Вскоре родился мальчик, и нарекли его, по желанию матери, Вешним Ветром. Когда он появился на свет, все звездочеты горы явились, чтобы составить его гороскоп; собрались даже величайшие маги Урса. Долго трудились они, все рассчитывали да чертили карты; девять раз сходились они на священный совет и наконец объявили, что в битвах Вешний Ветер не будет знать равных и все его дети доживут до зрелых лет. Эти пророчества пришлись королю весьма по душе.
Вешний Ветер подрастал, и мать его с тайной радостью замечала, что сердцем сын больше тянется к полям, цветам и плодам. Всякое растение пышно распускалось от его прикосновения, и он охотнее брался за садовый нож, чем за меч. Но когда он вырос, разразилась война, и пришлось ему взять копье и щит. Поскольку нрава он был кроткого и во всем повиновался королю (которого почитал своим отцом и который сам считал себя таковым), многие полагали, что пророчество не сбудется. Но они ошибались. В самый разгар сражения он оставался хладнокровен, и отвага его была тщательно выверена, а осторожность благоразумна. Никто из генералов не изобретал таких хитростей и уловок, никто из офицеров не исполнял поручений так ревностно. Солдаты, которых он вел на врагов короля, были так хорошо вымуштрованы, что казались выкованными из закаленной бронзы, их преданность ему не знала границ: они были готовы следовать за ним в Царство Теней — самую далекую от солнца страну. И люди говорили, что Вешний Ветер рушит их башни и топит их корабли, хотя Юное Лето совсем не того хотела.
С тех пор военные походы часто приводили Вешний Ветер на Урс, и там он спознался с двумя братьями-королями. У старшего росли сыновья, у младшего же была единственная дочь, и звали девочку Лесная Птичка. Когда девочка повзрослела, ее отца убили, а дядя, не желавший, чтобы она рождала сыновей, наследников дедова престола, внес ее имя в свиток жриц-девственниц. Вешний Ветер опечалился, ибо принцесса сияла красотой, а ее отец был его другом. Однажды он явился на Урс один и у ручья увидел спящую Лесную Птичку, и она пробудилась от его поцелуев.
От их союза родились двое сыновей-близнецов, но хотя жрицы ее Ордена помогали Лесной Птичке скрывать беременность от дяди-короля, прятать младенцев они уже не могли. Не успела Лесная Птичка увидеть своих детей, жрицы уложили их в корзину для зерна на пуховые одеяльца, унесли на берег того самого ручья, где Вешний Ветер застал ее врасплох, спустили корзину на воду и ушли.
Часть вторая. Лягушонок находит новую мать
Долго плыла корзина — плыла по соленым водам и пресным. Другие дети давно бы умерли, но сыновья Вешнего Ветра умереть не могли, ибо еще не достигли зрелости. Закованные в чешуйчатую броню водяные чудища плескались вокруг корзины, и обезьяны бросались в нее палками и орехами, а она все плыла и плыла, пока не прибило ее к берегу, где две бедные женщины-сестры стирали одежду. Добрые женщины увидели корзину и закричали, однако от этого было мало проку; тогда они подоткнули юбки, вошли в воду и вытащили корзину на берег.
Поскольку мальчиков нашли в реке, их назвали Рыбка и Лягушонок; сестры показали их своим мужьям, и когда те увидели, что младенцы наделены замечательной красотой и силой, каждая взяла себе одного. Та, что выбрала Рыбку, была женой пастуха, а та, что выбрала Лягушонка, — женой лесоруба.
Женщина окружила Лягушонка лаской и заботой, держала его у своей груди, ибо недавно потеряла собственное дитя. Когда же муж уходил в дикие леса за дровами, она привязывала ребенка на спину платком, и потому сказители, певцы Древней мудрости, называли ее сильнейшей из всех женщин, ведь за спиной она держала целую империю.
