не совсем приятно.

— Чистоплюйка, — грубовато сказал он. — Может, мне тоже приятней заигрывать совсем с другими девочками, а не… — Он смолк, глаза его испуганно сверкнули.

— Что же ты, заканчивай, — усмехнулась она.

— Дура.

Он встал и уже было нагнулся за ластами, но, досадливо крякнув, опять плюхнулся в песок.

— Я пришёл сюда вовсе не за тем, чтобы ссориться с тобой, — мрачно сказал он. — Я пришёл спросить, почему ты загораешь одна, а не со своими?

— Я тебе что, мешаю?

— Отчего же, пляж не мой. Но ведь скучно.

— А мне нравится здесь. По крайней мере, тут можно думать.

— О чем же ты думаешь?

— О разном.

— Например? У меня под солнцем голова трещит, а ты думаешь.

— Скорее всего, она у тебя трещит и в тени, коль не отказался от бродяжничества.

— Скажешь, неинтересно? Ого-го, ещё как!

— Так можно и в тюрьму угодить.

— Я уже побывал в исправительном интернате.

— Ну? — Айка опешила.

— Думаешь, конченый?

— Этого никто и не говорит.

— Да, но ты так посмотрела… Я ведь давно оставил всякую дуристику. А сюда прибыл потому, что здесь легко подработать без всяких записей в трудкнижке.

— А что записи?

— Да не могу долго на одном месте. Так уж устроен. Должны ведь учитывать и эту особенность человека, создавать летучие бригады: нынче здесь, завтра там. А что ты читаешь? Небось, о любви? Я о любви не люблю.

— Тебе разве никто не нравился?

— Почему же, нравились несколько марух.

— Кто-кто?

— Ну, девчонки. Одна соседка нравилась, клёвая была: ресницы — во! — талия, что надо. Фирму только и носила. Пригласил в дискотеку, соврала, что не танцует, сама же через минуту пошла с одним фрайером. Ну я ему и расписал морду. Заодно влепил и ей. Потому и загудел в интернат. А ты о любви. — Он взял в ладони песок, пропустил сквозь пальцы. Сказал протяжно: — Все это лажа, если вдуматься. Слушай, хочешь мороженое?

— Хочу. Но нет с собой денег.

— Я мигом.

Он вскочил и исчез за кустами. Через несколько минут вернулся с двумя порциями эскимо. Айка развернула фольгу, с удовольствием отколупнула зубами холодную шоколадную корочку.

— А где ты взял мороженое? У тебя ведь тоже не было денег?

— А свистнул, — сказал он невозмутимо.

— Как?

— Очень просто. Тётка отвернулась, я и слямзил парочку.

Эскимо полетело в кусты.

— Дура, ну и дура, — с досадой сказал он. — Я ведь пошутил. Мне в магазине дали, где я подрабатываю грузчиком — это рядом. Они всегда меня угощают. — Он сердито сунул ей свою порцию.

— Правда? — недоверчиво спросила она.

— Ты теперь всегда не будешь верить мне?

— Что значит «всегда»?

— «Всегда», потому что я хочу с тобой дружить. Ты мне нравишься, — просто сказал он. — Ты здорово плаваешь и ныряешь, совсем как мальчишка. И вообще — ты не как все.

— Ну, разумеется, — протянула она, облизывая эскимо.

— Не потому, что не ходишь, а вообще. Я не могу это объяснить, я это чувствую.

— И как ты представляешь нашу дружбу? — напряжённо спросила она, комкая липкую фольгу.

— Я буду приплывать сюда каждый день. И, если можно, приходить в санаторий. Ты говори, что тебе надо, я всегда принесу все и сделаю.

— Так уж и все? — хмыкнула она. — К примеру, хочу коня. Я читала, что некоторым спинальникам полезно заниматься верховой ездой.

— А что, можно, — сказал он. Взял её резиновую шапочку, сбегал к морю. — Давай сполосну руки.

