Когда я был маленьким, мы с братом Дэвидом всегда должны были отправляться спать вовремя, независимо от того, хотели мы или нет. Особенно летом нужно было идти в постель до захода солнца, а поскольку наша спальня находилась в восточном крыле дома и имела большое окно, выходившее на главный двор, то есть на запад, резкий розоватый свет вливался в это окно часами, а мы лежали, не в силах сомкнуть глаза, и таращились на отцовскую калеку-обезьянку, прилепленную к подоконнику, или тихонько разговаривали, рассказывая друг другу разные истории.

Наша спальня находилась на самом верхнем этаже дома, но окно было забрано решеткой и открывать его нам строго запрещалось. Я думаю, это было сделано из-за того, что боялись нападения бандитов, которые могли появиться в одно дождливое утро — это была единственная часть дня, когда можно было взобраться на крышу, где находился наш старый рекреационный огород, — спустить линь и, таким образом, добраться до нашей комнаты.

Целью такого преступника — должен сказать, необычайно отважного вора

— конечно же не было похитить нас. Дети, как мальчики, так и девочки, были необычайно дешевы в Порт-Мимизоне. Мне говорили, что мой отец, который когда-то занимался торговлей детьми, бросил это дело из-за невыгодности.

Но независимо от того, была это правда или нет, каждый или почти каждый знал какого-либо человека, который мог достать ребенка по любой цене, конечно, в пределах разумного.

Торговцы, в основном, интересовались детьми бедняков и тех, кто не заботится о воспитании своих чад. Если вы, например, хотели маленькую темнокожую или рыжую девчонку, худенькую или полную, а может быть, мальчика-блондина, как Дэвида, или бледного темноволосого паренька, как я, вы могли получить искомое в течение нескольких часов.

В отличие от широко распространенного мнения о негодяях и методах их работы, они не стали бы держать нас с Дэвидом в плену и требовать выкупа, хотя отец и слыл в округе богачом. И этому было только одно объяснение. То небольшое число лиц, знавших о нашем существовании, знали так же или им дали понять, что отец не дорожит нами. Не могу сказать, было ли это правдой. Во всяком случае, я верил в это, хотя отец не давал нам ни малейшего повода.

Решетка на нашем окне — я пишу это в моей старой спальне — была выкована в виде переплетающихся ветвей вербы, хотя прутья были чересчур прямые и симметричные, чтобы нельзя было открыть окно.

Летом решетка зарастала вившимся серебристым растением, которое ползло по стенам со двора наверх. Я всегда хотел, чтобы этот вьюнок полностью закрыл окно, которое не позволяло нам спать. Однако, Дэвид постоянно отрывал ветки или целиком кусок ствола и мастерил из них что-то вроде свирели. Его игра на этом инструменте становилась раз от разу все умелее и громче, и в конце концов, достигла ушей нашего учителя мистера Миллиона.

Мистер Миллион въезжал в нашу комнату среди абсолютной тишины. Его широкие колеса легко скользили по неровной поверхности пола, но Дэвид притворялся спящим.

Свирель к этому времени уже лежала под подушкой, в одеяле или под периной, но мистер Миллион всегда находил ее.

До вчерашнего дня я не мог представить себе, что он делал с этими маленькими игрушками после конфискации, хотя часто, когда мы не выходили из дому из-за бури или метели, убивал время, пытаясь понять, что же он с ними делает.

Сломать или выбросить их через решетку на лежавшее внизу патио полностью противоречило его характеру. Мистер Миллион ничего специально не ломал и не выбрасывал.

Я припомнил его усталое выражение лица, с каким он добывал маленькие свирели из тайников Дэвида — тогда его лицо очень напоминало лицо моего отца, — а также как он поворачивался и выезжал из комнаты. Но что же он делал с ними?

Итак, как я уже говорил, я очень часто задумывался над этим — это дело было как раз из тех обычных дел, которые добавляли мне уверенности в себе. Он разговаривал со мной здесь, когда я работал, а когда он выходил, мой взгляд лениво скользил вслед за его плавными движениями и мне казалось, будто чего-то тут не хватает, чего-то такого, что я помнил с тех счастливых дней своего раннего детства, а теперь забыл. Я закрыл глаза и попробовал представить, как это выглядело, исключая всякие сомнения и всевозможные попытки разгадать то, что я «должен» был знать. Я понял, что отсутствующим элементом был короткий блеск металла над головой мистера Миллиона.

Когда я это понял, то было уже ясно, что он вызывался резким движением его руки вверх, как при отдаче чести. Я долго не мог отгадать причин этого движения. Я мог только допустить, что поскольку это было, то должно исчезнуть через некоторое время. Я пытался припомнить, не было ли в коридоре возле нашей спальни чего-то такого, что существовало в далеком прошлом, а сейчас исчезло, какая-то завеса или поле, аппаратура, которую нужно было выключать, или что-то в этом роде, что вынуждало его делать такое движение. Ничего не было.

Я вышел в коридор и тщательно осмотрел пол, стараясь отыскать неизвестно какие следы, потом перешел на стены, мебель, начал отрывать старые шуршащие обои, вытягивая шею, чтобы осмотреть потолок. В конце концов, через час я увидел то, чего не видел раньше, тысячи раз проходя здесь. Как и все двери этого очень старого дома, дверь имела массивную раму, и одна из частей ее, а именно верхняя, выходила из стены, образовывая над дверью узенькую полоску. Я вытащил в коридор кресло и взобрался на него. Полочка была покрыта толстым слоем пыли, на ней лежали все сорок семь свирелей моего брата, а также другие предметы, которые были когда-то отобраны у нас. Многие из них я помнил, но некоторые так и не нашли места в моей памяти.

Маленькое желтое птичье яйцо… Очевидно, пичужка свила гнездо в ветвях нашего вьюнка, а Дэвид или я вытащили его, но мистер Миллион, в свою очередь, отобрал его у нас. Это вполне возможно, но как было на самом деле, я уже не помнил.

Была там кукла, сделанная из меха какого-то зверька, а также ключ, вызвавший чудесное воспоминание. Это был один из тех больших, прекрасных ключей, которые продавались каждый год.

Их владельцы могли входить в некоторые залы городской библиотеки в часы ее работы. Мистер Миллион конфисковал его, решив, что мы начали играть им после года пользования, когда он уже потерял свою ценность.

У отца была большая личная библиотека.

Сейчас она принадлежит мне, но в детстве мы не имели права входить туда.

Очень смутно припоминаю, как стоял когда-то перед ее огромными резными дверями. Дверь раскрылась, и я увидел какую-то обезьянку, сидевшую на плече отца и прижавшуюся к его лицу.

Отец был в черной рубашке с цветным галстуком. Позади него я заметил множество разноцветных корешков книг и журналов, а из-за двери лаборатории, расположенной в глубине библиотеки, шел сладковатый запах формальдегида.

Сейчас уже не помню, как это случилось: постучал я в ту дверь или это сделал кто-то другой, но когда дверь закрылась, надо мной склонилась женщина в розовом, которая показалась мне очень красивой.

Когда ее лицо очутилось на уровне моего, она заверила меня, что отец сам написал все эти книжки, которые я только что видел, и, в общем, я ей поверил.

Как я уже говорил, нам с братом не разрешалось входить в библиотеку. Однако, когда мы немного подросли, мистер Миллион брал нас с собой и не менее двух раз в неделю мы посещали городскую библиотеку. Это была почти единственная причина, по которой мы уходили за пределы дома, а поскольку мой учитель не любил покидать свое металлическое кресло и менять его на кресло в нашей машине, которая едва выдерживала его вес, то эти экскурсии проходили пешком.

Очень долго мои познания о городе ограничивались дорогой до библиотеки: триста метров по улице Селтамбанке, на которой находился наш дом, потом вправо по Рю де'Астикст до невольничьего рынка, а там уже метров через сто и библиотека. Ребенок всегда наблюдательнее взрослого и преимущественно концентрирует внимание на том, на что взрослые его никогда не обратят, а на весьма невероятные события всегда реагирует спокойно. Мы с братом интересовались поддельными антиками, которыми торговали на Рю де'Астикст, и часто бывали огорчены, когда мистер Миллион не соглашался задержаться хотя бы на час на невольничьем рынке.

Рынок был небольшой, так как Порт Мимизон не являлся важным центром этого промысла.

Аукционеры часто бывали в хороших отношениях с предметом своего бизнеса, когда встречались с ним по нескольку раз подряд по мере того, как очередные владельцы сдавали невольников снова на аукцион. Мистер Миллион иногда присматривался к аукционам, а мы в это время жевали тосты, которые он покупал нам тут же в киоске. Там были глуповато улыбавшиеся мужчины с ногами, покрытыми узловатыми мускулами, были закованные в цепи гладиаторы с затуманенными наркотиком глазами, были повара, горничные и сотни других.

Библиотека являлась гораздо большим зданием, чем требовалось. В давние времена там размещались правительственные учреждения. Парк, который когда-то ее окружал, пришел в запустение. К двери вела узкая тропинка. Когда входишь в зал, то внешняя убогость уступает место внутреннему великолепию. Главное место библиотекаря находилось непосредственно под куполом-крышей, который поднимался на пятьсот футов. Его окружали спирали переходов, вдоль которых располагались стеллажи. Над всем этим возвышался величественный каменный свод, и мне всегда казалось, что куски штукатурки, грозившие оторваться от потолка, могли убить любого посетителя.

Когда мистер Миллион взбирался наверх, просматривая по дороге книжки, мы с Дэвидом забегали вперед, опережая его на несколько поворотов, и могли делать все, что взбредало нам в голову.

Когда я был совсем маленьким, мне в голову часто приходила мысль, что раз отец написал столько книг, то уж некоторые из них обязательно должны быть здесь. Я забирался почти под самый купол и искал их там. Поскольку библиотекари очень своеобразно располагали книги по своему усмотрению, всегда была возможность найти что-то, на что раньше не обращал внимания. Полки возносились высоко над головой, и когда я чувствовал, что за мной никто не наблюдает, то лазил по ним, как по лестницам. Если на полке не было места, чтобы поставить ногу, я ставил ее прямо на книги. Время от времени они слетали на пол, где лежали до нашего следующего посещения, и это говорило о том, что работники библиотеки редко забирались сюда. На полках всегда царил беспорядок, особенно на тех, куда было легче всего добраться.

В один прекрасный день я забрался на полку, которая была выше всех в библиотеке.

Там я нашел место, где стояла — не считая книги по астронавтике «Космический корабль в милю длиной» какого-то немца — в единственном экземпляре «Понедельники или вторники», опертая на книжку об убийстве Троцкого, а также рассыпавшийся от ветхости томик рассказов Вернона Бинга, который находился не на своем месте.

Я никогда не находил книжек отца, но не жалел о том, что приходится путешествовать по полкам. Если Дэвид был со мной, то мы вместе бегали по переходам вверх и вниз, следили за перемещениями мистера Миллиона и гадали, что будет, если свалить на него тяжелую полку с книгами. Дэвид обычно ковырялся в интересовавших его книжках на нижних полках, а я забирался на самый верх, под купол, почти упираясь в него головой.

Вокруг ржавой платформы, немногим более широкой, чем полка, на которой я сидел, шел ряд круглых отверстий. Жестяная стена, в которой они были проделаны, была такой тонкой, что, когда я отгибал заржавевшие листы, то мог высунуть голову наружу. Там свистел ветер, кружили птицы и подо мной простирался громадный купол.

На западе я различал наш дом, который отличался от остальных высотой и апельсиновыми деревьями, растущими на крыше.

На юге были видны мачты кораблей в порту, а в хорошую погоду и в соответствующее время суток даже белые гривы прилива или отлива между полуостровами. Я очень хорошо помню, что как-то, глядя на юг, я заметил огромный гейзер воды, освещенный солнцем — это садился на воду звездолет.

На западе и востоке начинался центр города с крепостью и большим рынком, а дальше были видны леса и горы. Однако, рано или поздно, независимо от того, был ли со мной брат, мистер Миллион звал к себе. Мы должны были идти с ним в одно крыло библиотеки, и там он показывал нам какую-нибудь научную книгу. Начиналось наше учение. Отец настаивал, чтобы мы занимались химией и биологией. Под руководством мистера Миллиона мы постигали премудрости этих наук. Моим любимым предметом была биология, Дэвид же тяготел к языкам, литературе и праву. Но крое этих предметов, мы изучали также антропологию, кибернетику и психологию.

Обычно мистер Миллион выбирал для нас самые важные книги на несколько следующих дней и просил, чтобы мы сами дополнительно изучили еще несколько. Потом мы проходили в тихий закуток читального зала, что был стол, кресла и достаточно места, чтобы начать наши занятия. С началом урока Дэвид раскрывал на коленях иллюстрированные «Рассказы из Одиссеи». Мистер Миллион не видел этого, а Дэвид смотрел на него с полным вниманием. Солнце светило наискось на стол из высокого окна, выявляя носившуюся в воздухе пыль.

— Интересно, кто-нибудь из вас обратил внимание на каменные орудия в зале, где мы были минуту назад?

Мы кивнули.

— Они были сделаны на Земле или здесь, на нашей планете?

Вопрос был хитрый, но вместе с тем легкий.

— Ни то, ни другое, — сказал Дэвид. — Они пластиковые.

Мы оба рассмеялись.

— Да, это пластиковые копии, а где оригиналы? — торопливо спросил учитель.

Его лицо стало очень похожим на лицо отца. Однако, в те времена я считал, что оно принадлежит только ему и, как мне казалось, своим выражением сильно оскорбляет природу.

Оно не выражало ни интереса, ни печали, ни скуки, а было холодным и отрешенным.

— На Святой Анне, — снова ответил Дэвид. — Святая Анна — это наша планета-сестра. Она вращается вокруг общего с нашей центра. Так говорят надписи. Эти орудия сделали аборигены. Здесь же, на нашей планете, туземцев не было.

Мистер Миллион согласно кивает головой и поворачивает свое странное лицо ко мне.

— Считаешь ли ты, что эти каменные орудия донесли до нас фрагменты жизни аборигенов?

— Нет.

— Почему?

Я лихорадочно размышлял. Дэвид не мог помочь мне, только лихорадочно толкал ногой под столом.

— Отвечай!

— Ну, это естественно, — начал я.

Всегда нужно так начинать ответ, если не имеешь полной уверенности, что точно знаешь его.

— Во-первых, эти орудия не могут полностью рассказать нам о жизни туземцев. Может быть, аборигены владели приемами ловли рыбы с помощью запруд или сетей, изготовленных из шкур или растений, а может быть, использовали сок растений для того, чтобы отравлять воду в реке и таким образом ловить рыбу. Охота на зверей из засады или облавы с помощью огня было бы гораздо более удачным, чем простая охота. Каменные орудия, которые мы видим, не могут быть предназначены для сбора ягод или съедобных кореньев, которые могли быть их основной пищей. Те предметы, которые мы видим в этих стеклянных ящиках, находятся здесь потому, что ловушки и сети сгнили и пропали, а они остались.

— Хорошо. А теперь я попрошу Дэвида продолжать. Только пожалуйста, не повторяй сказанное.

Брат оторвался от книги. Его голубые глаза были столь легкомысленны, что даже учитель заметил это.

— Если бы мы могли их спросить, то они бы ответили, что самым главным в их жизни была магия, религия, песни, которые они пели, и традиции их предков. Возможно, они убивали жертвенных животных острыми, как бритва, морскими раковинами. Они могли не позволять своим юношам становиться мужчинами до тех пор, пока те не перенесут большой огонь, который страшно калечил их на всю жизнь. Они женились и топили своих первенцев, чтобы умилостивить богов. Религия была всем в их жизни.

Мистер Миллион кивал головой.

