Христос спускается с нами в тюремный ад

      "Вурмбрандт, каково видеть, как однажды священник стреляет из двустволки в голодного ребенка? Прекрасная священная картина!"
      Дорабанту также жаловался, что его эксплуатировали на фабрике, где он был рабочим. Дважды или трижды он пользовался случаем, чтобы отплатить капиталистам и священникам.
      В нашей камере было несколько отъявленных убийц и воров. Кто-то из них убил коммуниста. Довольно часто воровство квалифицировалось как экономический саботаж. И поэтому воров зачисляли в разряд политических преступников. Некоторые из моих сокамерников совершили военные преступления и были приговорены к пожизненному заключению за убийство русских и евреев. Это были злые, ожесточенные люди, и на все мои попытки утешить их, они попросту отвечали рычанием. Особенно недружелюбными были со мной те, кто убивал евреев. И если меня спрашивали об этом, то я чаще всего выражал симпатию к моему народу, утверждая при этом свое право на свободу вероисповедания. Я выбрал иную веру, чем большинство моих соотечественников. Как-то однажды я стал говорить в углу с одним мужчиной на эту тему, и в это время подошли другие заключенные.
      "Мы говорили тебе, чтобы ты заткнул глотку!" - проворчал старший по камере. Я поднялся. Кто-то толкнул меня, другой подставил ногу, и я упал плашмя на лицо. Я почувствовал сильный удар в ребра, но когда вся банда навалилась на меня, раздался предостерегающий оклик.
      Охранник увидел в глазок драку и вызвал на подмогу других охранников. Толпа рассеялась. А когда отворилась дверь камеры, каждый уже сидел на своих нарах.
      "Вурмбрандт!" - комендант позвал меня. Пока он бродил по тюрьме, он услышал о том, что произошло в камере. Охранник узнал меня, самого высокого в камере, но в полутьме не мог установить, кто был нападающим. "Вурмбрандт, кто это был?"
      Я дотронулся до своих израненных губ и сказал, что не смогу на это ответить.
      "Почему нет?" "Как христианин, я люблю своих друзей и прощаю их. Я не донесу на них".
      "Тогда ты - идиот", - выпалил Дорабанту.
      "В этом вы правы, - сказал я, - каждый человек, кто не является христианином от всего сердца, идиот".
      "Неужели ты меня называешь идиотом?" - прогремел комендант.
      "Этого я не говорил. Я только выразил мнение, что не являюсь таким хорошим христианином, каким должен бы быть".
      Дорабанту ударил ладонью по лбу: "Увести его, 30 ударов!"
      Когда я вернулся в камеру, охранники все еще были заняты тем, что расспрашивали заключенных. И поскольку не последовало показаний, никого больше не наказали. Но с этих пор у меня уже не было столько помех, когда я пытался проповедовать.
      Рассказы и действительность
      Камера была переполнена, и я был зажат на нарах между двумя мужчинами. Они спорили меж собой, словно хищные птицы во время линьки, запертые в одной клетке. Высоких худой эксфельдфебель расстрелял сотни евреев, выполняя приказ.
      Его противник - Василе, "экономический саботажник", возлагал на Григоре всю ответственность за причиненную ему несправедливость. Василе, маленький и тощий, очень быстро нашел уязвимое место своего противника. Его лицо искажалось, выражая торжество, когда он извергал слово: "Убийца!" Григоре отворачивался и не мог найти ответа.
      Я сказал Василе: "Зачем ты так говоришь? Он - старый и больной, и мы не знаем, где он будет проводить вечность. Если он будет у Иисуса, то ты оскорбляешь будущего небожителя. А если ему суждено попасть в ад, то зачем ты своими проклятиями увеличиваешь его страдания?"
      Вор удивленно посмотрел на меня: "Разве вы не знаете, сколько русских евреев застрелил этот мерзавец?"