— Теперь вижу, какой ты верный друг, — насмешливо сказала она, подставляя ладони под струйку воды, и вздохнула: — Меня, наверное, уже ищут. Совсем не хочется уходить отсюда.

— И не надо.

— Мне нравится наблюдать закат — приходят удивительные мысли.

— Расскажи?

— Когда-нибудь. Ты любишь Флеминга? Был такой поэт в семнадцатом веке. Писал загадочно и прекрасно: «Нет, жив не я, но я в себе таю того, кто отдал жизнь в обмен на смерть мою».

— Ты, наверное, много читаешь?

— Много. У меня это пока главный способ узнать жизнь.

— А я читаю книгу жизни. Знаешь, как интересно!

— Представляю.

— Каждый день — как новая страница.

— И больше всего ты любишь страницы приключенческие?

— Конечно. Ведь интересно, когда что-нибудь случается.

— Авантюрист. Если все будут так жить, кто же будет делать машины, выращивать хлеб?

— А всем и не надо. Люди разные. Я вот такой. Многим нравится каждый день ходить на работу, даже до конца отпуск не отбывают. А я так не могу. Мне бы постоянно что-нибудь новое.

— Итак, на твоей сегодняшней странице я. Завтра будет кто-то другой.

— Будет. Но ведь и в книгах есть одни и те же герои, которые переходят с одной страницы на другую. Давай-ка ещё раз искупнемся.

Ей очень хотелось окунуться, но было неловко при нем одолевать расстояние до воды.

— Беседуем, будто сто лет знакомы, а как зовут друг друга не поинтересовались. Айгюль, или Айка.

— Гали.

— Гали. Ху-ли-ган. Ли-га. Га-ли. Чудно. Ты кто?

— Казах. А ты, вероятно, с другой планеты? Хочешь, отнесу в воду?

— Вот ещё! — смутилась она.

— Тогда я отвернусь. — Он встал, пошёл к морю, и она мысленно поблагодарила его за то, что понял её.

— Эй, забыл ласты и маску!

— Я хочу, как ты.

Через минуту она была в воде.

— Гали!

Он обернулся, подскочил к ней и, схватив за руку, потащил на глубину.

— Нет-нет, я сама. — Ловко изгибаясь, она поплыла рядом. Набрав в лёгкие воздуха, нырнула. Гали бултыхнулся следом. Глаза его были открыты, и он видел, как волосы Айки без купальной шапочки распустились в воде светлым облачком. Ему уже не хватало воздуха, а она все уходила и уходила на глубину. Он испугался, догнал её, схватил за плечо и вытолкнул наверх.

— Ты что? — не поняла она, отбиваясь от его рук.

— Сумасшедшая! Разве можно так долго!

— По-твоему, это долго? — Она искренне удивилась и вновь скрылась под водой.

Гали ринулся за ней. Внизу хорошо просматривалось дно, заросшее бурыми водорослями. В их зарослях шмыгали стайки серебристых стерлядок, проплывали важные морские петухи, шныряли бычки. Айка все ещё была на глубине, когда его пулей вынесло наверх. Он растерянно оглядывался, обшаривая глазами волны, наконец увидел её голову почти на территории общественного пляжа. «Ну и ну, — подумал он. — Прямо амфибия какая-то».

— Давай к той скале, — кивнула она.

— Там очень красивые бурые водоросли и много рыбы. Но сейчас мы поплывём назад, ты уже устала.

— Нисколечки, — соврала она.

— Нет, — категорично отрезал Гали, и ей понравился этот строгий тон. Однако она упрямо мотнула головой:

— Поплывём!

— Туда не разрешает морской надзор. Я обычно пробираюсь на скалу почти под водой.

— Вот и проберёмся.

Он не смог оставить её и послушно поплыл рядом.

Минули городской пляж, когда за ними увязался какой-то парень. Гали испугался за Айку: ещё начнёт приставать к ней и помешает плыть. Крикнул:

— Осторожней! Она больная, парализованная.