— Сейчас поговорим о сообществах первых людей, — сказал он. — Дэвид первый. Рассказывай подробнее.

— Сообщества первых людей, — начал Дэвид своим самым неприятным голосом, — в истории человечества проще всего вести от начала рода человеческого, то есть от Адама. Если вы оба этого не понимаете, то вы идиоты.

Мы ждали продолжения, но он уже закончил.

— Мистер Миллион, — сказал я, чтобы выиграть время, — скажите ему, что оскорбления в споре не являются признаками правоты. Получается не спор, а перебранка.

— Ну, ладно, только прошу без личных оскорблений, — говорит мистер Миллион.

Дэвид уже уткнулся в Одиссея и Циклопа, надеясь, что я буду говорить дольше. Я принимаю этот вызов и стараюсь ответить тем же.

— Аргументация, что самым важным является происхождение от рода человеческого, не имеет основания и ни о чем нам не говорит, так как существует вполне реальная возможность, что аборигены со Святой Анны являются потомками первой волны эмигрантов с Земли, может быть, происходящей даже от греков эпохи Гомера.

— На твоем месте я привел бы более убедительные аргументы, — сказал мистер Миллион.

Я начал распространяться на тему этрусков, Атлантиды, экспансионистских тенденциях гипотетической культуры технологической Гондваны.

Мистер Миллион прервал меня и предложил продолжить Дэвиду.

Брат больше читал книгу, чем слушал, поэтому сменил тему.

— Аборигены все вымерли…

— Продолжай, — кивнул учитель.

— Если бы они жили, было бы опасно позволить им быть людьми. Но поскольку все они вымерли, можно говорить, что они были людьми…

И так далее. Сноп солнечных лучей переместился на другой конец крышки стола.

Этот путь солнце преодолевало уже сотни раз. Мы выходили из боковых дверей и шли по замусоренному двору между крыльями дома. Под ногами валялись клочки бумаги.

Один раз мы наткнулись на мертвеца, одетого в лохмотья. Мы перешагнули через его ноги, а мистер Миллион тихонько обошел его вокруг. Когда мы выходили со двора на узкую улочку, горн гарнизона, расквартированного в крепости — было так хорошо слышно — созывал кавалеристов на ужин в казино. На улице де'Астикст уже были зажжены фонари, а магазины закрыты и забаррикадированы железными решетками. Улицы были полупустыми.

Наша же улица Селтамбанке выглядела совсем иначе. Приезжали первые любители развлечений. Седовласые, уважаемые господа приводили молодых парней, крепких и мускулистых, хорошо откормленных. Молодежь, которая несмело шутила и улыбалась им, показывая белые зубы, производила странное впечатление. Они всегда были здесь почетными гостями. Когда я немного подрос, то стал сомневаться, приходили ли они только для того, чтобы старшие могли получить удовольствие и хорошо отдохнуть…

Мистер Миллион не позволял нам плутать в темноте по боковым аллейкам. Мы входили через главный вход вместе со старыми господами и их сыновьями. В этой части дома, где не было окон, был устроен сад с кустами и небольшим фонтаном, в котором беспрерывно звенела вода, падая на стеклянные плитки, а также была железная скульптура пса с тремя головами, с широко расставленными и погруженными в мох лапами.

Этой скульптуре наш дом был обязан своим названием. Головы были большие и немного прилизанные, морды острые, как и уши. Одна из голов ворчала, другая, средняя, присматривалась к миру, созданному в саду, с интересом и вниманием, третья, ближайшая к инкрустированной костью двери, попросту смеялась. Приходившие к отцу посетители обычно хлопали третью голову между ушей. Их пальцы отполировали это место так, что оно стало похоже на черное стекло.

Таким был мой мир, когда мне было лет семь, может, чуть больше. Большинство дней я проводил в маленьком классе, где царствовал мистер Миллион, или в спальне, где в полнейшей тишине мы играли с Дэвидом. Разнообразие привносили походы в библиотеку, о которых я уже писал, или — что было еще реже — какие-нибудь другие развлечения. Время от времени я отодвигал вьюнок от окна, чтобы рассмотреть, что происходит во дворе, прислушивался к разговорам домочадцев. То, что они делали и о чем говорили, меня очень интересовало.

Я знал, что высокий мужчина с узким лицом, который правил нашим домом и которого девушки и слуги называли «мэтром», был моим отцом.

Помню, что существовала еще какая-то страшная женщина, перед которой дрожали все жившие в нашем доме и которую все звали «мадам». Однако, она не была ни моей матерью, ни Дэвида, и не женой отца. Такая жизнь, а вместе с ней и мое детство, закончилась в один прекрасный вечер, когда мы с братом лежали в постелях, обессиленные игрой и спором.

Кто-то потряс меня за плечо. Это был не мистер Миллион, а один из слуг в красном мундире.

— Он вызывает тебя, — сказал он. — Вставай!

Когда я поднялся, он заметил, что я в пижаме. Я стоял и зевал.

— Одевайся и пойдем, — добавил он.

Я послушался и натянул черные вельветовые брюки, которые носил в течение дня, и свежую рубашку. Комната, в которую меня провели закрытыми коридорами, пустыми от обычных здесь домочадцев, и разными закоулками, куда никогда не впускали гостей, затхлыми и пропахшими крысами, была библиотекой отца. Это здесь женщина в розовом рассказывала мне как-то об отце. Я никогда не был здесь раньше.

Однако, сейчас, когда мой провожатый постучал, дверь открылась и мы вошли.

Это произошло так быстро, что я едва успел опомниться. Дверь открыл мой отец и быстро закрыл за мной.

Оставив меня там, где я стоял, он прошел через всю длинную комнату и тяжело опустился в огромное кресло. На нем был красный пиджак с завязанным на шее черным платком. Так он одевался почти всегда. Длинные редкие волосы были зачесаны назад. Он внимательно смотрел на меня.

Помню, что губы мои дрожали от едва сдерживаемого страха.

— Ну, что ж, — сказал он спустя долгое время, — вот и ты. Как мне называть тебя?

Я назвал свое имя, но он покачал головой.

— Не то. Для меня у тебя должно быть другое, интимное. Если хочешь, выбери сам.

Я молчал. Мне показалось это невозможным — иметь другое имя, а не те два, что уже были у меня.

— Хорошо, — нарушил, наконец, отец тишину, — я выберу сам. Ты будешь Номер Пять. Подойди ко мне, Номер Пять.

Я подошел. Когда я остановился перед ним, он сказал:

— Хорошо. Я знаю, что ты шустрый мальчик. Мистер Миллион присылает мне ваши контрольные работы и все ленты, на которых записаны ваши споры. Ты знаешь об этом? Знаешь, что я делаю с ними?

— Думаю, что выбрасываете, — ответил я.

У меня все похолодело внутри, когда отец наклонился ко мне.

— Нет, они все здесь. — Он холодно усмехнулся и нажал какую-то кнопку на подлокотнике кресла. — Запомни, ты не должен останавливаться.

На протяжении первых двух минут мне было интересно говорить.

В комнате, как по волшебству, появился мальчик немного моложе меня, а также разукрашенный солдатик из дерева с меня ростом. Когда я хотел дотронуться до него, моя рука прошла насквозь.

— Говори, — приказал отец. — О чем ты думаешь, Номер Пять?

Видимо, этот мальчик так же, как и я, думал о солдатике. Как туман, прошел он сквозь мои руки и попытался перевернуть солдатика.

Это были голограммы, трехмерные изображения, созданные интерференцией двух фронтов световых волн. Когда я рассматривал это в книжке по физике на плоских иллюстрациях, изображавших шахматные фигуры, они не казались такими зрелищными.

Прошло, однако, немного времени и шахматные фигурки в моей голове связались с привидениями, которые ночью бродили по библиотеке моего отца. Отец тем временем не переставал повторять:

— Говори, рассказывай что-нибудь! О чем, по-твоему, думает этот мальчик?

— Ему нравится большой солдатик, но он хочет опрокинуть его, потому что солдатик — только игрушка, хотя и больше его ростом…

Говорил я долго. Прошли часы.

Изображения менялись. Большого солдатика сменили котенок, кролик, тарелка с супом, крекеры, нож с вилкой…

Но трехлетний мальчик все время оставался на месте.

Когда старый слуга в потертом мундире пришел забрать меня, язык уже меня не слушался, горло страшно болело и слова выходили тихим шепотом. В ту ночь мне приснился маленький мальчик, гонявшийся то за одним из предметов, появлявшихся в комнате, то за другим. Его личность странным образом смешалась с моей и личностью моего отца таким образом, что я был одновременно наблюдателем, наблюдаемым и кем-то третьим, чуть ли не наблюдателем за первыми двумя.

На следующую ночь я заснул сразу же, как только мистер Миллион отправил нас в постели.

Я только удивился, что мне так страшно захотелось спать. Но сон мой был чуток, я сразу же проснулся, когда в нашу спальню вошел старый слуга. Но не я должен был вставать с постели, а Дэвид, я же сделал вид, что сплю, поскольку очень боялся, что, заметив, что я не сплю, слуга поднимет и меня. Украдкой я наблюдал, как брат одевается и пробует привести в порядок шевелюру. Не знаю, когда он вернулся, ибо спал мертвым сном. Мы не могли поговорить друг с другом до тех пор, пока не остались одни за завтраком. Он рассказал мне, что провел полночи так же, как и я, и видел те же самые голограммы — деревянного солдатика, котенка, миску супа, — и так же, как и я, должен был говорить без перерыва.

Единственной разницей было то, что отец спросил меня об имени.

Дэвид посмотрел на меня ничего не понимающими глазами, кусок рта застыл на полдороге к его рту.

— Как он тебя называл? — спросил я еще раз.

— Дэвид. А что?

Я ничего не мог понять.

Свидания с отцом изменили ритм моей жизни. Распорядок, который я считал незыблемым, нарушился. Наша жизнь изменилась, хотя мы с Дэвидом, кажется, в то время почти не сознавали этого. Закончились игры и разговоры, которыми мы занимались раньше. Брат все реже вырезал флейты, а мистер Миллион позволял нам спать подольше. Кроме того, мистер Миллион начал выводить нас в парк, где был тир и спортивные площадки.

Этот небольшой парк находился рядом с домом.

С одной стороны его ограничивал канал. Пока Дэвид стрелял из лука в мишени или играл в теннис, я часто сидел на краю канала и смотрел на спокойную воду.

Временами я ждал, когда появятся большие белые корабли с острыми, как клюв зимородка, носами и с четырьмя или даже пятью мачтами. Время от времени их притаскивали из порта в город на разгрузку, используя для этого упряжки из множества волов.

Летом, когда мне исполнилось одиннадцать или двенадцать лет, нам впервые позволили остаться в парке во время заката солнца.

Мы сидели на высоком, покрытом травой берегу канала в ожидании иллюминации. Едва закончился первый, вступительный полет ракет в полумиле над городом, как Дэвиду сделалось плохо. Он наклонился к воде, его начало рвать. Тем временем красные и белые звезды пламенели над нами, заполняя все небо. Когда бедный брат закончил, мистер Миллион взял его под руку и мы двинулись к выходу из парка.

Оказалось, что болезнь брата была вызвана испорченным бутербродом, который он съел в парке.

Пока учитель укладывал Дэвида в постель, я решил позволить себе досмотреть салют. Нам не разрешалось залезать ночью на крышу, но я знал, где начинаются ступеньки, ведущие наверх.

Возбуждение, которое я переживал, пробираясь в странный мир света и теней, окрашенный в пурпур, золото и разукрашенный огненными цветами, было как лихорадка. Я с трудом хватал воздух и дрожал от холода — это в разгар лета!

На крыше было гораздо больше людей, чем я ожидал. Мужчины были без плащей, шляп и шарфов. Все это осталось в прихожей отца. Девушки были одеты в странные костюмы. У одних были видны розовые груди, покрытые сеточкой из гибкой проволоки, похожей на клетку для птиц, другие были очень высокие. Это становилось заметно, когда кто-нибудь оказывался рядом с ними.

Часть девушек носила костюмы, в которых юбки отражали их лица и груди, словно вода отражает растущие у берега деревья. В появлявшемся блеске иллюминации они выглядели, как сказочные королевы.

Меня заметили — я был слишком возбужден, чтобы спрятаться как следует.

Однако, никто меня не прогнал. Очевидно, они думали, что мне позволено находиться на крыше.

Иллюминация продолжалась долго. Помню, как один из стоящих там мужчин с квадратным, глупым лицом, выглядевший, однако, важно, начал заигрывать с молодой девушкой. Она ни за что не хотела уходить до конца представления.

Для тех, кто желал уединиться в укромном уголке крыши, было высажено около двадцати-тридцати кустиков или маленьких деревьев, которые создавали небольшой садик.

И вот, спрятавшись в зарослях, я с интересом начал разглядывать разыгрывавшийся вокруг спектакль. Насколько я помню, мною тогда руководило обычное любопытство. Я был в том возрасте, когда человек познает мир с научной точки зрения. Когда я уже почти удовлетворил свою жажду знаний, кто-то дернул меня сзади за рубашку и вытащил из кустов.

Я повернулся, ожидая увидеть мистера Миллиона. Однако, это был не он. Меня выдернула невысокая седая женщина в черном платье. Даже в такой момент, полный эмоций, я сразу заметил, что ее юбка от талии висит, как тряпка. Было видно, что это не служанка. Она не ответила на мое приветствие и смотрела мне в лицо с таким неодобрением, что я подумал, будто это лицо одинаково хорошо видно как в блеске ракет, так и во тьме, когда они сгорали. Наконец, последняя ракета с оглушительным визгом взлетела в небо, таща за собой огненную реку пламени. Седая женщина подняла вслед за ней глаза, а когда ракета взорвалась, образовав бледно-фиолетовую орхидею, эта неприятная особа снова дернула меня и бесцеремонно потащила к ступенькам.

Когда мы были еще не плоской каменной площадке садика на крыше, я заметил, что она не идет, а скользит, как шахматная фигура по доске. Среди других воспоминаний детства я так и запомнил ее, как Черную Королеву, шахматную фигуру, которая ни добрая и ни злая, а просто Черная, в отличие от Белой Королевы, которую мне так и не дано было узнать.

Когда мы дошли до ступенек, плавное скольжение сменилось плавным подпрыгиванием.

При каждом прыжке платье ее не доставало до пола дюйма на два. Черная часть ее тела была похожа на лодку, пересекающую водопад — она шла то быстрее, то медленнее, то колебалась, словно под напором ветра или волн. Равновесие она поддерживала, опираясь с одной стороны на меня, а с другой на служанку, которая ждала нас у лестницы. Когда мы шли по крыше, я было подумал, что ее движения — результат хорошо поставленной походки и отличной осанки, хотя у меня и мелькнула тогда мысль, что без нашей помощи она может запросто упасть на спину.

Как только мы преодолели все ступеньки, она вновь принялась скользить по полу. Кивком головы она отправила служанку и повела меня в сторону, противоположную расположению нашего класса и спальни. В конце концов, мы дошли до очень крутой, редко используемой лестничной клетки, которая вела вниз пролетов на шесть. Между ступеньками тянулся узкий железный прут. Здесь она отпустила меня и показала вниз. Я спустился на несколько ступенек и обернулся посмотреть, как это будет делать она.

Она спускалась очень ловко, не пользуясь ступеньками. Ее юбка висела свободно, как тряпка, а она, неотрывно глядя на меня, неслась над ступеньками вниз. Я так удивился, что остановился, как вкопанный. Она даже затрясла головой от злости.

Я побежал. Я бежал по крутым ступенькам, она следовала за мной, не отставая, и лицо ее было похожим на лицо моего отца. Одна ее рука все время придерживалась за поручень.

