Светлана Ягупова
      Фантариум
      Дом
      Старый, обшарпанный, он скрипит-охает каждой половицей. Летом в его распахнутые окна вкатывается гул прибоя, оркестрованный курортной музыкой, а зимними вечерами в высоких кафельных трубах расцветает пламя, и промозглый норд-ост, подметая безлюдную набережную, забивается в трубы погреться.
      Построенный в начале века богатым купцом, дом снаружи выглядит прочной крепостью, которая, кажется, простоит еще не одно столетие. Два не по-современному высоких этажа и теремковая крыша придают ему стройность, некоторую сказочность, и хотя напротив стоит девятиэтажка, рядом с ней он вовсе не смотрится карликом, есть у него свое лицо и даже вроде бы достоинство.
      Курортный горсовет давно хлопочет перед исполкомом, чтобы передать это здание санаторию "Ласточка", к которому оно примыкает. И деньги вроде бы отпустили, и никто в принципе не против, но дело из года в год откладывается, вероятно потому, что дом отведен под общежитие и, прежде чем отдать его санаторию, нужно построить новый. А кому, какому ведомству строить, если уже лет тридцать комнаты этого маленького, на пятнадцать человек, общежития, занимают одинокие женщины самых разных профессий, и пока не выйдут замуж или не получат квартиру на своем предприятии, живут здесь, как на вокзале в ожидании поезда, а точнее парохода, потому что дом ближе к морю, чем к железной дороге. Наиболее энергичные его жильцы, с легким нравом и некапризным отношением к миру, обычно долго не задерживаются в этих стенах, и тогда справляется очередная свадьба, девушек провожают в иную, теперь уже семейную жизнь, многим незнакомую и потому заманчиво желанную. Да так громко отмечают это событие, что всему городу слышно.
      Но пятеро здесь подзадержались. В былые времена их назвали бы попросту старыми девами. Пять старых дев на небольшой дом - не много ли? Однако нынче вряд ли у кого повернется язык приклеить одинокой женщине такое обидное звание, потому что и одиноки-то все по-разному, и порой именно одинокие, чтобы противостоять судьбе, намеренно обретают репутацию, противоположную пошлому определению.
      Библиотекарь, массажистка, нянечка, таксистка и дворничихи составляют ядро общежития. Это те, кто живет здесь более четырех-пяти лет, а баба Верониха так и все тридцать. Остальные - студентки медицинского и художественного училищ, уверенные в своей удачливой будущности девочки, к дальнейшей судьбе дома относящиеся равнодушно.
      Но первый этаж надеется на перемены. Единственный человек, не ждущий их, - Верониха, о которой ходят слухи, будто она получает письма от своего жениха, то ли погибшего на войне, то ли в пятидесятые годы утонувшего на рыбацком баркасе в памятный горожанам шторм, когда волны перехлестывали через клумбы парка и подкатывали к самой трамвайной линии. Лет десять назад Веронихе дали однокомнатную секцию в новом доме, откуда она через полгода сбежала, а поскольку ее прежнюю комнату уже заняли, старуха поселилась в полуподвале общежития, и теперь никакая милиция не может ее выселить оттуда. Свое странное поведение Верониха объясняет тем, что ей попались зловредные соседи: невзлюбили живность в ее квартире и то и дело науськивали на нее санэпидемстанцию. Но ходит по городу молва, что главная причина в письмах жениха, не нашедших нового адреса Веронихи. Так или иначе, теперь в ее распоряжении весь полуподвал, летом часть его она сдает курортникам и уходить отсюда не помышляет.
      Старожилки дома пользуются некоторыми привилегиями: живут внизу и у каждой пусть смежная, но своя комната, в то время как студентки селятся по два-три человека. Только что со школьной скамьи, медички и художницы относятся с легким презрением к житейскому неустройству нижних, хотя никто ведь не застрахован от того, что и сам когда-нибудь не спустится с заоблачных небес второго этажа на трезвую грешную землю первого, как это случилось с Людой Милютиной и Клавкой Шапкиной. В душе студентки держат к ним молодое небрежение, хотя по возрасту разделяют их всего пять-шесть лет. Вероятно, здесь сказывается и неприятие той женской доли, что выпала нижним жильцам, и безотчетное нетерпение юности поскорей приступить к выполнению своей биологической программы. В то же время девушки считают старожилок в некотором роде хозяйками дома и аристократками, так как те получают зарплату и одеваются модно и добротно.
      Умудренный житейскими бурями нижний этаж, в свою очередь, недолюбливает верхний за то, что вокруг дома вечно шастает какой-нибудь хахаль девчонок, и порой можно услышать такой диалог между этажами:
      - Эй, вы, соплюшки, заткните глотку своему магу - Зойка после дежурства отсыпается!
      - Теперь ясно, отчего вы там все замуж не повыходили: счастье свое проспали!
      Однако антагонизм верха и низа не идет дальше ворчливого брюзжания, косых взглядов и редких реплик. Между этажами вспыхивают и симпатии, и дружба, и в целом не считается, что они враждуют. Да и нет между ними такого уж резкого контраста, потому что и нижний этаж не поставил на себе крест, живет мечтами, как верхний, и весь этот дом полон женских голосов и надежд.
