На схожую пытку были обречены и глаза. Халирон брезгливо поморщился, взирая на аляповатую позолоту гипсовых колонн, расставленных по обе стороны столов. Между колоннами, подвешенные на опять-таки золотистых лентах, раскачивались гипсовые позолоченные орхидеи. Ленты образовывали подобие аркад, однако гулом голосов эти аркады больше напоминали Дагриновы Ряды.

За столами было тесно. Сняв на время пиршества свои безвкусные маски, джелотские вельможи лениво дожевывали десерт. Насытившиеся благопристойно спорили, столь же благопристойно сплетничали или обменивались язвительными шутками. В глазах рябило от блеска золота и сияния драгоценных камней. Многим гостям стало жарко, и они сбросили часть нарядов в специально для этой цели поставленные кабинки из досок, задрапированных шелком. Обилие дорогих нарядов придавало этим сооружениям сходство со складскими помещениями какого-нибудь модного торгового заведения. На всю эту мишуру с любопытством таращились гипсовые феи и эльфы. Сообразно местным представлениям и вкусам, феи и эльфы были весьма упитанными, с пухлыми розовыми личиками и такими же розовыми ягодицами.

«Хвала Эту, они хоть не поставили здесь золоченых кентавров или единорогов!» — со злостью подумал Медлир.

Рядом с пошлым великолепием празднества, в самом Центре зала стоял грубо сколоченный помост со столбом. К столбу за руки и за ноги был прикован несчастный Дакар. Судя по изодранным штанам и перепачканной рубахе, между Безумным Пророком и стражниками происходила потасовка. Оранжевый камзол, так раздражавший Халирона, бесследно исчез.

— Приятно видеть тебя без этого дурацкого камзола, — сказал старик, обращаясь к Дакару. — Оказывается, даже среди стражников попадаются люди с врожденным чувством вкуса. Но вот цепи… — Сдержанный сарказм Халирона сменился выплеском ярости. — Цепи — это оскорбление, которому нет и не может быть прощения!

Первый менестрель Этеры даже не взглянул на роскошный стул, ожидавший его напротив подиума, где сидели мэр и его самые знатные гости.

Медлир привычно вынул из чехла лиранту и стал настраивать струны. Ему удалось запутать дворецкого, и тот отправился в другой конец дворца, забыв доложить о появлении Халирона. Поначалу менестреля даже не заметили, пока кто-то из слуг не узнал его и не шепнул об этом гостям в дальнем конце зала. Оттуда, словно круги по воде, весть распространилась во все стороны.

Хозяйка празднества тоже заметила появление Халирона. Густо подведенные брови ее изогнулись. Загородившись розовым веером из птичьих перьев, она толкнула локтем мужа, рот которого был набит тортом. Наскоро дожевав лакомство, мэр положил ложку и приосанился, готовый произнести цветистую речь.

Однако Халирон лишил его такой возможности. Взяв из рук Медлира лиранту, старик громко произнес:

— Я не стану выступать перед вашими гостями до тех пор, пока с человека, которого я поклялся вызволить, не снимут эти гнусные кандалы.

Сытые и разморенные духотой гости вяло следили, как старый менестрель попросил своего ученика подождать и направился к столу мэра. За его спиной перешептывались. Несколько дам, переусердствовавших по части тонких вин, откровенно хихикали, прикрывая рты пухлыми пальцами, унизанными кольцами. Халирон не обращал на это ни малейшего внимания. Он шел с непокрытой головой. Седые волосы были тщательно расчесаны и волнами ниспадали на отороченный золотом воротник. Он равнодушно миновал гипсовое великолепие аркад и остановился перед подиумом городского главы.

Мэр снисходительно улыбнулся.

— Узника освободят сразу после того, как мы убедимся, что вы сдержали слово. Но я не потерплю дерзкого поведения в своем собственном доме, особенно в присутствии моей дорогой супруги и ее уважаемых гостей. Извольте соблюдать установленные у нас правила приличия. По нашим законам клятвопреступник может быть казнен.

