Глава 17

КЛЯТВА БОГАМ

Клятва царя Котиса несомненно принесет погибель и ему самому, и его народу, если он ее нарушит. Мы принесли в жертву одну из лучших лошадей, принадлежавших амазонкам; а фракийцы – рыжую телку. Договорились об условиях: Иппофода берет четырех коней, за которых должна заплатить согласованную сумму. Остальных мы должны пригнать в целости и сохранности к храму Бога войны, где нам будет передан Эобаз. А потом мы беспрепятственно покинем пределы Апсинфии, уводя с собой мидийца и четырех священных коней.

Обмены произойдут завтра, а пока нам доставят продовольствие и вино.

Вода нам не нужна – в глубине пещеры есть множество родников; эту пещеру, как сказал мне Эгесистрат, фракийцы считают дорогой в Страну мертвых.

Амазонки напоили коней; мы с Ио им помогали.

Я спросил Эгесистрата о Кибеле, прежде чем сесть за свой дневник. Она, несомненно, могущественная богиня – она спасла меня, спасет и мидийца.

Эгесистрат говорит, что ее считают дружественной людям богиней, а когда-то почитали как самую великую из богов, хозяйку всех зверей, хотя теперь Синтия оспаривает эту ее власть, как и многое другое. Царица мертвых – дочь Кибелы[37]; и мне удалось добиться, чтобы среди богов, которым была принесена клятва, была названа и она.

И все-таки я не доверяю царю Котису. В глазах его, когда он глядел на меня, сверкала злоба. В моих же, наверное, горела радость победы – ведь это я пригнал сюда коней Гелиоса по приказу Кибелы, а помогли мне Фаретра и лев. Был с нами еще мальчик по имени Полос; он утверждает, что тоже помогал нам; да, он присоединился к нам и скакал позади табуна, возможно, направляя его. Эгесистрат считает, что этот мальчик может оказаться шпионом фракийцев, однако готов позволить ему остаться с нами, чтобы фракийцы не беспокоились насчет принесенной нами клятвы.

Начавшаяся церемония помешала мне закончить записи, а теперь я перечитываю то, что успел записать, хотя пока помню все, что со мной произошло. Несомненно, моя встреча с Кибелой куда важнее захвата священных коней, что, впрочем, тоже было сделано по ее приказу. Если б Кибела не желала заполучить этих коней, она бы, наверное, не явилась мне. Надо поскорее записать и эту мысль, пока не лег спать.

И вот вместо того, чтобы продолжать свои записи, я любуюсь амазонками у костра. Огонь горит очень ярко, потому что крестьяне привезли нам еще дров, а также сена и зерна для лошадей. В пещере очень холодно. Одна из амазонок обнаружила в небольшой пещерке недалеко от входа железный вертел с подставками и теперь с двумя своими подругами устанавливает его, чтобы поджарить мясо. Ее зовут Бадизоя[38].

У амазонок великолепно развиты тела; а как грациозно они движутся!

Первым на пути моем встал лев; я не успел отойти и двух стадий от ущелья, где виделся с Кибелой, когда он возник передо мною. Я понял, что его послала богиня и он один из ее слуг, однако трудно было заставить себя подойти к нему без страха. Я сказал: "Иди за мной"; и лев пошел, точно собака, хотя прикоснуться к нему я не осмеливался. С того места я еще не видел храма Гелиоса – его закрывали деревья.

Затем мне встретилась Фаретра – на опушке, откуда можно было уже разглядеть белоснежных коней, пасшихся на склоне холма возле храма. Я не помнил, как ее зовут, но понял, что это амазонка – по великолепному луку у нее за плечами и по зорким глазам лучницы. Она обняла меня, я тоже ее обнял, однако, заметив льва, она тут же отступила назад, и мне далеко не сразу удалось убедить ее, что этот лев не причинит ей вреда. Я был в этом уверен – ведь и Фаретру, и льва послала мне богиня.

Мы спрятались за кустами, лев был слева от меня, Фаретра – справа. Я спросил, как она оказалась здесь, и, хотя она вроде бы понимала мои вопросы, зато я не всегда понимал ее ответы. Эгесистрат потом поговорил с нею и сказал, что во время боя она упала на землю, а потом спряталась.

Она махнула рукой в сторону коней, вытянула щеки, изображая лицо Иппофоды, и показала мне четыре пальца.

– Значит, твоя царица хочет получить четырех белых коней? – спросил я, ведь Кибела сказала, что коней нужно отдать Иппофоде.