Миновал год. Лягушонок научился стоять и даже делал первые шаги. Однажды вечером лесоруб и его жена сидели у костра на поляне среди дикого леса. Пока женщина готовила ужин, голенький Лягушонок подошел к костру погреться и остановился совсем рядом. Лесоруб, простой и добрый человек, спросил:
— Ну как, нравится?
Лягушонок кивнул и, хотя прежде никто не слыхал от него ни слова, промолвил:
— Алый цветок.
Говорят, при этих словах Юное Лето заметалась в своей постели за тридевять земель на вершине горы.
Лесоруб и его жена застыли в изумлении, но не успели ни поделиться друг с другом услышанным, ни попросить Лягушонка сказать еще что-нибудь, ни даже решить, что расскажут при встрече пастуху и его жене. Потому что все вокруг внезапно загудело — знающие люди говорят, что ничего ужасней на Урсе не слыхали. Те немногие, до кого он донесся, не могли подобрать для него названия; он походил на гул пчелиного роя, на кошачий вой, как если бы кошка была размером с корову, и на звук, который издает глашатай, когда только учится своему ремеслу, — монотонное горловое пение, раздающееся со всех сторон одновременно. Это был охотничий клич смилодона, близко подкравшегося к добыче, вопль, повергающий в смятение даже мастодонтов, и они, бывает, бросаются прочь, не разбирая дороги, и получают удар клыков в спину.
Воистину, Панкреатору ведомы все тайны. Сама вселенная наша есть его долгое слово, и лишь малая толика происходящего остается вне этого слова. И значит, такова была его воля, что недалеко от костра возвышался холм, где в далекие времена находился склеп; лесоруб и его жена и не подозревали, что двое волков устроили там себе жилище, дом с низким потолком и толстыми стенами, с освещенными гнилушками галереями, уходящими вниз между обветшавших надгробий и разбитых урн, — именно такой, что нравится волкам. Там лежал волк и грыз бедренную кость корифодона; волчица, его жена, кормила щенков молоком. Они услыхали вблизи клич смилодона и прокляли его на своем волчьем Мрачном Наречии, ибо ни один почитающий закон зверь не станет охотиться подле жилища другого зверя-охотника, а волки дружны с оной. Когда проклятие было завершено, волчица сказала:
— Какую добычу мог отыскать Мясник, этот безмозглый пожиратель бегемотов, если ты, о мой супруг, ты, способный учуять ящериц, шныряющих между камней в горах за пределами Урса, остаешься спокоен и безмятежен?
— Какое мне дело до падали? — огрызнулся волк. — Червей из утренней травы я тоже не вытаскиваю, и на лягушек на мелководье не охочусь.
— Но ведь и Мясник не стал бы ради них петь охотничью песнь, — возразила волчица.
Волк поднялся и понюхал воздух.
— Он охотится на сына Месхии и дочь Месхианы; от такой добычи добра не жди.
Волчица кивнула, ибо знала, что сыновья Месхии — единственные из живых тварей, кто истребляет всех и вся, если хоть один из их рода оказывается убит. Потому что Панкреатор отдал им Урс, а они отвергли дар.
Охотничья песнь смолкла, и Мясник издал такой рев, что с деревьев посыпались листья; а вслед за тем раздался его крик, ибо испокон веку проклятия волков были сильны.
— От чего он пострадал? — осведомилась волчица, вылизывая лицо одной из дочерей. Волк снова понюхал воздух.
— Пахнет горелым мясом! Он прыгнул и попал в костер. Волк и его жена рассмеялись — беззвучно, как смеются волки, обнажив зубы; уши их стояли торчком, подобно шатрам кочевников в пустыне: они прислушивались, как пробирался сквозь чащу Мясник в поисках добычи.
Вход в волчье логово был открыт, ибо, если хотя бы один из взрослых волков находился дома, можно было не беспокоиться, что кто-нибудь войдет: выбиралось всегда меньшее. Луна ярко освещала его — она всегда желанный гость в жилище волка, — но внезапно стало темно. У входа стоял ребенок. Темнота, должно быть, пугала его, но он чувствовал сильный запах молока и не уходил. Волк оскалился, однако волчица ласково заговорила:
— Входи, дитя Месхии. Здесь тебя ждет еда, тепло и уют. Здесь ты найдешь лучших на свете товарищей для игр — ясноглазых и быстроногих.