      Как только расцветает акация, за невысоким забором из желтого ракушечника на территории санатория "Ласточка" по вечерам начинаются танцы. Было бы смешно и неестественно, если бы обитательницы верхнего этажа общежития, высыпав на шаткие лесенки, лишь издали любовались чьим-то праздником души. Услышав треск динамиков и пробную песню на магнитоле, они спешно бросают конспекты, пудрятся, подводят тенями веки и, облачившись в нарядные вечерние платьица, спускаются вниз, чтобы, свернув за угол, оказаться на танцевальном пятачке.
      Нижний этаж менее легкомыслен, так как в одной из его комнат живет в прямом смысле плод таких вот танцевальных вечеров - годовалый сын Люды Милютиной. Да и после работы хочется отдохнуть, поваляться с книжкой или посидеть у телека, только уж кому очень скучно, идет развеяться на танцы. Лишь Клавка Шапкина без устали танцует на площадке вот уже пятый год, ослепляя курортников рыжим множеством веснушек, рассыпанных по лицу, рукам, и пламенем курчавых от природы волос. Нет в ней ни душевной, ни физической усталости, и приезжие со всех концов страны восхищаются этой огненной девахой в пестрых юбках. Однако у порога Клавкиной комнаты восторг исчезает, так как, поманив своим пламенем, Клавка решительно захлопывает двери перед самым носом рвущегося в ночное приключение удальца. Правда, порою кто-нибудь удостаивается ее милости.
      Интересно, что второй этаж этого дома как бы смазан, неопределен, бросается в глаза лишь всеобщей миловидностью студенток. Зато на первом что ни человек - то лицо. А поскольку о доме уже давно слагают небылицы, то и о каждой из жиличек первого этажа ходят разные слухи.
      В прошлом году хулиганистый восьмиклассник Генка Южаков из девятиэтажки взял доску, на которой его мать тесто раскатывает, написал на ней коричневой эмалью непонятное словцо "Фантариум" и прибил эту доску к фасаду дома, рядом с уличным номером. То ли девчата поленились снять ее, то ли понравилось им это название, только висит дощечка и по сей день, вызывая у прохожих улыбки или такое любопытство, что некоторые заглядывают во двор, интересуясь значением этой надписи. Тогда выходит кто-нибудь из девчат и тоном экскурсовода с серьезным видом объясняет, что жильцы этого дома в полночь осуществляют на чердаке контакт с внеземными цивилизациями, что растет в доме ребенок, отец которого проживает на неизвестной астрономам планете Тутти-Фрутти и так далее.
      Здесь важно до конца сохранить серьезную мину. Лишь когда недоуменный слушатель видит, что его разыгрывают, или начинает подозревать в рассказчике некоторый сдвиг и со смущенной боязливостью пятится со двора прочь, можно, забежав в комнату, расхохотаться до слез.
      Вот так хохотали девчата, хохотали, пока однажды не нашли в почтовом ящике письмо от инопланетян, о чем вскоре узнал весь черноморский городок и почти не удивился: ежели Верониха получает весточки от погибшего тридцать лет назад жениха, то почему бы не прийти письму с какой-нибудь далекой планеты или из иного измерения? Никто, конечно, всерьез не принимает такого рода побасенки, нынче и малые дети в чудеса не верят, так как с люльки смотрят по телевизору вполне реалистические сказки. Но хотя все знают, что в век космических кораблей и джинсов совсем нет места аномальным и непонятным явлениям, все равно не желают расставаться с ними. Видать, заложен в человеке эдакий приемничек, вечно жаждущий чуда.
      Чердак во вселенную
      За два месяца до прихода инопланетного письма Нине Чесноковой приснился чудной сон. Будто она стоит на берегу моря и смотрит вверх, а там, закручиваясь в спирали, стремительно движутся в темноте яркие звезды. Море зеркально отражает это звездное кружение, и кажется, что два мира, встретившись, подают друг другу руки. На фоне звезд неожиданно появился огромный экран с цветным изображением, и она почему-то удивилась, узнавая на нем кадры из собственной жизни. Вот с чемоданчиком, в штапельной макси-юбке, она впервые перешагнула порог общежитской комнаты и села в раздумье, рассматривая свое новое жилище. Чье-то рыжее, в сплошном цветении веснушек лицо проступило на кафельных плитках, и вот уже сама Клавка Шапкина вылезла откуда-то из печного поддувала огненной чертовкой и закружилась по комнате, разбрасывая вокруг пестрые наряды.
      Захотелось Чесноковой поднести к глазам бинокль, чтобы получше рассмотреть небесное кино, потому что экран вдруг замельтешил, пошел полосами, а затем и вовсе исчез. Проснувшись, она увидела на тумбочке темно-синий пластмассовый цилиндр и вспомнила, что сегодня исполнилось ей двадцать семь. Осторожно потрогала цилиндр, повертела в руках, наконец сообразила - подзорная труба. Коротко хохотнула оттого, что будто кто продолжил ее сон, и глянула в трубу на тяжелую бронзовую люстру под потолком. Заходила, заплясала труба в ее руках, и Чеснокова поспешно отложила ее, не совсем понимая, смех душит ее или слезы - так переплелись в ней признательность к девчатам и печаль-обида на свое затяжное девичество, при котором уже дарят не предметы домашнего уюта, а такие вот нелепые для молодой женщины вещи, как эта подзорная труба, более подходящая юному астроному из дома пионеров.