Что-то в его голосе заставило парня поверить ему, и он уже было повернул назад, но, услышав Айкин возглас: «Эй, догоняй!» — решил, что его обманули и бросился следом.

Почти всю оставшуюся часть пути проплыли под водой. К скале пробрались со стороны открытого моря. Гали помог Айке взобраться на пологий выступ, и парень растерянно увидел, что она и впрямь не ходит.

— Я же говорил, — недовольно буркнул Гали, заметив его взгляд.

Незнакомец присел рядом.

— Марио, — представился он. — Я из Венеции. Служу в Третьей Армии медбратом. — Давно болеешь? — спросил Айку, недвижно лежавшую на выступе. Дальний заплыв утомил её, и она с тревогой отмеривала глазами расстояние, которое предстояло проплыть на обратном пути. Корпус санатория отсюда выглядел маленьким. По пустынному пляжу кто-то бродил в белом халате. «Найдёт коляску, подумает, что утонула…»

— Болею давно, — ответила отрешённо, не глядя на парня.

Солнце быстро катилось к горизонту. Небо, вода, воздух наливались предвечерней розовостью. Можно приплывать сюда и самой. Здесь, наверное, хорошо мечтается. Правда, локти и колени немного исцарапала, пока взбиралась на выступ, но что это в сравнении с тем удовольствием, какое испытываешь, любуясь отсюда берегом, морем, солнцем. Если не оглядываться на город, можно представить, что находишься в открытом море на корабле.

Долго, лет до восьми, она путала, где верх, где низ. И сейчас порой смещается пространство, водная гладь кажется бездонной, бесконечной, а небо — рукой подать, и будто не на земле, а на небесной тверди лежит её бездвижное тело, по-рыбьи оживающее в воде.

Раскалённое докрасна солнце медленно исчезало в волнах. «Оно полно достоинства, так как знает, что завтра взойдёт вновь», — подумала Айка, наблюдая за тем, с какой спокойной обречённостью уходит солнце за горизонт.

— Жаль, — откровенно вздохнул Марио. — Такая красивая девчонка.

Айка зябко передёрнула плечами:

— Не люблю, когда меня жалеют.

— Ты когда-нибудь на катере каталась? — спросил Гали.

— Нет ещё.

— Покатаемся в ближайшее время, — пообещал он.

— Ты и коня обещал, — улыбнулась она.

— Будет тебе и конь.

Низко над скалой пролетела чайка, розовая от закатного солнца.

— В будущем, — задумчиво сказала Айка, следя за её полётом, — человек научится перемещать своё сознание в любое животное или в другого человека. То есть, перевоплощаться во что угодно и путешествовать, куда захочется, без особых усилий.

— В будущем, — сказал Гали её тоном, — какой-нибудь физический недостаток не будет так переживаться человеком, как сегодня, потому что душа у людей будет иная. Более многообразная, что ли. Впрочем, и физических несчастий станет поменьше. А теперь вообрази себя рыбой и быстрей двинули назад, а то скоро стемнеет.

Преодолев тот неловкий миг, когда ребята помогли ей соскользнуть в воду, она поплыла. «Вот так бы и жить в море», — подумала в который раз.

Не проплыли и двадцати метров, как увидели мчащийся к ним спасательный катер. На носу его стоял человек с рупором, из которого доносилось:

— За нарушение правил, товарищи, будете оштрафованы. Осторожно, объезжаем!

Катерок подошёл совсем близко и остановился, чтобы захватить их за борт. Айка даже зажмурилась, вообразив, как её волокут туда, и запротестовала:

— Не хочу!

Они продолжали плыть, а катер следовал за ними, и весь путь человек с рупором угрожал штрафом. На берегу Марио и Гали подхватили её под руки, отнесли: под маслины, в коляску, а сами вернулись на катер, откуда за ними уже было ринулся спасатель.