Правитель согнул палец правой руки. И сейчас же из-за позолоченных колонн выступили гвардейцы с алебардами. Вскоре к ним присоединились стражники, появившиеся из боковых дверей и со стороны вестибюля. Медлир увидел, что его со всех сторон окружает зловещий блеск стали. Он не утратил невозмутимости и продолжал следить за учителем, только руки его комкали и скручивали в узел веревки от чехла лиранты.

Халирон не стал тратить голос на бессмысленный спор. Он повернулся, сверкнув созвездием топазов, затем поставил ногу на перекладину стула с раздражающе мягким сиденьем и поудобнее взял лиранту. Едва ли эта чванливая публика знала, что он держит в руках последнюю паравианскую лиранту. Впрочем, для них вполне сгодилась бы и та, чьи звуки они с Медлиром слышали по дороге сюда.

Халирон взял пробный аккорд. Инструмент был настроен безупречно, и сейчас, вопреки своей любви к некоторой театральности, старик не стал подкручивать колки. Он приглушил ладонью струны и тряхнул головой.

Из-под пальцев стремительно полилась мелодия. Веселая, бесшабашная, она была музыкой таверны, одинаково пригодной для пьяного застолья и незатейливых танцев. Пресытившиеся гости встрепенулись и с удивлением повернули к Халирону осоловевшие лица. Трудно сказать, какой музыки они ждали от магистра, но то, что он сейчас играл, никак не вязалось с его недавними словами. Это было так же странно, как удар разгневанного человека, нанесенный… пером канарейки.

А Халирон все сильнее овладевал вниманием знатной публики. Вскоре гости уже не задумывались, почему он выбрал именно такую мелодию. Наверное, понял, что спорить с мэром глупо и опасно, вот и решил загладить свои дерзкие слова. Искрометные аккорды расшевелили едва ли не всех присутствующих, и джелотская знать, улыбаясь и оставив спесь, притопывала в такт музыке.

Медлиру в бока упирались древки двух алебард, но не это угнетало его. Веселые аккорды разрывали ему душу. Медлир закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего, и старался не думать о скорой развязке. Халирон играл вступление к балладе, специально сочиненной им для сегодняшнего празднества. Сколько Медлир ни просил, старик так и не исполнил ему эту балладу.

Звуки, точно стайки юрких ласточек, уносились под своды зала. Кто-то из гостей усердно «помогал» менестрелю, хлопая в ладоши. Мэр глуповато улыбался. Даже его капризная жена осклабилась и уронила веер в тарелку с недоеденным тортом. Еще немного, и гости повскакивали бы с мест и принялись танцевать. Однако Халирон лишил их этого удовольствия. Он вновь тряхнул головой и запел.

Плененный Медлир ожидал услышать что-нибудь едкое и злое, а услышал… бессмысленный набор слов, связываемых лишь рифмой и ритмом мелодии. Лиранта помогала мастерски соединять гласные и согласные звуки, и они вспыхивали, будто самоцветы на богатой шпалере. Гости сочли это продолжением развлечения. Именитые дамы, сдавленные тугими корсажами своих душных нарядов, раскачивались из стороны в сторону, точно подружки завсегдатаев таверны. Их мужья гикали, стучали каблуками и прихлопывали в ладоши. Веселье передалось даже гвардейцам, и некоторые из них ударяли древками алебард по полу.

Перемена наступила незаметно. Только Медлир сумел уловить момент, когда слова баллады вдруг обрели смысл; первые три строчки гости пропустили мимо ушей, продолжая качаться и хлопать. Потом им вдруг показалось, что они слышат ехидные и язвительные словечки. Халирон успел пропеть еще несколько строк, пока гости сообразили, что им ничего не почудилось, а к обидным словечкам добавились знакомые имена. Халирон не просто перечислял самые громкие и скандальные сплетни последних шести месяцев. Он с убийственной точностью связывал одни события с другими, беспощадно выдавая альковные тайны и тайны городских властей, грязные помыслы и не менее грязные делишки. Благочестие джелотской знати и законопослушание отцов города летели прочь, как сорванные карнавальные маски. Произвол, подкуп, похоть — вот что правило Джелотом.