      От такой несправедливости судьбы родился в Чесноковой протест, и она долго не прикасалась к трубе. Уже и на нижнем, и на верхнем этажах все пересмотрели в нее и на луну, и на звезды, а она отмахивалась от подарка, чем вызвала в конце концов недоумение и обиду подруг. Все знали, что она увлекается астрономией, и в курортной библиотеке, где работает методистом, часто организует выступления отдыхающих в санаториях астрофизиков, отловом которых занимается упорно и вдохновенно. Так что подарок попал по назначению, смешно, если бы достался кому другому.
      Два месяца прошло, когда наконец Чеснокова вытащила трубу из шифоньера, куда запихнула подальше от глаз, и полезла на чердак. То ли случилась с ней какая душевная перемена, то ли в природе что-то произошло и слегка коснулось ее, но теперь чуть ли ни каждый день с наступлением сумерек Чеснокова, прихватив трубу, взбиралась наверх по гулкой железной лестнице, прилепленной к внешней стенке дома, и долго сидела там в одиночестве, среди мышиных шорохов и голубиной воркотни.
      Поначалу, опершись о подоконник пыльного оконца, она делала вид, что ее не интересуют ни луна, ни звезды, и назло себе и еще неизвестно кому направляла трубу не вверх к небу, а на светящийся множеством окон фасад девятиэтажки напротив, где в прошлом году ей обещали, но так и не дали квартиру. Потому что к тому времени ее коллега, библиограф Верочка Меркулова, вышла замуж, и молодоженам нужно было где-то жить, а мичман Еремин, с которым у Чесноковой был трехлетний бесплодный роман, ушел к своей бывшей жене.
      Чеснокова понимала, что занимается нехорошим делом, заглядывая в чужие окна, но, как бы приобщаясь к чьей-то незнакомой жизни, не так тяжело переносила собственные неурядицы. На двадцать восьмом году - скажем прямо, поздновато, - она вдруг сделала открытие, что можно жить в квартире со всеми удобствами, иметь мужа и ребенка и в то же время быть одинокой. Эту житейскую тайну ей поведало окно с желтыми портьерами на втором этаже. Портьеры почему-то никогда не закрывались, лишь слегка обрамляли балконную дверь и окно, и в подзорную трубу было отчетливо видно, как по комнате из угла в угол слонялась молодая женщина с копной темных волос, перехваченных на затылке лентой. В соседней комнате, где спал ребенок, горел зеленый ночник, а на кухне, склонившись над столом, вечно что-то писал муж, бородатый и толстый. Порою женщина подходила к окну и с отрешенной печалью смотрела, казалось, прямо на Чеснокову. Тогда она невольно опускала трубу или переводила ее на другое, всегда веселое окно третьего этажа с голубоватым бра на стене. Там жил молодой человек с дрессированными хомяками. Труба отлично приближала его лукавое круглое лицо. Было хорошо видно, как по мановению палочки, а точнее чертежной линейки, хомяки цепочкой влезали по ноге молодого человека на грудь, затем перемещались на правую руку, с нее по спине живой лентой огибали левую, складывались венчиком на голове и быстро сбегали на пол. За этим спектаклем внимательно следил яркий, красно-зеленый какаду в подвешенной к потолку клетке, которую дрессировщик время от времени раскачивал, и попугаю, вероятно, это нравилось - он вытягивал шейку и нежно щелкал клювом. Было еще несколько окон, открытых для чужого глаза, но многие, даже на верхних этажах, плотно задергивались шторами, в других же ничего не происходило по той причине, что там до позднего часа сидели у телевизоров.
      Но прошел день, и Чеснокова вместо того чтобы подглядывать чужую жизнь направила подзорную трубу в небо. В ту ночь было лунное затмение. Тень от Земли медленно наплывала на поверхность ее спутницы, и Луна выглядела объемным шаром с четким рисунком кратеров. Когда тень уже наполовину закрыла ее, Чесноковой почудилось, что дом вздрогнул и поплыл, полетел в звездную высь, и закружилось все вокруг, понеслось в космическом вихре. В ту минуту на краткий миг ощутила себя Чеснокова звездным капитаном, стоящем не на пыльном чердаке, а на капитанском мостике корабля, мчащегося в звездном океане вселенной. Сжалось ее сердце при мысли, что и девятиэтажка, и девичье общежитие, все это - слабый, хрупкий огонек, погасить который ничего не стоит той же Луне, вздумай она свернуть с орбиты. И когда еще возникнет в огромном множестве светил такое вот неповторимое, как рыжая Клавка, баба Верониха или молодая мать в окне?
      Захотелось Чесноковой вытащить из подземелья Верониху, привести сюда, под звездное небо, - небось за свои семьдесят лет и не видела ничего подобного. Сбежала она вниз, спустилась по ступенькам в подвал и стала вызывать Верониху наверх. Но та не узнала ее, испугалась - поздно ведь! и дверь не отперла. Слабым голосом спросила, в чем дело, а когда разобралась, что зовут ее смотреть звезды и Луну, трижды сплюнула.