Теперь они встречались почти ежедневно. Однажды Айке захотелось прочесть Гали свои впечатления об Альфанте.

— Странные ты сказки сочиняешь, — сказал он, когда она захлопнула тетрадь. Перевернулся на спину и зажмурился.

Айка не стала спорить, доказывать, что вовсе не сказки записывает, а мыслепутешествия, и что ещё сегодня утром разговаривала с Юком.

— Эх, умел бы я сочинять… Столько всякого довелось увидеть! — Он зачерпнул горсть песка и тонкой струйкой просыпал на смуглую грудь.

— Тебе не нравится? — Она огорчённо запихнула тетрадь в парусиновую сумку.

— Видишь ли, ты витаешь где-то в облаках. Я же привык бродить босиком по земле, ощущать каждый её камешек И колючку. Это лишь на первый взгляд кажется, что все ходят благопристойно обутые в башмаки. Многие в кровь расшибают ноги, пока научатся жить. — Он повернул к ней голову. Его блестящие глаза внезапно погасли, будто внутри выключился фонарик. — Знала бы, что довелось мне пережить год назад.

— Расскажи.

Он резко дёрнул головой.

— Что ты! Не для твоих ушей. Только, пожалуйста, не поучай меня, как Мальвина Буратино. Сам знаю, что жил дурно, что надо иначе, да только знать мало, надо уметь и действовать соответственно знаниям. А это, увы, не всегда получается.

— По-твоему, что такое счастье?

Он весело блеснул зубами и сел.

— Счастье — это когда огромная семья, когда твоя любимая женщина родит тебе пять сыновей и пять дочерей.

— У вас в Казахстане все мечтают о таком счастье?

— Многие.

— Это ты нарочно, чтобы досадить мне? — Она закусила губу.

Гали, улыбаясь, смотрел на неё, скрестив ноги в позе йога.

— Ты жестокий, злой! — выкрикнула она. — Ты нарочно говоришь об этом, зная, что вряд ли я смогу иметь и одного ребёнка!

Все так же продолжая улыбаться, он не сводил с неё глаз, и она со страхом подумала о том, что эти глаза имеют над ней непонятную власть, которой лучше не поддаваться.

— Не смей так смотреть на меня! — истерически закричала она и еле сдержалась, чтобы не швырнуть в него книгой.

Улыбка его вмиг погасла, сменившись виноватой озабоченностью.

— Я не собирался причинить тебе боль, — сказал со вздохом. — Просто хочу всегда быть с тобой откровенным.

— Как же, как же, — деланно развела она руками, уже не обижаясь на него, как-то вмиг поверив ему — Хороша себе откровенность, когда за каждым словом прячется тайна. Ведь так и не рассказал, что такое замечательное было у тебя в прошлом году.

— Зато хочешь о вчерашнем?

— Очень надо.

— Нет, ты выслушай, — почти приказал он.

Распластался на песке и подробно, как если бы докладывал самому себе, стал вспоминать минувший вечер, удивляясь своей искренности и желанию раскрыться перед ней до донышка. Сначала она слушала как бы нехотя, огребая ладонями вокруг себя песочный барьер. Но вот глаза все чаще и чаще стали задерживаться на лице Гали, и наконец она полностью окунулась в его переживания, уже почти не отграничивая их от собственных.

Он рассказал, как после работы хотел было заглянуть в санаторий, хотя и сомневался, что в сумерках найдёт Айку у маслин. В общежитии сбросил рабочую спецовку, поплескался под душем и надел выходной костюм — брюки и красную рубаху, по хулигански завязанную спереди узлом, когда шумно ввалились Пашка и Гриня, его соседи по комнате, шофёры продмага, в котором он работал грузчиком. «Ты куда это намылился? — Паша насмешливо окинул его с ног до головы. — На свиданку, что ли? Познакомил бы со своей пассией.