Заслышав такие речи, мальчик вошел, и волчица, потеснив своих насытившихся детей, пустила его к своим сосцам.
— Какой нам прок от этого создания? — удивился волк. Волчица рассмеялась.
— Грызешь старую кость и еще спрашиваешь! Разве ты забыл время, когда вокруг бушевала война и армии принца Вешнего Ветра прочесывали поля и леса? Тогда сыновья Месхии не охотились на нас — они охотились друг на друга. А после сражений выходили мы — ты, я, и весь Волчий Совет, и даже Мясник, и Тот Кто Смеется, и Черный Убийца, — рыскали среди мертвых и умирающих и вдоволь лакомились чем хотели.
— Это правда, — ответил волк, — принц Вешний Ветер на славу нам удружил. Но то был принц, а это просто щенок Месхии.
Волчица улыбнулась.
— Его шкура и шерсть на голове пахнут дымом сражений. (То был дым от Алого Цветка.) Когда первые колонны воинов выйдут из ворот его города, мы с тобой давно будем прахом, но они произведут на свет тысячи других, которые послужат пищей нашим детям и детям наших детей.
Волк кивнул, он понимал, что жена мудрее его, что, хотя его нюху и было доступно все лежавшее за пределами Урса, она умела видеть сквозь пелену грядущих лет.
— Я буду звать его Лягушонком, — решила волчица. — Потому что, как ты и сказал, о мой супруг. Мясник и впрямь охотился на лягушек.
Ей хотелось польстить своему мужу, ибо он всегда с готовностью откликался на ее прихоти; на самом же деле в жилах Лягушонка текла кровь людей, что жили на вершине горы за пределами Урса, людей, чьи имена не могут долго храниться в тайне.
Снаружи раздался неистовый хохот. Это был голос Того Кто Смеется:
— Он там, господин! Он там, там, там! Вот следы, вот, вот они! Он вошел в эту дверь.
— Видишь, что получается, когда называешь зло по имени, — заметил волк. — Легок на помине. Таков закон.
Он вынул меч и пощупал острие.
В дверях снова потемнело. Дверь была узкой, но лишь в храмах и в домах глупцов двери делают широкими, а волки глупцами не были, в нее свободно проходил только Лягушонок. Мясник же занял собою весь проход; наклонив голову и ворочая плечами, он протискивался внутрь. Стены дома были так толсты, что дверной проход напоминал коридор.
— Что тебе нужно? — спросил волк, вылизывая лезвие меча.
— То, что принадлежит мне и только мне, — отвечал Мясник. В схватке смилодоны пользуются двумя кривыми ножами — по одному в каждой руке, — да и крупнее они волков, однако Мясник не осмеливался вступать в бой с волком на столь тесном пространстве.
— Он не твой и никогда твоим не был, — зарычала волчица. Она посадила Лягушонка на пол и подошла к непрошеному гостю почти вплотную — он мог бы ударить ее, если б посмел. Ее глаза метали молнии. — Ты не имел права охотиться, и дичь твоя противозаконна. А теперь я накормила его своим молоком, и он навсегда стал волком, луна тому свидетель.
— Что ж, я и мертвых волков видел, — усмехнулся Мясник.
— Да, и жрал их трупы, когда ими даже мухи гнушались. Возможно, когда-нибудь ты и мой сожрешь, если меня придавит упавшее дерево.
— Так ты говоришь, он волк? Тогда его надо представить Совету. — Мясник облизнул губы, но язык его был сух. В поле он еще, пожалуй, и встретился бы с волком, но столкнуться с обоими сразу не решался; к тому же он знал, что, стоит ему перекрыть дверь, они схватят Лягушонка и отступят в подземелье, в лабиринт между поваленными камнями могильника, где волчица очень скоро обойдет его и ударит со спины.