      Тогда побежала Чеснокова за Клавкой Шапкиной. Вышла та на порог босая, с дерзко пылающими волосами, ничего не сказала, лишь усмехнулась, и Чеснокова поняла, что Клавке не до Луны, что она сейчас по уши в грешных земных делах.
      Побрела Чеснокова на свой чердак в одиночестве, размышляя о несовершенстве людской породы и о том, что у каждого в этом мире, вероятно, своя путеводная звезда.
      А утром следующего дня нашла в почтовом ящике письмо, написанное корявым полудетским почерком с грамматическими ошибками. В письме было пожелание представителей иных миров настраиваться каждому землянину хоть одну минуту в сутки на гармонию с космосом.
      В авторстве письма девчата сразу же заподозрили Генку Южакова, окрестившего дом Фантариумом. Однако Нина Чеснокова так размечталась, что как-то, слезая с чердака, чуть не упала в обморок, приняв впотьмах за инопланетное существо хромого парня в широкополой пляжной шляпе. Лишь минутой позже выяснилось, что это новый Клавкин ухажер.
      Грешница Клавка
      Игоря-монтажника, на которого налетела Чеснокова, Клавка Шапкина воспринимала вполне реально, но не без доли фантазии, хотя внешне он совсем не располагал к иллюзиям. На строительстве жилого дома в Барнауле, где работал Игорь, ему на правую ногу свалилась балка, и теперь он заметно прихрамывал. Невысокий, тщедушный, он и вовсе был непригляден со своей хромотой, но Клавке почему-то сразу понравился, втайне она была даже довольна, что судьба вроде бы как обделила его и она, Клавка Шапкина, может сделать этого человека счастливым. Уж очень ей опостылели летучие летние романы, в которых она оказывалась нужной лишь на фоне морского пейзажа, фикусов и олеандров. Сердце Клавкино было таким же отчаянным, как ее шевелюра, на огонек его летели многие, но не сгорали в нем, даже крылышек не подпаливали, зато Клавка часто обжигалась собственным пламенем. И ведь каждый раз надеялась, что жизнь ее обретет устойчивость, перестанет швырять лодчонкой от одного причала к другому, но вновь и вновь попадала впросак.
      Работала Клавка массажистом в санатории "Ласточка", через ее руки проходили многие, однако на своем рабочем месте она вела себя строго, по-деловому, лишь вечерами на танцах позволяла себе расслабиться.
      Не сразу выдала она свое расположение к Игорю, старательно массируя его высохшую больную ногу, которую хотелось ей почему-то как малое дитя укутать и прижать к груди.
      Пристально глядя в ее рыжее лицо, Игорь улыбчато щурил блескуче-синие глаза, и, сталкиваясь с этим взглядом, Клавка недовольно хмурилась, а свое смущение выдавала чересчур энергичными пришлепываниями, щипками и поглаживаниями.
      - Ты, наверное, жаркая, - беззастенчиво сказал Игорь на одном из массажей. Клавка вспыхнула и обрушила на его худущую ногу такой шквал хлопков, что он заохал, однако понял это как возможность изведать Клавкиного огня и вечером явился к ней. Потому-то Чесноковой и пришлось до конца лета околачиваться на чердаке с подзорной трубой. Когда же у Игоря закончился срок санаторной путевки, он попросился у Клавки пожить в Фантариуме до холодов - мол, южный климат и ежедневный Клавкин массаж полезны ему. И в Шапкиной загорелась надежда на то, что навсегда прибьется к ней Игорь, поженятся они по-законному, и будет у них мальчишка, рыжий и быстроногий, как она, с синими Игоревыми глазами. Выберется наконец-то она из холостяцкого Фантариума, и заживут они нормальной семьей. Устроился Игорь на Клавкино полное обеспечение, и это не нравилось Чесноковой. Однако, видя сияющее каждой веснушкой лицо подруги, она сдерживала недовольство, помалкивала и даже помогала Клавке деньгами - несмотря на худосочность, ел монтажник за троих. Целыми днями он валялся на пляже, прихватив какую-нибудь книжку из библиотеки Чесноковой, что ей тоже не нравилось, потому что книги на пляже обтрепывались и пачкались и еще потому, что единственным чтением Игоря были переводные романы о любви. И уж совсем отталкивало то, что он ни разу не полюбопытствовал, как выглядят из подзорной трубы Луна и звезды. Зато, когда вдруг приспичивало уединиться с Клавкой, нахально кивал Чесноковой на трубу - мол, бери ее и сматывайся. В такие минуты Чесноковой хотелось трахнуть его по голове этой трубой, но, сдерживая себя, хватала ее, забиралась на чердак и лишь там, прикоснувшись вооруженным глазом к небу, успокаивалась. Нечто высокое, бесконечное вливалось в нее тайной надеждой, и на душе становилось спокойно и мудро.