Как только мы оказались на втором этаже, она спрыгнула с лестницы и подхватила меня, как кот хватает зазевавшуюся птичку. Затем она повела меня по бесчисленным комнатам и коридорам. Все они находились в центре дома.

В конце концов, мы остановились перед дверью, ничем не выделяющейся среди других. Она открыла ее большим старым ключом и махнула рукой, приглашая меня войти. Комната была ярко освещена. Теперь я четко увидел то, что мне только казалось на крыше и лестницах. Независимо от того, как она двигалась, ее платье недоставало до полу дюйма на два, между материей и полом была пустота. Она показала на маленький, покрытый накидкой стульчик и сказала:

— Сядь!

Когда я выполнил распоряжение, она пододвинула ко мне большое кресло и уселась напротив.

Через мгновение она уже задала первый вопрос:

— Как тебя зовут?

Когда я ответил, она внимательно посмотрела на меня и стала качаться в кресле, легонько отталкиваясь от пола.

— А как тебя называет он? — спросила она после долгого молчания.

— Он?

Наверное, я поглупел от недосыпания, потому что она со злостью процедила:

— Мой брат.

— Так, значит, вы моя тетка?! Я думал, что это вы так похожи на моего отца? Он называет меня Номер Пять.

С минуту она молча смотрела на меня.

Уголки ее губ опустились, как часто бывало у моего отца, когда он глубоко задумывался. Потом она сказала:

— Этот номер или слишком низкий, или слишком высокий. Из живущих остались только я и он. Применяем стимуляторы… — Потом, как бы очнувшись от своих мыслей, она спросила: — У тебя есть сестра, Номер Пять?

Когда она произносила эти слова, то стала так разительно похожа на тетю Бэтси Тротвуд из «Дэвида Копперфильда», которого мистер Миллион заставлял нас читать, что я рассмеялся.

— В этом нет ничего смешного, Номер Пять, — с укоризной сказала она.

— У твоего отца есть сестра, так почему бы и тебе не иметь ее?

— Нет, миссис. Но у меня есть брат Дэвид.

— Называй меня тетя Джоанна. Дэвид похож на тебя, Номер Пять?

Я покачал головой.

— У него кучерявые волосы, и он блондин. Хотя, может быть, он все же чуть-чуть похож на меня.

— Наверное, — буркнула она, — он воспользовался какой-нибудь из моих девушек.

— Я не понимаю вас, тетя Джоанна.

— Ты знаешь, кто был матерью Дэвида, Номер Пять?

— Мы братья, значит, она была и моей матерью. Но мистер Миллион говорит, что она давно умерла.

— Нет, та женщина не была твоей матерью. Я могу показать фотографию твоей матери, Номер Пять. Хочешь?

Я кивнул.

Она позвонила, в комнату вошла служанка.

Тетка что-то шепнула ей и девушка вышла. После этого старуха повернулась ко мне и спросила:

— Что ты делаешь целыми днями, Номер Пять, кроме того, что бегаешь по крышам? Ты учишься?

Я рассказал ей о моих экспериментах — как пытался использовать неоплодотворенное яйцо лягушки, подвергая его химическому воздействию, чтобы увидеть хромосомы и, таким образом, вывести новое поколение, отличающееся от родительского, а также о вскрытиях, к которым приобщил меня мистер Миллион.

В течение этого рассказа я упомянул, что было бы интересно произвести биопсию аборигена со Святой Анны, если они, конечно, существуют, так как записи первых исследователей очень разрозненны и противоречивы. Некоторые утверждали, что коренные жители этой планеты могут приобретать разные жизненные формы.

— Ага… — протянула тетка. — Так ты, значит, знаешь о них. Позволь, Номер Пять, я тебя немного проэкзаменую. Что такое гипотеза Виэля?

Я слышал о такой, поэтому сразу же ответил:

— В соответствии с гипотезой Виэля, аборигены могли досконально копировать людей. Виэль считал, что, когда прибыли корабли с Земли, туземцы уничтожили всех людей, а потом заняли их место. Это не они погибли, а мы.

— Ты имеешь в виду землян, Гомо Сапиенс?

— Да.

— Если Виэль прав, то я и ты, все мы — туземцы со Святой Анны, по крайней мере, по происхождению. Ты об этом говоришь? Ты согласен с Виэлем?

— Думаю, это не имеет сейчас значения. Имитация должна была быть совершенной. Если это так, то и мы, и они — люди.

Наверное, я блеснул эрудицией. Тетка улыбнулась и стала еще сильнее раскачиваться.

В маленькой, ярко освещенной комнате было очень тепло.

— Номер Пять, ты слишком мал для таких рассуждений. Боюсь, тебя ввело в заблуждение слово «совершенный». Я уверена, что доктор Виэль применял его в общем смысле, а не так дословно, как ты. Теперь ответь мне еще на один вопрос. Если туземцы умели изменять свой облик, почему же они не усовершенствовали породу людей? Почему мы, если считать, что мы происходим от них, не умеем принимать всевозможные формы?

— Не знаю.

— Мой дорогой мальчик, а ты никогда не думал, что все способности надо развивать? Иначе они атрофируются. Если бы аборигены сумели замаскироваться под нас в таком совершенстве, это означало бы их конец. Скорее всего — и в этом нет ни малейших сомнений — они не смогли сделать это. Они просто вымерли, прежде чем их успели тщательно изучить. Виэль хотел любым способом найти объяснения для поднятия своего авторитета. Его гипотеза ничем не подтверждена.

Я подумал, что последнее замечание дает повод спросить у тетки о ее необычном способе передвижения, она была сейчас настроена доброжелательно. Но едва я решился на это, как вернулась служанка с большой книгой, оправленной в темную кожу. Только она успела вручить ее старухе, как в дверь постучали.

— Открой! — с раздражением бросила тетка.

Это приказание прозвучало одинаково для меня и для служанки. Я удовлетворил свое любопытство, опередив девушку и открыв дверь. На пороге стояли две служанки моего отца.

Они были одеты и разукрашены так, что выглядели более странно, чем какие-то там туземцы: высокие, как топольки, бестелесные, как духи. У них были желто-зеленые глаза, напоминающие большие желтки. Их огромные груди вздымались почти на уровень плеч. Несмотря на присущее им умение сохранять спокойствие, они были поражены моим присутствием в этой комнате.

Я кивнул им, чтобы входили, но, когда служанка закрыла за ними дверь, тетка раздраженно сказала:

— Минутку, девочки. Я хочу кое-что показать этому пареньку. Потом он уйдет.

«Девочки» кивнули и уселись на диванчик.

Старуха раскрыла книгу и показала изображение, сделанное каким-то неизвестным мне способом. В нем исключались все цвета, кроме ярко-бронзового. Изображение было маленькое, его внешний вид и округленные края говорили о том, что оно очень старое. Это было изображение хрупкой — что хорошо было видно, — высокой девушки лет двадцати пяти. Она стояла на мощеном тротуаре рядом с импозантным юношей. На руках у нее был ребенок. Тротуар тянулся вдоль длинного одноэтажного дома. Позади них к дому была пристроена веранда, и это придавало сооружению своеобразный архитектурный стиль.

Оно было похоже на состыкованную шеренгу из нескольких узких домиков. Я вспоминаю эти подробности, хотя обычно довольно слабо помню детали. Со дня выхода из тюрьмы я часто искал следы этого дома. Когда тетка в первый раз показала мне эту «фотографию», я очень заинтересовался чертами лица девушки и ребенка.

Лицо последнего было плохо различимо, так как он был завернут в белые льняные пеленки. У девушки было интересное лицо и чарующая ласковая улыбка, одновременно какая-то приземленная, простая и обыденная.

В первый момент я подумал, что она цыганка. Однако, кожа у нее была слишком светлая. В нашем мире мы все происходим от сравнительно малочисленной группы колонистов, поэтому наш состав очень однороден. За время учения я узнал, что у землян есть множество наций, и сейчас подумал, что она вести свое происхождение от цыган.

— Уэльс, — громко сказал я. — Или Шотландия, или Ирландия.

— Что? — воскликнула удивленная тетка.

Одна из девушек захихикала. Она заложила одна на другую длинные, блестевшие от какой-то мази ноги, похожие на лакированное древко флага.

— Это не важно. — Тетка пристально посмотрела на меня и продолжала: — Да, ты прав. Я пришлю за тобой и мы еще поговорим об этом, когда будет побольше времени. Сейчас служанка отведет тебя в твою спальню.

Из той дороги, которую прошел со служанкой, я не запомнил ничего.

Я забыл также, как оправдывался перед мистером Миллионом за мое неожиданное отсутствие. Видимо, он догадался, где я был, или узнал правду от слуг, так как вызов от тетки больше не приходил, хотя я ждал его несколько недель.

В ту ночь — я почти уверен, что это была та же самая ночь — мне снились аборигены со Святой Анны. Она танцевали в венках из свежей травы на головах, плечах и щиколотках, потрясали копьями с наконечниками из нефрита. Их танец постепенно перешел в плавное покачивание моей кровати и сменился толчками, которые производил слуга в красном мундире, посланный, чтобы проводить меня в библиотеку отца.

В ту ночь — на этот раз я точно знал, что это была именно та ночь, когда мне снились туземцы — изменился порядок моих посещений библиотеки. На протяжении четырех-пяти лет наши встречи приобрели постоянный распорядок: начинались разговорами, затем шли голограммы, свободное толкование понятий, и в конце я отправлялся в постель. На этот раз после вступительного разговора, который должен был расшевелить мою психику, что, как обычно, не очень-то хорошо получалось, отец приказал мне закатать рукав и лечь на старую кушетку, стоявшую в углу комнаты.

Я должен был пялиться на стену, то есть на полки, заваленные старыми журналами. Внезапно я почувствовал, как в руку вонзилась игла. Голову мне придержали, поэтому я не мог видеть, что происходит. Иглу вытащили и отец приказал мне лежать спокойно. Мне показалось, что я пролежал очень долго. Отец время от времени открывал мне веки и заглядывал в зрачки или проверял пульс. Наконец, кто-то в дальнем углу библиотеки начал рассказывать длинную и сложную историю. Отец делал заметки по ходу рассказа, время от времени прерывая говорившего, чтобы задать вопрос. Я молчал, и тот человек говорил за меня. Вопреки моим ожиданиям, наркотик, который мне ввели, со временем не уменьшил действия. Напротив, он все сильнее отрывал меня от действительности. Постепенно исчезла обитая кожей кушетка, превратившись в палубу звездолета, потом в крылья голубя, трепетавшие высоко над миром. Мне было все равно, чей голос доносился из угла комнаты, мой или отца. Он становился то низким, то высоким.

Временами мне казалось, будто кто-то говорит внутри огромной грудной клетки, гораздо большей, чем моя. Голос отца, который я мог распознать во время шелеста страниц блокнота, иногда становился похожим на тонкие крики детей, бегающих по улицам, которые я слышал летом, высовывая голову в окошко на крыше библиотеки.

С той ночи моя жизнь опять изменилась.

Наркотики — было похоже, что их несколько видов — повлияли на мое здоровье. Я реагировал на них обычно так же, как и в первый раз, но иногда бывало, что я не мог лежать спокойно, а во время разговоров часами бегал по кругу или впадал в жуткий сон. Я часто просыпался с невыносимой головной болью, которая мучила меня потом целый день. Я был на грани нервного истощения.

Самое удивительно то, что иногда из памяти у меня пропадали целые куски дня. Когда я приходил в себя, то был уже одет и причесан.

Я что-то делал, говорил, но не помнил ничего, что происходило с того момента, когда я по приказу отца ложился на кушетку в библиотеке.

Хотя я не прерывал лекций, которые мы посещали с Дэвидом, но, в определенном смысле, мы с мистером Миллионом начали играть свои роли по отношению друг к другу.

Теперь уже я сам настаивал на посещении лекций. Я сам выбирал тему урока и сам расспрашивал мистера Миллиона. Часто, когда брат с учителем были в парке, а я плохо себя чувствовал и не вставал с постели, моим основным занятием было чтение.

Встречи Дэвида с отцом подвергались тем же самым изменениям, что и мои. Все это происходило в то же самое время. Однако, они были реже, а по мере того, как летние дни сменялись осенними, а потом короткими зимними, становились все более эпизодическими. Наркотики действовали на брата не так, как на меня, и имели меньшие последствия.

Если можно точно определить конец моего детства, то это произошло именно той зимой.

Ухудшение здоровья заставило меня оставить детские забавы и начать заниматься исследованиями, вскрывая небольших зверушек, которых приносил мне мистер Миллион. Как я уже говорил, читал я часами напролет. Иногда я просто лежал, заложив руки за голову, пытаясь припомнить слова, которые слышал, когда говорил их отцу. Ни Дэвид, ни я никогда не запоминали достаточно много, чтобы выстроить какую-нибудь теорию по тем вопросам, что задавал нам отец. Однако, в памяти удержалось несколько сценок, которых я никогда не видел в действительности. Думаю, это был результат внушений, которые нашептывал мне отец, когда я продирался сквозь измененное сознание.

Моя — до сих пор недосягаемая — тетка теперь разговаривала со мной в коридорах и даже иногда заходила к нам в комнату.

Я узнал, что она руководит хозяйством нашего дома, и через нее устроил собственную маленькую лабораторию в том же крыле дома, где находилась наша спальня. Большую часть зимы я провел либо за хирургическим эмалированным столом, либо в постели. Снег завалил окна и повис на стеблях вьюнка. В редких случаях я встречал постоянных гостей отца, наблюдал, как они заходят в дом в мокрых ботинках и с засыпанными снегом плечами. У них были красные лица, они кашляли и отряхивали в холле верхнюю одежду.

Уже не были в ходу укромные местечки под апельсиновыми деревьями, не пользовался успехом и садик на крыше. Поздно ночью некоторые из гостей выбегали со своими любимицами во двор под нашими окнами. Распаленные вином и желанием, они бросались снежками, и вся игра неизменно кончалась тем, что девушек раздевали и валяли нагишом в снегу.

Как обычно кажется людям, которые много времени проводят дома, весна для меня наступила неожиданно. В какой-то из дней, когда еще казалось, что на улице зима, Дэвид открыл настежь окно и настоял, чтобы я пошел с ним в парк. Стоял апрель. Мистер Миллион пошел с нами. Через главный вход мы вошли в маленький садик между нашим домом и улицей.

Когда я был там в последний раз, садик был засыпан отброшенным с тропинок снегом, сейчас же кусты были усеяны цветами, воздух наполнен ароматом, струи воды поднимались из фонтана в центре парка, радостно искрясь на солнце. Дэвид погладил желтого пса по морде и сказал:

— «И оттуда пес с четырьмя головами вошел в круг света…»

— О, нет, — поправил я его, — у Цербера было три головы. Разве ты не знал этого? Четвертая голова — это добродетель, а с ней такая скука, что ни один кобель не покусится на нее.

Даже мистер Миллион засмеялся. Позже я заметил, что Дэвид здорово вырос за эту зиму и, похоже, достиг мужской зрелости. Мышцы на его руках стали выпуклыми и сильными. Я подумал, что если три головы пса могут представлять отца, тетку и учителя, то четвертая, наверняка, достанется Дэвиду.

Садик был для него настоящим раем. Я же чувствовал себя неважно, и мне он казался неприветливым. Почти все утро я провел на скамейке, наблюдая, как Дэвид играет в теннис.

