Глава 14

«Терминус Эст»

– Я приготовил тебе подарок, – сказал мастер Палаэмон. – Учитывая твою молодость и силу, ты вряд ли сочтешь его слишком тяжелым.

– Но я не заслужил никаких подарков.

– Воистину. Однако ты должен помнить, что дар заслуженный есть не дар, но плата. Истинными являются лишь дары, подобные тому, какой ты получишь сейчас. Я не могу простить содеянного тобой, но и не могу забыть, каким ты был до этого. У меня не было лучшего ученика с тех самых пор, как мастер Гурло был возвышен до подмастерья. – Он поднялся и проковылял в свой альков. – О, он еще не слишком тяжел и для меня!

Мастер держал в руках нечто – предмет был таким темным, что тень полностью скрадывала его.

– Позволь помочь тебе, мастер, – сказал я.

– Не стоит, не стоит… Легок на подъем, а в ударе – тяжел, как и надлежит хорошему инструменту…

Он положил на стол черный ящик длиною с хороший гроб, но гораздо более узкий. Серебряные застежки его зазвенели, точно колокольчики.

– Ларец останется у меня – тебе в дороге он будет только помехой. Ты же возьми клинок, ножны для защиты от непогоды и перевязь.

Прежде чем я окончательно понял, что дал мне мастер, меч очутился в моих руках. Ножны из атласной человеческой кожи скрывали его почти по самую головку эфеса. Я снял их (они оказались мягкими, точно перчатка) и увидел клинок.

Не стоит утомлять вас долгим перечнем его красот и достоинств – чтобы постичь их, такой меч нужно видеть собственными глазами и держать в собственных руках. Клинок его, длиною в эль, был прямым, без колющего острия, каким и положено быть клинку палаческого меча. Обе режущие кромки могли разделить надвое волос: уже в пяди от массивной серебряной гарды, украшенной изображениями двух человеческих голов. Рукоять в две пяди длиной была сделана из оникса, перевитого серебряной лентой, и увенчана крупным опалом. Украшен меч был богато, впрочем – без надобности, ибо украшения лишь придают привлекательность и значимость тем вещам, которые, не будь украшены, лишились бы таковых качеств. Вдоль клинка тянулась выполненная прекрасной, затейливой вязью надпись: Terminus Est. После визита в Атриум Времени я поднаторел в древних языках достаточно, чтобы понять значение этих слов – «Се Есть Черта Разделяющая».

– Он отлично наточен, ручаюсь, – сказал мастер Палаэмон, заметив, как я пробую пальцем режущую кромку. – И во имя тех, кто отдан в твои руки, держи его хорошо наточенным всегда. Вопрос лишь в том, не слишком ли он тяжел для тебя. Подними, посмотрим.

Взяв «Терминус Эст», так же как и тот фальшивый меч на церемонии моего возвышения, я осторожно, чтобы не зацепить потолок, поднял его над головой и едва не выпустил – я словно бы держал в руках змею.

– Не трудно?

– Нет, мастер. Но меч шевельнулся, когда я подняв его.

– В клинке его высверлен канал, по которому струится гидраргирум – сей металл тяжелее железа, но может течь, подобно воде. Баланс, таким образом, смещается к рукояти при подъеме и к кончику лезвия – при опускании. Тебе частенько придется ожидать завершения последней молитвы или же взмаха руки инквизитора, но меч не должен дрожать или колебаться… Впрочем, все это ты уже знаешь. Не тебя учить уважению к такому инструменту. Да будет Мойра благосклонна к тебе, Северьян.

Вынув из кармашка в ножнах точильный камень, я бросил его в ташку, туда же положил письмо к архону Тракса, завернутое в кусок промасленного шелка, и покинул кабинет.

С широким клинком за левым плечом я вышел в обдуваемый ветром некрополь. Часовые у нижних ворот на берегу реки выпустили меня без звука, только долго пялились вслед. Я зашагал узкими улочками в сторону Бичевника – большой улицы, тянущейся вдоль берега Гьолла.

А теперь пришло время написать о том, чего я стыжусь до сих пор, даже после всего происшедшего. Стражи этого вечера были счастливейшими в моей жизни. Старая ненависть к гильдии исчезла без следа. Осталась лишь любовь к ней – к мастеру Палаэмону, к братьям моим, подмастерьям, и даже к ученикам; к традициям ее и обычаям… Любовь эта никогда не умирала во мне, но я покинул – а перед тем обесчестил – все, что любил.