      Но вот как-то приходит Клавка с работы на два часа раньше обычного что-то голова разболелась - и застает своего монтажника со студенткой-художницей Викой со второго этажа, которая не уехала на каникулы, так как готовила серию работ для выставки, посвященной труженикам города. Сидит Игорь перед студенточкой на табурете и вроде бы позирует, а та вроде бы малюет его на ватмане, а в комнате художественный беспорядок, и оба смущенные и растерянные.
      Бросилась кровь в лицо Клавки - сразу сообразила, что к чему. Этак бочком, виновато, Игорь подскочил к ней и стал что-то лепетать насчет того, что с него хотят сделать портрет и вот приходится терпеть. Тут он выразительно кивнул на свои голые цыплячьи ноги.
      - Плохую натуру выбрала, - усмехнулась Клавка художнице, все еще не давая прорваться наружу гневу. - Не Геркулес и не труженик города вовсе.
      - Может, я с него беса хромого рисую, - огрызнулась художница, складывая этюдник. И так не понравился Клавке этот ответ, что взорвалась она, выхватила из рук девчонки этюдник и вышвырнула в распахнутое окно. Потом сгребла их обоих в охапку и вытолкала из дому.
      В тот злополучный день наблюдалось не столь уж редкое в здешних краях природное явление - мираж. Слишком знойное стояло лето, и вот там, где море смыкается с небом, четко проступили, отразились, как в зеркале, городской вокзал, купольная мечеть, акации набережной. Минут пятнадцать длилась эта фантасмагория, а когда стала таять, рассеиваться, перед изумленными горожанами и курортниками возникла новая картина: на горизонте ясно пропечаталось здание под теремковой крышей, в котором многие узнали Фантариум с его лесенками-крылечками, жмущимися к стенам. И весь черноморский курорт был свидетелем того, как на одном из крылечек появилась рыжая деваха Клавка Шапкина, взашей выталкивающая с крыльца монтажника со студенткой, как вслед им летели коробки, листы ватмана, башмаки и тарелки. Гигантски увеличенная стеклами природных линз, Клавка еще долго стояла на крылечке, с достоинством откинув назад курчавую пламенную голову и, прикусив губу, зачем-то потрошила подушку, перья из которой превращались в золотистые облака.
      А из подвала выглядывала баба Верониха, молчаливо покачивая головой.
      Бунт Веронихи
      Когда десять лет назад Веронихе дали однокомнатную секцию, на третьем этаже в новом девятиэтажном доме, что напротив Фантариума, она вселилась туда не одна, а со своими постояльцами. При каждом звонке в дверь они испуганно вздрагивали и, понимающе взглянув на хозяйку, разбегались кто-куда: одни прятались под кровать, другие шмыгали в приоткрытую на этот случай дверцу шкафа, где на вешалке аккуратно висели два поношенных платья, плащ и старое пальто с барашковым воротником.
      Впрочем, звонили к Веронихе редко: старуху считали малость тронутой. В самом деле, какой нормальный человек будет держать в однокомнатной секции такое скопище жильцов, от которых вонь и грязь по всему дому.
      Длинное коричневое лицо Веронихи обрамляли прямые волосы до плеч цвета мерзлой земли, припорошенной инеем, зато фигура, хотя порой и перекашивалась радикулитом, не утратила стройность. Поэтому издали ее можно было принять за девчонку, напялившую седой парик. Вероятно, какой-нибудь поэт, угадавший в ней бывшую красавицу, и сочинил небылицу о том, что приходят к Веронихе письма от погибшего жениха. На самом же деле, кроме извещений, напоминающих о квартирной плате, она ничего не получала.
      День Веронихи в новой квартире начинался с того, что она выходила на балкон и крошила вниз, на асфальт, хлеб, просо, семечки. Тут же откуда-то с неба падали голуби и, уютно гулькая, рассеивались на дорожке перед домом. К ним подскакивали драчливые воробьи. Птицы склевывали корм и улетали.
      Тогда Верониха шла в магазин. Тщательно пересчитав пенсионные гроши, покупала две бутылки молока, граммов триста творогу и с полкило дешевой ливерной колбасы для квартирантов. Накормив их, заодно завтракала и сама, а потом брала в охапку дюжину половичков и спускалась вытряхивать их. Почему-то все считали, что это было ее любимым занятием.
      Надежды на спокойную старость понемногу отлетали, как листья с осенних деревьев: в ее комнатушке становилось все теснее и теснее. И как они ухитрялись находить ее даже здесь, на третьем этаже? В дверь вечно кто-нибудь терся, скребся, и она была не в силах прогнать бездомного. Но когда у кого-нибудь из ее постояльцев появлялись малыши, безжалостно топила их еще слепыми - к чему плодить несчастных!
      Капризы и привычки жильцов были понятны ей, она старалась быть терпимой к каждому. В самом деле, что может быть горше предательства друга? Лохматой болонке Айре, аристократке и привереднице, прощались все прихоти, стоило вспомнить о том, как длинноногая дочь соседа безжалостно выдворила ее из дому лишь потому, что захотела вдруг приобрести королевского пуделя.
      Невеселая биография была и у Черныша с лукавыми глазами. Шпиц имел гнусную привычку грызть ножки полированной мебели, за что и пострадал подобно болонке.