Бездумное веселье прекратилось. Мужья с ненавистью глядели на своих неверных жен, готовые вцепиться в глотку лучшим друзьям, наставившим им рога. Многие в немом изумлении взирали на осмеянных соседей и, казалось, с ужасом ждали, что следующей мишенью Халирона могут стать они сами. Председатель городского совета, известный своим мздоимством и постоянными супружескими изменами, успевшими войти в поговорку, ерзал так, словно голым сидел на раскаленных углях. Ни у кого не хватало сил помешать Халирону, и он продолжал с отменным сарказмом живописать джелотские нравы. Пожалуй, не осталось ни одного знатного семейства, которое не затронула бы беспощадная сатира магистра Халирона.

Сочиненная баллада была не просто злой песней оскорбленного менестреля. Старик оставлял жителям Джелота своеобразное наследие. За все унижения, какие ему довелось вынести в этом городе, он посеял в сердцах виновных семена внутренней ненависти. Либо огонь пробудившейся совести исцелит джелотцев, либо их взаимная вражда только усилится, перекинувшись и на их потомков.

Последними громкими и сверхъестественно гармоничными аккордами Халирон словно подвел черту под своим приговором и снял с себя невидимую судейскую мантию. Лиранта смолкла. Старик выпрямился, положил лиранту на стул, затем вышел вперед и коротко поклонился. В тишине заскрипел другой стул. Правитель Джелота вскочил на ноги.

— Как… как ты смел? — срывающимся от ярости голосом вопросил он. — Кто позволил тебе бесчестить моих гостей?

— Бесчестить? Я лишь воздал должное гостеприимству вашего города, — ответил Халирон, облизывая пересохшие губы.

Старый менестрель невозмутимо наблюдал, как мэр колотит кулаками по столу. Крахмальная скатерть взгорбилась буграми. С жалобным звяканьем запрыгали тарелки, на пол с прощальным звоном покатились бокалы.

— Я не раб и не паяц, чтобы петь по принуждению или за горсть монет веселить толпу. Но я до конца выполнил все, что от меня требовалось.

Его слова прорвали последний заслон тишины, еще владевшей гостями. Собравшиеся вскакивали с мест, размахивали руками и выплескивали потоки брани, не стесняясь в выражениях.

Медлиру оставалось лишь мысленно сыпать проклятиями: любая попытка вызволить Халирона с помощью рукотворных теней сразу же разоблачит его самого. И что потом? Новость непременно дойдет до Лизаэра, а там — новая армия, новый поход, новое кровопролитие и гибель множества невинных людей. В отчаянии Медлир взмахнул скрученными веревками и ударил по лицу стоявшего слева гвардейца. Тот упал навзничь, но успел взмахнуть алебардой. Ученик Халирона легко увернулся от этого удара. Второй гвардеец был хорошо ему знаком. Они вместе стреляли из лука и находились почти в приятельских отношениях. Бросив свою алебарду, этот гвардеец подскочил к Медлиру и крепко обхватил его запястья.

Их ожесточенная потасовка осталась незамеченной. Тем временем мэр приказал взять Халирона под стражу. Гвардейцы направились к менестрелю. Не доходя до старика, их разъяренный коренастый командир вдруг замахнулся, намереваясь рубануть сплеча.

Халирон инстинктивно согнулся, прикрывая собой бесценную лиранту. Удар командирского кулака пришелся ему в висок. Старик зашатался и попятился. Налетев на стул, Халирон потерял равновесие и упал прямо на лесенку подиума. Громко хрустнули деревянные ступеньки. Крика Медлира не услышал никто; он был беззвучным.