Мне бы заплакать – но нет. Я не шел, я точно парил в воздухе, и впечатление еще усиливалось оттого, что встречный ветер раздувал полы плаща, словно крылья. Нам запрещено улыбаться в присутствии кого бы то ни было, кроме наших мастеров, братьев, пациентов и учеников. Надевать маску не хотелось – вместо этого я натянул капюшон и склонил пониже голову – так, чтобы встречные не видели моего лица. Я думал, что буду убит по дороге, – и ошибался. Думал, будто никогда больше не вернусь в Цитадель и не увижу нашей башни, но ошибался и в этом. Со счастливой улыбкой думал я о том, что впереди меня ждет множество дней, подобных этому, – но и тут был не прав.

По незнанию своему я полагал, будто еще до темноты успею оставить город позади и переночую в относительной безопасности под каким-нибудь деревом. На деле же вышло, что, когда западный горизонт, поднимаясь, начал закрывать солнце, я едва-едва миновал самые древние и бедные кварталы. Проситься на ночлег в трущобах вдоль Бичевника или попробовать прикорнуть где-нибудь в закоулке было равносильно самоубийству. Посему я шел и шел вперед под яркими звездами в дочиста выметенном ветром небе. Встречные не узнавали во мне палача; для них я был просто мрачновато одетым путником с темной патериссой на плече.

Время от времени по глади задохнувшейся в водорослях воды мимо меня скользили лодки, и ветер приносил с собой скрип уключин и хлопанье парусов. На лодках победнее не было ни единого огонька, и выглядели они лишь немногим лучше обычного плавника, но несколько раз на глаза мне попались богатые таламегии с носовыми и кормовыми огнями. Эти, страшась нападения, держались по центру фарватера, подальше от берегов, однако пение гребцов далеко разносилось над водой:

Вдарь, братцы, вдарь!

Теченье против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж Бог за нас!

Вдарь, братцы, вдарь!

И ветер против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж Бог за нас!

И так далее. И даже когда огни удалялись более чем на лигу вверх по течению, песня, несомая ветром, все еще была слышна. Позже я увидел собственными глазами, как гребцы в момент рефрена делают мощный гребок, а на прочие строки поднимают весла для замаха и так гребут стражу за стражей.

Я шел и шел. Мне уже чудилось, что вот-вот должен наступить новый день, и тут впереди показалась цепочка огней, протянувшаяся от берега к берегу, явно не имевших ничего общего с лодками. Это был мост. После долгих блужданий впотьмах я поднялся на него по выщербленной лестнице – и тут же почувствовал себя актером на незнакомой, непривычной сцене.

Мост был ярко освещен – здесь было столь же светло, сколь темно внизу, на Бичевнике. Через каждые десять шагов стояли столбики со светильниками, а через каждую сотню – сторожевые башенки, окна караулок которых сверкали в ночи праздничным фейерверком. По мостовой грохотали кареты с собственными фонариками, и почти каждый из толпившихся на мосту пешеходов нес с собою свет либо имел при себе мальчишку-факельщика. Бесчисленные торговцы наперебой расхваливали свои товары, разложенные на висевших на их шеях лотках, иноземцы лопотали на своих грубых наречиях, нищие выставляли напоказ свои увечья, немилосердно терзали (блажолеты и офиклеиды и украдкой щипали завернутых в тряпье младенцев, отчего те громко вопили.

Признаюсь, все это было ужасно интересно, и только воспитание не давало мне остановиться посреди мостовой с разинутым ртом. Надвинув капюшон еще ниже и глядя прямо перед собою, я шел сквозь толпу, якобы не обращая ни на что особого внимания. Но тем не менее усталость вскоре как рукой сняло, а каждый шаг казался слишком широким – очень уж хотелось задержаться на мосту подольше.

В сторожевых башенках несли вахту не городские патрульные, но пельтасты с прозрачными щитами и в легких доспехах. Я почти добрался до западного берега, когда двое из них, выступив вперед, загородили мне путь сверкающими копьями.

– Ходить в такой одежде, как у тебя, – серьезное преступление. Если ты затеял пошутить, то рискуешь жизнью ради своей шутки.

– Я всего лишь следую уставу своей гильдии, – ответил я.

– То есть ты всерьез заявляешь, будто ты – казнедей? А это у тебя что – меч?