Около полудня, правда, не на мою скамейку, а на соседнюю, села темноволосая девушка с ногой в гипсе. Она пришла в садик на костылях в сопровождении гувернантки, которая уселась между девушкой и мной. К счастью, эта немилая дама сидела так, что миссия охранительницы не выполнялась на все сто процентов. Она сидела на краю скамейки, а девушка, вытянув больную ногу, откинулась на спинку. Таким образом, я мог изучать ее профиль. Время от времени она оборачивалась, чтобы сказать что-то своей бонне, и тогда я видел ее лицо полностью. Оно было скорее круглое, чем овальное, с карминовыми губами, фиолетовыми глазами, тонкими бровями и длинными вьющимися волосами. Небольшая прядка спадала на лоб. Когда подошла старая торговка кантонскими булочками — длиннее ладони и такие горячие, что нужно было есть очень осторожно, словно они живые, — я воспользовался ее посредничеством и купил одну для себя, а две послал девушке и ее служанке. Старуха решительно отвергла подарок. Однако, к моей радости, девушка взяла булочку. Ее горящие глаза и зардевшиеся щеки красноречиво говорили о желании получить подарок. Я понял это из ее жестов. «Отказ без всякого повода может обидеть незнакомца. Я голодна и сама хотела купить булку. Отказ от того, что ты хочешь, когда кто-то преподносит это в подарок — безумие», — казалось, говорила она своей гувернантке. Торговке посредничество пришлось явно по вкусу, на ее глаза накатили слезы при одной мысли, что ей придется вернуть мне деньги — банкноту небольшой стоимости. В конце концов, они начали так громко ругаться, что я услышал голос девушки. Он был очень приятный и низкий.

Наконец, служанка согласилась принять булочки. В благодарность она кивнула в мою сторону, а девушка подмигнула мне за ее спиной.

Через полчаса Дэвид и мистер Миллион, который стоял все это время возле корта и наблюдал за игрой, спросили, пойду ли я на ленч. Я согласился. Мы пошли в маленькое чистое кафе возле цветочных рядов. Я быстро съел свою порцию, но однако, когда вернулся в парк, там уже не было ни девушки, ни ее гувернантки.

Через час после возвращения домой отец вызвал меня к себе. Я пошел, теряясь в догадках, поскольку до сих пор он никогда не звал меня к себе так рано.

Еще даже не пришли первые клиенты, а всегда приходил, когда уходили последние. Однако, волновался я зря.

Он просто поинтересовался моим здоровьем. Я ответил, что чувствую себя лучше, чем зимой. С уверенностью, граничившей с утомленной надменностью, соединенной с проницательностью, он начал говорить о своих интересах и подготовке юноши к трудностям жизни.

— Мне кажется, из тебя получится хороший исследователь естественных наук, — сказал он.

Я ответил, что буду стараться внести свой скромный вклад в развитие науки и принялся рассуждать о возможности изучения химии и биофизики в таком мире, как наш, где очень низко развита промышленная база, где нет государственных экзаменов, нет широкой возможности для торговли и так далее.

Когда я закончил, отец немного помолчал, а потом сказал:

— Мне приятно это слышать. Откровенно говоря, я просил мистера Миллиона, чтобы он как можно чаще привлекал тебя к творческому мышлению. Он сделал так, как когда-то приучил к наукам и меня. Учеба принесет тебе не только удовлетворение, но будет нужна для многих дел. — Тут он прервал себя, откашлялся, потер руками лицо и голову. — Кроме того, в каком-то смысле это семейная традиция.

Я сказал, что рад этому.

— Ты видел мою лабораторию за большим зеркалом?

— Нет, я никогда там не был.

Я знал, что в одной из комнат за большим зеркалом находится лаборатория.

Слуги говорили, что это «амбулатория», где отец готовит для них таблетки. Он каждый месяц обследовал работавших у него девушек и время от времени прописывал лекарства для «легкомысленных» подружек наших гостей, которые из-за отсутствия осторожности не ограничивали свои контакты исключительно нашим домом.

Он стал рассказывать, что лаборатория очень полезна, но потом улыбнулся и сказал:

— Однако, мы уклонились от темы. Наука очень важна, но, как ты убедишься сам, она забирает гораздо больше денег, чем отдает. Их требует аппаратура, книги и множество других вещей, а кроме того, нужно иметь еще и средства к существованию. Это весьма важно. Хотя частично благодаря науке я надеюсь прожить еще долго, ты будешь наследником и все это через некоторое время станет твоим. Верь мне, что к каждой фазе того, что мы делаем, нельзя относиться пренебрежительно.

Я был так удивлен, что плохо слышал, о чем он говорит.

— Ладно, я хочу, чтобы ты начал с дежурства у входных дверей. До сих пор там была служанка. Месяц ты поработаешь с ней. Я скажу мистеру Миллиону, и он все устроит.

Я поблагодарил отца. Открыв дверь, он выпроводил меня. Когда я выходил, мне трудно было поверить, что это тот самый человек, который каждую ночь высасывал из меня жизнь.

Я не связал такое быстрое изменение моего положения с событием в парке. Теперь я понимаю, что мистер Миллион, который имеет глаза даже на затылке, сообщил отцу, что я подошел к возрасту, когда детские желания, подсознательно сконцентрированные на родственниках, начинают переноситься на других.

Во всяком случае, в тот же вечер я стал должностным лицом, которое мистер Миллион называл встречающим, а Дэвид, объясняя, что первоначальное значение этого слова связано с «порталом», — портье. Этим самым я на практике взял на себя функцию, которую символично выполнял железный пес в парке. До меня эту работу выполняла служанка по имени Перисса. Ее выбрали не только потому, что она была одной из самых красивых девушек, но также и потому, что она была самая высокая и сильная из всех слуг. У нее было крупное телосложение и круглое, улыбчивое лицо, а в плечах она была шире любого из мужчин. Отец приказал ей помогать мне. Наши обязанности не были сложными: гости отца в большинстве были людьми порядочными, с хорошим общественным положением, и не в их привычках было поднимать скандал или буянить, за исключением разве что редких случаев сильного опьянения. Многие из них бывали у нас десятки, а некоторые и сотни раз. Мы называли их по прозвищам, которые употреблялись только в нашем доме. Перисса называла их мне, как только они подходили к двери. Мы помогали им снять верхнюю одежду и показывали дорогу, а если требовалось, то и провожали в соответствующую часть дома. Перисса кипела энергией и гости с интересом присматривались к ней, но только атлетических сложенных мужчин не пугал ее облик. Однако, ее пощипывали за зад и снисходительно улыбались. В моменты отдыха она рассказывала мне о том, как иногда любители крупных девушек брали ее «наверх» и сколько она при этом зарабатывала.

Я смеялся над этими историями и давал понять гостям, что отношусь к администрации и не беру денег. Большинству, правда, и не надо было об этом говорить: они часто говорили мне, что я очень похож на отца.

В самом начале моей деятельности, на третий или четвертый день, к нам заявился странный гость. Он пришел ранним вечером. День был исключительно хмурым — один из по-настоящему холодных дней. Лампы в доме горели уже почти час. По улице проезжали кареты, но из-за тумана их не было видно, только стук колес о булыжную мостовую извещал о приезде очередного гостя. Когда он постучал, я открыл, и поскольку человек был мне незнаком, я опередил его вопросом, что ему нужно.

— Мне нужно поговорить с доктором Аубрей Виэлем.

Я сделал удивленные лицо.

— Это Селтамбанке шестьсот шестьдесят шесть?

Имя доктора Виэля говорило мне о многом, но чтобы он был здесь!.. Я тут же подумал, что кто-то из приходивших к нам гостей в шутку дал адрес нашего дома.

Я не стал спорить с незнакомцем, а просто пригласил его войти. Периссу я послал за кофе и провел гостя в маленькую темную комнатку для гостей возле холла, где мы могли бы поговорить без помех. Сюда заходили редко.

Когда я открыл дверь, то обратил внимание, что уборщицы давно не посещали ее.

Я решил напомнить об этом отцу. Тотчас же я вспомнил, что не спросил имени гостя.

Незнакомец без разрешения уселся в одно из потертых кожаных кресел. У него была курчавая черная борода, большая, гораздо больше, чем требовала мода. Он был молод, хотя гораздо старше меня. Если бы не бледная кожа, наталкивающая на мысль о какой-то физической ущербности, он выглядел вполне солидным. Одежда его была темной и казалась очень тяжелой, словно из войлока. Присматриваясь к нему, я вспомнил, что в заливе приводнился звездолет со Святой Анны. Я тут же спросил его, не прилетел ли он вчера на этом звездолете.

Незнакомец был ошарашен, потом рассмеялся.

— Ну и ловкач же ты! Ты, наверное, знаешь гипотезу доктора Виэля, раз живешь под одной крышей с ним? Нет, я прилетел с Земли. Меня зовут Маршх.

Он протянул мне визитную карточку.

Я дважды прочел ее, прежде чем до меня дошла записанная там информация.

Мой гость был ученым, доктором антропологии с Земли.

— Я подумал, что вы, сэр, — сказал я, — могли прилететь со Святой Анны. Большинство людей на нашей планете, кроме цыган и преступников, имеет определенный тип лица. Ваш не подходит к нему.

— Я обратил на это внимание, — кивнул он. — У тебя самого такое лицо.

— Говорят, что я похож на отца.

— Ты из клона?

— Клон? — Я наткнулся на этот термин и он вызвал у меня ассоциации с ботаникой. Я недоуменно пожал плечами. — Размножение партеногенезом означает, что потомок или потомки — их может быть тысячи — имеют структуру генов, идентичную их родителю. Это противоречит эволюции, поэтому на Земле запрещено. Вы имеете в виду людей?

Он кивнул.

— Я никогда не слышал об этом и сомневаюсь, есть ли у нас здесь соответствующая технология. По сравнению с Землей, мы очень отсталые. Но думаю, что отец мог бы сделать что-либо подобное для вас, сэр.

— Я не хочу иметь такое потомство.

В этот момент вошла Перисса, делая невозможной нашу дальнейшую беседу.

Об отце я сказал просто так. Не думаю, что он смог бы сделать такой биологический трюк. Мы молча ждали, пока Перисса расставляла чашечки и наливала кофе.

— Очень странная девушка, — удивленно произнес Маршх, когда она вышла. — У нее ярко-зеленые глаза, лишенные бронзовых искорок, свойственных людям с таким цветом радужной оболочки. Я с нетерпением ждал, чтобы задать вопросы о Земле и новых достижениях науки. Я даже подумал, что, может быть, удастся задержать его в этой комнате подольше с помощью наших девушек.

— Вы должны извинить ее. Мой отец…

— Я хотел бы увидеть доктора Виэля, а не твоего отца. Хотя, постой, может, это и есть твой отец?

— О, нет!

— Но это же его адрес: Селтамбанке-стрит, шестьсот шестьдесят шесть, Порт-Мимизон, департамент де ла Майн, Сант-Грокс.

Он говорил весьма серьезно. Я подумал, что если скажу об его ошибке, он встанет и уйдет.

— Мне кажется, — сказал я, — вам может помочь моя тетя Джоанна. Она очень хорошо знает гипотезу доктора Виэля. Может быть, сэр, вы поговорите с ней?

— Я мог бы увидеть ее прямо сейчас?

— Тетя редко принимает гостей. Откровенно говоря, она не поддерживает контактов с отцом и редко выходит из своей комнаты. Она занимается ведением хозяйства в доме. Однако, ее очень трудно встретить где-нибудь, кроме ее комнат. Никто посторонний не может к ней войти.

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Чтобы вы поняли, сэр, что при самом сильном желании может оказаться так, что я не смогу устроить вам встречу, по крайней мере, немедленно.

— Можно просто спросить, не знает ли она адрес доктора, а если знает, то пускай сообщит его мне.

— Постараюсь помочь вам, доктор Маршх.

— Но ты не знаешь, как это лучше всего устроить, не так ли?

— Да.

— Иначе говоря, если ты просто спросишь тетку об этом, она может ничего не сказать.

— Было бы хорошо, сэр, если бы мы немного поговорили. Я хочу поподробнее узнать о Земле.

Мне показалось, что под черной бородой появилась усмешка. Он вскинул брови.

— А может быть, я первым немного расспрошу тебя?

В комнату опять вошла Перисса. Она решила узнать, не нужно ли нам чего-нибудь с кухни.

Я был готов задушить ее, когда доктор Маршх прервал себя на полуслове и обратился к девушке.

— Может быть, вы спросите миссис Джоанну, не согласна ли она принять меня?

Я быстро прикидывал. Можно было пойти самому и, получив ответ, вернуться и сказать, что она примет его, допустим, через час. Таким образом, я все же добился бы своего.

Существовала также возможность, несомненно, преувеличенная в моих глазах из-за горячего желания разузнать побольше о Земле, что он остался бы ждать и, встретившись с теткой, рассказал бы о моем поведении. Если бы я послал Периссу, то смог бы поговорить с ним еще с полчаса.

Был еще один вариант, по которому тетка могла быть сейчас чем-то занята. Поэтому я приказал Периссе идти и дал ей визитную карточку доктора Маршха, на которой тот написал несколько слов.

— Итак, — наконец, сказал я, — о чем бы вы хотели меня спросить?

— Этот дом на планете, которую заселили не более двухсот лет назад, выглядит на удивление старым.

— Его построили сто сорок лет тому назад, но на Земле, наверное, есть дома и постарше.

— Да, сотни, но на каждый из них приходятся десятки тысяч таких, которым нет и года. Здесь же почти каждый дом, который я видел, такой же старый, как и этот.

— Мы живем просторно и не разрушаем старые дома. Так говорит мистер Миллион. Хотя людей стало меньше, чем пятьдесят лет назад.

— Мистер Миллион?

Я рассказал ему о нашем учителе, а когда закончил, он произнес:

— Похоже, вы используете тренажер 10х9. Да, это должно быть интересно. Их выпустили всего несколько штук.

— Тренажер десять на девять?

— Миллиард, десять в девятой степени. Мозг человека имеет несколько миллиардов нервных связей. Была открыта возможность воспроизвести их деятельность.

Мне показалось, что прошло мгновение со времени ухода Периссы, так быстро пролетело время. Она вошла, сделала перед доктором реверанс и сказала:

— Миссис примет вас.

— Сейчас? — изумился я.

— Да, — кивнула Перисса. — Миссис сказала, что сейчас.

— Я проведу господина, а ты оставайся у двери.

Мы двинулись по темным переходам. Я выбрал самый дальний путь, чтобы потянуть время. Я заметил, что, проходя мимо комнат, заваленных хламом и разбитой мебелью, доктор мысленно готовит вопросы, которые хотел бы задать тетке. Я попытался расспросить его о Земле, но он отделывался ничего не значащими «да» или «нет».

Остановившись перед нужной дверью, я постучал. Тетка открыла и доктор Маршх, поклонившись, произнес:

— Извините, миссис, что беспокою вас. Я вынужден это сделать, так как этот юноша не может помочь мне отыскать автора гипотезы Виэля. — Он указал на меня.

Тетя Джоанна усмехнулась.

— Я и есть доктор Виэль. Прошу вас, входите.

Она захлопнула дверь, оставив меня в коридоре с разинутым ртом.

Историю с доктором Маршхом я рассказал Пхаедрии во время нашего очередного свидания. Прошу прощения, если до сих пор не называл этого имени. Это девушка, которая сидела на скамейке со своей гувернанткой.

Во время моего следующего похода в парк меня познакомила с ней не кто-нибудь, а сама гувернантка.

Она посадила ее рядом со мной и — о, чудо из чудес! — удалилась. Пхаедрия вытянула сломанную ногу и одарила меня очаровательной улыбкой.

— Ты не против, чтобы я сидела здесь?

У нее были прекрасные зубы.

— Я очень рад.

— Ты удивлен? Когда ты удивляешься, глаза у тебя становятся круглыми. Ты знаешь об этом?

— Удивлен. Я часто искал тебя здесь.

— Я тоже искала тебя, но почему-то тебя здесь не было. В конце концов, сколько можно сидеть в парке?