      А Дымка, еще будучи младенцем, ввела в заблуждение целую семью по поводу своей родословной, к тому же нечаянно разбила хрустальную вазу - и тоже оказалась за порогом. Прежде, чем избавиться от кошки, хозяева раза три увозили ее за город, однако все три раза Дымка преданно возвращалась домой. Тогда ее просто перестали пускать на порог, и Верониха приютила кошку, у которой оказалось неожиданное дарование: забравшись по дверному косяку вверх, она лапой нажимала кнопку звонка, извещая о своем прибытии.
      Еще жили у Веронихи два кота-близнеца, несчастные уже потому, что родились черными.
      Словом, ее приемышей никто не любил. Были среди них и одноглазые, и хромые. И чувство ненависти за свои неудобства переплеталось у Веронихи с острой жалостью к этим несчастным. Принимая нового жильца, она давала себе зарок, что это последний, но нарушала его всякий раз, когда встречалась с глазами бездомного пса или нищей кошки. Четырехпалое семейство катастрофически росло. Все ничего, живи она в старом доме, но в этом были свои законы, и она тревожно ощущала их присутствие.
      Кроме блох и забот, жильцы порой приносили ей минуты веселья. Кошки и собаки странным образом уживались друг с другом, и порой ее до слез трогала заботливость, с какой пес Драный Бок вылизывал шерстку пушистой кошечки Муфты, а Черныш вдруг начинал заигрывать с котами-близнецами.
      Был холодный предснежный день, когда ее подопечные, мурлыча и повизгивая от удовольствия, грели лапы у батареи парового отопления. Верониха сидела тут же, довязывая чулок, и в ее старую голову лезли всякие причудливые мысли. Тьфу! - сплюнула она, вообразив, как было бы чудесно, если бы каждый ее зверь заимел парашютик, уцепившись за который можно было бы прямо с балкона третьего этажа плавно спускаться вниз, а не бежать, замирая от страха, что вот-вот откроется чья-нибудь дверь и в тебя плеснут водой или, чего доброго, дадут башмаком под хвост.
      Вой ветра за окном принес ей воспоминания о погибшем в шторм на рыбацком баркасе Иване, от которого она вроде бы получала письма. И придумают же люди! За всю их двухлетнюю дружбу Иван и записочки-то ни разу не написал, куда уж там до вестей с того света.
      Долгий, настойчивый звонок прервал ее размышления. Звери вмиг очутились в шкафу и под кроватью. Верониха встала, отложила вязанье в мисочку и пошла открывать. На пороге стоял человек с красным от холода носом. Он протянул ей какую-то бумагу, молча развернулся и ушел.
      Верониха захлопнула дверь, включила в коридоре свет. Близоруко щурясь, стала читать. Бумага была солидно украшена двумя печатями. Черным по белому в ней было сказано, что хозяйке надлежит в двадцать четыре часа очистить квартиру от непрошеных жильцов. Ей искренне было неясно, кому, кроме нее, мешают эти животные? Повертела бумажонку в руках, затем прошла на кухню, зажгла газ и поставила на плиту чайник.
      - Что-нибудь придумаем, - наконец сказала вслух и уставилась в пламя газовой горелки. Потом повторила уже с какой-то угрозой: - Да-да, что-нибудь придумаем. - И сердито крикнула в комнату: - Выходите!
      Звери осторожно повылезали изо всех закутков и медленно обступили ее. Вопросительно тявкнул Черныш, дуэтом мяукнули коты-близнецы.
      - Потерпите, - сказала она. - Пусть стемнеет.
      Глубокой ночью, когда дом уснул, Верониха накинула на плечи темный дождевик без рукавов, обмотала шею платком, надела башмаки и решительно распахнула дверь.
      - Марш! - сурово приказала она. - Быстрей, быстрей!
      Поджав хвосты, недоуменно оглядываясь, животные нехотя поплелись вон. Тяжело вздохнула Айра, шмыгнула носом Муфта. Когда наконец вышел и старый одноглазый Туз, который давно никуда не выходил и только тяжело вздыхал, Верониха окинула взглядом свое опустевшее жилье, что-то пробормотала и щелкнула замком. Насупив брови, стала спускаться вниз. Она шагала, вздернув вверх гривастую голову, и в ее темных глазах зрело упрямое решение.
      Выйдя на улицу, старуха остановилась. Приложив к высохшим губам два пальца, пронзительно свистнула. Свист был тревожный и призывный. В подворотнях, подъездах и квартирах вздрогнули звериные морды, затявкали, замяукали, заскулили, рванулись к дверям. Сонные хозяева, чертыхаясь по поводу неожиданной надобности своих подопечных, послушно отпирали замки. Никто ничего не подозревал.
      Улицы быстро заполнялись четвероногими. Со всех концов города бежали они на разбойничий свист Веронихи, и вскоре вся набережная кишела ими. Огромные и карманные, пушистые и облезлые, всех мастей и расцветок, бездомные и прирученные, собаки и кошки спешили на этот зов.
      Она окинула свое полчище суровым взглядом, свистнула еще раз, и над ее головой закружила голубиная туча. Взмахнув широкими полами плаща, Верониха двинулась вперед. Процессия последовала за ней.