— А тебе-то что за польза от Совета Волков? — рявкнула волчица.
— Может, не меньшая, чем ему, — проворчал Мясник и пошел искать более легкой добычи.
Часть третья. Золото Черного Убийцы
Совет Волков собирается каждое полнолуние. Являются все, кто в силах ходить, ибо всякий уклонившийся считается предателем; на него может пасть подозрение, что он нанялся за объедки стеречь скот сыновей Месхии. Волк, пропустивший два Совета, обязан предстать перед судом, и, если суд признает его виновным, волчицы убивают его.
Волчата также должны быть показаны Совету, и любой взрослый волк, если пожелает, может осмотреть их, дабы убедиться, что их отец истинный волк. (Случается, что волчица по злобе ложится с псом, но, хотя щенки часто похожи на волчат, на них всегда можно отыскать белое пятнышко, поскольку белый был цветом Месхии, хранившего в памяти чистое сияние Панкреатора; его сыновья по сей день оставляют белую метку на всем, к чему прикасаются.)
И вот в полнолуние волчица предстала перед Советом Волков; волчата резвились у ее ног, а Лягушонок — и впрямь похожий на лягушонка, ибо лившийся в окна лунный свет окрашивал его кожу зеленью — жался к ее меховой юбке. Вожак Стаи восседал на самом высоком месте; если появление на Совете сына Месхии и удивило его, у него и ухо не дрогнуло. Он обратился к Стае:
Смотрите, волки! Вот их пять,
И каждый волком хочет стать.
Свидетели пускай придут,
И праведный свершится су-у-уд!
На Совете родители не имеют права защищать своих детей, буде кто-либо бросит им вызов; но в другое время всякая обида, причиненная волчатам, приравнивается к убийству.
«И праведный свершится су-у-уд!» — отзывались стены, и в долине сыновья Месхии позакрывали на засовы двери своих жилищ, а дочери Месхианы крепче прижали к груди детей.
Тогда из-за последнего волка поднялся Мясник и выступил вперед.
— Тут и думать нечего! — заревел он. — Ума у меня, конечно, маловато, я слишком силен, чтобы быть умным, это понятно, но здесь, перед вами, четверо волчат, а пятый не волчонок вовсе, а моя добыча.
— А по какому праву он подал голос? — возмутился волк-отец. — Сам-то он уж точно не волк.
— Выступить на Совете может всякий, если волки потребуют его свидетельства, — раздались протестующие голоса. — Говори, Мясник!
Тогда волчица выхватила из ножен меч и приготовилась к последней схватке, если дело дойдет до драки. Глаза ее зловеще сверкали — сущий демон, ибо ангел часто оказывается лишь демоном, встающим между нами и нашим противником.
— Не волк, говоришь? — продолжал Мясник. — Это точно, не волк. Все мы знаем волчий запах, и облик, и повадки. Эта волчица выдает сына Месхии за своего, но всем известно, что если у кого мать волчица, тот еще не волк.
— Волк тот, у кого отец и мать волки! — воскликнул волк. — Я признаю, что этот детеныш мой сын!
Все захохотали, а когда хохот унялся, чей-то чужой смех еще долго раздавался среди присутствующих. Это был Тот Кто Смеется, он явился подсказывать Мяснику, как отвечать перед Советом Волков.
— Многие говорили так! — внушал он. — Только после их щенки доставались на обед Стае! Хо-хо-хо!
— Их убивали за белую шерсть, — сказал Мясник, — а у этого щенка и ее нет, только шкура, на которой шерсть растет. Как он может остаться в живых? Отдайте его мне!
— За детеныша должны заступиться двое, — объявил Вожак, — так гласит закон. Кто из вас защитит его? Он сын Месхии, но вправе ли мы назвать его также и волком? Помимо родителей за него должны заступиться двое.
И вот поднялся Нагой; его почитали членом Совета, ибо он был наставником юных волков.
— Мне никогда не приходилось учить сына Месхии, — сказал он. — Может быть, я и сам узнаю что-нибудь новое. Я вступаюсь за него.