— Я просидел бы и год, если бы знал, что ты меня ищешь. Я думал, она не позволит тебе вернуться. — Я кивнул в ту сторону, куда удалилась старуха. — Как тебе удалось убедить ее?

— Я здесь ни при чем, — улыбнулась Пхаедрия. — Ты не догадываешься? Ты ничего не знаешь?

Я покачал головой. Чувствуя себя дураком, я окончательно смутился. Пока я был занят тем, что старался запомнить ее голос, в ее глазах мелькнул огонек. Кожа ее пахла нежно и приятно. Я чувствовал на щеке ее теплое дыхание. Все это отвлекало меня от формулировки ответа на ее вопрос.

— Ну так знай, — сказала Пхаедрия, — когда тетка Урания, которая является моей крестной матерью, пришла домой и рассказала о тебе отцу, он узнал, кто ты. Вот так все и вышло.

— Да-а… — протянул я.

Она рассмеялась.

Пхаедрия относилась к девушкам, которых воспитывали в надежде на замужество или продажу. Интересы ее отца, как она говорила, были «нестабильны». Он спекулировал товарами, привозимыми с юга — тканями и лекарствами, — и имел долги, которые никак не мог погасить, или, занимая деньги, всегда мог только покрыть расходы, не получая прибыли. Он мог умереть бедняком, не оставив после себя ни копейки, однако, сумел воспитать дочку, заботясь о том, чтобы она получила приличное образование и обучилась аристократическим манерам. Он рассчитывал на хороший выкуп, как только его дочь достигнет возраста замужества.

— Расскажи мне о своем доме, — попросила она. — Знаешь, как о нем говорят ребята с улицы? «Пещера». Ребятам нравится это, они завидуют тем, кто побывал у вас. Многие даже врут, что бывали в «Пещере».

Я хотел поговорить не о доме, а о докторе Маршхе и земной науке. Я хотел узнать о ее мире, о ребятах, о которых она говорила с такой вольностью, о ее школе и о родном доме. Кроме того, я ничего не имел против рассказать, какие услуги оказывают наши девушки.

Мы купили булки с яйцами у той же торговки, что торговала здесь в прошлый раз. Мы ели их в холодном блеске солнца и, когда прощались, были не столько влюблены, сколько испытывали дружеские чувства друг к другу, и договорились встретиться на следующий день.

Ночью, вернее, тогда, когда я вернулся, или точнее говоря, когда меня отнесли в постель, поскольку я почти не мог ходить в течение нескольких часов, проведенных у отца, изменилась погода. Запах мускуса, характерный для весны или раннего лета, врывался в окно так резко, что огонь в нашем маленьком камине почти тотчас погас, словно застеснялся. Я договорился с Пхаедрией на десять часов и положил возле кровати записку с просьбой разбудить меня в девять. В ту ночь, вдыхая запах весны, я засыпал с мыслью полупланом-полусновидением, что мы с Пхаедрией вырвемся из-под опеки тетки и поищем полянку, заросшую голубыми и желтыми цветами.

Когда я проснулся, был уже час пополудни. За окном шел дождь. В дальнем конце комнаты читал книжку мистер Миллион. Он сказал, что не стал будить меня, так как дождь идет с шести утра.

Голова раскалывалась от боли, как часто бывало после особенно интенсивных опытов у отца. Я выпил лекарство, которое он мне прописал.

— Ты плохо выглядишь, — сказал мистер Миллион.

— Я бы хотел сходить в парк.

— Знаю, — сказал он и подъехал ко мне.

Я вспомнил, что доктор Маршх назвал его тренажером. Впервые с тех пор, когда я, как маленький мальчик, удовлетворил свое любопытство в этом вопросе, он наклонился — это подвергло риску мою голову — и я прочитал почти стертую надпись на его голове. Там было название земной кибернетической фирмы и его имя, написанное, как я подумал, по-французски: «М.Миллион».

— «М» — мистер или монсеньор?

Внезапно, как молниеносный удар по затылку человеку, спокойно сидящему в мягком кресле, меня ударила мысль, что точка, применяемая в математике, может иметь смысл умножения.

Он заметил, как изменилось выражение моего лица, и заговорил:

— Емкость памяти тысяча миллионов слов. По-английски — биллион, по-французски — миллиард. «М» — римская цифра, означающая тысячу. Я думал, ты давно знаешь об этом.

— Ты являешься тренажером, это понятно. Но кого же ты тренируешь? Отца?

Изображение на экране, которое я всегда считал мистером Миллионом, отрицательно покачало головой.

— Можешь считать, что я учил всех твоих предков. Я не живой. Чтобы создать такой тренажер, какой ты видишь перед собой, необходим живой мозг, с которого слой за слоем снята вся информация, переданная впоследствии в компьютер. Это приводит к смерти человека, чей мозг подвергается такой операции. — На мгновение он замолчал, его лицо покрылось тысячами блестящих капелек. — Извини. Ты, конечно, готов слушать, но у меня нет настроения рассказывать. Очень давно, еще перед операцией, мне сказали, что мой тренажер — значит, я сам — в определенных обстоятельствах не будет испытывать волнения. Но сегодня я думаю, что это было ошибочное мнение.

Если бы я мог, то задержал бы его, но пока я приходил в себя от удивления, он уже выкатился из спальни. Очень долго, может быть, час или больше, я прислушивался к шуму дождя, думал о Пхаедрии и о том, что говорил мистер Миллион. Все это перемешалось у меня с вопросами, которые отец задавал мне прошлой ночью. Я чувствовал себя так, словно они украли у меня все ответы, оставив одну пустоту. Я вспомнил, как в эту ночь мне снилось, что я стою на мощеном подворье, так тесно окруженном высокими колоннами, что между ними нельзя пролезть, стою так много лет, ищу проход и замечаю, что на каждой из колонн выбиты какие-то слова. Еще я вижу, что подворье вымощено надгробными плитами, какие можно встретить в старинных французских костелах, и на каждой выбито мое имя, но с разными датами рождения и смерти.

Этот сон преследовал меня даже тогда, когда я старался думать о Пхаедрии.

Когда служанка принесла теплую воду — в то время я брился уже дважды в день, — оказалось, что я уже держу в руках бритву, даже успел порезаться ею и кровь капает на пижаму и постель.

Через пять дней, ранним утром, когда я вновь увидел Пхаедрию, она была захвачена планом, в который втянула меня и Дэвида.

Речь шла, ни больше, ни меньше, как о театральной труппе. В ее состав входили, главным образом, девочки возраста Пхаедрии. Они намеревались все лето давать спектакли в парке. Поскольку, как я уже говорил, в труппу входили преимущественно девушки, наше участие было как нельзя кстати.

Прошло немного времени, и мы с братом были втянуты в эту историю. Пьеса была написана избранным среди актеров комитетом, темой служила утрата политической власти французскими колонистами. Пхаедрия, которая во время спектакля была еще в гипсе, получила роль калеки — дочки французского губернатора. Дэвид играл роль ее любовника, галантного капитана кавалерии, а я самого губернатора. Я согласился на эту роль с охотой, поскольку она была лучше роли Дэвида, а кроме того, давала возможность оказывать Пхаедрии отцовское внимание.

Представление, которое было в начале июня, я помню хорошо по двум причинам.

Тетка, которую я не видел с тех пор, как она захлопнула дверь за доктором Маршхом, сообщила мне в последнюю минуту, что хотела бы присутствовать на спектакле. Кроме того, мы, актеры, так опасались пустоты в зале, что я попросил отца прислать шесть девушек. Я очень удивился, когда он согласился.

Думаю, он сделал это ради рекламы. Он только предупредил, что если вышлет за ними гонца, что они нужны в доме, я должен буду немедленно вернуть их, даже если спектакль только начнется.

Поскольку я должен был прийти, по крайней мере, за час до начала, чтобы войти в роль, после полудня я зашел к тетке. Она сама открыла дверь и тотчас же попросила помочь служанке, которая стаскивала что-то тяжелое с верхней полки шкафа.

Это оказалось складной инвалидной коляской, которую мы разложили в соответствии с указаниями тетки. Когда дело было закончено, она сказала:

— А теперь помогите мне.

Она оперлась на наши плечи и села в коляску. Черная юбка покоилась на подставке для ног, точно палатка.

Из-под нее выглядывали ноги, которые в кости были не толще моих рук. Ниже бедер выдавалось что-то странное, немного напоминающее седло. Когда она заметила, как я присматриваюсь к ней, то пробурчала:

— Это мне не понадобится. Приподними меня немного. Встань сзади и подними за подмышки.

Я сделал так, как она велела, а служанка бесцеремонно залезла ей под юбку и вытащила оттуда небольшой, обтянутый кожей предмет, на котором тетка сидела.

— Едем? — спросила тетка. — А то опоздаем.

Я выкатил коляску в коридор. Служанка придержала дверь. Открытие того, что тетя теряла теряла способность передвигаться физически и могла делать это лишь при помощи механизмов, наполнило меня беспокойством еще большим, чем то, которое я ощущал, когда не знал об этом. Она спросила, почему я такой хмурый, а и я, не таясь, рассказал ей обо всем, а также добавил, что, насколько мне известно, еще никому из людей не удалось овладеть антигравитацией.

— Ты думаешь, почему я не воспользовалась этим, чтобы пойти на твой спектакль?

— Может быть, ты не хочешь, чтобы люди это увидели?

— Вздор! Это обычный протез. Его можно купить в любой аптеке.

Она повернулась в коляске, чтобы посмотреть на меня. Ее лицо было очень похоже на лицо отца. Безжизненные ноги свисали, как два тонких прутика, похожие на палочки, которые мы с Дэвидом, когда были маленькие, применяли для того, чтобы обмануть мистера Миллиона.

Мы делали кукол и клали в постель, заставляя учителя думать, что это мы лежим там, а на самом деле сидели под кроватями и играли в разные игры.

— Понимаешь, индукционное поле, возникающее в проводниках, проложенных под полом, способствует моему передвижению в доме. Ток индуцируется в протезе и, таким образом, возникают два поля с противоположными зарядами, в результате чего я и приподнимаюсь над полом. А наклоняясь вперед, начинаю скользить туда, куда мне нужно. Понятно?

— Да. Значит, антигравитация мне пригрезилась?

— Когда я схожу по лестнице, то использую железные перила.

Спектакль прошел довольно хорошо. Как и можно было ожидать, шум и крики издавали, главным образом, зрители из старой французской аристократии или их потомки. Действительность превзошла все наши ожидания. На спектакль пришло около пятисот человек и, как обычно, среди них карманники, полиция и бродяги. Случай, который я хорошо запомнил, произошел под конец второго акта. Около десяти минут я сидел за столом, готовя несколько вопросов для обсуждения и внимательно слушая, что говорят мои подчиненные. Сцена была повернута на запад. Последние лучи солнца окрашивали небо в удивительные цвета: пурпур, багрянец, киноварь и чернь. На таком жутком фоне, которые могли создать только дьявольские хоругви, поодиночке и попарно, как удлиненные тени, выскальзывающие из зубов каких-то фантастических драконов, начали показываться головы, смуглые шеи и широкие плечи людей из батальона охраны моего отца.

Опоздавшие занимали последние места в верхней части амфитеатра, окружая собравшихся, словно солдаты на службе какого-то владыки окружают взбунтовавшуюся толпу.

Когда они уселись, подошла моя очередь давать реплики. Я совсем забыл о них. Больше ничего, собственно, я и не запомнил из нашего первого выступления, кроме того, что какое-то мое движение вызвало смех у публики, причем в самом неподходящем месте пьесы. Кроме того, в начале второго акта взошла Святая Анна, заливая место действия зеленым светом. Были хорошо видны ее лениво текущие реки и поросшие зеленью огромные болота.

Под конец третьего акта я увидел, как маленький горбатый слуга забегал между последними рядами и девушки одна за другой двинулись шеренгой черных, обрамленных зеленью теней к выходу.

В то лето мы дали три спектакля. Они имели огромный успех, а Дэвида, Пхаедрию и меня начали считать самыми талантливыми актерами. Пхаедрия справедливо делила между нами свои чувства. Я не знал, руководствовалась она своим сердцем или наказами родственников. Когда ее нога срослась, она стала партнершей Дэвида по теннису и во всех других играх была лучшей из всех девушек, приходивших в парк. Часто бывало, что она бросала все и садилась рядом со мной. Она симпатизировала моим увлечениям ботаникой и биологией, хотя не занималась этим сама. Очень часто она сплетничала со мной и подружках, а перед ними хвасталась моим умением каламбурить и острить экспромтом.

Когда оказалось, что выручки от проданных билетов на первый спектакль не хватает для изготовления костюмов и декораций для следующего, Пхаедрия решила, чтобы мы после окончания спектакля собрали деньги со зрителей. Толкотня в парке использовалась карманниками для своих воровских целей, и зрители, в большинстве своем наученные горьким опытом, не приносили денег больше, чем требовалось на один билет и стакан вина во время антракта.

Поэтому наша прибыль была весьма незначительной. Вскоре Дэвид и Пхаедрия начали говорить о более опасных, но и более доходных приключениях.

Приблизительно в то же время у меня все чаще стали появляться провалы в сознании. Это произошло, как предполагали врачи, в результате продолжительных, все более интенсивных вторжений в сферу моего подсознания, которые приобрели форму грубых, почти зверских исследований с неизвестными мне целями. Так как я уже привык к ним, то перестал задавать вопросы. Дэвид и мистер Миллион рассказывали мне, что я вел себя почти нормально, только был более тихим, чем обычно, разумно, хотя и с небольшой запинкой, отвечал на вопросы, в себя приходил внезапно, выпучивая глаза на знакомую комнату и знакомые лица, среди которых часто оказывался после полудня, не помня, как встал, оделся, побрился, позавтракал и пошел гулять.

Несмотря на это, я также любил мистера Миллиона, как и в детстве. После того, как узнал, что означают хорошо знакомые мне буквы на его коробке, отношения между нами не изменились. Я не мог и, видимо, никогда не смогу избавиться от сознания того, что человек, которого я любил, погиб за много лет до моего рождения и я обращаюсь к его подобию, работающему по математическим формулам, которое, имитируя свой оригинал, реагирует на раздражения, создаваемые человеческими словами и поступками. Я никогда не смогу понять, давало ли сознание, которое было у мистера Миллиона, ему право говорить «мыслю» или «ощущаю», что он всегда делал. Когда я спросил его об этом, он сказал, что сам никогда не мог ответить на этот вопрос.

Не зная точки начала, он не мог быть уверенным, что процессы его мышления отражают действительное сознание. Я, в свою очередь, не мог оценить, был ли ответ глубоким рефлексом души, которая жила на самом деле среди утонченных абстракций тренажера, или же являлся фонографической реакцией, вызванной моим вопросом.

Как я говорил, наш театр работал все лето. Во время последнего представления листья кружили в воздухе, как чьи-то забытые письма, и медленно падали на сцену.

Когда опустился занавес, мы, те, кто писал и играл все спектакли этого сезона, были так расстроены, что не могли ничего делать. Мы молча сняли костюмы и смыли грим. Затем безвольные, как трепещущие на ветру листья, побрели по тропинкам парка, ведущим прямо к домам. Я знал, что меня ждут обязанности возле двери, но в холле меня встретил слуга и сказал, что я должен сейчас же отправиться в библиотеку. Отец объяснил мне, что вечером будет занят делами, поэтому хотел бы поговорить со мной сейчас. Он выглядел больным и усталым, и мне впервые пришло в голову, что он может умереть, и тогда я стану богатым и свободным.

Я не помню, что говорил под влиянием наркотика. Однако, я запомнил сон, который приснился потом. Я запомнил его очень точно, словно он приснился мне только сегодня ночью.

