26. НАД ДЖУНГЛЯМИ

Мы приземлились при свете звезд – словно наступило пробуждение. Казалось, будто позади осталось не небо, а страна ночных кошмаров. Подобно опадающему листу, огромное существо опускалось, описывая в воздухе круги, через постепенно теплеющие слои атмосферы, пока я не ощутил терпкий аромат Сада Джунглей – запах зелени и гниющей древесины, к которому примешивалось благоухание крупных безымянных цветов.

Темная верхушка зиккурата не только возвышалась над деревьями, но и несла на себе груз, ибо они облепили крошащиеся стены башни, как грибы облепляют засохший ствол. Мы невесомо опустились на зиккурат, и тут же послышались взволнованные голоса, замелькали огни факелов. У меня все еще кружилась голова от разреженного ледяного воздуха, который я вдыхал несколько мгновений назад.

Когтистая лапа, так долго державшая меня, сменилась человеческими руками. Мы сошли вниз по уступам и винтовым лестницам из разбитых камней, и вот наконец я очутился перед костром, а напротив увидел красивое неулыбчивое лицо Водалуса и личико в форме сердечка, принадлежащее его супруге Теа, нашей сводной сестре.

– Кто это? – спросил Водалус.

Я попытался поднять руки, но меня крепко держали.

– Сьер, – сказал я, – ты должен меня знать.

За моей спиной раздался голос, который я слышал во время полета:

– Этот человек – ценная добыча, убийца моего брата. Ради него я и мой слуга Гефор оказывали тебе услуги.

– Зачем же ты привела его ко мне? – спросил Водалус. – Он твой. Неужели ты думала, что если я встречался с ним прежде, то пожалею о нашем соглашении?

Может, я был сильнее, чем мне самому казалось. А может, я просто воспользовался тем, что охранник, стоявший справа от меня, потерял равновесие; как бы то ни было, мне удалось вывернуться и толкнуть его в костер, где взметнулись красные угли.

За мной стояла обнаженная до пояса Агия, рядом с ней – Гефор, который положил руки ей на груди и оскалил все свои гнилые зубы, но она ударила меня ладонью по щеке. Меня пронзила острая боль, потом хлынула теплая кровь.

Вот я и познакомился с так называемым луцивеем. Агия воспользовалась именно им, потому что Водалус запретил всем, кроме собственных телохранителей, носить в его присутствии какое-нибудь оружие. Луцивей – это просто небольшой брусок с кольцами для большого пальца и мизинца плюс четыре-пять изогнутых лезвий, которые нетрудно спрятать в ладони; но немногие выживают после удара луцивеем.

Я оказался одним из тех немногих, поднявшись через два дня на ноги и обнаружив себя запертым в пустой комнатенке. Возможно, в жизни каждого человека должна быть комната, которую он знает лучше всякой другой; для заключенных – это тюремная камера. Теперь и я, долго служивший с внешней стороны, подавая подносы с едой обезображенным и спятившим от пыток узникам, вновь познал собственную камеру. Чем прежде был зиккурат – я так и не выяснил. Возможно, и впрямь тюрьмой или же мастерской какого-то забытого ремесла. Моя камера была раза в два больше той, в которой я был заточен под башней палачей, шагов десять в длину и шесть – в ширину. Древняя дверь из мерцающего сплава стояла прислоненной к стене, поскольку тюремщики Водалуса нашли ее бесполезной, не сумев справиться с замком. Новая, грубо сколоченная из внешне напоминающих железо бревен, добытых в джунглях, закрывала дверной проем. Думаю, окон здесь никогда не предполагалось, но таковым служила круглая дыра в стене диаметром не больше моей руки. Сквозь это отверстие в грязной стене на большой высоте и проникал в камеру скудный свет.