Обломки ступенек с глухим стуком разлетелись по полу. На несколько секунд гул стих, затем возобновился, став еще неистовее. Один Халирон лежал неподвижно, и его топазы сияли, как искорки догорающего костра. Между седых волос змеилась тонкая красная струйка. Хрупкая лиранта, которую он спасал своей не менее хрупкой плотью, чудесным образом уцелела и сейчас покоилась на его плече.

Бледный, ошалелый, Дакар следил за действиями Медлира. Наверное, лишь Безумный Пророк и видел, как тот отбился от гвардейца и бросился к учителю. С необычным для себя остервенением Медлир расталкивал, распихивал и пинал всех, кто попадался ему на пути. Несколько щеголей со стоном потирали разбитые коленки, а дамы всхлипывали при виде синяков на своих пухлых ручках.

Подбежав к Халирону, Медлир мгновенно расстегнул ему воротник и трясущейся рукой проверил пульс.

— Ему совсем плохо. Быстрее пошлите за лекарем и носилками.

Однако вместо этого двое гвардейцев рывком поставили Медлира на ноги.

Все протесты были напрасны. Правитель сощурился и с плохо сдерживаемой яростью процедил:

— Хватит фокусов. Будешь играть вместо этого паршивого старикашки. И чтобы пел сладкозвучно, как жаворонок. Иначе вместо лекаря и носилок я прикажу послать за палачом.

Медлир с хрипом глотал воздух, словно его держали не за руки, а за горло. Глаза его округлились, и в них появился странный блеск, чего никто не заметил. Ученик менестреля дернулся всем телом, стараясь вырваться из гвардейских тисков.

Командир влепил ему пощечину.

— Не валяй дурака, парень. Ты один, а нас тут много. От тебя что, убудет, если ты пару-другую часов поиграешь гостям? А станешь упрямиться, только навредишь и себе, и своему учителю. Да и дружку твоему придется болтаться в цепях, пока он не сдохнет.

Дакар остервенело, до белизны костяшек, сжимал кулаки. Что он сейчас мог? Лишь скрежетать зубами от бессильной злости, видя, как дрожат плечи Медлира, придавленные тяжелыми кольчужными рукавицами гвардейцев. Лицо молодого менестреля было повернуто в другую сторону. Зная скрытную натуру Медлира, Безумный Пророк и не ожидал увидеть ничего, кроме спокойствия и безразличия. Тоже маска и тоже фальшивая. Медлиру сейчас не до спокойствия. После Халироновой баллады едва ли можно рассчитывать, что правитель сдержит свои обещания. Старик его не просто обидел, а втоптал в грязь. Сановному вельможе плевать и на славу Халирона, и на звание первого менестреля Этеры. Он и впрямь может приказать казнить их всех и только задним числом одуматься.

Подогреваемые злорадным любопытством, гости нехотя расступались, пропуская слуг, которые явились убрать обломки стула и лестницы. Один, почти мальчишка, бесцеремонно разжал Халирону пальцы и взял лиранту. Другой, рыжеватый, одетый как слуга, выполняющий черную работу, нагнулся и взвалил старика себе на плечи, чтобы вынести из зала.

Слуги и не догадывались, что своими действиями бьют Медлира наотмашь. Мальчишка больше привык держать в руках колун, а рыжеватый слуга — таскать мясные туши. Что велели — то и выполняют. Но Медлир не выдержал.

— Хорошо. Ради спасения моего учителя и узника я буду играть.

Правитель Джелота похлопал себя по толстому брюху и ухмыльнулся.

Гости провожали глазами детину, уносившего бездыханного Халирона. Гвардейцы отступили от Медлира. Он стоял неподвижно, пока слуга с живой ношей на плече не скрылся за боковой дверью. Потом Медлир обвел взглядом зал. Его холодные, потухшие глаза равнодушно скользили по шумной ораве, похожей на растревоженный улей. Джелотские аристократы потрясали кулаками с обилием перстней. Дамы облизывали розовыми язычками надутые губки, поправляя сбившиеся горжетки и обмахиваясь веерами, которые успели побывать в тарелках и бокалах. Постепенно голоса гостей понизились до перешептывания. Высокородное стадо замерло, предвкушая новое зрелище.