      Они шли степенно, с горделивым вызовом, чуть подрагивая от промозглого ветра, и глаза их наполнялись отвагой, Высоко над их головами, за неоновым туманом, проглядывали редкие звезды, смутно намекая о том, что где-то можно валяться в траве, нюхать цветочки и никто не швырнет в тебя камнем за то, что ты неосторожно поднял лапу в неположенном месте.
      Редкие прохожие шарахались к стенам домов, протирая глаза: не ночной ли это бред - старуха в развевающемся плаще, пестрая вереница кошек, собак и стая птиц над ними?
      Проснулся город, как обычно, до солнечных лучей. Зашаркали метлами дворники, заурчали автомобили, заскрипел на поворотах трамвай. Первый постовой, чеканя шаг, тревожно оглядывался по сторонам.
      - Не замечаете? Что-то случилось, - сказал он, останавливая чьи-то "Жигули". Водитель неопределенно пожал плечами и, рыкнув мотором, покатил дальше. Видимо, тревога не проникала сквозь толстые стекла и стальную обшивку машины.
      Но уже через пару часов, когда солнце принялось умывать морозные окна, стало очевидным: что-то сегодня и впрямь неладно. Вроде бы все было по-прежнему: так же деловито растекались по улицам машины, спешили на работу пешеходы, нахаживали на терренкуре километраж зимние курортники, однако чего-то ощутимо не хватало. Город казался сиротливо пустым.
      Во дворах, как всегда, играли дети, ожидая первого снега и еще чего-то. Но это "что-то" не сбывалось, и глаза их грустнели.
      А через месяц у одной маленькой девочки нашли в коробке с игрушками двух большеголовых щенков. Сначала их приняли за механических зверят, но прикоснулись к шерстке и ощутили живое тепло. Щенки жалобно скулили, доверчиво облизывая ладони всех, кто трогал их. А желающих погладить собачат оказалось неожиданно много. И малышей поместили бы в зоопарк, если бы в одну из ночей, когда в море уныло вздыхал бакен, а улицы плавали в легком южном снегопаде, не вернулась Верониха и не возвратила городу его четвероногих.
      С тех пор Верониха живет в Фантариуме и уже не помышляет уходить отсюда. На рассвете, как и в былые времена, она выходит с метлой на улицу, гривастая, костлявая, и кажется иным прохожим ведьмой на помеле. Но дети не боятся ее, а особенно любит Верониху годовалый сын Люды Милютиной.
      Сын Фантариума
      Все знали, что Милютина склонна к авантюрам. Однажды ее выдавали замуж: платье из розового шелка пошили, туфли модельные достали и уже обговаривали, кто поедет на свадьбу в кубанскую столицу, откуда она родом, когда Милютина вдруг спокойно сообщила, что торжество отменяется: жених разбился на мотоцикле.
      Все, разумеется, заахали, заохали, стали утешать невесту, а она, с трудом выдавив слезы, на другой же день вырядилась в розовое платье, новые туфли и ускакала на "Иоланту" гастрольного театра. Тут все сразу поняли, что жениха никакого нет и не было, что просто захотелось Милютиной походить в невестах, обратить на себя внимание.
      Посудачив, девушки тактично замяли это дело, больше не напоминая о нем. Но когда появился Юрка, поначалу его приняли за новый фокус Милютиной. Однако стоило раз увидеть, как она возится с малышом, с какой ревностью следит за каждым, кто берет его на руки, как отпадало всякое сомнение в том, что ей подоспело быть матерью, что это уже всерьез.
      Появился Юрка так неожиданно, точно девчата выдышали его в своих жарких безмужних снах или будто его и впрямь принес аист. По молчаливому уговору тайна рождения малыша никогда не обсуждалась, а любопытствующим со стороны закрывали рты, отрицая разные каверзные домыслы. Правда, нет-нет - да и пошутит кто-нибудь насчет Юркиного звездного происхождения, а после собственной шутки уже иными глазами смотрит на Люду Милютину, и ее полненькая стать, и ямочки на щеках кажутся необыкновенно привлекательными, достойными внимания не только земных, но и космических братьев по разуму.
      Горластый, большеротый, с пушистыми глазами, малыш сразу понравился Фантариуму. С первым его вскриком вздрогнули девчата, прислушиваясь и настраивая свое будущее на этот голос.
      Первый этаж праздновал победу над затяжной девичьей судьбой и, преисполненный ею, хлопотал по устройству Юркиного жилья: доставал деревянную кроватку, бегал за коляской, сосками.
      Верхний поначалу с юной настороженностью смотрел на эту беготню, а потом и сам подключился к ней, накупил мальчишке погремушек, игрушечных зайцев и белок, а ползунков и пеленок столько набрал, что, когда их развешивали сушить, казалось, в доме живет дюжина Юрок.