      "Но это же случилось 20 лет тому назад во время страшной войны, возразил я. - За это он заплатил 15-ю годами тюрьмы, голода и побоев. Будешь ли ты называть меня клоуном за то, что я, будучи трехлетним ребенком, кувыркался, или неграмотным, оттого, что в четыре года я еще не мог читать? Это дело прошлое".
      Василе был рассержен. На следующий день одна группа, находившаяся неподалеку от меня, стала рассуждать о том, чтобы они сделали с русскими, если бы представилась такая возможность.
      "Повесить - это слишком мягко для них! - завизжал Василе. - Содрать кожу с живых - вот это было бы как раз для них".
      Наконец, я не смог этого выносить и сказал им, что нельзя так обращаться ни с русскими, ни еще с кем-либо.
      "Но еще вчера, - протестовал Василе, - вы взяли под свою защиту человека, который убил сотни русских, а теперь утверждаете, что убивать русских - это неправильно".
      Воспоминание о своих преступлениях делало Григоре крайне несчастным. "Значит, это и есть искупление, если я так сильно страдаю и буду вынужден еще здесь страдать?"
      "Да, Библия говорит, что тот, кто пострадал своим телом, искупил грех". Я рассказал ему о нищем Лазаре, который страдал и попал в рай. "Если вы верите в Христа, вы спасетесь", сказал я потом.
      "Люди здесь думают иначе, - сказал Григоре. - А как же с Эйхманом [35], которого они повесили в Израиле?" "У нас нет доказательств, что он страдал, но, в любом случае, я придерживаюсь мнения, что нельзя сажать человека на скамью подсудимых из-за преступления, совершенного так давно. Он может измениться. И я уверен, что многие евреи думают также". (Только год спустя я услышал, что великий еврейский мыслитель Мартин Бубер заявил протест против смертного приговора Эйхману).
      Григоре сказал: "Я уже больше не тот, потому что раскаялся в своих поступках. Однако другие, пожалуй, готовы совершить то же самое снова".
      "Никого нельзя наказывать за то, что он мог бы совершить в будущем. Злость - это часть нашего существа. Некоторые из самых плохих людей обладают в то же время большими добродетелями, и вы, Григоре, также".
      Эта мысль немного развеселила его. Нередко в нашей камере звучал также и смех. Радость свидетельствует о Божьем присутствии в человеке, радость же без веры - необъяснима.
      Профессор Попп
      Когда прибыла новая группа заключенных, то, к своему ужасу, я узнал среди них профессора Поппа. Он выглядел больным и еле-еле передвигался. После амнистии 1956 года мы больше не встречались с ним, а мои письма к нему оставались без ответа. В тот же вечер Попп объяснил мне причину.
      Он, как и многие другие заключенные, выпущенные на свободу, кинулся в погоню за удовольствиями. "Я был как изголодавшийся! - рассказывал он. - Я боялся, что моя жизнь уже прошла. Я должен был доказать самому себе, что могу еще радоваться. Я истратил свои деньги, слишком много пил и оставил свою жену ради более молодой. Потом я сожалел об этом; я не забыл, что было ценно для меня, как христианина. Я хотел разыскать вас, но вы были далеко. Таким образом, я рассказал обо всем другому пастору и сказал, что коммунизм повинен в том, что наша страна гибнет. Он выслушал меня, а потом донес".
      Попп был снова приговорен к тюремному заключению на 12 лет. Его первое пребывание в тюрьме раскрыло его внутреннюю силу и все хорошее. Тогда он, как морская птица, поднимался ввысь против ветра, и опускался снова, когда ветер стихал. Но теперь его воля была слабой. Я пытался вернуть его к Богу, однако жизнь казалась ему совершенно бессмысленной.