— Нужен еще голос, — сказал Вожак. — Кто еще выскажется в пользу детеныша?
Воцарилось молчание. И тогда из глубины зала выступил Черный Убийца. Все трепетали перед ним, ибо, хотя его мех был нежнее меха самого маленького волчонка, глаза его грозно сверкали во мраке ночи.
— До меня здесь говорили двое, и они не были волками, — молвил он. — Почему бы и мне не сказать свое слово? У меня есть золото.
Он показал кошель.
— Говори! Говори! — закричали все.
— Закон также гласит, что жизнь детеныша можно купить, — сказал Черный Убийца и высыпал золото в ладонь; и так была выкуплена империя.
Часть четвертая. Рыбкина борозда
Если пересказать все приключения Лягушонка — как он жил среди волков, учился искусству охоты и боя, — это займет множество книг. Но те, в чьих жилах течет кровь людей, — что живут на вершине горы за пределами Урса, в конце концов слышат голос этой крови. В один прекрасный день он принес на Совет Волков огонь и молвил: «Вот Алый Цветок. Его именем я всхожу на царство». И никто ему не возразил, и он повел волков за собой и назвал их своим народом; приходили к нему и люди, и волки, сам же он, будучи еще отроком, казался выше мужчин своего окружения, ибо кровь Юного Лета текла в его жилах.
Однажды ночью, в час, когда зацветает шиповник, она явилась к нему во сне и поведала о матери, Лесной Птичке, о ее отце и дяде, и о том, что у него есть брат. Он разыскал брата — тот стал пастухом, — и вдвоем они отправились к королю требовать наследства, а с ними шли волки, Черный Убийца и много людей. Король уже состарился, его сыновья умерли, не оставив потомства, поэтому он отдал братьям все; Рыбка забрал себе город и угодья, а Лягушонок — поросшие девственными лесами холмы.
Однако число людей, последовавших за ним, все росло. Они воровали женщин из окрестных селений, у них рождались дети, и когда ставшие ненужными волки ушли в леса, Лягушонок решил, что его народу требуется город с домами, где люди могли бы жить, и крепостной стеной, которая защищала бы их от врагов в военное время. Он пошел к стадам Рыбки, выбрал белую корову и белого быка, запряг их в плуг и пропахал борозду, вдоль которой намеревался выстроить стену. Когда же Рыбка явился с просьбой вернуть ему скот, все уже было готово к строительству. Увидев борозду и узнав, что это будущая стена, он рассмеялся и перепрыгнул через нее; люди же Лягушонка, решив, что насмешка над замыслом губит дело в зародыше, убили его. Ведь он к тому времени уже достиг зрелости, поэтому предсказание, сделанное при рождении Вешнего Ветра, сбылось.
Когда Лягушонок увидел мертвого брата, он похоронил его в борозде, дабы земля обильней плодоносила. Ибо так учил его Нагой, который звался также Жестоким.
20. КОЛДОВСКОЙ КРУГ
С первым утренним лучом мы вошли в заросли горного леса, словно в дом. Позади нас в траве, на ветвях кустов и на камнях играли солнечные зайчики; мы пробрались сквозь занавес из переплетенных лиан, такой густой, что мне пришлось разрубать его мечом, и увидели перед собой лишь колонны стволов в полумраке. Не слышно было ни птичьей трели, ни жужжания насекомых. Ни единый порыв ветра не нарушал молчаливого покоя. Голая почва под ногами была поначалу столь же каменистой, как и склоны гор, но не прошли мы и лиги, как она стала мягче, и наконец мы набрели на невысокую лестницу, ступени которой были, несомненно, прорублены лопатой.
— Посмотри туда! — Мальчик тыкал пальцем во что-то красное непонятной формы, торчавшее из самой верхней ступени.
Я остановился и пригляделся. Это была петушиная голова; из птичьих глаз высовывались спицы из какого-то темного металла, а в клюв была вдета сброшенная змеиная кожа.