Прошло еще три дня, прежде чем я окреп настолько, чтобы подпрыгнуть и, подтянувшись на одной руке, выглянуть из окна наружу. Когда же этот день настал, перед моим взором предстал холмистый зеленый ландшафт, усеянный порхающими бабочками, – словом, картина настолько неожиданная, что я усомнился в своем рассудке и от удивления свалился на пол камеры. Лишь со временем я понял, что видел верхушки деревьев, то есть доступную главным образом птицам область, где на высоте десяти чейнов могучие стволы раскидывают целые лиственные поля.

Какой-то старик с неглупым, но злым лицом перевязал мне щеку и сменил бинты на ноге. Позднее он привел мальчика лет тринадцати, чьей кровью накачивал меня до тех пор, пока его губы не приобрели свинцовый оттенок. Я спросил старого лекаря, откуда он родом, и старик, очевидно, решив, что я уроженец здешних мест, ответил следующим образом:

– Из большого города на юге, в долине реки, что собирает воды в холодных землях. Эта река зовется Гьолл, она длиннее всех ваших, хотя течение ее не столь стремительное.

– Ты очень искусен, – сказал я. – Мне не доводилось слышать о таких умелых врачевателях. Я уже чувствую себя хорошо и хотел бы, чтобы ты остановился, пока этот мальчик не умер.

Старик ущипнул его за щеку.

– Он быстро восстановит силы, как раз вовремя, чтобы согреть мне на ночь постель. В его годы это нетрудно. Нет, не то, что ты думаешь. Я только сплю рядом с ним, потому что ночное дыхание юноши благотворно влияет на людей моего возраста. Видишь ли, юность – это тоже болезнь, и есть шанс подхватить ее в легкой форме. Как твоя рана?

Ничто – даже признание, которое, вероятно, коренилось бы в упрямом желании поддержать хотя бы видимость прежней силы, – не могло явить мне более веских доказательств, чем его отрицание. Я сказал ему правду – что правая щека онемела, если не принимать в расчет слабого, но назойливого, как зуд, жжения, – тем временем гадая, какая из обязанностей причиняет несчастному пареньку больше беспокойства. Старик размотал мои бинты и наложил повязку, пропитанную вонючей коричневой мазью, которую он уже использовал прежде.

– Я вернусь завтра, – сказал он, – хотя не думаю, что тебе снова понадобится помощь Мамаса. Ты быстро поправляешься. Ее Экзультантство (кивком головы он дал понять, что его ироническое замечание относится к Агии) будет вне себя от радости.

Стараясь говорить небрежным тоном, я высказал предположение, что все его пациенты чувствуют себя хорошо.

– Ты говоришь о том доносчике, которого привели сюда вместе с тобой? Ему настолько хорошо, насколько можно было ожидать. – Он отвернулся, стараясь скрыть испуганное выражение на своем лице.

В надежде подчинить его своей воле и таким образом помочь Автарху я вознес неумеренную хвалу его способностям, под конец выразив недоумение, отчего столь одаренный целитель вынужден прозябать на службе у таких недостойных людей.

Он пристально взглянул на меня, и его лицо стало серьезным.

– Ради знаний. Только здесь человек моей профессии может узнать столько, сколько узнал я.

– Ты имеешь в виду поедание трупов? Я тоже приобщился к этому, хотя, возможно, тебе и не сказали.

– Нет-нет. Ученые мужи – особенно моей профессии – практикуют это повсюду и обычно с большей отдачей, поскольку мы разборчивей в объектах изучения и ограничиваемся самыми качественными тканями. Знания, которые я стремлюсь таким путем приобрести, ибо никто из недавно умерших не обладал ими, если вообще кому-то посчастливилось…

Он прислонился к стене и, казалось, помимо меня, разговаривал с каким-то невидимым собеседником.