      Он рассказал, что вскоре после своего осуждения, он был оповещен о своих "торжественных похоронах". Это было новшеством в жизни Народной республики. Когда контрреволюционер попадал в тюрьму, партийный работник созывал его коллег, друзей и членов семьи и объявлял собравшимся: "Товарищи, этот человек мертв - для всех и навсегда. Мы здесь собрались для того, чтобы похоронить воспоминание о нем". Одно за другим разоблачались его преступления против государства перед "скорбящими". Дочь Поппа, которая была вдовой, тоже принимала в этом участие. Если бы она отказалась, то наверняка потеряла бы свою работу, а она была матерью троих маленьких детей.
      На следующий день Поппа прикрепили ко мне на работу. Мы должны были шваброй тереть пол большой камеры от одного конца до другого. Мы уже было почти закончили работу, когда заключенный, назначенный охранниками старшим по комнате, подошел к нам и ногой опрокинул ведро с грязной водой. "Теперь начинайте еще раз сначала!" - сказал он. Наконец пришел охранник инспектировать. Он схватил старшего по комнате, наклонил его лицом вниз, где было немного грязи, которую принес сам же своими сапогами. "Грязь!" прорычал он. И так мы терли пол еще в течение часа под пинками и оскорблениями старшего по комнате. Угнетенный - это худший угнетатель.
      Попп дрожал от усталости, видно, это происшествие было ему не под силу.
      Чтобы отвлечь его внимание, я познакомил его за едой с пастором Гастоном. На лице Гастона возникло выражение ужаса. Попп отвернулся и закрыл глаза.
      Со временем профессор все больше уходил в себя. Мы должны были заставлять его есть и помогать ему каждое утро справляться со своими делами. Он не смеялся, не плакал и ни коим образом не участвовал в жизни обитателей камеры. Но однажды утром, раздраженный насмешливым замечанием нашего старшего по комнате, Попп вцепился ему в горло и стал его душить, как сумасшедший, пока два охранника не избили его дубинками. Без сознания его доставили в отделение для больных. На следующий день мы узнали, что он умер.
      Жизнь после смерти
      Этот трагический случай опечалил всех нас. Пока одни молились по православному обычаю за душу Поппа, Гастон молча лежал на своих нарах. Когда я начал говорить о вечной жизни, он встал и отошел в другое место.
      В этот вечер в камере говорили о жизни после смерти. Спросили Гастона, что думал он по этому вопросу.
      "Прогрессивные униаты не верят в жизнь после смерти", сказал он.
      "Но мы сейчас разговариваем не с прогрессивными униатами, - возразил я, - мы разговариваем с вами. Мы хотим иметь мужество быть самими собой. Не всегда мы - католики, мы протестанты, мы - румыны!.."
      "Ну, хорошо, лично я в это не верю".
      "Когда вы говорите о личном мнении, - сказал я, - то это первый шаг к вере, потому что личность - это величайший дар Божий людям; это единственное, что останется, в то время, как тело подвержено изменениям. Атомы кислорода и воды одинаковы в моем и вашем теле. Мою и вашу температуру тела можно измерить одинаковым прибором. Вся физическая энергия, химическая, как и электрическая, у одного человека такая же, как и у другого. Но мои мысли, мои чувства, моя воля свойственны мне одному. Физическая энергия это как бы карта покера без тиснения. А духовная энергия похожа на монету, носящую изображение короля. На каком основании она должна разделять судьбу тела?"
      Флореску, сидевший на табуретке, изрыгнул непристойное ругательство и сказал: "Я верю в то, что могу увидеть, попробовать и почувствовать. Мы все - лишь только материя, как этот кусок дерева, на котором я сижу. Когда умираешь, тогда как раз и конец рабочего дня!"
      Я подошел к нему и ударил ногой по табуретке, на которой он сидел.
      Табуретка отлетела в другой угол, а Флореску с глухим шумом ударился о пол. Разъяренный, он снова встал на ноги и хотел броситься на меня, но другие заключенные удерживали его.
      "Что это должно значить?" - свирепо воскликнул он.
      "Ты же утверждал, что ты такая же материя, как табуретка, мягко возразил я, - но табуретка не пожаловалась ни единым словом".