Не зная, как дальше поведет себя Медлир, гости обсуждали малейшее его движение. То, что творилось у него внутри, весь гнев, боль и тревога за учителя — все это было наглухо скрыто от них. Невысокого худощавого менестреля не трогали ни любопытство, ни враждебность джелотской знати. Среди блеска шелков, бархата и парчи его простая рубаха мало чем отличалась от одеяния слуги. Это тоже не заботило Медлира. Забрав у мальчишки лиранту, он подошел к помосту, сколоченному из неструганых досок, и сел. Слушатели перестали для него существовать. Медлир неторопливо касался струн, подстраивая каждую до нужного тона.

От этих тихих мелодичных звуков джелотскую знать словно прорвало.

— Глядите, он пытается унять дрожь в руках, — послышалось откуда-то сбоку.

Собравшиеся загоготали.

Сразу же отыскались и другие шутники.

— Нет, у него просто склеились пальцы. Неудивительно, ведь он привык играть в тавернах и на постоялых дворах. Вот и оробел в нашем присутствии.

Медлир подвернул последний колок. Спокойный, как море в штиль, безмолвный, как глыба льда, он заиграл.

Постепенно шепот и вздохи струн лиранты превратились в мелодию, похожую на заунывный стук осеннего дождя по крышам. Халирон достаточно ужалил здешнюю публику своей сатирой. Медлир задумал совсем иную месть. Его слушатели еще продолжали перешептываться и отпускать колкости, но звуки, как и сам музыкант, не замечали этого. Они летели в зал, будто жемчужины с порванной нити, неуязвимые для словесных колючек. В безупречных аккордах не было ни гнева, ни яда; их узор был сродни спокойным, но веским словам, и умеющие слышать сочли бы это дерзким вызовом, брошенным Медлиром. Слушатели равнодушно позевывали, ожидая более веселой музыки.

Один Дакар понял скрытый вызов. И не только вызов. Поскольку он ближе всех находился к менестрелю, Безумный Пророк сразу же почувствовал в музыке биение магии. Ее волны пронизывали все его тело до самых костей, а душа была не в силах противиться сладкозвучной, берущей в плен мелодии. Куда-то исчез весь гнев. Дакар опустил голову на скованные руки, из глаз у него полились непрошеные слезы. В музыке Медлира не было затаенной злобы — только какое-то отчаянное, не укладывающееся в мозгу сострадание. Раскаты лиранты умиротворяли и исцеляли, все сильнее подчиняя себе внимание слушателей. Медлир добился невозможного: одной лишь глубиной и величием своего сострадания он заставил эту сытую толпу его слушать, а затем резко поменял тональность и ритм игры.

Теперь его музыка с упрямством приливных волн билась в двери сознания. Путь ей преграждала то звериная жестокость, то кровожадность, то извечное стремление унижать других, дабы скрыть собственную ничтожность. На всех этих чудовищ Медлир накидывал светящуюся сеть. Он расчищал завалы тупых, завистливых, злобных мыслей, готовясь перейти к величественному гимну в честь Халирона.

Талант настоящего менестреля способен пронять даже самую дремучую и заскорузлую душу. Полотно, сотканное из одних и тех же звуков, он волен превратить либо в цветущий луг под безмятежным небом, либо в поле боя. И глубоко заблуждаются считающие лиранту инструментом для услады и развлечений, приятным дополнением к сытному ужину или дружеской пирушке. Лиранта способна исцелять и убивать, воскрешать и скорбеть. Медлир оказался настоящим чародеем лиранты; такой игры Дакар у него еще не слышал. Безумному Пророку музыка эта показалась лучами солнца, безжалостно рвущими снежную мглу. Со сверхъестественной точностью, не упуская ни одного мельчайшего штриха, Медлир рисовал джелотской знати звуковой портрет человека, над которым они посмели издеваться. Он заставлял их увидеть старого менестреля таким, каким видел его сам: щедрым, мужественным, оставившим семейный уют, чтобы своим искусством служить людям Этеры.