Фаретра утвердительно кивнула, показав пальцем на себя и на меня.

– Ты предлагаешь, чтобы мы с тобой украли этих четырех коней? – Я говорил очень медленно, и, когда я поднял четыре пальца, обозначая слово "четыре", Фаретра закивала.

Я отрицательно покачал головой, указал на коней и нарисовал в воздухе круг, показывая, что мне было ведено привести царице Иппофоде всех коней.

Фаретра, по всей видимости, не поняла меня; тогда я пересчитал коней – их было двадцать пять. Я пять раз показал ей по пять и снова нарисовал в воздухе круг.

Она внимательно посмотрела на меня, покачала головой и пожала плечами.

А я уже рассматривал пастухов. Их было пятеро, все высокородные. Их одежды и сбруя их лошадей сверкали от обилия золотых украшений. У них были мечи и копья, но шлемов они не носили; и лишь один из них был в кольчуге.

Надо было решить, нападать на них прямо сейчас или ждать третьего помощника, обещанного Кибелой. Я знаю, уверения даже самых добрых из богов далеко не всегда совпадают с действительностью; вполне могло оказаться, что третьим помощником должен быть… я сам. Я уже собирался предложить напасть на двоих фракийцев, занятых разговором, когда послышался топот лошади.

Это оказалась Элата, хотя в тот момент я не узнал и не вспомнил ее; она и была третьей. Элата примчалась верхом на отличном гнедом жеребце, и благородные пастухи не могли не заметить ее, однако во Фракии все умеют ездить верхом, и вид тоненькой девушки вряд ли обеспокоил сторожей. Но один все же направил своего коня к нам, видимо, желая выяснить, чего этой всаднице здесь нужно.

Конечно, разумнее было бы выждать и напасть на этого пастуха потом, когда он успокоится. Можно было также Фаретре сесть на гнедого вместо Элаты. Она куда больше подходила для этой роли. Но я поступил иначе. Элата соскользнула с седла, я вскочил на ее коня и ударил его в бока. Это был еще совсем молодой жеребец, но его явно растили как боевого коня, способного носить на себе тяжело вооруженного воина, так что он рванулся с места со скоростью стрелы, выпущенной из лука. И только тут я понял, что Элата его даже не взнуздала!

Это в общем-то особого значения не имело; гнедой жеребец прекрасно знал, что от него требуется. Львиный рык испугал бы любую другую лошадь, но не его; а может, он не испугался просто потому, что уже летел вперед мощным галопом. Мой первый дротик поразил фракийца прямо в грудь и вышиб его из седла. Лев промчался вперед, легко увернулся от копья второго фракийца и свалил его на землю.

Фаретра уже мчалась по полю к священным коням. Коленями и рукой я, вцепившись в гриву, направил жеребца следом за ней; остальные три пастуха были по ту сторону табуна. Как оказалось, с ними нам даже сражаться не пришлось. Они бросили свои копья и бежали, как последние трусы.

Увидев, что Фаретра уже сидит верхом на молочно-белой кобыле, я последовал ее примеру, оставив гнедого, который уже выдохся, и пересев на белого жеребца, самого крупного в священном стаде. На секунду мне показалось, что белый вот-вот сбросит меня со спины – я не знал, объезжены ли священные кони, а укротить взрослого огромного жеребца было бы непросто. Впрочем, конь, хоть и обладал огненным нравом, явно сам желал нести всадника и не думал брыкаться. Он полетел вперед, а остальной табун последовал за ним, как я и рассчитывал. Мы успели загнать всех коней в священную пещеру Кибелы задолго до того, как фракийцы явились туда, требуя вернуть табун.

Таким образом, мы оказались в том положении, которое я описал вначале.

Нас одиннадцать человек; точнее, двенадцать, если считать Полоса. Из них только семь боеспособных – Иппофода, Фаретра, еще две амазонки, Эгесистрат, чернокожий и я. Еще две амазонки тяжело ранены; Элата и Ио ухаживают за ними, и от них вряд ли можно ожидать помощи в бою. Элата драться не будет, а вот Ио вполне может полезть в самое пекло. У мальчика есть праща и небольшой запас камней для нее; он обещал научить Ио, как с нею обращаться.

Когда заявились фракийцы, Эгесистрат выяснил, что позорно бежавший от нас пастух сообщил остальным: священных коней, дескать, забрал Плейстор.