Я находился на белом корабле, таком, как те, что плыли по зеленой воде канала вокруг парка. Корабль плыл так тихо и легко, что острый нос его совсем не оставлял на воде следа. Я был единственным членом экипажа, по крайней мере, единственным человеком, находившимся на палубе. За штурвалом стоял труп высокого худого мужчины. Огромный штурвал он держал так, что создавалось впечатление, будто штурвал вращал руки этого человека, помогая ему стоять на ногах, удерживая в равновесии и не позволяя упасть. Когда мертвец повернул ко мне голову, я узнал его лицо. Оно походило на лицо моего отца, но это был не отец, в этом я был твердо уверен.

Прошло много времени. Мы вышли в открытое море. Сильный ветер дул слева, под несколько градусов к нашему курсу. Когда нос корабля поднимался кверху, мачты, блоки и ванты свистели под напором ветра. Паруса поднимались вверх и внезапно падали вниз. Паруса как будто жили своей, особенной жизнью. мачты вырастали впереди меня и за спиной.

Днем, когда я работал на палубе, брызги мочили мне рубаху, а на досках оставались пятна в виде слез, которые быстро высыхали на жарком солнце.

Не помню, чтобы когда-нибудь в действительности я плыл на таком корабле.

Однако, возможно, это и случалось, когда я был очень маленьким, но все звуки — скрип мачты, свист ветра в такелаже, разбивавшиеся о корпус волны — были такими ясными, что не оставалось сомнений в их реальности. Они были реальными, как тот смех, который я часто слышал в детстве, или звук трубы из крепости, который всегда будил меня рано утром.

Я что-то делал на палубе этого судна, но точно не помню, что именно. Помню, что мне очень часто приходилось носить воду в брезентовых ведрах и смывать с палубы засохшую кровь. Иногда я держался за веревки, ни к чему не привязанные, а сцепленные с чем-то высоко в такелаже. Я вглядывался в морскую даль с носа корабля, с его мачт, с крыши большой каюты, расположенной посреди судна. Когда я заметил, как далеко в море приводнился звездолет с ослепительным выхлопом последнего пламени, то никому об этом не сказал.

Все это время человек у руля что-то говорил мне. Его голова безвольно свисала на грудь, словно у него была сломана шея. Когда сильные волны ударяли о лопасть руля, штурвал начинал быстро вращаться и голова человека качалась от одного плеча к другому или же заваливалась назад, и он мертвыми глазами смотрел в небо. Однако, все это время он говорил без умолку, а из небольшого количества слов, в которых я мог сориентироваться, я понял, что он излагал какую-то теорию этики, основы которой даже он сам не вполне принимал всерьез. Я боялся слушать это бормотание и старался держаться подальше от него. Почти все время я проводил на носу судна. Однако, часто ветер вполне отчетливо доносил мне его слова. Иногда я открывался от работы и внезапно обнаруживал, что нахожусь гораздо ближе к штурвалу, чем думал. Иногда я почти касался мертвого рулевого.

Когда я пробыл на судне уже довольно много времени и начал ощущать усталость и одиночество, открылась дверь каюты и из нее вышла тетка. Она скользила в двух дюймах над палубой, юбка ее не опадала, как обычно, на пол, а билась на ветру, точно хоругвь, и казалось, что ветер каждую минуту может унести ее.

Не знаю почему, но я крикнул:

— Не подходите к рулевому, он может навредить вам!

— Это абсурд, — ответила она так естественно, словно мы встретились в коридоре возле моей спальни. — Он уже давно не в состоянии никому не помочь, ни навредить, а вот моего брата ты должен опасаться, Номер Пять.

— Где он?

— Внизу. — Она указала на палубу. — Он хочет узнать, почему корабль стоит на месте. Берегись его!

— На месте? Да вы ошибаетесь, тетя Джоанна, мы движемся вперед!

— Подойди и убедись сам.

Я подбежал к борту и взглянул, но увидел не воду, а лишь ночное небо. Неизмеримо далеко подо мной были разбросаны бесчисленные звезды. Я ощутил, что корабль не движется вперед и даже не качается, а все время находится в неподвижности.

Я недоуменно обернулся к тетке, но она опередила меня:

— Он не плывет, поскольку его заякорили, чтобы узнать, почему он не плывет.

В этот момент я почувствовал, что двигаюсь по канату к чему-то похожему на склад. Там были какие-то звери. Тогда я проснулся, хотя в первый момент не отдал себе в этом отчета.

Я коснулся ступнями пола и заметил, что возле меня находятся Дэвид и Пхаедрия.

Мы были в огромном зале. Пхаедрия выглядела прекрасно, но была слишком напряжена и кусала губы. Внезапно раздался крик петуха.

— Как ты думаешь, где могут быть деньги? — спросил Дэвид.

В руках у него была сумка с инструментами.

Пхаедрия или надеялась, что я что-то скажу, или отозвалась на свои мысли:

— У нас мало времени. Маридор сторожит.

Маридор играла в наших спектаклях.

— Если не убежит. Где, по-твоему, деньги?

— Не знаю. Внизу, в бюро.

Она перестала кусать губы, встала и начала осторожно пробираться к выходу.

Одета она была в черное от обуви, до черной ленты в черных волосах. Белое лицо и руки резко контрастировали с этой одеждой, а карминовые губы выглядели какой-то ошибкой природы.

Мы с Дэвидом пошли за ней.

На полу на большом расстоянии друг от друга были расставлены ящики. Когда мы проходили мимо них, я обратил внимание, что в них сидят птицы, по одной в каждом ящике, а когда подошли к лестнице, ведущей через люк вниз, я понял, что это выращенные для боя петухи.

Вдруг через окошко в крыше в комнату проник луч солнца и упал прямо на клетку. Сидевший там петух поднялся на ноги и расправил крылья. Я увидел его дикие, налитые кровью глаза.

— Пошли, — предложила Пхаедрия. — Внизу будут собаки.

Мы спустились по лестнице. На следующем этаже царило пекло. Собаки были привязаны на цепях в раздельных боксах. Перегородки между боксами были такими высокими, что их обитатели не могли видеть друг друга. Между рядами загородок были широкие проходы. Здесь содержались боевые псы. Они были разной величины — от десятифутовых терьеров до собак величиной с пони, у которых были такие деформированные головы, что напоминали старые, поросшие молодыми побегами деревья. Пасти у них были такие, что могли запросто одним движением перекусить человека. Псы создавали в пустом помещении невыносимый шум.

Я взял Пхаедрию за руку и жестом показал, что нужно убираться отсюда как можно скорее. Я был уверен, что находиться здесь запрещено.

Она почему-то отрицательно покачала головой. Поскольку я не мог расслышать, что она говорила, то ей пришлось написать пальцем на пыльной стороне одного из боксов: «Они всегда так ведут себя, если что-нибудь услышат с улицы».

На следующий этаж мы спустились по ступенькам, начинавшимся за тяжелой дубовой дверью. Она служила для звукоизоляции от этого гвалта. Я почувствовал себя гораздо лучше, когда дверь закрылась за нами, хотя шум продолжал доноситься из-за нее. Я почти пришел в себя и хотел сказать Дэвиду и Пхаедрии, что не понимаю, где и почему я нахожусь. Я понятия не имел, что мы здесь делаем.

Однако, меня удержал стыд. В конце концов, я сам мог легко догадаться о цели нашего визита сюда. Дэвид спрашивал, где лежат деньги, а перед этим мы часто говорили, хотя я считал это пустой болтовней, о большом ограблении, которое навсегда бы избавило нас от необходимости мелких краж.

Где мы находились, я узнал позже, при выходе. Информацию о том, как мы сюда попали, я получил из разговоров и разных мелочей. Вначале этот дом был спроектирован, как склад. Он находился возле Рю де Эгостус, недалеко от залива.

Новый владелец решил создать в этом помещении своего рода спортивное шоу. Его считали самым богатым человеком во всем Департаменте. Отец Пхаедрии узнал, что недавно он отправил в банк не всю выручку. Он ходил к нему, взяв с собой дочку.

Было также известно, что заведение откроется не раньше, чем ко дню Ангела.

Мы пошли туда на следующий день после визита Пхаедрии.

Внутрь мы попали через окошко на крыше.

Мне трудно описать то, что мы увидели на следующем, то есть на первом этаже.

Гладиаторов я видел много раз на невольничьем рынке, когда мы вместе с Дэвидом и мистером Миллионом ходили в библиотеку, но там их никогда не бывало больше двух-трех, и они всегда были скованы тяжелыми кандалами. Здесь же они сидели и лежали, где только было место.

Через мгновение я подумал, почему они не разорвут друг друга, а вдобавок и нашу троицу? Но тут я заметил, что они скованы короткими цепями, прикрепленными к полу. Возле каждого был круг из царапин и повреждений досок пола, по которым можно было определить, на какое расстояние доставали гладиаторы. Их скромная мебель — сломанные нары, пара кресел и лавка — были или настолько легкие, что никому не причинило бы вреда, если их швырнуть, или слишком тяжелые и привинченные к полу.

Я подумал, что они станут кричать и грозить нам, как обычно делали во время боя, но потом понял, что, пока они сидят на цепи, нам ничего не угрожает. Когда мы спустились по лестнице, они повернули головы в нашу сторону.

Едва увидев, что у нас нет для них еды, они оказали нам внимания меньше, чем собаки выше этажом.

— Это правда, что они уже не люди? — спросила Пхаедрия.

Она шла выпрямившись, как солдат на параде, и с интересом присматривалась к рабам. Глядя на нее, я подумал, что в действительности она выше, чем в моих мыслях. Она была не только хорошенькой, она была красивой.

— Собственно, — продолжала она, не получив нашего ответа, — они звери.

Я слышал о них и пояснил, что рождаются они людьми. Разница между ними и нормальными людьми возникает из-за хирургического вмешательства, частично производимого при операции на мозге, и изменении работ желез внутренней секреции, вызванные при помощи различных химических средств.

Внешне они сильно отличались друг от друга.

— Твой отец делает что-то в этом роде с маленькими девочками для вашего дома? — спросила Пхаедрия.

— Не знаю.

— Это требует много времени, — пожал плечами Дэвид, — а клиенты хотят обыкновенных девушек, даже если любят немного чудачеств.

— Хотела бы я увидеть тех, с которыми это сделали.

— Ты что, не знала о них? — сказал я, продолжая думать об окружавших нас гладиаторах. — Я думал, ты в курсе.

— О, да, я уже не раз видела их, и хозяин о них говорил. Но эти создания… Было бы ужасно, если бы они оставались людьми.

Интересно, понимают ли они, что она говорит? Они все время провожали нас взглядами.

Внизу было совсем не так, как на верхних этажах. Стены были обиты деревом, висели картины, изображавшие псов, путехов и гладиаторов, а также различных экзотических зверей этой планеты. Окна выходили на улицу и на залив. Они были узкие и расположенные так высоко, что впускали в помещение лишь небольшие полосы солнечного света. В полутьме они высвечивали только спинку модернового кресла, обитого красной кожей, а также кусочек розового дивана, размером не больше книжки. Мы не успели сделать и трех шагов, как я понял, что нас обнаружили. Прямо к нам шел высокий молодой человек с узкими плечами. Когда мы остановились, остановился и он. На его лице появилось удивление, затем беспокойство. И тут я понял, что это мое собственное отражение в зеркале между окнами. Я ощутил минутное замешательство, какое наступает, когда кто-то чужой, кого не выделяешь среди других, внезапно поворачивается или оглядывается, и оказывается, что это твой хороший товарищ, на которого в первый раз ты посмотрел откуда-то изнутри. Этим хмурым парнем с острым подбородком, которого я заметил, а потом распознал, был я сам, таким, каким меня видели Пхаедрия, Дэвид, мистер Миллион и моя тетка.

— Здесь ведутся переговоры с клиентами, — сообщила Пхаедрия. — Когда нужно что-то продать, его помощники приносят товар по одной штуке, чтобы нельзя было сравнить. Однако, даже здесь слышно псов. Отец брал меня наверх и все показал.

— Тебе показали, где прячут деньги? — удивился Дэвид.

— Я сама увидела, — рассмеялась Пхаедрия. — Там, сзади. Видишь этот гобелен? Он прикрывает тайник. Когда отец разговаривал с хозяином, какой-то тип принес деньги и хозяин положил их туда.

Дверца за гобеленом вела к маленькому бюро, а в противоположной стене была еще одна дверь. Не было ни сейфа, ни какого-либо ящика. Дэвид вырвал ломиком замок в бюро. Там оказалось полно бумаг. Я намеревался открыть вторую дверь, когда услышал в соседней комнате царапанье или что-то в этом роде.

С минуту никто из нас не шелохнулся.

Я стоял, как вкопанный, стиснув ручку двери. Слева за мной Пхаедрия искала тайник в полу под диваном. Она застыла, точно пораженная громом, ее юбка разлилась по полу черной лужей. Где-то рядом я слышал дыхание Дэвида. Шуршание повторилось, скрипнула половица.

— Это зверь, — прошептал Дэвид.

Я отпустил дверную ручку и посмотрел на него. Он с побледневшим лицом стискивал ломик, но пытался улыбнуться.

— Только плененный зверь может скрести лапами.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы там был человек, он давно бы услышал нас, особенно когда я ломал замок. Если бы там был человек, он вошел бы, а если бы испугался, то сидел бы тихо, как мышь.

— Да, ты прав. Открой дверь! — приказала Пхаедрия.

— А что будем делать, если это не животное?

— Это зверь! — твердо сказал Дэвид.

— Да, но если?..

Ответ был написан на их лицах. Дэвид поднял ломик, а я резко открыл дверь.

Комната была больше, чем я ожидал, но пустая и грязная. Из единственного окна высоко под потолком лился бледный свет. На полу в центре комнаты стоял большой, обитый железом сундук из темного дерева, а перед ним лежало что-то напоминающее кучу тряпок. Когда я вошел, тряпки зашевелились и показалось треугольное лицо с далеко выдающимся подбородком. Под густыми бронзовыми бровями горели пурпуром глаза.

— Деньги как раз там, — прошептала Пхаедрия.

Она смотрела не на существо, а на сундук, обитый железом.

— Дэвид, ты сможешь открыть его?

— Наверняка, — ответил он.

Так же, как и я, он смотрел в глаза существу в лохмотьях.

— А что будем делать с ним?

Мы не успели ответить, как чудовище раскрыло рот, обнажив длинные, узкие, серо-желтые зубы, и зарычало:

— Хррр…

Ни одному из нас не пришло в голову, что это существо может иметь голос.

Это было все равно, если бы заговорила мумия. Мы услышали, как по улице проехала, прогремев колесами о булыжную мостовую, карета.

— Пошли! — решительно сказал Дэвид. — Нужно уходить отсюда.

— Он болен! — стала настаивать Пхаедрия. — Хозяин принес его сюда, чтобы иметь все время под рукой и заботиться о нем. Он болен, поверьте, я знаю.

— Больного гладиатора приковали цепями к сундуку с деньгами? — усомнился Дэвид.

— Ты что, не видишь? Ведь это единственная тяжелая вещь во всей комнате. Нам нужно только подойти и трахнуть его по голове. Если боишься, я сделаю это сама!

— Постой! Я готов!

Вместе с ним я подошел к сундуку на расстояние метра. Дэвид взмахнул ломиком перед гладиатором.

— Эй, ты! Отвали в сторону!

Гладиатор пробормотал что-то нечленораздельное и на четвереньках отполз вбок, потянув за собой цепь. Он был одет в грязные лохмотья и производил впечатление ребенка, но ручища у него были огромные.