      Раздался смех, который подхватил даже Гастон.
      "Прости меня, Флореску, - сказал я, - я только хотел доказать, что материя не реагирует ни на любовь, ни на ненависть и этим существенно отличается от нас".
      Флореску некоторое время дулся, а потом снова прервал нас: "Возможно, я смог бы поверить, если бы умершие однажды вернулись и поговорили со мной".
      "Я уверен, что люди уже имели контакты с умершими, - ответил я. Великие ученые от Ньютона [36] до сэра Оливера Лоджа верили в спиритизм. В Библии описывается, как царь Саул вызывал умершего Самуила. И хотя писание это запрещает, но говорит, что такое возможно".
      Шум из-за табуретки заставил прислушаться других, и я начал серьезно проповедовать о жизни после смерти. Для нас это не было академическим вопросом, это была тема, преисполненная жгучего, непосредственного интереса. В Герла люди умирали каждый день.
      "Если бы Бог создал нас только для этой жизни, - сказал я, - то тогда Он дал бы нам вначале старость и ее мудрость, и только потом молодость с ее жизненной силой. Кажется, бессмысленным собирать знания и опыт, чтобы взять их с собой в могилу. Лютер сравнивает нашу жизнь на земле с жизнью еще не родившегося ребенка. Он говорит, что, если бы эмбрион в утробе матери мог бы размышлять, он бы удивился, почему у него растут руки и ноги. Он, конечно, пришел бы к убеждению, что должен быть будущий мир, в котором он будет играть, бегать, работать. Нас также как эмбрионов, готовят к будущему образу жизни".
      Я забыл про охранников и возвысил свой голос, чтобы моя проповедь была слышна тем заключенным, которые лежали на нарах, высившихся до потолка.
      В мрачной полутьме, которую, казалось бы, еще усугубляла висящая над нами слабая лампочка, на меня было устремлено много глаз. Я продолжал: "Положим, я хотел бы доказать, что поллитровая бутылка может вместить пять литров молока. Вы признали бы меня сумасшедшим. Однако, в моей голове могут одновременно находиться мысли о таком событии, как всемирный потоп, который произошел несколько тысячелетий тому назад. Я могу себе представить мою жену и моего сына в комнате, в которой я их оставил; я могу думать о Боге и о дьяволе. Как происходит, что тесное пространство моей головы может вместить вещи повседневной жизни, и в то же время бесконечное и вечное. Необъятное может быть измеряно только чем-то таким, что тоже является необъятным. Духом. Если твой дух, которого ничто не может ограничить, может достичь всего во времени и пространстве, то как можешь ты тогда верить в то, что он может разделять судьбу этой оболочки - нашего тела?"
      Пока я говорил об этих вещах, царила такая тишина, которую никогда не встретишь в церкви. Никто не зевал, никто не был беспокоен, никто не позволял рассеиваться своим мыслям. Заключенные в грязной одежде, с впалыми щеками и большими от голода глазами воспринимали это благовестие о жизни после смерти так, как испытавшая жажду земля встречает дождь.
      Священник без надежды
      На следующее утро я проснулся раньше общего подъема и увидел, что нары Гастона были пустыми. Потом я узнал очертания его худой фигуры у окна. Накинув на плечи свое одеяло, я присоединился к нему. Мы смотрели сквозь решетки вниз. Брезжил рассвет. Двор был укрыт туманом, но мы смогли увидеть ряд черных гробов, стоявших неподалеку от главных ворот. В них лежали те, кто умер в течение последних 24 часов. В одном из них должен был находиться Попп. В Герла это было привычным зрелищем, и я удивился, что Гастон встал так рано именно в этот день, чтобы посмотреть. Я попробовал уговорить его снова лечь в постель, но он не двинулся с места.
      Перед нашим взором охранник пересек двор и приподнял крышки гробов, чтобы были видны покойники. За ним следовала неуклюжая фигура с пикой в руке. Она размахивала ею, и по очереди втыкала в каждый труп.