— Что это? — прошептал мальчик, широко раскрыв глаза.
— Наверное, какая-то ворожба. — Ведьмина? А что она значит?
Я задумался, припоминая то немногое, что знал о черной магии. У Теклы в детстве была кормилица, которая завязывала и распускала узлы, чтобы ускорить роды, и утверждала, что в полночь видела лицо будущего мужа Теклы (уж не мое ли?) в блюде из-под свадебного пирога.
— Петух возвещает наступление будущего дня, — объяснил я мальчику, — и колдуны верят, что его крик на заре вызывает солнце. Его ослепили, думаю, для того, чтобы он не знал, когда наступит заря. Если змея сбрасывает кожу, это считается символом очищения или новой юности. Ослепленный петух удерживает старую кожу.
— И что это значит? — повторил мальчик.
Я ответил, что не знаю, но в глубине души не сомневался, что здесь ворожили против пришествия Нового Солнца. У меня защемило сердце: кто-то пытался помешать обновлению, на которое я так надеялся в детстве и в которое сейчас верил с трудом. В то же время меня не оставляла мысль о том, что я хранитель Когтя. Враги Нового Солнца непременно уничтожат его, попади он к ним в руки.
Не прошли мы и сотни шагов, как увидали свисающие с деревьев полоски красной материи: иногда простой, но порой испещренной черными письменами, разобрать которые я не смог; скорее всего это были символы и идеограммы, которыми особенно любят пользоваться шарлатаны, подражая языку астрономов, дабы приписать себе больше знаний, чем они имеют на самом деле.
— Нам лучше вернуться, — шепнул я, — либо пойти в обход.
Не успел я произнести эти слова, как позади послышался шорох. На мгновение мне показалось, что существа на тропинке — демоны с огромными глазами и черно-бело-красными полосами; но потом я разглядел, что это всего лишь люди с разрисованными телами. Они вытянули вперед руки с железными когтями. Я обнажил «Терминус Эст».
— Мы тебя не тронем, — сказал один из них. — Уходи. Оставь нас, если хочешь.
Мне показалось, что под краской у него была белая кожа и светлые волосы южанина.
— Только попробуйте меня тронуть. У меня длинный меч, и я убью вас обоих, прежде чем вы сделаете хоть шаг.
— Тогда уходи, — сказал светловолосый. — Если, конечно, согласен оставить ребенка у нас.
Я оглянулся, ища взглядом Северьяна. Он исчез.
— Однако, если хочешь, чтобы его тебе возвратили, отдай мне свой меч и следуй за нами.
Без тени страха раскрашенный человек приблизился ко мне и протянул обе руки. Стальные когти мелькнули между пальцами: они были прикреплены к узким железным пластинам на ладонях.
— Я не стану просить дважды.
Я вложил меч в ножны, расстегнул перевязь и отдал все ему.
Он закрыл глаза. Веки были покрыты черными точками, подобно раскраске некоторых гусениц, из-за которой птицы принимают их за змей.
— Выпил много крови.
— Это правда, — ответил я.
Он открыл глаза и устремил на меня долгий немигающий взгляд. Его разрисованное лицо, как и лицо другого, стоявшего позади, было бесстрастно, словно маска.
— Новый меч был бы здесь бессилен, но этот может принести беду.
— Надеюсь, он будет мне возвращен, когда я и мой сын покинем вас. Что вы сделали с мальчиком?
Ответа не последовало. Люди обошли меня с двух сторон и двинулись по тропинке в том же направлении, в каком шли мы с Северьяном. Я немного помедлил и отправился следом за ними.
Место, куда меня привели, можно было назвать деревней, но не в обычном смысле — оно не походило ни на Сальтус, ни даже на скопления лачуг автохтонов, которые иногда нарекают деревнями. Деревья здесь были больше и стояли друг от друга дальше, чем в лесах, виденных мною ранее, а кроны их сплетались в нескольких сотнях кубитов над головой, образуя непроницаемую крышу. Поистине деревья эти были столь огромны, что казалось, их возраст исчислялся веками; в стволе одного из них были пробиты окна, а к двери вела лестница. На ветвях другого виднелось жилище в несколько этажей; к сучьям третьего было подвешено нечто напоминавшее громадное гнездо иволги. Отверстия-люки под ногами не оставляли сомнении в наличии подземных ходов.