Я повернулся и шагнул к Пхаедрии, намереваясь сказать ей, чтобы мы уходили, если Дэвиду не удастся открыть сундук в течение нескольких минут. Помню, что я ничего не услышал, а только увидел глаза Пхаедрии. Внезапно они раскрылись очень широко. За спиной раздался какой-то грохот. Я услышал, как громкой ойкнул Дэвид. Повернувшись, я увидел, что брат падает на пол. Все продолжалось не более секунды. Почти в тот же момент, когда падал Дэвид, я все понял. Гладиатор схватил его за щиколотку, затем, сбросив себя одеяло, вскочил, как обезьяна.

Обхватив Дэвида за шею, он тянул его голову назад. Однако, едва почувствовал прикосновение моих рук, он отшвырнул Дэвида и, как паук, выскользнул из моих объятий. Тут я увидел, что у него четыре руки.

Я понял, что он намеревается схватить меня, поэтому стремительно отскочил назад.

Это инстинктивное движение спасло мне жизнь.

Он поскользнулся и, если бы не цепь, то перелетев через сундук, обязательно врезался бы стену. Но цепь удержала его. Я едва отступил в сторону и оказался вне досягаемости его громадных ручищ. Дэвид тоже отполз в безопасное место, а Пхаедрия была уже возле двери.

Брат трясся и с трудом смог сесть. Мы смотрели на него, пытаясь решить вопрос, как быть дальше? Пхаедрия вздохнула и спросила:

— Как это сделали, что он такой?

Я рассказал ей, что делается трансплантация дополнительной пары рук. Перед этим, конечно, была уничтожена сопротивляемость организма чужеродным тканям. Во время операции ему, видимо, дополнительно пересадили несколько ребер, изменив, таким образом, скелет.

— Изучая биологию, я нечто подобное делал с мышами.

Естественно, это не было странным для меня. Странным было то, что такую сложную операцию мог сделать преступник.

Концы нервов никогда не подходят, разве что у однояйцевых близнецов. Того, кто смог такое сделать, наверняка тысячу раз постигала неудача, пока он достиг желаемого. Такой гладиатор стоит хорошего дома.

— Я думала, ты уже отошел от возни с мышами. Разве сейчас ты не работаешь с обезьянами?

— Еще нет, но хотел бы.

Во всяком случае, стало ясно, что болтовней мы ничего не добьемся.

— Я думаю, надо отсюда убираться, — прохрипел Дэвид.

Так и надо было сделать, но сейчас я уже желал чего-то другого. Я хотел рассмотреть это существо поподробнее. Мое желание было гораздо сильнее желания Дэвида уйти отсюда. Брат всегда хвастал, что отважнее меня. Я знал, что если сейчас скажу: «Можешь уйти, когда хочешь, только не заслоняй мне это существо, братец!», то дело будет в шляпе.

— Он не может достать нас, а мы можем что-нибудь бросить в него, — сказала Пхаедрия.

— Если промажем, то он бросит это в нас.

Дэвид совсем расслабился.

Пока мы так разговаривали, четырехрукий невольник глуповато посматривал на нас. Я был почти уверен, что, по крайней мере, часть нашего разговора он понимал.

Я кивнул Пхаедрии и Дэвиду, чтобы они перешли в комнату, где стояло бюро. Когда мы оказались там, я закрыл за собой дверь.

— Не хочу, чтобы он нас слышал. Если мы найдем что-нибудь острое типа копья, то сможем убить его, не приближаясь. Что здесь может быть такое? Что вы предлагаете?

Дэвид закрутил головой.

— Сейчас, погоди, — сказала Пхаедрия. — Что-то я видела.

Мы смотрели на нее. Она наморщила лоб, пытаясь отыскать это в памяти. Ей импонировала наша заинтересованность, поэтому она напустила на себя важный вид.

— Что ты надумала? — спросил Дэвид.

— Палки для закрывания окон, вот что. Знаете, такие, с крючком на конце. Помните окна в том зале, где хозяин принимает клиентов? Они расположены очень высоко. Когда он разговаривал с отцом, один из его слуг вошел с такой палкой и открыл окно. Значит, палки должны быть где-то рядом.

Через пять минут мы отыскали две такие палки. Они нам как раз подходили. Около шести футов в длину, полтора дюйма в диаметре, они были сделаны из твердого дерева.

— А где возьмем острие? — поинтересовался Дэвид.

Мой неразлучный скальпель, как всегда, находился в футляре, висевшем на груди. Я прикрутил его изолентой к палке. Найти наконечник на вторую палку оказалось сложнее, Пришлось заменить его куском стекла.

— Окно для этой цели не подойдет, — сказала Пхаедрия. — Нас могут услышать с улицы.

— Нужно толстое стекло. Посмотрите туда.

Я опять увидел свое лицо, Дэвид показывал на больше зеркало, которое так напугало меня. Я ударил носком ботинка, и оно с грохотом разлетелось. Наверху завыли собаки. Я отыскал длинный, почти треугольный осколок и поднес его к свету. Он блестел, как драгоценный камень.

— Почти так же хорош, как те, что делали из агата и нефрита на Святой Анне, — сказал я.

Договорившись, мы подошли к гладиатору с противоположных сторон. Раб вскочил на сундук и оттуда спокойно смотрел на нас.

Его глубоко посаженные глаза внимательно следили за Дэвидом, потом перешли на меня.

На Пхаедрию он не обращал никакого внимания.

В конце концов, когда мы подошли достаточно близко, Дэвид метнул копье.

Стеклянное острие проехало по ребрам, но гладиатор, мгновенно изогнувшись, сумел схватить древко копья. Я ударил своим оружием, но промахнулся. Пока я старался сохранить равновесие, четверорукий уже замахивался на Дэвида. Я наклонился и сделал выпад. Не знаю, попал я или нет, но тут послышался страшный крик Дэвида. Очевидно, гладиатор нанес ему рану копьем. Я заметил, как Дэвид пытался зажать рану, но между пальцами сильной струей била почти черная в тусклом освещении кровь. Я отбросил свое копье и кинулся к нему. Гладиатор мгновенно оказался на моем пути, навалился на плечи. Все четыре его руки схватили меня. Он радостно улыбался. Я был уверен, что через мгновение буду задушен, но, очевидно, забавляясь, раб двумя руками начал отгибать мою голову назад.

На помощь мне пришла Пхаедрия. Я, признаться, не ожидал этого. В мою свободную руку она вложила копье Дэвида со стеклянным наконечником, и я ударил им прямо в горло гладиатора. Острое стекло разрезало ему кожу, аорту, трахею…

Подхватив Дэвида, мы ушли без денег и без знаний, которые я хотел получить, осмотрев тело раба.

Кое-как я сумел притащить Дэвида домой, сказав мистеру Миллиону, что он упал, когда мы играли в саду. Сомневаюсь, что он поверил в это.

Есть еще одно дело, связанное с этим «приключением», то есть убийством После ухода я сделал открытие, которое произвело на меня тогда очень сильное впечатление и постоянно искушает рассказать сразу о нем.

Однако, сначала я опишу то, что может быть только провидением. В конце концов, это трудно объективно оценить, чтобы утверждать что-то с уверенностью.

Когда я наносил гладиатору последний удар, мы были с ним лицом к лицу. По-видимому, под влиянием света, падавшего из высоко расположенных окон за нами, я увидел в его зрачках отражение своего лица.

И тут мне показалось, что это лицо очень походит на мое. С тех пор я не могу забыть его. Ведь доктор Маршх как-то говорил, что можно создать любое количество идентичных особей благодаря клонированию. И почему тогда отца считают торговцем детьми?

Выйдя из заключения, я старался отыскать след моей матери. Я всюду искал ту женщину с фотографии, которую показала мне тетка, но вскоре пришлось смириться с фактом, что фотография была сделана очень давно, может быть, даже на Земле.

Открытие, о котором я уже говорил, я сделал после убийства раба. На дворе стояла середина лета. Поскольку мы очень волновались за Дэвида и лихорадочно пытались объяснить причину увечья брата, я не думал об этом. Помню, что раньше деревья были почти лишены листьев. Сейчас же было тепло, воздух наполняла типично летняя влажность. В покрытых листвой деревьях пели птицы. Фонтан в нашем саду извергал из своих недр теплую воду, которая будет литься до самых заморозков. Когда я тащил Дэвида по тропинке к дому, то остановился передохнуть у этого фонтана. Машинально я сунул руку в бассейн и тут же отдернул. Вода была теплой. Мои шутки с памятью, сопровождаемые потерей сознания, продолжались очень долго, всю зиму и весну. Я ощутил себя странно потерянным.

Когда мы вошли в дом, мне на плечо вскочила обезьянка отца. Потом мистер Миллион объяснил, что она принадлежит мне, что этот зверек приручен мною. Я не узнал ее, но, судя по ее поведению, она хорошо знала меня.

С тех пор я опекаю Попо. Когда я был в заключении, за ней ухаживал мистер Миллион. В хорошую погоду она взбиралась по серым, обшарпанным стенам нашего дома. Когда я замечаю ее сгорбленную фигурку, бегущую по парапету, мне кажется, что отец жив и вот-вот позовет меня к себе в библиотеку.

Отец не вызывал врача для брата и занимался им сам. Если он и пытался узнать, где Дэвид так поранился, то ничем не выказывал своего любопытства.

Лично я считаю, он думал — хотя теперь это не имеет никакого значения, — что это я чем-то ткнул его во время драки. Я говорю так, поскольку с того времени ничего не боялся и провел немало лет в обществе отчаянных преступников.

С того времени, как с Дэвидом случилось несчастье, отец начал относиться ко мне с опаской. Не знаю, чем это было вызвано, может быть, я совершил или сказал что-то такое во время выпавшей из моей памяти зимы, но наши ночные встречи прекратились.

Пхаедрия, тетка и мистер Миллион очень часто навещали Дэвида. Его комната стала чем-то вроде места встреч. Только иногда этим встречам мешал отец. Потом стала приходить Меридоль. Она была маленькой, милой блондинкой, и я очень полюбил ее. Часто я провожал ее домой.

На обратном пути я останавливался возле невольничьего рынка, как бывало раньше с мистером Миллионом и Дэвидом, чтобы купить сэндвич, чашку сладкого кофе и поглазеть на торги. Нет ничего интереснее, чем лица невольников. Я присматривался к ним с любопытством исследователя.

Прошло много времени, может быть, месяц, пока я понял, почему это делаю.

На площадь привели молодого юношу, раба для уборки улиц. Лицо и плечи его покрывали шрамы от бича, зубы были выбиты. Я узнал его. Лицо в шрамах было моим лицом и лицом моего отца!

Я хотел купить его и освободить, однако, на мой вопрос он ответил так услужливо и так типично для раба, что я отвернулся, огорченный.

В тот вечер отец приказал мне прийти в библиотеку. Это было впервые после того, как Дэвид получил ранение.

Я сидел и присматривался к нашим отражениям в зеркале, прикрывавшем вход в лабораторию.

Он выглядел моложе, чем был в действительности, а я старше. Мы могли бы быть одним и тем же человеком. Когда он повернул ко мне лицо, то над его плечом я не увидел отражения своего. Были видны только его и мои руки. Мы вполне могли быть четвероруким гладиатором. Не могу вспомнить, кто первым подал мысль убить его. Я только вспоминаю, что в один из вечеров, когда я проводил Меридоль и Пхаедрию домой и готовился ко сну, внезапно мне в голову пришла мысль, что мы только что об этом говорили, сидя с мистером Миллионом и теткой возле кровати Дэвида.

Конечно, мы не говорили в открытую.

Быть может, мы даже сами себе не хотели признаться в этих мыслях. Тетка вспомнила о деньгах, которые где-то спрятал отец, а Пхаедрия о яхте, огромной, как дворец. Дэвид смеялся и говорил, что все волнения в мире идут только от денег.

Я же ничего не говорил, а думал о часах, неделях и месяцах, которые ОН украл у меня. Я думал об уничтожении моей личности, которую из ночи в ночь ОН методически уродовал.

Я думал о том, что сегодня ночью могу пойти в библиотеку, а прийти в себя уже стариком.

Мне стало ясно, что нужно сделать, причем немедленно, потому что если я скажу ему об этом, когда буду корчиться на кожаном диване в наркотическом сне, то он прикончит меня без малейших колебаний.

Ожидая прихода слуги, я разрабатывал план.

Не будет никакого следствия, так как никто не узнает о смерти отца. Я просто-напросто заменю его. Клиенты не заметят подмены.

Знакомым я передам через Пхаедрию, что поссорился с отцом и ушел из дому.

Какое-то время, конечно, мне не стоит показываться на людях.

Потом время от времени я буду разговаривать в темной комнате с кем-нибудь из тех, кто знал отца, проверяя, как воспринимают меня.

Этот план так и не был осуществлен, но тогда он казался мне вполне реальным и относительно простым в осуществлении.

У меня в кармане всегда лежал скальпель. Тело я рассчитывал уничтожить в лаборатории.

Но он все прочел на моем лице. Разговаривал он со мной тогда, как обычно, но все уже знал. В комнате стояли цветы, их никогда не было здесь раньше, и я начал сомневаться, не разгадал ли он все это заранее и приказал принести их? Он не приказал мне лечь на диван, только кивнул на кресло, а сам сел за стол.

— Сегодня у нас будет гость, — сообщил он.

Я пристально посмотрел на него.

— Ты сердишься на меня. Я вижу, как в тебе зреет злоба. Ты знаешь, кто…

Он хотел еще что-то сказать, но его перебил стук в дверь. Вошла Перисса, ведя за собой девушку и доктора Маршха.

Меня удивило его присутствие, но еще больше присутствие девушки.

— Добрый вечер, доктор, — поздоровался отец. — Как отдыхаете у нас?

Маршх улыбнулся, показав крупные зубы. На этот раз он был одет по нашей последней моде.

— Прекрасно. И душой, и телом. Я видел, как голая девушка, в два раза выше самого высокого мужчины, проходит сквозь стену…

— Это голограмма, доктор.

— Я так и понял. Я видел еще много странных вещей. Могу все перечислить, но не хочу отнимать у вас время. Достаточно сказать, что у вас здесь прекрасное заведение, хотя, я думаю, вы и сами это знаете.

— Знаю, но всегда приятно услышать это еще раз, — кивнул отец. — Вы хотите поговорить о договоре? — Он посмотрел на девушку.

Девушка встала, чмокнула доктора в щеку и вышла из комнаты.

Тяжелая дверь с тихим щелчком закрылась за ней.

Так щелкают контакты реле и трескается стекло.

Я много раз вспоминал уход девушки: ее туфли на высоких каблуках и толстых подошвах, ее обнаженную шею, собранные в тугой комок на затылке роскошные волосы. Она даже не догадывалась, что закрытая за ней дверь означает конец мира, который она так хорошо знала.

— Когда вы выйдете отсюда, сэр, она будет вас ждать.

— Если и нет, то наверняка у вас есть средства заставить ее сделать это. — Глаза антрополога блестели в свете лампы. — Однако, давайте вернемся к делу!

— Вы, сэр, исследуете расы. Можно ли группу мужчин, похожих друг на друга, которые, к тому же, более-менее одинаково мыслят, назвать расой?

— А как же женщины? — улыбнулся Маршх.

— На Санта Грокс, — продолжал отец, — вы собираете материалы, которые возьмете с собой на Землю?

— Конечно. Но я еще не знаю, вернусь ли на материнскую планету.

Я взглянул на него. На этот раз его улыбка была адресована мне.

— Удивляешься? — спросил он.