      Вскоре Фантариум превратился в единую многоглазую няньку. Малыша перебрасывали с этажа на этаж, забавлялись с ним, как с живой куклой, исподволь утоляя свое непроявленное материнство. Вдоволь наигравшись с ним, составили график по уходу за мальчиком, куда вписали и бабу Верониху, которой, однако, запретили носить ребенка в подвал, и бабка послушно нянчила малыша в комнате Милютиной, щедро осыпая его своей нерастраченной, уже усыхающей лаской и впервые пропетыми колыбельными песнями. Милютина вполне могла не отсиживаться дома, тем более что работала в Доме малютки, куда прихватывала малыша, если некому было возиться с ним. Но такое случалось редко - каждый ухитрялся уделить Юрке часть свободного времени, и когда ему подоспел ясельный возраст, все в один голос решили, что дитя домашнее и надо бы подержать его дома до детсада.
      Кое-кто признавал Юрку Милютина плодом летних танцев. И это было правдой, но не истинной, а поверхностной, обманчивой, потому что родился он вовсе не от танцевального романа. В то же время, не будь по соседству танцплощадки, возможно, Милютина и не стала бы матерью. Она решилась на это после того, как надоело без толку переступать с ноги на ногу в ожидании, когда какой-нибудь скучающий курортник с видом благодетеля пригласит потоптаться на пятачке. Как правило, Милютину не приглашали, не было в ней броской яркости, как, скажем, в Клавке Шапкиной, и она, в общем-то вполне нормальная девчонка, начала думать о себе худо, а как стали года подкатывать к тридцати, и вовсе потеряла надежду на замужество. Но с появлением Юрки почувствовала себя человеком и теперь уже со снисходительной, всепонимающей и прощающей улыбкой смотрела вслед расфуфыренным девчатам, бегущим на танцы.
      Вероятно, оттого, что с Юркой много возились, заговорил он рано, в девять месяцев, и первым его словом было - "мы".
      - Мы! - восторженно орал он, лупя погремушкой по голове очередную няньку.
      - Мы, конечно, мы, - подтверждала та. - Потому как у тебя аж пятнадцать мам. Но самая главная - Люда Милютина. И ты тоже Милютин. Запомни Милютин.
      В десять месяцев Юрка уже топал и летел вниз по ступенькам в подвал Веронихи, ухватившись за хвост сиамского кота.
      Одно плохо - рос Юрка без отца. И даже Зойка Рожкина, вечно бегающая в джинсах и мужской рубахе, плотно облегающей ее мощную грудь, не могла заменить его. Болтали, будто у Милютиной не было грудного молока, и, чтобы не бегать на молочную кухню в другой конец города, Зойка прикладывала Юрку к своим тяжелым, необъятным грудям, которые всем на удивление - ведь Зойка не рожала! - фонтанировали...
      Так бы и текла жизнь в Фантариуме тихо-мирно, без шумных событий, если бы однажды не зашла во двор высокая блондинка с густо напудренным лицом и нахальными, тонко выщипанными бровями, и наделала такой переполох, что город потом целую неделю шумел.
      - Эй, кто тут есть! - зычно крикнула блондинка, но поначалу никто не вышел - мало ли кто ходит, ищет квартиру.
      - Эй! - крикнула блондинка. - Если не выйдете, разнесу этот паршивый дом!
      Тут-то и выглянула Клавка Шапкина - кто это здесь разоряется? А блондинка на весь двор заявила, что в Фантариуме прячут ее сына и что она немедленно хочет забрать его.
      Клавка спокойно растолковала ей, что, кроме Юрки, детей здесь нет, к сожалению. Тогда женщина попросила показать ей Юрку. Не подозревая ничего худого, Шапкина повела ее к Милютиной. В это время Зойка кормила малыша грудью своего нерожавшего тела, а Милютина стояла и любовалась им.
      Как увидела блондинка Юрку, так и рванула к нему с хищным воплем. От неожиданности Милютина села, но затем метнулась к сыну, оттолкнула от него самозванку и крепко прижала его к себе.
      Сообразив, в чем дело, Клавка выбежала на крыльцо, схватила с перил таз для белья и грохнула по нему, извещая тревогу. Тут же с верхнего этажа прибежали девчата, вылезла Верониха из своего подземелья, окружили они блондинку и эдак вежливо, но напористо начали выпроваживать ее со двора. Однако она оказалась бабой нахальной, пригрозила милицией, и тогда девчата пошли на нее с метлами и швабрами да так припугнули на будущее, что адрес Фантариума вмиг вылетел у нее из головы.
      Случай этот сблизил этажи, даже Клавка примирилась с художницей Викой, и обе пришли к выводу: ни один хахаль не стоит того, чтобы убиваться за ним, а самый лучший мужичок на свете - Юрка.
      Много разных историй рассказывают о Фантариуме. Кто не верит, пусть придет на улицу Тенистую и постучит в любую дверь дома под теремковой крышей. И тогда выйдет на крыльцо огненная деваха или молодая мать с большеротым ребенком, а может, подслеповато щурясь, выберется из-под земли старуха с оравой котов и собак. Когда же стемнеет, по шаткой лесенке, ведущей на чердак, поднимется девушка в строгом платье, но уже не с подзорной трубой, а с любительским телескопом "Алькор". А к подъезду лихо подкатит такси с могучей девицей за рулем, которая не откажет подвезти вас хоть на край света, но при условии, что не выдадите адрес Фантариума высокой блондинке с нахальными бровями.