Медлир заставил именитых гостей мэра испытать стыд, и стыд был острее сатиры и глубже их самых потаенных страхов. «Скорбите со мной, — призывали ноты, — плачьте над тем, чего, быть может, уже не вернуть». И привыкшие плакать от ущемленного честолюбия и неисполненных прихотей… заплакали другими слезами. Эти слезы ослепляли и обжигали; они катились по шелкам и бархату крупицами искреннего раскаяния.

Если бы Медлир захотел, в его власти было до крови отхлестать слушающих невидимыми плетьми и сковать незримыми кандалами. Он не сделал ни того ни другого. Он подарил им очистительное пламя, опаляющее плоть, но наполняющее душу неведомым прежде ликованием. Дакар воспринимал биение каждого нового аккорда железом своих оков и деревом столба, к которому был прикован. Даже его скромно развитое из-за лени магическое чутье подсказывало ему, что Медлир своей игрой заставляет дрожать воздух в зале и пол под ногами. Пламя свечей в люстрах и канделябрах — и оно тоже отдавало дань величию таланта магистра Халирона. Потом рулады и переливы буквально потопили в себе Медлира.

Пальцы молодого менестреля летали над серебром струн, тело и душа полностью раскрылись музыке, облекающей его горе в светлые звуки. Медлир не просто извлекал ноты. Он сам становился каждой нотой, каждым виртуозным пассажем, сотворенным руками и сердцем. Болезненные уколы совести, сотрясающие джелотскую знать, были похожи на крупные капли ливня, барабанящего по стеклам в темноте. Но они находились на поверхности. А глубже возникали звуки иной мелодии, задавленной веками и, казалось бы, давно угасшей.

Незнакомая мелодия резко ударила Медлиру по обнаженным чувствам. Та часть его существа, что принадлежала династии Фаленитов и Повелителю Теней, боялась прекратить игру. Музыка — это единственное, что сдерживало в нем разрушительные силы. Он продолжал сплетать звуковые узоры, однако теперь туда добавлялось что-то еще. Ни Медлир, ни тем более гости мэра не подозревали, каким будет конец и когда он наступит.

На него со всех сторон незримо надвигалось что-то первозданное, таящееся в недрах природных стихий. Оно восторгало Медлира недостижимым совершенством гармонии и вдруг опалило незнакомым доселе вдохновением. То были силы иного порядка. Им можно было только подчиняться; сопротивление сделало бы его щепкой, противостоящей быстрине. Музыка, веками дремавшая в камнях старого Джелота, ожила и завладела им.

Дакар позабыл про оковы. У него возликовала душа, радость обожгла ему грудь, и он закричал от восторга. Невероятно, но так оно и было: своим колдовством над струнами лиранты Медлир, сам того не ожидая, воззвал к жизни отголоски последних празднеств исчезнувших паравианцев. Их празднеств в день летнего солнцестояния.

Лиранта была тростником, а пальцы Медлира — шквалистым ветром, заставлявшим тростник петь по-особому. В самом центре помпезного особняка правителя, в золотисто-белом магическом сиянии ожили души риатанцев — единорогов, когда-то владевших этими местами. Их видели (не могли не видеть!) все находившиеся в зале. Прозрачные, точно крылышки стрекоз, окутанные светящимися шлейфами силы, пробудившей их, единороги явились на зов музыки. Собравшиеся затаили дыхание, забыв обо всем. Красота и величественность этого зрелища впечатывались, вжигались в их сознание. Но вместе с ликованием сердца людей сжались от невыразимой, щемящей тоски: во всех королевствах нынешней Этеры, во всех ее горделивых городах не было чудес, равных призрачным единорогам по красоте и совершенству.

— Эт милосердный… Умоляю, Медлир, отпусти их, — взмолился Дакар.