— Я всегда считал Землю средоточием науки, — сказал я. — Можно понять ученого, который прилетел с Земли для проведения каких-то исследований, но…

— Тебе кажется невероятным, что кто-то хочет остаться здесь? Попробуй оказаться на моем месте. К счастью для меня, не только ты знаешь цену седым волосам и мудрости старого мира. Благодаря моему земному авторитету, я получил предложение заведовать кафедрой в вашем университете, притом с очень неплохим окладом. К тому же, мне обещан через каждый отработанный год годичный отпуск. Должен тебе сказать, что путешествие сюда занимает у человека полгода субъективного времени, что соответствует около двадцати годам, пройденным на Земле. Таким образом, если я вернусь, то мои знания устареют на сорок лет. Нет, ваша планета — выгодное дело.

— Мы уклоняемся от темы нашего разговора, — прервал его отец.

Маршх кивнул головой.

— Да, я только хочу еще сказать, что антрополог имеет все предпосылки обосноваться в чужой культуре, и они становятся больше в такой странной среде, которую создала вокруг себя ваша семья, сэр. Пожалуй, я могу назвать вас семьей, потому что, кроме вас, сэр, есть еще только два человека. Вы не против того, чтобы я обращался к вам в единственном числе?

— Он посмотрел на меня, как бы ожидая протеста, но, не услышав от меня ничего, продолжал: — Я имею в виду Дэвида — в отношении твоего «Я», как целостности, он является, скорее, сыном, а не братом, — и женщину, которую ты считаешь тетей и которая, практически, является дочерью предыдущей… допустим, настоящей дочери твоего отца.

— Вы хотите сказать, что я клон, дубликат отца, а вы оба думаете, что меня можно этим шокировать? Нет. Я догадывался об этом с определенного возраста.

— Счастлив слышать это, — кивнул отец. — Откровенно говоря, когда я был в твоем возрасте, это открытие очень меня потрясло. Я пошел в библиотеку своего отца, в эту самую комнату, чтобы поговорить с ним. Я хотел даже убить его, но…

— И вы сделали это? — перебил отца доктор Маршх.

— Сейчас это уже не имеет значения. Важным является мое намерение. Надеюсь, ваше присутствие помешает Номеру Пять исполнить то, что он задумал.

— Вы так его называете?

— Так мне удобнее, потому что его зовут так же, как и меня.

— Он ваш пятый клон?

— Мой пятый эксперимент? Нет.

Отец сгорбился. Широкие плечи, обтянутые старым черным сюртуком, делали его похожим на дикую птицу квик. Мне припомнилось, что когда-то я видел в книге по земной зоологии птицу под названием краснокрылый орел. Сходство, пожалуй, существовало.

Поседевшая от старости любимая обезьянка отца взобралась на стол.

— Нет, — повторил отец, — скорее, пятидесятый, если хотите знать точно. Я делал это для тренировки. Вы, которые никогда этим не занимались, думаете, что все это очень просто, поскольку вам все уши прожужжали, что это возможно. Однако, вы не знаете, как трудно избегнуть спонтанных отклонений. Каждый ген, который доминирует во мне, должен остаться доминирующим и в последующих поколениях, а люди — это не зеленый горошек. Простой закон Менделя не всегда справедлив.

— Вы уничтожали тех, которые не получились? — спросил Маршх.

— Он продавал их, — сказал я. — В детстве я всегда интересовался, почему мистер Миллион останавливается на рынке и присматривается к рабам. Сейчас это для меня не загадка.

Скальпель лежал в футляре в моем кармане. Я ощупал его.

— Мистер Миллион сентиментальнее меня, — отозвался отец. — Кроме того, я не очень люблю выходить из дома…

— Для чего все это? — перебил я его. — Для чего была тетка Джоанна? Для чего я?

— Правильно, — кивнул отец. — Для чего? Зададим этот вопрос, чтобы иметь возможность ответить.

— Не понимаю.

— Я ищу взаимосвязь. Если рассуждать таким путем, все в мире связано. Ты существуешь благодаря мне, я существую благодаря человеку, существовавшему до меня, и так далее. Но тут встает самый главный вопрос: почему у нас ничего не получается? — Он подался вперед, обезьянка подняла белую мордочку и блестящими, удивленными глазами заглянула ему в лицо. — Мы хотим узнать, почему другие развиваются и изменяются, а мы все еще здесь.

Я подумал об яхте, о которой часто мечтала Пхаедрия, и сказал:

— Я не останусь здесь.

Доктор Маршх улыбнулся.

— Не пойми меня превратно, — печально продолжал отец. — Я имел в виду «здесь» не в физическом смысле, а в смысле разума и общественного строя. Я много путешествовал. Может быть, и тебя это ждет, но…

— Всегда все заканчивается здесь, — констатировал доктор Маршх. — На этом самом уровне!

Это был единственный раз, когда я видел отца таким возбужденным. Он махнул руками в сторону тетрадей и лент с записями, разложенными на полках вдоль стен, с трудом выговаривая слова.

— Сколько поколений не смогли получить ни власти, ни славы даже на этой убогой планете! Нужно что-то изменить, но что? — Он уставился на Маршха.

— Не вас одних это постигло, — улыбнулся антрополог. — Это звучит как трюизм, но поверьте, что это так. Однако, я не имею в виду клонирование. Должен вам сказать, что со временем, когда это стало возможным на Земле в последнюю четверть двадцатого века, несколько раз появлялись такие серии людей. Для обозначения этого явления даже введен технический термин. Этот процесс называется релаксацией. Конечно, это неудачное определение, но другого нет. Вы знаете, сэр, что такое релаксация в технике?

— Нет.

— Некоторые загадки нельзя разгадать сразу, а только через определенный ряд допущений. Например, измерение температуры на поверхности тел, удаленных от нас на большие расстояния, не первый взгляд невозможно. Но инженер или компьютер приблизительно могут определять, какова эта температура, проведя определенные математические выкладки и сделав определенные допущения. По мере, того, как будет увеличиваться точность приближенных данных, очередные показания температуры будут более соответствовать истине и, в конце концов, станут реальными. Вот так и я могу утверждать, что вы одно и то же лицо.

— Хотел бы я убедить Номер Пятого, — начал отец, — что все эти опыты, а также наркотерапевтические исследования, которые он так не любит, уже закончены. Если нужно достичь чего-то большего, то я должен узнать… — почти закричал отец, но тут же осекся, пытаясь овладеть собой. — Вот цель его существования, а также существования Дэвида. Я сам хотел узнать что-нибудь при помощи человека, которого вводили в такое состояние шока.

— Подобное можно наверняка отнести к доктору Виэль, которая говорит о раннем поколении, — кивнул Маршх. — Однако, если говорить об исследовании вашего омоложенного сознания, то исследование его психики может быть…

— Минутку! — перебил я доктора. — Отец все время говорит, что он и я

— одно и то же лицо, но это неправда. Согласен, некоторые черты схожи, но я ведь совсем не такой, как он.

— Нет никаких различий, которые не объяснял бы возраст. Сколько тебе лет? Восемнадцать! — Он указал на отца. — А ему почти пятьдесят. Есть только две причины, по которым люди разнятся друг от друга. Это генетика и среда, характер и питание. Поскольку личность формируется на протяжении первых трех лет жизни, решительное влияние на нее оказывает атмосфера родительского дома. Каждый рождается в какой-то среде, хотя она, может, не подходит ему и в конечном итоге убивает. Никто не создает себе среду, в которой воспитывается. Это обеспечивают предыдущие поколения. Единственное исключение составляет ситуация антропологической релаксации.

— Только потому, что оба воспитывались в одном доме?

— Который построили, обставили и заполнили избранными вами людьми. Но минутку! Поговорим о человеке, которого никто из вас не видел, который родился в доме, приготовленном для него совершенно отличными от вас предками. Я имею в виду самого первого из вас…

Я больше не слуга этого человека. Я пришел, чтобы убить отца, и доктор Маршх должен уйти отсюда. Я присматривался к тому, как, сидя на краю кресла, он наклонялся вперед и живо жестикулировал руками с большими ладонями. Белые зубы ярко сверкали в обрамлении черной бороды.

Я смотрел на него, но ничего не слышал, как будто оглох или он сумел вести разговор телепатически, что я не улавливал.

— Вы со Святой Анны? — неожиданно спросил я.

Он удивленно посмотрел на меня, прервав свою бессмысленную болтовню.

— Безусловно, я был там перед тем, как попасть сюда.

— Вы там родились и изучали там антропологию по книгам, написанным на Земле двадцать лет назад. Вы абориген или смесь человека с аборигеном. Но мы здесь все люди.

Маршх посмотрел на отца.

— Туземцев там давно уже нет, — сказал он. — В отличие от ученых со Святой Анны, они все вымерли более ста лет тому назад.

— Я никогда не соглашался с гипотезой Виэль. Я беседовал со всеми, кто хоть сколько-нибудь был причастен к ней.

— Вы, сэр, туземец, а не землянин!

Секундой позже я остался один на один с отцом.

Большую часть срока я отбывал в трудовом лагере в Скалистых Горах. Небольшой лагерь. Около ста пятидесяти заключенных. Иногда, правда, когда зимой многие умирали, оставалось даже меньше восьмидесяти.

Мы валили деревья и жгли из них уголь. Когда находили дерево, делали мебель.

На границах леса собирали целебные минералы.

Все свое скудное свободное время мы строили далеко идущие планы строительства катапульт для метания камней, которые могли бы выводить из строя наших стражей — неустанно круживших роботов. Однако, эти планы не осуществлялись, ничего построить было нельзя. Труд был тяжелым, а стражники суровыми и справедливыми. Такими, какими их запрограммировали.

Навсегда была уничтожена возможность иметь среди заключенных своих любимчиков, и только хорошо одетые господа на собраниях продолжали болтать об ущемлении прав заключенных. Так им, по крайней мере, казалось. Иногда я часами разговаривал с роботами о мистере Миллионе.

Один раз в углу, где я спал, я нашел большой кусок мяса, а в другой раз — кубик твердого, бронзового, крупнозернистого, как песок, сахара.

Преступник не должен иметь выгоды от своего поступка. Как мне сообщили уже позже, суд не нашел доказательств, что Дэвид был сыном моего отца, и передал права наследования тетке.

Когда она умерла, ее поверенный сообщил в письме, что она завещала мне «большой дом в Порт-Мимизоне вместе с мебелью и принадлежащей ему недвижимостью».

Дом этот «находится на улице Селтамбанке и присматривается слугой-роботом». Поскольку роботы, которые сторожили нас, не могли дать мне письменных принадлежностей, я не ответил на это письмо.

Время летело, как на крыльях. Однажды я получил письмо от мистера Миллиона.

Большинство девушек отца покинули дом во время расследования его смерти, остальных пришлось уволить, когда умерла тетка, так как, являясь машиной, мистер Миллион не мог заставить их слушаться.

Дэвид уехал в столицу. Пхаедрия удачно вышла замуж, а Меридоль была продана родителями.

Дата в письме отличалась от даты моего суда на три года. Трудно сказать, сколько это письмо шло ко мне. Конверт много раз вскрывали и небрежно запечатывали, он был грязным и смятым.

Как-то после бури в наш лагерь, тяжело взмахивая крыльями, прилетела морская птица.

Она была такой уставшей, что не могла лететь дальше. Мы убили ее и съели. Один из наших сторожей сошел от этого с ума, сжег из бластера пятнадцать лагерников и всю ночь отстреливался от своих собратьев-роботов лучами бледно-голубого огня. Потом на его место прислали другого.

Меня и еще нескольких заключенных перевели в другой лагерь на север. Там были красные скалы с такими глубокими пропастями, что брошенный вниз камешек вызывал большие каменные лавины, которые с грохотом летели вниз. эхом отдаваясь от стен.

Я часто думал, что нахожусь среди знакомых мне людей. Когда я сидел перед миской с супом, Пхаедрия сидела рядом со мной на лавке и с улыбкой рассказывала о наших знакомых. Дэвид целыми днями играл на нашем маленьком плацу в теннис и спал у стены рядом с моей постелью. Когда я пилил деревья, то держал за руку Меридоль.

Со временем воспоминания становились все более расплывчатыми, но даже в последний год заключения каждую ночь я засыпал с мыслью, что утром мистер Миллион возьмет нас в библиотеку, и всегда просыпался от страха, что за мной пришел слуга отца и зовет в лабораторию.

Потом мне и еще троим заключенным сообщили, что нас переводят в другой лагерь. Мы сами несли продукты, но все же в дороге едва не умерли от голода и холода. Оттуда нас опять перевели в другой лагерь, где нам сказали, что отныне мы свободные люди. Мы помылись по душем, получили чистую одежду и по здоровенному куску мяса с кашей.

Помню, только тогда я позволил себе подумать, что все это может значить. Я макал хлеб в ароматный соус, чтобы он полностью пропитался им, сверху складывал кусочки мяса и зерна каши. Но мысли о поджаренном хлебе и кофе на невольничьем рынке не оставляли меня. Эти мысли были не о прошлом, нет.

Создавалось впечатление, что все это еще ждет меня впереди. Руки у меня задрожали и я не смог удержать миску.

Возникло желание побежать к колючей проволоке, ограждавшей наш лагерь, и завопить во все горло, кричать и кричать!

Через два дня шестеро бывших заключенных разместились в повозке, запряженной мулами.

Крутыми дорогами и серпантинами мы ехали вниз до тех пор, пока не оставили позади зиму и не въехали в лето с его цветущими деревьями и цветами на лугах.

На улицах Порт-Мимизона было многолюдно.

Я уже отвык от такого количества людей и, наверное, долго приходил бы в себя, если бы мистер Миллион не заказал для меня паланкин.

Я приказал носильщикам задержаться и на заработанные в лагере деньги накупил газет, чтобы, в конце концов, узнать, какое сегодня число и год.

Я должен был отсидеть обычный в таких случаях срок от года до пятидесяти.

Я знал месяц и год, когда был закован в кандалы. В лагерях невозможно было узнать, сколько прошло времени. Конечно, каждый вел свой подсчет времени, но что можно было сделать, если у нас даже не было смены времен года — одна сплошная холодная зима. Кто-то заболел горячкой и после десяти дней болезни, когда выздоравливал, с пеной у рта доказывал, что прошло два года. Однажды я сам заболел, но, как видите, выкарабкался.

Газета была мне незнакомой, я не помнил такого названия. Всю дорогу до дома я вчитывался в дату под ним.

Прошло десять лет!

Когда я убил отца, мне было восемнадцать, значит, сейчас двадцать восемь.

А я-то считал, что мне все сорок!

Теперь я должен объяснить, почему веду записи всех моих воспоминаний. Это стоило мне многих дней работы. Должен пояснить, почему я это поясняю. Я написал это, чтобы унять угрызения совести, а сделал это сейчас, потому как знаю, что когда-нибудь прочитаю все это и мне станет стыдно.

Может, к тому времени я разгадаю загадку своего «я» или просто перестану думать над этим.

Так прошли три года. Когда я с Периссой вошел в этот дом, здесь царил жуткий беспорядок, так как — это рассказал мне мистер Миллион — тетка последние годы своей жизни провела в поисках сокровища, которое отец спрятал где-то здесь.

Она так ничего и не нашла, а я не стал продолжать ее начинания. Я просто-напросто не верю этому, поскольку знаю характер отца гораздо лучше, чем она, и убежден, что большую часть того, что он получал от торговли женским телом, он вкладывал в исследования и аппаратуру. Вначале я сам испытывал большую нужду в деньгах, но благодаря репутации, которую раньше имел наш дом, очень быстро появились новые девушки, которые хотели продать себя, и мужчины, которые охотно платили за это.

Я понял, что моя роль заключается в том, чтобы свести их вместе с соответствующей обстановке, и теперь у меня отличный штат работниц. Пхаедрия живет с нами и тоже работает. Ее такое удачное замужество оказалось ошибкой. Когда я вчера работал в лаборатории, то услышал, что кто-то стучится в дверь. Я встал и открыл. На пороге я увидел Пхаедрию с ребенком на руках…

Когда-то он придет ко мне.