Он смутился. А тут ещё Гриня, тяжело хлопнув по плечу, подмигнул: «Давно пора. А то валяешь дурака с пацанвой. Все штаны пообтер на причалах, рыбой и мидиями провонялся».

— И знаешь, Айка, что я подумал? — сказал Гали, вспоминая ту минуту — Я подумал: вот расскажу сейчас о тебе, у них челюсти так и отвиснут. Но почему-то промолчал Ты извини. И за то ещё извини, что когда Пашка предложил мне пойти в курзал, я согласился. Но соврал, что сегодня моя девушка не может, пойду сам. Я предал тебя, Айка.

— Все правильно, Гали. Иначе и не могло быть.

— Да нет же, могло! — Он зло ударил кулаком по песку, разрушая нагребенную Айкой ограду. — Все должно было быть иначе. Я же клюнул на предложение пойти в курзал, захотелось потанцевать. «Представляешь, — сказал Пашка, — там сегодня карнавал, соберутся девочки из четырнадцати государств. Но даже если бы там были одни японочки, меня бы это устроило». — И он зареготал так, что захотелось дать ему в морду. — Скажу честно, я немного побаиваюсь Пашку. Как-то он затащил меня в компанию фортиусов. Не слышала о них? Это парни, которые выжимают штангу ногами. Иногда мне кажется, что в ум их расположен в нижних конечностях, — почти все они на редкость агрессивны и туповаты. Говорят, у них есть свой лидер, разрабатывающий для них всякие ритуалы и нормы поведения. Культ силы — вдохновитель фортиусов. Я не знаю места, где зародилась эта чума, но в Интернополе она выглядит особенно странно — ведь это город милосердия. Фортиусы убеждены, что человечество всаживает себе нож в спину, заботясь о больных. Хотел бы я видеть, что запел бы тот же Пашка, если бы его штанга, которой он манипулирует по вечерам, стукнула ему по хребту, как это уже случалось кое с кем из них. Нет, они не ломают коляски инвалидов, не забрасывают их камнями, но если однажды ты поймаешь на себе презрительный, почти ненавистный взгляд, знай — он принадлежит фортиусу, который в этот миг подумал: «Несчастная, зачем ты оскорбляешь пейзаж и мои глаза?» Фортиусу невдомёк, что ты — более человек, нежели он со скудным количеством серого вещества в башке. Правда, среди них есть такие эрудиты, что заткнут глотку любому профессору. Но их знания опасны, потому что направлены против людей. Я бы не сказал, что Пашка чистокровный фортиус, однако многого нахватался у них. К тому же, не знаю, чем объяснить это, — он умеет влиять на меня. Но в отличие от Грини, который полностью в его подчинении, я стараюсь не поддаваться его воле, хотя это и не всегда удаётся. Словом, двинули мы вечером в курзал…

…Музыка опьяняла. Он мог часами слушать свой дешёвенький транзистор, пропадать в дискотеке или сидеть где — нибудь на набережной, пристроившись к незнакомой компании с магнитофоном. Музыка будила воображение и, как он подозревал, навевала обманчивые грёзы. Но, рано хлебнув житейских тягот, он знал цену и такому обману.