Вслед за Безумным Пророком его мольбу повторяли сердца и души каждого, кто находился здесь: от выживающих из ума старых сплетниц до сурового и не привыкшего к сантиментам командира гвардейцев; от самых богатых торговцев до вечно голодного мальчишки-прислужника. Командир рыдал, снедаемый стыдом за содеянное. Он даже не заметил, как упал на колени. Всесильный господин правитель заливался слезами в объятиях супруги, а та кротко и смиренно гладила его по голове, придавленная сознанием собственной греховности.

Но Медлир уже не мог остановиться. Он сам стал инструментом, орудием пробужденной древней мистерии. Его не волновали попранные гордость и тщеславие гостей — этого он даже не замечал. Он был служителем, рабом силы, управлявшей его игрой. При всем желании он уже не мог остановить звуки, сотрясавшие воздух и пол зала.

Страх придавил Дакара. Только цепи не давали ему рухнуть на пол. В отличие от невежественных джелотцев он знал: день летнего солнцестояния был у древних паравианцев не только празднеством. Почти шестьсот лет назад, еще до вторжения Деш-Тира, Дакар (тогда совсем мальчишка) видел магический ритуал единорогов. Они умели управлять силовыми потоками; в результате ветви давали множество «побегов», несущих жизнь и плодородие окрестным холмам. Единороги знали, где проходят эти ручейки силы. Каменные глыбы, деревья, бугорки и ложбинки служили естественными указателями, составляя единую сеть. Потом тупые и самоуверенные люди уничтожили ее или изменили До неузнаваемости.

Лиранта Медлира взорвала установившееся равновесие. Пробудившиеся совесть и раскаяние у гостей мэра были лишь побочными явлениями. Звуки высвобождали доступ к средоточию ветви, явно находившемуся где-то поблизости. Страх Дакара сменился немым ужасом. Он один представлял себе, что будет дальше. В день солнцестояния все двенадцать магических ветвей Этеры разбухали от силы, приняв ее у солнца. Своей музыкой Медлир творил могущественное заклинание, даже не зная его последствий. Но сила не обладала сознанием и не умела различать. Она подчинилась призыву и готовилась вырваться наружу, безучастная ко всему, что окажется у нее на пути.

— Нет! — закричал Дакар. — Медлир, прекрати играть!

Бесполезно.

Пожалуй, один Медлир был сейчас слеп и глух ко всему, что разворачивалось вокруг него. Возможно, он не слышал даже мелодии; музыка сама двигала его пальцами, сплетая последние узоры. Их оставалось совсем немного. Это угадывалось по изменившейся тональности и высоте звуков. Взглянув на Медлира, Дакар испытал новое потрясение: каштановые волосы менестреля сделались черными, цвета воронова крыла.

Загремели цепи. В бессильной ярости Безумный Пророк выкрикнул имя Аритона Фаленского.

А звуки лиранты становились все громче. По сути, теперь звучали уже не они; это был голос первозданной силы, достигшей высшей и опасной точки. Но не было умелой руки, способной управлять ею. Каждый звук стал отдельным потоком. «Поздно!» — пронеслось в голове Дакара. Теперь, наверное, сам. Асандир не сумел бы утихомирить лавину силы и вернуть ее в прежнее состояние.

Разноцветными фонтанами вылетали мозаичные плитки пола. Бешено раскачивались и рвались веревки с гипсовыми орхидеями. Дрожали и подпрыгивали гипсовые колонны и деревянные беседки. Ломалась и осыпалась позолота. Лица пухленьких эльфов покрывались паутиной трещин, чтобы в следующее мгновение рухнуть и превратиться в гипсовый прах. Опрокидывались пиршественные столы, превращая в хрустальный бисер осколки разбитых бокалов. Воздух сотрясался, и его волны почти обжигали Дакара. Безумный Пророк вцепился в свой шатавшийся столб — тот уже успел покрыться зелеными листочками. Музыка, а также стук, звон и лязг падающих предметов заглушали крики охваченных паникой гостей. Инстинкт гнал их к дверям. Туда же пытались добраться и слуги. Каждый пробивался самостоятельно, отбиваясь, пиная мешающих и пуская в ход ногти и зубы. Под ногами хлюпали лужи изысканных вин; сапоги и туфельки втаптывали в грязь редкие кушанья, попутно давя украшенные драгоценными камнями карнавальные маски. Самые знатные и именитые гости повели себя не лучшим образом. Когда подиум, на котором стояли их столы, внезапно охватили языки пламени, цвет джелотского общества с воплями влился в остальное стадо.