      "Пошли, Господи, мир их душам", - сказал я. Охранники хотели удостовериться, что никого из них не было в живых, что ни один беглец не занял место трупа. Гастон дрожал. Я накинул на него одеяло, но он продолжал стоять у окна и смотрел, как снова закрыли гробы, погрузив их на грузовик, который должен был доставить мертвых на кладбище Росса-Сандор.
      После этого Гастон целыми днями размышлял. Что могло происходить в нем - неизвестно, он не хотел с нами этим делиться. Все мои попытки помочь ему, он отвергал. Вечерами он слушал, как другие заключенные попеременно рассказывали истории, и только однажды решил прервать свое молчание.
      Заключенные переглянулись. Гастон так долго был молчалив и угрюм, что они не знали, что сейчас последует. Он рассказал: "Однажды, как раз перед моим арестом, я сидел в ресторане. Я думал, что хорошая еда могла бы поднять мое настроение. Я повесил свое пальто недалеко от углового стола и позволил себе заказать все, чего мне захотелось съесть. Один гость, обеспокоенно смотря на меня встал, решив заговорить со мной. Но я отмахнулся. "Прошу, сказал я, - у нас у всех свои заботы, и я хотел бы спокойно пообедать". Еда была хорошей. Я закурил сигару и подумал, что мне следовало бы извиниться за мое недружелюбное поведение. Я попросил у того человека, которого обидел, прощения и сказал, что теперь он может рассказать мне о своих проблемах. "Слишком поздно, - сказал тот, - печь уже выжгла дыру на вашем пальто!"
      Рассказ Гастона вызвал дружный смех, но сам он вернулся к своим нарам и в темноте лег на них. Раньше Гастон мог часами рассказывать нам, что он почитал Христа как величайшего учителя, но не Бога. Он называл нам места из Библии, которые униаты считали истинными, а какие - ложными.
      В этой переоценке было слишком мало того, что могло бы придать человеку душевное равновесие. В свое время он сказал, что они не предавались чрезмерно мыслям о вечной жизни. А сейчас он снова начал говорить о профессоре Поппе. Какое существовало доказательство того, что после ужасной сцены, которую мы вместе с ним наблюдали в предрассветных сумерках, там еще было что-то? Он считал, что мужскому существу, чтобы жить, требуется четыре вещи: пища, тепло, сон и спутница. "Ну, от последнего можно отказаться, добавил Гастон. Моя жена оставила меня и живет с другим мужчиной. Оба наших ребенка находятся в приюте".
      "Но вы же сами в это не верите, - сказал я. - Здесь мы имеем минимум этих вещей и, тем не менее, вы можете каждый день слышать, как смеются и поют мужчины. Ваше тело не имеет ничего, что побуждало бы его к пению. В вас поет нечто другое. Вы все-таки верите в душу, не так ли? Это то, что древние египтяне называют "каа", греки - "психо", а евреи - "нешама". Но зачем тогда вам надо беспокоиться о воспитании ваших детей? Если для вас через несколько десятков лет все кончится, то какой смысл имеют для вас религия, мораль или приличие?"
      Гастон молчал. "Слишком поздно, - сказал он, - для меня уже больше невозможно изменение курса. Моя жизнь сгорела, как тогда мое пальто в ресторане. Люди пытались своевременно меня предупредить, но ради чего стоило бы жить. Единственное, что еще удерживает меня от самоубийства - это страх смерти. Некоторые время тому назад у меня был осколок стекла, и я хотел перерезать им вены. Но для этого я слишком труслив". Я сказал: "Самоубийство не доказывает ничего другого, кроме того, что душа сильна и достаточно независима, чтобы убить тело, следуя своему замыслу. Вы, наверное, почувствовали бы то же самое, если бы были свободны и имели все, чего пожелали. И хотя вам очень тяжело с вашей женой и вашими детьми, но у меня такое чувство, что есть еще что-то другое, что доставляет вам мучения, что-то, о чем вы еще не рассказали ни одному человеку".