Когда они пришли, карнавал был уже в разгаре и все билеты были распроданы. Минут пятнадцать околачивались возле прозрачного аквариумного зала, где плавала пёстрая толпа. Вихрь молодого веселья кружил голову, магнитом притягивал многих, и на бетонированной площадке перед залом вскоре начали отбивать ритм сперва несколько пар, за ними ещё пять-десять, и вот уже стало так же тесновато, как в зале. Гали не заметил, как растворились среди танцующих его друзья, как сам втянулся в круговерть цветастых костюмов. Однажды ему уже приходилось бывать на подобном празднике, как и тогда, его оглушил, очаровал блеск возбуждённых глаз из-под узких масок, пунцовость щёк, юная дерзость мини-юбок и целомудренность старинных кринолинов. Римские тоги, индийские сари, русские сарафаны, современные интеркостюмы, — платья многих времён и народов, смешавшихся в танцевальном вихре, на три часа вырвали из будничности, наобещав так много, что он на миг забыл о девочке под маслинами, которой недавно клялся в вечной дружбе. Он бы не мог, как Пашка, сказать, что ему нравятся, скажем, только индианки или японки. Ему нравились все. Испаночки восхищали своим темпераментом, итальянки — лукавством, японки — миниатюрностью, француженки — раскованной смелостью, польки — сдержанной холодностью. Он влюблялся в каждую, кого приглашал танцевать, готов был пасть к ногам любой из них и каждой по очереди, если бы такое было возможно. Но, проводив в общежитие стройную белокурую шведку, которая перед тем, как скрыться в дверях, любезно разрешила поцеловать себя в губы, он тут же вспомнил об Айке, и в грудь больно толкнулась мысль о её неподвижности, «Но почему, почему? — бормотал он уже в постели, ворочаясь с боку на бок. — Почему именно она?»

— Айка, — сказал он глуховато, — когда я старался не смотреть на партнёршу, мне иногда казалось, будто я танцую с тобой. Ты очень сердишься? Если б я промолчал, ты бы ни о чем не узнала, но это было бы нечестно.

Она улыбнулась, подумав о том, что могла бы проследить любой его шаг и как это было бы чудовищно с её стороны. Он же по — своему понял её улыбку.

— Ясно, — сказал с хрипотцой, — небось, подумала, кто бы о честности толковал…

— Тебе не кажется, что хорошо бы ещё раз окунуться? — Но почему ты не злишься?

— А ты бы хотел этого?

Она ящерицей соскользнула в воду.

Они встретились у проходной. Ирма шла к Айке, а Букову нужно было поработать, написать статью для местной газеты. Никого не удивляло, что профессор часто засиживался в кабинете допоздна, а порой и оставался здесь ночевать. Дел всегда хватало.

То, что в третьем корпусе лежит дочь, с которой он когда-то расстался по душевной слабости, вспоминалось всякий раз, когда он входил на территорию санатория. Как до сих пор этот факт не стал притчей во языцех у персонала? Неужели в впрямь никто ещё не знает, что Айка — его родная кровь?

Порывистая, поджарая, как и в юности, Ирма кивнула ему с каким-то вызывающим достоинством и уже хотела было свернуть влево, к третьему корпусу, когда он преградил ей дорогу. Впервые после двадцати лет разлуки они увиделись в день приезда Айки в санаторий. Удручённая неизвестностью срока лечения, Ирма брела через парк, когда они столкнулись. Кажется, она тогда так и не поняла, о какой тетради говорил Буков, лишь пристально вглядывалась в его смущённое лицо, понимая, что он уже все знает об Айке и объяснять ему нечего. Потом они встречались не один раз, все так же случайно, мимоходом, и было недосуг спросить о той тетради. Можно бы и проглотить эту боль Ирмы, нашедшую такое странное выражение в эпистолярной форме, но сейчас она сама поинтересовалась:

— Ты упоминал о какой-то тетради…

Его полные губы сложились в пучок, как это всегда бывало, когда что-нибудь досаждало ему.

— Просто хотел доложить, что тетрадь получена.

Он уловил в её глазах искреннее недоумение.

— Тетрадь, в которой ты изложила все, что было с нами, а затем с тобой и Айкой.

— Но я ничего не писала!

Он отрывисто рассмеялся:

— В таком случае события сами зафиксировали себя. Правда, я обратил внимание на почерк — у тебя был круглее, а этот — летящий, размашистый. Но что там почерк, когда мы сами давно иные.

— Не понимаю. — Недоумение Ирмы перешло в озабоченность. — А может, думаешь, что я буду болтать… Даю слово…

Буков нахмурился. Не могла же она так играть. Нет, здесь что-то не то.