Меня подвели к одному из люков и велели спуститься в темноту по грубо сколоченной лестнице. На миг во мне всколыхнулся неведомо откуда взявшийся страх; казалось, лестница уходит очень глубоко, в подземелья, подобные тем, что скрывались под мрачной сокровищницей обезьянолюдей. Но я ошибся. Спустившись на глубину не более моего собственного роста, взятого четырехкратно, и пробравшись сквозь какие-то рваные циновки, я очутился в подземной комнате.
Люк над моей головой захлопнулся, и все погрузилось в темноту. Я ощупью обследовал комнату и обнаружил, что она всего три шага в длину и четыре — в ширину. Пол и стены были земляными, а потолок сложен из необструганных бревен. Никакой мебели не было и в помине.
Когда мы попали в плен, близился полдень. Через семь стражей стемнеет. Не исключено, что к тому времени меня уже проводят к какому-нибудь представителю здешней власти. В этом случае я сделаю все возможное, чтобы убедить его в нашей безобидности, и упрошу отпустить меня и ребенка с миром. Если же нет, я взберусь по лестнице наверх и попытаюсь высадить люк. Я уселся на землю и стал ждать.
Уверен, что я не спал; но я пустил в ход все свое умение воскрешать прошлое, и мне удалось хотя бы в воображении покинуть это зловещее место. Некоторое время я, как в детстве, наблюдал за животными в некрополе за крепостной стеной Цитадели. Вот в небесах караваны гусей; вот лиса преследует зайца; вот они снова мчатся передо мной в траве, а вот отпечатки их лап на снегу. За Медвежьей Башней на куче отходов лежит Трискель — как будто мертвый; я приближаюсь к нему, он вздрагивает и поднимает голову, чтобы лизнуть мне руку. Вот я сижу рядом с Теклой в ее тесной камере; мы читаем друг другу и прерываемся, чтобы обсудить прочитанное.
«Мир стремится к концу, словно вода в часах», — говорит она. «Предвечный мертв, кто же воскресит его? Кто сможет?» — «Часы неминуемо останавливаются, когда умирает их владелец». — «Это только предрассудок». Она отнимает у меня книгу и берет мои руки в свои. Ее длинные пальцы очень холодны. «Когда их владелец лежит на смертном одре, некому налить свежей воды. Он умирает, и сиделки смотрят на циферблат, чтобы заметить время. Потом часы находят остановившимися, а время на них — неизменным». — «Ты говоришь, что часы умирают раньше их владельца; следовательно, если вселенная стремится к концу, это не значит, что Предвечный мертв; это значит, что он никогда не существовал». — «Но он же болен. Оглянись вокруг. Посмотри на эти башни над головой. А знаешь, Северьян, ведь ты никогда их не видел!» — «Но ведь он еще может попросить кого-нибудь наполнить механизм водой», — предполагаю я и, осознав смысл своих слов, заливаюсь краской. Текла смеется.
«С тех пор как я впервые сняла перед тобой одежды, не замечала за тобой этого. Я положила твои ладони себе на грудь, и ты покраснел, как ягодка. Помнишь? Значит, говоришь, он может кого-то попросить? И где же наш юный атеист?»
Я кладу руку ей на бедро.
«Смущен, как и в тот раз, в присутствии божества». «Значит, ты и в меня не веришь? Пожалуй, ты прав. Должно быть, о такой, как я, мечтают все молодые палачи — о прекрасной узнице, еще не изуродованной пытками, призывающей вас насытить томление ее плоти». Я стараюсь быть галантным. «Моя мечта не в силах воспарить так высоко». «Неправда. Ведь я сейчас целиком в твоей власти». В камере, кроме нас, был еще кто-то. Я окинул взглядом забранную решеткой дверь, фонарь Теклы с серебряным отражателем, потом все углы. В камере потемнело, Текла и даже я сам растворились во мраке, однако то, что вторглось в мою память, не исчезало.