(Я еще пожалел, что льва Кибелы с нами нет – можно было бы снова провести этих фракийцев.) Эгесистрат сказал им, что мы поступили так потому, что желаем получить Эобаза живым и что он лично весьма недоволен намерением царя Котиса принести мидийца в жертву, дабы держать в благоговейном страхе свой народ, а вовсе не для вящей славы Плейстора. Я спросил Эгесистрата, поверили ли ему фракийцы. Он ответил, что, кажется, поверили.

Только сейчас, набирая дров для костра, Ио обнаружила связку стрел, спрятанную среди поленьев. К стрелам была привязана записка, которую она тут же прочитала вслух: "Да поможет Каменный столб «Гермес» тому, кто это сделает! Связка стоит две совы. Человек с "Европы" может их мне передать.

Привет ему от меня".

Иппофода говорит, что это не очень хорошие стрелы; но все же значительно лучше иметь такие, чем никаких. У всех амазонок теперь полные колчаны. Чернокожий говорит, что тоже умеет стрелять из лука. Он хочет взять лук одной из раненых амазонок, но она не отдает. Эгесистрат считает, что это Клетон спрятал стрелы в дровах (это наш друг из Кобриса).

По-моему, Кобрис – главный город этой страны.

Я сижу у самого входа в пещеру; мне хватает света, чтобы писать, но все же фракийские лучники здесь в меня попасть не могут. Пора бы поесть; Ио и чернокожий готовят мясо. Эгесистрат обратился с вопросами к богам: он опасается, что Котис уже принес Эобаза в жертву вопреки данной им клятве.

Только что ко мне подходила Ио, желавшая со мной поговорить. Для начала она сообщила, что уже почти целый год служит мне верой и правдой в качестве моей рабыни. Потом сказала, что знает, как быстро я все забываю, но заверила меня, что ее слова – чистая правда.

Я отвечал ей, что, несмотря на свою чрезвычайную забывчивость, которую и сам прекрасно чувствую и сознаю, я всегда помню, что она хорошая девочка и мой добрый друг и что у меня сразу теплеет на сердце, когда я ее вижу.

Хотя я никак не могу поверить, что она моя рабыня, ведь я так люблю ее, что давно бы освободил от рабства.

Тогда Ио спросила меня, как я отношусь к Элате; по ее тону я понял, что это ее по-настоящему беспокоит. Наверное, решил я, она боится, как бы Элата не выдала нас Котису, поэтому сказал: я уверен, что Элата не предательница. И объяснил, что Кибела обещала мне помощь трех достойных доверия союзников, и это оказались лев, Фаретра и Элата. Поскольку Кибела сама желает, чтобы царица Иппофода заполучила священных коней, то вряд ли подослала ко мне предательницу.

– А ты спрашивал у Фаретры, каким образом Кибела послала ее к тебе?

Сама ей явилась или как-то иначе?

– Нет, не спрашивал, – признался я. – Да Фаретра и не упоминала ни о чем таком, даже когда Эгесистрат прямо спросил ее, куда она пропала во время боя. А может, и упоминала, но Эгесистрат ничего мне об этом не сказал. Кроме того, вполне возможно, сама Кибела велела ей ничего никому об этом не рассказывать. И мы могли бы поставить Фаретру в неудобное положение, спросив ее об этом.

Ио пожала плечами:

– Да, наверное, ты прав. Ну а что все-таки ты думаешь об Элате? Как по-твоему, она обыкновенная женщина?

– Конечно нет! – отвечал я. – Она гораздо привлекательнее большинства женщин. Я, возможно, чересчур быстро все забываю, но это я помню хорошо.

– Хотел бы ты разделить с ней ложе?

Я ответил не сразу. Было ясно, что откровенный ответ причинит Ио боль; и все же я был уверен: ложь – даже сказанная из самых добрых побуждений – принесет куда больше вреда, чем правда. Так что ответил все же честно:

– Да, если б она сама того пожелала; но она ничем не показала мне, что хочет этого. Кроме того, Эгесистрат не далее как нынче утром сказал мне, что Элата принадлежит ему.

– Чернокожий спал с нею, – сказала Ио.

– Что ж, это дело его и Эгесистрата, – пожал я плечами. – Надеюсь, они решат этот вопрос без крови.

– Не думаю, что Эгесистрат знает об этом. Я, во всяком случае, ему не говорила.

– Ты хочешь, чтоб я ему сказал? – спросил я. – Я никому не стану такого рассказывать. Тем более я ничего сам не видел.