Он сжал её руки. Пальцы и сухие ладони слегка подрагивали, лицо вспыхнуло. Неужели все ещё неравнодушна к нему? И это после всего, что случилось. Кто объяснит, откуда появляется и куда исчезает тот огонь, от которого берут начало дети, великие и обычные дела, а порой и гнусные преступления? Куда уходит это пламя, не спрашивая нас, хотим ли мы его терять? Почему эта женщина, которой следовало бы отплатить за все ничем иным, как любовью, не вызывает в нем ничего, кроме уважения и признательности?

И уже с почти постоянным ощущением неловкости друг перед другом, они разошлись по разным аллеям.

Санаторий был для Букова особым государством со своими обычаями и нравами. Приглядываясь к пациентам, он не раз примерял к себе их судьбу, задавался вопросом, как бы сам пережил подобное? Есть ли на свете более тяжкое нравственное и физическое испытание, нежели то, которое выпадает на долю спинальных больных? Буйство юности переполняет кровь, а тело обездвижено, и кто знает, какие внутренние мутации — биологические и психологические — рождает это состояние, как грубеет или огранивается при этом дух? У иных характеры на глазах портятся, другие заползают в свою раковину, и к ним уже не достучишься, а третьи достают на-гора из душевных глубин нечто такое, о чем и сами не подозревали.

Когда впервые увидел Айку, горло сдавил спазм. Девочка явно была похожа на него — такая же сероглазая, светловолосая. В детях от Зои гораздо меньше сходства, а тут — почти его копия. Если кто-нибудь узнает обо всем, его репутация будет сильно подмочена. Но почему-то больше волновало не это, а отношение к нему Айки. Сразу догадался — ей все известно. Готов был до конца жизни опекать её. Вот уж поистине кара за грех — почти ежедневно видеть страдания родной плоти. Однако был в этом и момент искупления. Собственно, вся его врачебная деятельность была искуплением. Он не жалел себя, запершись в кабинете, работал по ночам, и Зоя встряхивала его телефонными звонками, проверяя, на месте ли он, и все это под видом, будто бы напоминает о том, что надо сделать перерыв, выпить чашку чая.

Его методику лечения последствий «БД» применяли многие клиники, однако он не был доволен достигнутым. Да, у больных появлялись или улучшались двигательные рефлексы, кое-кто мог свободно сидеть и даже некоторое время стоять в аппаратах, но ещё не было случая полного излечения, как это бывает, скажем, при компрессиях спинного мозга, вызванного туберкулёзом или различными травмами.

Так, размышляя, он шагал к главному корпусу, собираясь просидеть сегодня допоздна, — нужно было наконец написать обещанную редактору две недели назад статью о завтрашнем Интернополе, каким представляет его доктор медицины.

В кабинете стояла духота. Он раскрыл окна, однако прохлады не ощутил. Убрал со стола лишние бумаги, сел в кресло. Ещё раз перечитал справку в «Энциклопедии градостроителя: „Интернополь — город в северо-западной части полуострова, построен на месте села Васильковки на основе договора между странами, входящими в ЮНЕСКО, после открытия Международного Фронта Врачей. Третья Армия этого Фронта впервые приступила к действию в лечебных и санаторных учреждениях Интернополя. Цель Третьей Армии МФВ — ликвидация последствий вируса «БД“.

За пять лет на месте небольшого посёлка вырос город на 180 тысяч человек, половина жителей которого — персонал Третьей Армии, состоящей из медработников СССР, Англии, Аргентины, Франции, ГДР и ФРГ, США, социалистических стран, Австралии, Японии, Италии, Индии.

Коммуникации: железнодорожный вокзал, аэропорт, морской вокзал.

Интернополь — крупный международный лечебный центр, в двадцати санаториях и лечебных учреждениях которого лечатся около 90 тысяч человек (в стационаре). Радиально-кольцевая планировка и оборудование учреждений города сделаны с ориентацией на категорию больных с нарушениями опорно-двигательного аппарата. Даже внутригородские учреждения — магазины, кинотеатры, жилые здания — построены с учётом возможностей больных, передвигающихся на колясках, в инвалидных креслах, на костылях.