      Я продолжал: "Я знал одного заключенного, который сознательно голодал, чтобы отдавать свой хлеб сыну, который сидел вместе с ним в тюрьме. В конце концов, он умер от истощения. Это показывает, как сильна душа. Такой человек, как Крейгер, шведский спичечный миллионер, имел все, в чем только может нуждаться тело. Он покончил жизнь самоубийством и оставил несколько строк, которые свидетельствовали о "меланхолии". Но он обладал еще чем-то кроме своего тела: душой, о которой он никогда не беспокоился. Но вы имеете внутренние источники силы. Вы имеете христианскую веру, которая может помочь вам. Поговорите с Иисусом, и Он даст вам силу и утешение".
      Гастон вздохнул в темноте. "Когда вы так говорите, то можно почувствовать, будто Он существует, и совсем рядом с нами".
      "Ну, конечно же, Он существует, - сказал я. - Разве вы не верите в Воскресение? Завтра я хочу вам доказать это".
      "Вы, однако, настойчивы, - сказал он, - даже более чем коммунист".
      Воскресение Иисуса
      Когда на следующий вечер заключенные разговаривали друг с другом, я напомнил им, что скоро будет Пасха. Это была моя вторая Пасха в Герла.
      "Если бы у нас были сваренные вкрутую яйца, мы бы могли покрасить их в красный цвет и стукнуться ими по православному обычаю", - сказал я. Я вытянул руку, будто держал яйцо и сказал: "Христос воскресе!"
      Старый Василеску, крестьянин, стукнул своим кулаком по моему и крикнул: "Воистину воскресе!" Голоса остальных повторили хором традиционное ответное приветствие.
      "Странно, когда говорят подобное, - сказал я, обращаясь к остальным. Установлено, что Христос умер на кресте. Какое доказательство у нас есть, что Он воскрес?" Все молчали. Василеску теребил свою взъерошенную бороду. "Я - простой крестьянин, но верю в это, потому что меня так научили мой отец и моя мать, отец моего отца и все наши священники и учителя. Я верю в это, потому что вижу, как каждый год пробуждается природа к новой жизни. Когда земля покрыта снегом, то при всем желании нельзя поверить, что весной на полях появятся зеленые всходы. Но деревья распускаются, воздух становится теплым, то и Христос тоже может".
      "Хороший ответ", - сказал Мирон. "Однако, в мире, где оспаривается каждое христианское утверждение, этого недостаточно", - сказал Гастон.
      "Я тоже считаю, что мы нуждаемся в более сильных аргументах, - сказал я, - и вот они. Моммзен, великий историк Римской империи, называет Воскресение событием в римской истории, которое лучше всего подтверждено доказательствами. Верите вы, что классические историки больше всего придерживались правды?" Никто не высказал своего мнения. "Обычно они принадлежали ко двору царя и были людьми, которые льстили ему и все хвалили ради выгоды или для того, чтобы нравиться своим могучим покровителям. Насколько больше мы должны верить Павлу, Петру, Матфею и Андрею - апостолам, погибшим мученической смертью за проповедь правды!"
      Я спросил майора Брайляну: "Когда вы возглавляли военный суд, учитывали ли вы тогда при вынесении приговора характер свидетеля также как и его показания?"
      "Конечно, - сказал он, - при противоречивых свидетельских показаниях это является самым важным".
      - Исходя из этого, мы должны доверять апостолам, потому что они провели свою жизнь, проповедуя и творя добро.
      "Но моя вера требует чудес, таких, как насыщение пяти тысяч человек пятью рыбами", - сказал майор.
      "Что такое чудо? - спросил я. - Африканские миссионеры рассказывают, что вначале их встретили, как чудотворцев. Первобытный человек поражен, когда видит, как зажигается спичка. Перл С. Бак рассказывала женщинам в одном отдаленном районе Китая, что в ее собственной стране экипажи ездят без лошадей. "Какая обманщица". Шептали они. Чудо - это нечто такое, что может сотворить высокоразвитое существо, а Иисус был человеком с необычайными способностями.