– Стерильная наука прошлого привела лишь к истощению планеты и уничтожению рас. Она была основана на примитивном желании эксплуатировать простую энергию и материальные субстанции вселенной, не заботясь об их симпатиях, антипатиях и конечном предназначении. Посмотри! – Он подставил руку под солнечный луч, проникший сквозь круглое отверстие наверху. – Вот свет. Ты скажешь, это не живая сущность, но ведь дело в том, что свет – нечто большее, а не меньшее. Не занимая пространства, свет заполняет вселенную. Он питает собою все, хотя сам питается за счет разрушения. Мы кичимся своей властью над ним, но не верно ли предположение, что он сам культивирует нас как источник пропитания? Разве не может быть, что все деревья растут только для того, чтобы их потом поглотил огонь? Не рождаются ли люди исключительно для того, чтобы разводить костры? А вдруг наши притязания на управление светом столь же абсурдны, как если бы пшеница заявила, что управляет нами, поскольку мы возделываем для нее землю и готовим ее сношение с Урсом?

– Складно говоришь, – вставил я, – но не по делу. Почему ты служишь Водалусу?

– Эти знания даются только экспериментальным путем. – Он улыбнулся и положил руку на плечо мальчика. Я представил себе детей, объятых пламенем. Надеюсь, я ошибался.

Изложенный разговор состоялся за два дня до того, как я нашел в себе силы подтянуться и заглянуть в окно. Старый лекарь больше не навещал меня: то ли он попал в немилость, то ли его отослали в другое место, а может быть, он просто решил, что в дальнейшем уходе за мной нет необходимости – не знаю.

Однажды заглянула Агия и, стоя между двумя вооруженными стражницами Водалуса, плюнула мне в лицо, описав те пытки, что она и Гефор уготовили мне к тому времени, когда я достаточно окрепну, чтобы выдержать их. Когда она закончила, я вполне откровенно сказал ей, что большую часть своей жизни ассистировал при операциях гораздо более страшных, и посоветовал заручиться поддержкой опытных специалистов. На этом она и удалилась.

С тех пор я несколько дней провел наедине с самим собой. Каждый раз при пробуждении я ощущал себя почти другим человеком, ибо в одиночестве обособленности моих мыслей в темные интервалы сна практически хватало, чтобы лишить меня чувства индивидуальности. Однако все эти Северьяны и Теклы одинаково стремились к свободе.

Уход в воспоминания давался без труда. Мы часто проделывали, воскрешая те идиллические дни, когда Доркас и я направлялись в Тракс, игры в лабиринте со стенами из кустарника, который был устроен позади виллы моего отца, или забавы на Старом Подворье, долгий путь вниз по Адамнианской Лестнице вместе с Агией, еще до того как я распознал в ней своего врага.

Но часто я отбрасывал воспоминания и принуждал себя собраться с мыслями, иногда, прихрамывая, вышагивал взад-вперед, иногда просто ждал, когда в оконце залетит какое-нибудь насекомое и тогда, потехи ради, ловил его в кулак. Я планировал побег, но при сложившихся обстоятельствах считал его практически невозможным. Перебирая в уме отрывки из коричневой книги, я пытался приложить их к собственному жизненному опыту, дабы (насколько это возможно) вывести некую общую теорию человеческого поведения, которая пошла бы мне на пользу, окажись я на воле.

Ведь если мой лекарь, пожилой человек, мог по-прежнему гнаться за знанием, невзирая на уверенность в близкой смерти, не мог ли и я, чья смерть казалась еще более близкой, черпать утешение в уверенности, что она все же не так уж несомненна?

Итак, я анализировал поведение человека, с которым я заговорил у хижины больной девушки, и поступки других известных мне мужчин и женщин, стараясь подобрать ключ к их сердцам.

Но я так и не нашел ничего, что помогло бы мне сформулировать краткую формулу: «Мужчины и женщины поступают следующим образом потому-то и потому-то…» Не подходил ни один кусочек зазубренного металла – ни жажда власти, ни любовное вожделение, ни потребность самоутвердиться, ни стремление придать жизни пикантный привкус романтики. И все же я вывел один принцип, который в итоге назвал Первобытностью. Именно этот принцип, с моей точки зрения, применялся достаточно широко и если не лежал в основе поступка, то, по крайней мере, серьезно влиял на то, какую форму принимал конкретный поступок. Я бы сформулировал его так: «Поскольку доисторические культуры просуществовали в течение стольких хилиардов лет, они сформировали наше наследие таким образом, чтобы заставить нас поступать так, как если бы их условия наличествовали и сегодня».