– Да, но я вовсе не казнедей. Я – подмастерье Ордена Взыскующих Истины и Покаяния.

Вокруг стало тихо. За несколько мгновений, понадобившихся стражам, чтобы задать вопрос и получить на него ответ, вокруг нас собралось около сотни человек. Я заметил, как второй пельтаст переглянулся с первым, точно говоря: «Он и вправду не шутит».

– Войди внутрь. Начальник караула желает видеть тебя.

Они пропустили меня вперед. Внутри башенка состояла лишь из одной комнатки со столом и несколькими стульями. Поднявшись наверх по узкой, истертой множеством тяжелых сапог лесенке, я увидел человека в кирасе, что-то писавшего за высокой конторкой. Караульные поднялись следом, и тот, что заговорил со мной первым, сказал:

– Вот, этот самый!

– Вижу, – ответил начальник караула, не поднимая взгляда.

– Называет себя подмастерьем гильдии палачей. Перо в руке начальника, до этого безостановочно бегавшее по бумаге, на миг замерло.

– Никогда не думал, что встречу такое где-либо, помимо страниц какой-нибудь книги, но все же возьму на себя смелость предположить, что он говорит чистую правду.

– Значит, мы должны отпустить его? – спросил солдат, – Но не сразу.

Начальник караула отер перо, посыпал песком письмо, над которым трудился, и наконец-то поднял взгляд.

– Твои подчиненные, – заговорил я, – задержали меня, усомнившись в моем праве носить этот плащ.

– Они задержали тебя по моему приказу, а я отдал этот приказ потому, что ты, согласно донесениям с восточных постов, возмущаешь спокойствие. Если ты в самом деле из гильдии палачей – которую я, признаться, считал давным-давно расформированной, – то всю жизнь провел в… как это называется?

– Башня Сообразности.

Он прищелкнул пальцами, точно происходящее одновременно и забавляло и раздражало его.

– Я имею в виду то место, где стоит ваша башня.

– Цитадель.

– Да, Старая Цитадель. Помнится мне, она – где-то на востоке, у реки, чуть севернее квартала Мучительных Страстей. Еще кадетом меня водили туда взглянуть на Донжон. Часто ли тебе доводилось выходить в город?

– Даже очень, – ответил я, вспомнив о наших вылазках на реку.

– И в этой самой одежде? Я покачал головой.

– Если уж не желаешь тратить слова, откинь хотя бы капюшон. Иначе я ничего не увижу, кроме кончика твоего носа. – Спрыгнув с табурета, начальник караула подошел к окну, выходившему на мост. – Как по-твоему, сколько народу в Нессусе?

– Понятия не имею.

– И я – тоже, палач. И никто не имеет! Любая попытка сосчитать их неизменно заканчивалась провалом, как и любая попытка систематически собирать налоги. Город растет и меняется еженощно, как меловые надписи на стенах. Посреди улиц, благодаря умникам, которым хватает смекалки воспользоваться темнотой, захватить кусок мостовой и объявить землю своей, вырастают дома – известно ли тебе это?! Экзультант Таларикан, чье безумие выражается в нездоровом интересе к ничтожнейшим из аспектов человеческой жизни, утверждает, будто два гросса тысяч человек питаются единственно мусором, остающимся от прочих! Что в городе насчитывается десять тысяч бродячих акробатов, почти половина которых – женщины! Если бы даже мне было позволено делать вдох лишь тогда, когда какой-нибудь нищий сиганет с моста в реку, я жил бы вечно – город порождает и убивает людей много чаще, чем человек делает вдох! В такой тесноте спасает лишь общественное спокойствие. Возмущения спокойствия допускать нельзя, так как мы не сможем совладать со смутой. Понимаешь?

– Отчего же, есть еще такое понятие, как порядок. Но до тех пор пока он достижим… в общем, я понимаю тебя. Начальник караула вздохнул и повернулся ко мне.

– Вот и замечательно. Значит, ты наконец осознал необходимость обзавестись менее вызывающей одеждой.

– Но я не могу вернуться в Цитадель.

– Тогда на сегодня скройся из виду, а завтра купишь что-нибудь. Средства есть?

– Немного.

– Отлично. Купи что-нибудь. Или укради. Или сними со следующего бедолаги, которого укоротишь при помощи этой штуки. Я бы послал кого-нибудь из ребят проводить тебя до постоялого двора, но это только вызовет больше толков. На реке что-то стряслось, и люди уже вдоволь наслушались всяких ужасов. А тут еще ветер утих, скоро с реки поползет туман, и станет еще хуже. Куда ты направляешься?