Растоптанная и раздавленная пища источала зловоние. Сердито блестели в отсветах пламени осколки хрусталя. Дакар почувствовал, что воздушные потоки сделались иными — буйными и шквалистыми, но в то же время невыразимо нежными. Для обезумевших людей каждый глоток становился живительным. По каменным стенам поползли трещины; шпалеры, которыми они были задрапированы, ветшали на глазах. Неживая материя отступала перед обновленным биением жизни, сила коей ежегодно выталкивала из-под снега первые цветы и заставляла прорастать семена.

Как человек, Дакар проклинал Аритона. Как Безумный Пророк, он восторгался первозданной, стихийной силой. Как ученик мага, кое-чему все же научившийся, он распознал причину творившегося вокруг. Под мозаичным полом большого дворцового зала таилось едва ли известное мэру средоточие шестой ветви, и сейчас сквозь развороченную кладку ярко светились паравианские письмена трех кругов, опоясывающих узловую точку. Над ярко сиявшими возрожденными узорами дымились полусгнившие балки. Огонь линий был холодным на ощупь и никому не нанес бы вреда (паравианская магия почти никогда не убивала живое). Но теперь к обычному страху гостей и слуг прибавился ужас перед черной магией. Это еще сильнее их подхлестнуло. Объятые безудержной, слепой паникой, люди с душераздирающими криками бросились вон из дворца. Они пока не знали, что сила помчится вслед и выплеснется на улицы Джелота.

Подобно громадной шаровой молнии, светящийся поток несся по городу, заставляя меркнуть уличные фонари и факелы. Он будил горожан, и те в тревоге вскакивали с постелей. Женщины плакали, а младенцы громко смеялись. Отцы семейств торопливо хватались за оружие. Поток силы разметал поленья праздничных костров. Испуганные танцоры бросились врассыпную, поэтому начавшиеся пожары тушить было некому. Там, где проходила шестая ветвь, жилые строения, лавки и склады раскачивались, словно игрушечные домики. Всякий, кто не успевал выбраться наружу, оставался погребенным под обломками досок и грудами битого кирпича. Любая стена, какой бы прочной она ни была, любая башня — словом, все, построенное по человеческой прихоти, а не по природным законам, — с грохотом рушилось. В Джелоте очень любили праздновать день летнего солнцестояния, и мэр всегда задавал тон. Впервые за шестьсот лет тон задала лиранта менестреля, пробудившего древний паравианский ритуал.

Разрушительная для строений, сила ветви щадила все живое, оказавшееся на ее пути, и люди отделывались лишь синяками, ссадинами и царапинами. Несколько престарелых, а также неизлечимо больных горожан при ее прикосновении умерли с блаженной улыбкой на устах. Еще несколько человек чудесным образом излечились: к слепой девочке вернулось зрение, а женщина, страдавшая безумием, вдруг обрела ясный рассудок. Зато стряпчий, ведающий учетом расходов в городской казне, напрочь лишился рассудка, не сумев объяснить происходящее своей житейской логикой.

Если судьба домов, оказавшихся на пути пробужденной ветви, была однозначно трагической: от них не оставалось ничего, кроме обломков и пыли, — состояние горожан находилось в широчайшем промежутке между безудержной паникой и ошеломляющей радостью. А поток силы — этот могучий аккорд возрожденной паравианской мистерии — помчался дальше, неся обновление другим землям.