Ио покачала головой.

– Тогда какой смысл вообще говорить об этом? Между прочим, Эгесистрат – прорицатель и ясновидящий, так что и сам, несомненно, уже обо всем знает.

Ох как трудно скрыть неверность от такого человека!

– Не думаю, что он пытался что-либо выяснить. По-моему, он даже боится того, что может узнать об Элате – помнишь, как он перепугался, когда вы с Элатой вместе вернулись лишь к утру?

Посыпался мелкий дождь; я свернул свиток и стянул его шнурками, думая, что ей сказать еще.

– Понимаешь, Ио, Эгесистрат – умный человек. Он, конечно, тоже делает ошибки, даже самым умным это свойственно. Но он все равно остается мудрым, и, по-моему, мудрость его, в частности, проявляется в том, о чем я только что сказал тебе.

– Но неужели ты все же считаешь Элату обычной женщиной? Если сбросить со счетов ее красоту?

– А ты сама кем считаешь ее, Ио?

– Не знаю, – призналась она.

– Но почему это тебя так беспокоит?

– Из-за Фаретры. Тебе ведь нравится Фаретра, я знаю!

Я признал, что она права, и заметил:

– Однако это вовсе не значит, что я не люблю тебя, Ио.

– Помнишь, еще совсем недавно Фаретра была при смерти. Один из этих варваров попал ей копьем прямо вот сюда, – она коснулась своей груди. – Там, где наконечник вышел наружу, была огромная рана. У нее ртом шла кровь, много крови, и дышала она едва-едва.

Я сказал, что в это трудно поверить.

– Вот именно! – подхватила Ио. – Мне кажется, и остальные амазонки несколько удивлены тем, как быстро она поправилась. Ее ранили в самой первой нашей схватке с варварами, ночью. А потом нас отвели на то поле, в лагерь, окруженный фракийцами, и следующую ночь мы провели там. А на следующую ночь снова был бой, и ты еще пытался захватить их царя…

Я только головой помотал; я действительно ничего об этом не помнил.

– А Иппофода еще не хотела, чтобы Фаретра участвовала в бою, но та ослушалась ее приказа. И сегодня была уже совершенно здорова и помогла тебе выкрасть белых коней. – Ио замолчала, неотрывно глядя мне в глаза, потом попросила:

– Хозяин, ты ведь присутствовал при том, как Эгесистрат получил Элату? Прошу тебя, найди это место в своих записях! Это было ночью, на пути из Сеста в Апсинфию. Разверни свиток, прочти мне это место.

Я нашел эту запись и сперва прочел ее про себя; а потом сказал Ио, что хотел бы все это еще раз как следует обдумать. Эта Элата, оказывается, нимфа! Так у меня записано. Если остальные этого не знают, она, несомненно, рассердится, если я им расскажу.

Эгесистрат утверждает, что Эобаз пока жив. Он видел его в своем зеркале; мидиец смотрел в нашу сторону из узкого окошка своей темницы.

Эгесистрат считает, что кто-то ему уже сообщил, что мы пытаемся выторговать его жизнь у фракийцев. Видимо, Клетон сумел тайком передать ему письмо.

Мне тоже хотелось бы втайне от остальных передать записку Фаретре, но я умею писать только на том языке, каким пользуюсь для ведения дневника.

Если бы сейчас было лето, я бы мог, по крайней мере, послать к ней Ио с букетом цветов, даже если б мне, чтобы достать эти цветы, пришлось уложить сотню фракийцев!

Глава 18

СМЕРТЬ ФАРЕТРЫ

Она лежала рядом со мной, когда меня разбудила Иппостизия. Я едва мог различить черты ее лица в свете костра. Я поцеловал ее в щеку и встал; она не проснулась.

Мне кажется, я хорошо ее знаю, хоть и не помню, где мы находимся и кто эти люди, спящие у костра.

Высокая женщина, что разбудила меня, подала мне меч со словами: "Твоя очередь на страже стоять!" По всей видимости, этот меч принадлежал мне. Я опоясался им и последовал за женщиной. Она повела меня к выходу из пещеры, где на страже стоял часовой, который и сам был чернее ночи, вооруженный длинным мечом и парой дротиков. Когда он мне улыбнулся, я понял, что мы с ним друзья. Мы обхватили друг друга руками и немножко в шутку поборолись.