— Кто ты, — спросил я, — и что хочешь сделать с нами?
— Ты хорошо знаешь, кто мы, а мы знаем, кто ты, — ответил бесстрастный голос, самый властный из всех, что мне приходилось слышать. Сам Автарх так не говорил.
— И кто же я?
— Северьян из Нессуса, ликтор Тракса.
— Да, я Северьян из Нессуса, — подтвердил я, — но я больше не ликтор Тракса.
— Допустим.
Голос умолк, и постепенно я догадался, что мой собеседник не намерен меня расспрашивать: скорее он принудит меня, если я желаю свободы, самому открыться перед ним. У меня руки чесались схватить его — он явно находился не дальше нескольких кубитов от меня, — но я знал, что он, вне всякого сомнения, вооружен теми стальными когтями, какие мне продемонстрировала его охрана. Мне также хотелось, как не раз прежде, достать из кожаного мешочка Коготь, хотя ничего глупее в этот момент нельзя было придумать. Я сказал:
— Архон Тракса приказал мне убить одну женщину. Вместо этого я позволил ей бежать и был вынужден покинуть город.
— Миновав охрану с помощью магии.
Я всегда считал всех самозваных чудотворцев шарлатанами; теперь же я уловил в голосе моего собеседника нечто такое, что навело меня на новую мысль: пытаясь обмануть других, они в первую очередь обманывали себя. В голосе звучала насмешка, но не над магией, а надо мной.
— Может, и так, — ответил я. — Что тебе известно о моей власти?
— Что она недостаточна, чтобы ты мог освободиться.
— Я не пытался освободиться и тем не менее был свободен. Он забеспокоился.
— Ты не был свободен. Ты просто вызвал дух этой женщины!
Я вздохнул, стараясь, чтобы он этого не услышал. Как-то раз в вестибюле Обители Абсолюта одна девочка приняла меня за высокую женщину — это Текла на время заменила собой мою личность. Теперь же, по-видимому, Текла, о которой я вспоминал, говорила моими устами.
— В таком случае я некромант и повелеваю душами усопших, ибо та женщина мертва.
— Ты сказал, что освободил ее.
— Не ее, а другую, лишь отчасти напомнившую мне ее. Что вы сделали с моим сыном?
— Он не называет тебя отцом.
— Он капризный мальчик.
Ответа не последовало. Подождав немного, я встал и еще раз ощупал стены своей подземной тюрьмы; как и прежде, я наткнулся на сырую почву. Вокруг не было ни искорки света, ни единый звук не долетал до моих ушей, но я допускал, что люк можно накрыть каким-нибудь переносным сооружением, а если крышка еще и мастерски сделана, она могла подниматься бесшумно. Я ступил на нижнюю перекладину лестницы. Она заскрипела.
Я поднялся на следующую перекладину, потом еще на одну, и каждый раз раздавался скрип. Я попробовал ступить на четвертую, но почувствовал, как что-то острое, похожее на лезвие кинжала, впилось мне в голову и плечи. Струйка крови из правого уха потекла на шею.
Отступив на третью перекладину, я поднял руку. То, что я принял за рваную циновку, когда спускался в подземелье, оказалось парой дюжин бамбуковых щепок, остриями вниз закрепленных на стенках люка. Спустился я без труда, потому что отклонил их в сторону своим телом; но теперь они мешали мне подняться, подобно тому как зазубрины на гарпуне мешают рыбе ускользнуть. Взявшись за одну из них, я попробовал сломать ее, но там, где требовались усилия обеих рук, одна оказалась беспомощна. Будь у меня время и достаточно света, я бы, возможно, сумел преодолеть преграду; свет я еще мог добыть, но рисковать был не вправе. Я спрыгнул на пол.