– Я получил назначение в Траке.

– И ты ему веришь, старшой? – вмешался пельтаст, заговоривший со мной первым. – Он не представил никаких доказательств в подтверждение сказанного.

Начальник караула вновь отвернулся к окну. Теперь и я углядел пряди желтоватого тумана, наползавшего на мост с реки.

– Если уж не можешь работать головой, – ответил он, – то хоть принюхайся. Что за запахи сопровождают его?

Пельтаст неуверенно улыбнулся.

– Ржавое железо, холодный пот и гниющее мясо! А от шутника пахло бы новой одеждой или тряпками, выуженными из мусорного ящика. Учись проворнее, Петронакс, иначе у меня живо отправишься на север, воевать с асцианами!

– Но, господин начальник… – заговорил пельтаст, метнув в мою сторону столь ненавидящий взгляд, что я решил, будто он обязательно захочет расправиться со мной, стоит лишь мне покинуть караулку.

– Докажи этому парню, что ты действительно из гильдии палачей.

Пельтаст стоял, расслабившись, не ожидая ничего худого, поэтому выполнить просьбу начальника караула оказалось несложно. Я просто-напросто оттолкнул в сторону его щит и придавил левой ступней его правую, дабы обездвижить и без помех вонзить палец в тот нерв, на шее, что вызывает судороги.

Глава 15

Бапдандерс

Город к востоку от моста оказался совсем не таким, как прежний, оставленный мной позади. Здесь светильники стояли на каждом углу, а карет и повозок было не меньше, чем на мосту. Прежде чем покинуть караулку, я спросил начальника, не может ли он подсказать, где мне провести остаток ночи, и теперь шел, преодолевая вновь навалившуюся усталость и оглядываясь в поисках вывески рекомендованного им постоялого двора.

Казалось, темнота вокруг с каждым новым шагом становилась гуще и гуще, и я где-то сбился с пути. Но очень уж не хотелось возвращаться и заново приступать к поискам, поэтому я просто шел, стараясь держать на север, успокаивая себя тем, что, пусть я заблудился, но с каждым шагом приближаюсь к Траксу. Наконец я все же наткнулся на маленькую гостиницу. Вывески я не заметил – возможно, ее там не было вообще, – однако я учуял запахи кухни, услышал звон бокалов, вошел, распахнув дверь настежь, и рухнул в ближайшее кресло, не обращая внимания на собравшихся.

Не успел я перевести дух и подумать о каком-нибудь местечке, где мог бы снять сапоги (хотя о немедленных поисках такового пока не могло быть и речи), трое выпивавших за угловым столиком поднялись и вышли, а старик хозяин, увидев, что мое присутствие отнюдь не служит успеху в делах, подошел и спросил, что мне угодно.

Я ответил, что мне нужна комната.

– Свободных комнат нет.

– Ну и хорошо, – сказал я, – мне все равно нечем заплатить.

– Тогда тебе придется уйти. Я покачал головой.

– Не так сразу. Я очень устал. (Я слышал, что другие подмастерья уже проделывали в городе такой трюк.) – Ведь ты – казнедей, так? Головы рубишь?

– Принеси парочку тех рыбин, которые так восхитительно пахнут, – головы как раз останутся тебе.

– Я позову городскую стражу, и тебя выведут! Тон его ясно говорил, что старик сам не верит своим словам, и потому я сказал, что он может звать кого угодно, но рыбу пусть принесет. Он, ворча, удалился. Я расправил спину и поудобнее пристроил меж колен «Терминус Эст», который снял с плеча, прежде чем сесть. За столами сидело еще пятеро, но все они старательно избегали встречаться со мною взглядом, а вскоре двое из них тоже ушли.

Старик вернулся ко мне с небольшой рыбкой поверх ломтя черствого, грубого хлеба.

– Вот, ешь и уходи!

Пока я ужинал, он стоял возле меня. Покончив с рыбой, я спросил, где мне можно переночевать.

– Я ведь сказал: все занято!

Если бы в получение от этой гостиницы меня ждал дворец с распахнутыми настежь воротами, я и тогда не смог бы заставить себя покинуть ее.

– Тогда я буду спать в этом кресле. Посетителей у тебя на сегодня все равно не предвидится… – Подожди.