Я спросил, кто может напасть на нас – сперва на том языке, каким пользуюсь при письме, а потом на том, на котором говорила женщина. Ни женщина, ни чернокожий первого языка явно не знали, а во второй раз энергично закивали в ответ и стали показывать на дорогу, начинавшуюся от пещеры. Я сказал, что если кто-то попытается войти, я громко закричу и разбужу остальных, и это их вполне удовлетворило.

Я вышел наружу и некоторое время наблюдал за окрестностями оттуда, потому что в самой пещере было куда холоднее, чем снаружи. Видимо, накануне шел дождь, и земля все еще была сырая, а под ногами хлюпала вода.

Когда я уже довольно долго простоял на часах (во всяком случае, мне так показалось), где-то в отдалении завыла собака. Мужчина, да еще вооруженный мечом, не должен бояться собак, но мне почему-то стало страшно; я чувствовал, как нечто ужасное движется ко мне во мраке. Я вернулся в пещеру, потуже завернулся в плащ и больше наружу не выходил. Здесь вой был еле слышен. От костра ко мне доносился запах дыма, но все равно было ужасно холодно, и я стал ходить взад-вперед, чтобы согреться.

И тут я услышал чьи-то шаги – кто-то тяжело ступал, явно обутый в сапоги, постукивая какой-то деревяшкой, из-за чего я решил, что это слепой посохом нащупывает путь. Но человек, приблизившийся к выходу из пещеры, вовсе не был слепым; это был одноногий калека, опиравшийся на костыль. Его зовут Эгесистрат, что значит "предводитель войска", но тогда я этого еще не вспомнил. Эгесистрат приветствовал меня, назвав меня Латро, как и все прочие, и вышел из пещеры. Больше я его не видел.

Некоторое время спустя ночное покрывало стало сползать с небес. Вой прекратился; снова пришла та высокая женщина и с нею та, что спала рядом со мной. Я коснулся своей груди и спросил: "Мое имя Латро?" Обе кивнули и сказали, что их зовут Фаретра и Иппостизия, правда, произнесли они свои имена нечетко, и я не смог сразу записать их правильно. (Теперь я записываю их так, как произносят Эгесистрат и моя девочка, хотя в моем языке не хватает для этого букв.) Высокая женщина повела меня в глубь пещеры, тем временем дети принесли откуда-то воды, а хромой человек стал смешивать ее с вином в кратере.

Чернокожий передал мне чашу – это я помню точно, как и то, что выронил эту чашу, когда Фаретра вдруг вскрикнула. Чаша разбилась о камни, и сапоги мои оказались залиты вином.

Она была уже мертва, когда я подбежал к ней; на нее навалились убитые ею пелтасты. Я упал на колени и вытащил ее из-под груды тел. Из горла Фаретры торчала стрела. Амазонки и чернокожий бросились мимо меня ко входу. Я поднял безжизненное тело и понес в глубь пещеры, хотя там было полно дыма, потому что изображение Матери богов упало в священный очаг, и высохшее от старости, грубо раскрашенное дерево вспыхнуло яростным пламенем. Дыма было столько, что ветерок, тянувший откуда-то из глубины земных недр, не мог с ним справиться. В глубине пещеры кони уже били копытами и тревожно ржали.

Мой меч зовется Фальката; им я разрубил древнее изображение на куски, которые тут же пожрал огонь, взвившись до потолка. Я отбросил в сторону меч и лук Фаретры и возложил ее тело на костер.

Благородные фракийцы явились просить о перемирии; мы позволили двоим из них войти в пещеру. Эгесистрат говорил с ними от имени нас всех; он заявил, что мы можем их перебить, не вызвав ни малейшего неудовольствия богов, ибо они нарушили перемирие, заключенное вчера. (Когда я закончу описывать события сегодняшнего дня, надо будет перечесть прошлые записи, чтобы вспомнить, как это было.) Фракийцы отвечали, что ничего не нарушали, что мирное соглашение остается в силе, а пелтасты, убившие Фаретру, действовали по собственной воле, просто из ненависти к нам, но никто им такого приказа не давал. Они также заявили, что царь непременно накажет тех из них, кто остался в живых, и что нам уже назначены конники для сопровождения и охраны.

Затем они обвинили нас в том, что мы сожгли священное изображение богини Котис. Эгесистрат отвечал, что оно само свалилось в костер, а у нас вовсе не было желания оскорблять кого-либо из богов, да и дров в пещере было предостаточно. Он предложил заплатить серебром за изготовление новой статуи богини, и они согласились.