      Гастон возразил: "Наверное, примитивный человек может принять такое объяснение, но для рационалиста - это есть и остается трудным".
      - Но надо разумно верить в то, что Христос воскрес из мертвых, потому что иначе мы должны предположить невозможное, а именно, что церковь, которая в течение 2000 лет переживала нападки извне и разложение изнутри, построена на лжи. Подумайте только, что Иисус в течение Своей жизни не создал церквей, не написал книг. У Него была горсточка последователей без средств, один из которых продал Его за деньги, а остальные или убежали, или отреклись от Него, когда борьба шла не на жизнь, а на смерть. Он умер на Кресте с возгласом:
      "Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?" К Его гробу был привален большой камень.
      "Это явилось не очень обнадеживающим началом", - сказал Брайляну.
      - Чем вы можете тогда объяснить, что отсюда возникла всемирная религия?
      "Ученики собрались снова", - нерешительно сказал Гастон.
      - Но что придавало им силу проповедовать и умирать за веру?
      - Я считаю, что через некоторые время они преодолели страх.
      "Правильно, они также сообщили, как они с этим справились: на третий день им явился Сам Иисус и придал им мужества. Петр, испугавшийся служанки, встал и объявил перед всем Иерусалимом, что он и его братья по вере видели Иисуса и разговаривали с Ним, и что Он, действительно, воскрес. Петр сказал, что римляне могли бы его убить, прежде чем он отречется от этого, что они потом и сделали".
      "И все-таки разумно ли верить в то, что Петр и остальные ученики позволили распять себя ради обманщика. Свою первую проповедь о Воскресении Петр произнес на расстоянии 500 метров от пустого гроба. Он знал, что этот факт нельзя опровергнуть, и никто среди врагов Иисуса даже и не пытался этого сделать. Или, почему так легко пришел к вере Савл Тарсийский, когда перед ним появился Иисус по пути в Дамаск и наставлял его? В то время Савл был гонителем христиан", - сказал я.
      "Наверное, это была галлюцинация, которой подвергались его глаза и уши", - считал Брайляну.
      - Павел что-то понимал в этих вещах. Явление еще долго не было бы для него доказательством. Его самоотречение потому было таким быстрым и полным, что, как член Верховного судилища, он знал о великой тайне, о том, что гроб был пуст.
      В то время, пока мы разговаривали друг с другом, здесь же сидел архимандрит Мирон и пришивал заплатку к брюкам. Он посмотрел на Гастона своими ясными блестящими глазами и сказал: "Несколько лет тому назад я получил от своего брата открытку из Нью-Йорка. Он изображен там на вершине Эмпайр стейт билдинга. Но, пастор Гастон, он не исследовал вначале фундамента. Факт, что зданию уже 30 лет, послужил ему доказательством того, что фундамент был в порядке. То же самое касается и церкви, которая уже в течение 2000 лет стоит на основании истины".
      Наши аргументы произвели на Гастона впечатление. Его боль немного уменьшилась, а вера углубилась. Желание покончить с собой исчезло в течение нескольких недель. Но все еще казалось, что он носил с собой груз какой-то вины.
      Летом начался новый наплыв заключенных. Нас распределили по разным камерам, и я потерял его из виду.
      Победа любви
      Прошли месяцы. Я проповедовал, работал в различных камерах Герлы. Часто меня наказывали, и однажды порка привела к тому, что я снова увидел Гастона.
      Это произошло следующим образом: в камере мы играли в шахматы фигурками из хлеба. Дорабанту, который все еще прохаживался по коридорам, неожиданно ворвался к нам и проворчал: "Я не выношу азартных игр".
      Я заметил, что шахматы - это историческая, а не азартная игра.