Старик снова ушел. Я слышал, как он в соседней комнате разговаривает с какой-то женщиной.

Проснулся я оттого, что он тряс меня за плечо.

– Есть место в кровати с еще двумя постояльцами.

– Кто они?

– Двое оптиматов, клянусь! Очень приятные люди, путешествующие вдвоем.

Женщина из кухни крикнула ему что-то – я не смог разобрать слов.

– Слыхал? – спросил старик. – Один из них даже еще не вернулся! И, скорее всего, сегодня уже не вернется – на дворе глубокая ночь. Целая кровать – вам на двоих!

– Но если эти люди сняли комнату…

– Они не будут возражать, ручаюсь! Сказать тебе правду, господин казнедей, они исчерпали кредит. Три ночи ночуют, а заплатили только за одну.

Мной явно хотели воспользоваться, как уведомлением о выселении. Впрочем, мне не было дела до этого. Сложившееся положение даже сулило кое-какие выгоды – если оставшийся тоже уйдет, комната достанется мне одному. С трудом поднявшись, я последовал за стариком наверх, сопровождаемый отчаянным скрипом ступеней.

Дверь оказалась незапертой, но в комнате было темно как в могиле. Темноту сотрясал могучий храп.

– Эй, добрый человек! – крикнул старикашка, видно, забыв, что недавно божился, будто его постоялец принадлежит к оптиматам. – Как-бишь-тебя-там? Балда… Балдандерс! Вот тебе новый сосед! Не платишь в срок – придется примириться с этим!

Ответа не последовало.

– Входи, господин казнедей, – сказал старик, – я тебе посвечу.

Он принялся раздувать кусочек тлеющего трута, пока тот не разгорелся настолько, чтобы зажечь огарок свечи.

В маленькой комнатушке не было никакой мебели, кроме кровати. В ней, отвернувшись лицом к стене и вытянув ноги, спал настоящий великан – ни до, ни после не доводилось мне видеть такого.

– Добрый человек! Балдандерс! Разве ты не хочешь взглянуть, с кем тебе придется разделить постель?

Мне хотелось поскорее прилечь, поэтому я велел старику оставить нас. Он пытался возражать, но я вытолкал его из комнаты и, стоило ему убраться, опустился на свободный край кровати и с наслаждением стянул с ног сапоги вместе с чулками. Тусклый огонек свечи подтвердил, что я успел натереть с десяток мозолей. Затем я расстелил плащ поверх покрывала и некоторое время размышлял, снять ли и штаны с поясом или спать так. Усталость и чувство собственного достоинства настаивали на последнем, вдобавок я заметил, что великан полностью одет. С невыразимым облегчением я задул свечу и, не в силах более одолевать усталость, лег, чтобы впервые на моей памяти заснуть где-либо вне Башни Сообразности.

– Никогда!

Голос оказался столь звучен и басовит (даже орган вряд ли может звучать ниже), что я не понял, что должно означать это слово – и слово ли это вообще.

– Что? – пробормотал я.

– Балдандерс.

– Знаю, хозяин говорил. А я – Северьян. Я лежал на спине, а между нами покоился «Терминус Эст», взятый мною в постель ради пущей сохранности. Я не мог разглядеть, повернулся ли великан лицом ко мне, но был уверен, что любое движение этой громадины наверняка почувствую.

– Казнить.

– Так ты слышал, как мы вошли? Я думал, ты спишь.

Я уже хотел было сказать, что я никакой не казнедей, а подмастерье гильдии палачей, но тут же вспомнил свое бесчестье и назначение в какой-то захолустный Траке.

– Да, я – палач, но тебе незачем меня бояться. Я просто делаю работу, которой обучен.

– Завтра.

– Да, завтра у нас будет довольно времени для бесед.

После этого я снова заснул, и мне снился сон – впрочем, слова Балдандерса тоже могли быть просто-напросто сном, но вряд ли. А если и так, то это был другой сон.

Я летел – мчался по хмурому небу верхом на огромном звере с перепончатыми крыльями. Держась как раз между несущимися вперед облаками и сумрачной землей, мы будто скользили по склону пологого воздушного холма – крылья зверя, сдается мне, не сделали ни единого взмаха. Заходящее солнце неподвижно, хотя мы все неслись и неслись вперед, висело впереди у самого горизонта – должно быть, скорость наша была равна скорости вращения Урса.