Царица амазонок через Эгесистрата передала фракийцам, что священные кони очень испуганы и плохо себя чувствуют в темных стойлах в глубине пещеры, далеко от огня. Двое коней к тому же сорвались с привязи и упали в темноте в расщелину, так что их пришлось прирезать.

Когда фракийцы услыхали об этом, они помрачнели и заявили, что мы нарушили данную им клятву. Иппофода (таково имя этой амазонки) рассердилась и стала что-то выкрикивать им на своем языке. Эгесистрат очень старался договориться мирно, но амазонки схватили фракийцев и приставили им мечи к спинам.

После этого Эгесистрат и Иппофода долго о чем-то спорили, и лишь минуту назад было наконец решено: одному фракийцу мы позволим уйти, а второго оставим в заложниках. Если царь Котис будет соблюдать условия мира, мы вернем ему этого фракийца. А если нет – мы его убьем.

Пока я перечитывал записи о вчерашнем жертвоприношении и клятве, пришли дети. Они хотели поговорить со мной. Девочку зовут Ио Табайкос, мальчика – Полос. Девочка – моя рабыня. Во всяком случае, так она сама говорит, хотя поцеловала меня в щеку, как дочь, и я посадил ее себе на колени. Она и есть та самая Ио, которая помогала мне вчера поить коней – я только что прочитал об этом в своей книге. Я спросил, не является ли и Полос моим рабом.

Она рассмеялась:

– Нет. Он мой… я учу его говорить.

Мальчик широко улыбнулся.

– Он что, сын одной из этих женщин?

Ио помотала головой.

– У них нет сыновей. Если у них рождается мальчик, его отдают отцу.

Отцы их детей – обычно сыновья Сколота[39]. Ты, наверное, ничего не помнишь про них, хотя несколько сколотов было на корабле Гиперида. У них еще такие длинные бороды, а у одного были очень синие глаза. Они отлично стреляют из лука.

– Мне сейчас не до сыновей Сколота, – отвечал я. – Расскажи мне о Полосе.

– Ну… Он, например, знает о лошадях так много, как никто другой в мире. Если бы это он оставался со священными конями, ни один из них не сорвался бы с привязи и не свалился в расщелину.

Мальчик как будто понял, что она сказала, и важно кивнул.

– Он явно не сын Эгесистрата, даже если та молодая женщина приходится Эгесистрату женой, – сказал я. – Тем более Эгесистрат говорит на том же языке, что и мы. Он чей, этот мальчик? Кому он принадлежит?

– Мне, – отвечала Ио. – Я же тебе говорила, хозяин.

Я погрозил ей пальцем и сделал вид, что сейчас прогоню ее с колен.

– Не шути со мной. Где его родители?

Ио пожала плечами:

– Где-то на северо-востоке, наверно. Он, во всяком случае, туда показывает. Не думаю, правда, что он живет в родительском доме.

Мальчик покачал головой и сказал что-то вроде: "Энкилин".

– Они живут в горах, – перевела Ио. – Покажи хозяину то, что ты нашел, Полос.

Мальчик застенчиво отступил и, порывшись в складках драной козьей шкуры, служившей ему одеждой, достал оттуда маленький кожаный мешочек.

Когда я протянул руку, он развязал кожаные завязки и высыпал мне на ладонь звонкие золотые монеты.

Я даже присвистнул:

– Ничего себе! Где ты нашел столько денег, Полос?

Он взглянул на Ио, словно прося у нее разрешения ответить мне по-эллински, и сказал:

– Взял у убитого.

– У одного из убитых тобой, хозяин, – пояснила Ио. – Он считает, что, раз это ты его убил, деньги принадлежат тебе.

Я задумался.

– Может, мы лучше разделим их? Половину тебе, Полос, а половину мне?

Мальчик энергично закивал.

– Только пусть моя доля хранится у Ио, а то сам я забуду об этих деньгах. Она меня знает. Но только никому не говорите, что у вас есть так много денег, иначе вам глотки перережут. Поняли?

Мы пересчитали монеты и разложили их на две кучки. Их было восемнадцать, каждая размером примерно с ноготь моего мизинца. Ио сбегала и принесла тряпку, в которую мы завязали мою долю – девять монет. Полос ссыпал свои монеты обратно в мешочек и тоже отдал Ио.

– Послушай, – спросил я у Ио, – сколько пелтастов, по-твоему, напали на нас нынче утром?