      Комендант распетушился: "Ха, да это просто смешно! Хотя и имеется историчность, но это также дело удачи!"
      Довольный своим ответом, он важно вышел. Когда он ушел, заключенные разразились хохотом и стали передразнивать его голос.
      Дверь снова распахнулась. Дорабанту подслушивал: "Вурмбрандт, выходи!" Вместе со мной в коридор вызвали остальных.
      "Теперь можете смеяться до упаду", - закричал комендант. Каждый из нас получил 25 ударов плетью и был переведен в карцер. Там я застал Гастона, лежащего на нарах лицом вниз. Мы положили ему на спину намоченную в воде рубашку и таким образом пытались смягчить боли. Когда худшее уже было позади, я собрал древесные осколки с открытых ран. Его тело дрожало, как в лихорадке. Сначала он не мог говорить, но медленно, отрывочными предложениями, он объяснил, что его наказали за проповедь. Один заключенный донес на него. Потом он сказал: "Я хотел вам еще кое-что сказать..."
      - Вы не должны сейчас говорить.
      - Сейчас или никогда. О профессоре Поппе - и пасторе, который предал его...
      Он запнулся, его губы дрожали. "Вам не стоит мне ничего говорить", начал я.
      - Я не мог выдержать давления! Я так страдал. А когда он умер... Он начал всхлипывать. Мы вместе молились. Он сказал, что никогда не сможет простить себе.
      "Профессор не простил меня, как же это сможет сделать кто-то другой?" сказал он.
      - Ну, конечно, может, и Попп простил бы вас, если бы все знал. Я хочу рассказать вам о человеке, который был намного хуже вас. Это поможет нам продержаться ночь. Речь шла о человеке, который убил всю семью моей жены. Моя жена простила ему, и он стал нашим самым близким другом. Существует только двое мужчин, которых целует моя жена: своего мужа и человека, который убил ее семью.
      И я рассказал Гастону, как это случилось.
      Когда Румыния вступила в войну на стороне Германии, то начался погром, при котором были депортированы или убиты многие тысячи евреев. Только в Яссах за один день было убито одиннадцать тысяч человек.
      Моя жена, которая разделяет мою христианскую веру, тоже еврейка. Мы жили в Бухаресте, откуда не был депортирован ни один еврей. Но ее родители, один из ее братьев, три сестры и еще другие родственники, жившие в Буковине (районе Восточных Карпат) были отправлены в Приднестровье, приграничную территорию, которую Румыния завоевала в России. Евреев, которых не уничтожили в конце этого путешествия, заставили просто голодать. Там умерла семья Сабины.
      Я должен был передать ей эту новость. Когда она снова взяла себя в руки, то сказала: "я не хочу плакать. Ты имеешь право на веселую жену, Михай - на веселую мать, а наша община - на мужественного слугу". Я не знаю, проливала ли она слезы тайком, но с этого дня я, во всяком случае, никогда не видел Сабину плачущей.
      Через некоторое время наш владелец дома, добрый христианин, с сожалением рассказал мне об одном человеке, который жил у нас в доме во время военного отпуска. "Я знал его до войны, - сказал наш домовладелец, но он полностью изменился. Он превратился в чудовище и с удовольствием хвастался, что добровольно представил себя в распоряжение Приднестровья для уничтожения евреев и сотни из них застрелил своими руками".
      Я был глубоко опечален и решил провести ночь в молитве. Чтобы не мешать Сабине, которая неважно себя чувствовала, хотя охотно бодрствовала со мной, я пошел после ужина в квартиру нашего домовладельца, чтобы помолиться. Вытянувшись в кресле, там сидел человек огромного роста, хозяин назвал его имя: Борила. Итак, это был убийца евреев в Приднестровье. Когда он встал, я заметил, что он был даже выше, чем я, и что вокруг него распространялась атмосфера ужаса. Она действовала как запах крови. Вскоре он рассказал нам о военных приключениях и о евреях, которых убил.