В городе 15 общеобразовательных школ с медицинским профилем, два медучилища, филиал Международного медицинского научно-исследовательского института по изучению последствий «БД», электронно-вычислительный центр для спинальников (то есть сотрудники этого учреждения — спинальные больные), реабилитационный центр, клуб эсперантистов, станция для юных медтехников, сорок дошкольных детских учреждений, три дворца культуры, юношеская обсерватория. Издаётся газета на эсперанто «Город Солнца» («Урбо де Суно»). Десять отделений связи. Международный переговорный пункт. Семь гостиниц.

Общая площадь зелёных насаждений — 150 га .

Учреждён новый генеральный план дальнейшего развития города. Запланировано увеличить сеть лечебных учреждений в приморской части города, расширить и благоустроить жилые и лечебные зоны, построить Дворец спорта, плавательный бассейн с подогревом морской воды, бальнеолечебницу, превратить Интернополь в город-сад с комфортабельными условиями для спинальников.

Климат мягкий, умеренно влажный. Среднегодовая температура плюс одиннадцать градусов. Солнечных дней в году от 240 до 290.

Прекрасные песчаные пляжи, мелководье прибрежной полосы, роза ветров степи и моря создают уникальные условия для лечения, оздоровления и отдыха. В июле — августе вода у берега прогревается до 23 — 26 градусов.

В окрестностях города ведутся археологические раскопки. В урочище Карауч найдены остатки поселений и курганы с захоронениями эпохи поздней бронзы (конец II — нач. 1 тыс. до н. э.), а также 2 могильника — скифского и античного периода. Сохранились остатки городища, основанного греками в V в. до н. э. и разрушенного в конце II века до н. э. На территории городища обнаружены уникальные произведения древних мастеров — бронзовая скульптура скифского воина.

Интернополь — город международного класса, первый в мире, объединивший людей разных национальностей разных стран в едином усилии борьбы за оздоровление человечества».

Буков захлопнул книгу, сел за стол и на листке желтоватой газетной бумаги записал: «Прошлое нашего города ещё составляет сегодняшний день, но уже выработаны некоторые традиции. Одна из них: думать о завтра как о перспективе, сулящей человеку благо, а не разрушение. Завтрашний Интернополь видится городом, в котором будут оздоровляться не только телом, но и духом. Сотрудничество людей разных вероисповеданий и убеждений, объединённых общей благородной целью, в результате приведёт к необходимости сообщества и в других областях культуры. Основной задачей станет нравственное и физическое возрождение. Вряд ли есть необходимость превращать Интернополь в мегаполис. Пусть остаётся небольшим уютным городком. Я очень верю в то, что настанет день, когда на улицах Интернополя и других городов мира не встретишь людей искалеченных болезнями. Врачи и учителя станут главными стражами общества…»

Шариковая ручка фирмы «Мицубиси», подаренная японским коллегой, притормозилась, а потом и вовсе легла на стол. Буков усмехнулся: «Зоя — учитель, я — врач. Идеальная семья».

До сих пор под впечатлением от той тетради. Кто все-таки написал все это?

Принёс её незнакомый загорелый паренёк, сунул через порог и дал деру, сверкая голыми пятками.

Нельзя было и предположить, что все так обернётся, что Ирма станет матерью его ребёнка.

То, что он специализировался именно на «БД» во многом обусловлено чувством вины. Сколько раз, глядя на детей, думал: «Сейчас и тому ребёнку столько же». Даже в мыслях не выговаривалось «мой ребёнок», ибо своего бросить невозможно. Но все же это случилось, и не было оправдания в том, что через два года после развода с Ольгой пустился на поиски дочери, и что вовсе не в удовольствиях и наслаждениях, как воображает Ирма, провёл эти годы. Почему за его грех расплачивается она? Чем возместить её испорченную жизнь?