Например, технологии, которые некогда позволили Балдандерсу следить за всеми поступками старейшины из приозерной деревни, обратились в прах уже многие тысячи лет назад; однако в течение эонов собственного существования они наложили на него своего рода чары, благодаря которым, не дожив до наших дней, все же сохранили определенную эффективность.

Так и все мы храним в себе призраки давно исчезнувших вещей, разрушенных городов и чудесных машин. Это ясно показывала история, которую я как-то раз прочитал Ионе, когда мы были в заключении (куда менее обременительном и в более многочисленной компании); и вот теперь, в зиккурате, я заново перечитал ее. Автору истории потребовался образ некоего морского чудовища, вроде Эребуса или Абайи, но в легендарном обрамлении. Поэтому он снабдил это чудовище головой в виде корабля – единственной видимой частью тела, ибо остальное скрывала вода. Таким образом существо перемещалось из протоплазменной реальности и становилось машиной, чего и требовал ритм мышления автора.

Развлекаясь подобными теориями, я постепенно понимал, что Водалус занял это древнее сооружение лишь на время. Как уже говорилось, лекаря я больше не видел, да и Агия с тех пор не навещала меня, но я часто слышал звуки торопливых шагов по коридору за дверью моей квартиры, а иногда до меня долетали и обрывки фраз, брошенных на бегу.

Всякий раз, когда раздавались эти голоса, я прикладывал незабинтованное ухо к обшивным доскам; в сущности, я часто предвкушал их, подолгу просиживая у стены в надежде подслушать часть разговора, который помог бы мне выяснить намерения Водалуса. Так как мои старания были тщетны, я не мог не думать о сотнях узников в нашей подземной темнице, которые наверняка прислушивались к моим шагам, когда я передавал их еду Дротту, и, должно быть, напрягали слух, силясь уловить фрагменты разговора, проникавшие из камеры Теклы в коридор и дальше – в их камеры, когда я навещал свою собеседницу.

А что же мертвые? По временам я думал о себе почти как о мертвеце. Разве там, глубоко под землей, не томятся они, миллионы и миллионы, в своих камерах, гораздо теснее, чем моя? Не существует области человеческой деятельности, где бы мертвые не превосходили численностью живых во много раз. Большинство прекрасных детей мертвы. Большинство солдат и трусов. Самые красивые женщины и самые ученые мужи – все они мертвы. Их тела покоятся в гробах и саркофагах, под сводами из грубого камня, повсюду, по всей земле. Их дух наводняет наш разум, уши изнутри прижимаются к нашим лбам. Кто скажет, как внимательно они прислушиваются к нашим разговорам и какого слова ждут?

27. ПЕРЕД ВОДАЛУСОМ

Наутро шестого дня моего заключения за мной пришли две женщины. Накануне я очень плохо спал. Одна из летучих мышей-кровососов, распространенных в этих северных джунглях, проникла через окно в мою камеру, и хотя мне удалось выгнать эту тварь и остановить кровотечение, она снова и снова возвращалась – думаю, влекомая запахом от моих ран. Даже теперь в зеленоватой полутьме с рассеянным светом мне всякий раз видится летучая мышь, подбирающаяся, как большой паук, а затем броском взлетающая в воздух.

Солнце только что встало, и, увидев меня бодрствующим, женщины удивились не меньше, чем я при их появлении. Они заставили меня встать, одна связала мне руки, другая приставила к горлу кинжал. Последняя тем не менее спросила, как заживает моя щека, добавив, что еще в день моего прибытия ей сообщили, будто я – симпатичный парень.

– Тогда я был почти так же близок к смерти, как теперь, – сказал я ей. Правда же заключалась в том, что, хотя контузия, полученная мною при крушении флайера, больше не давала о себе знать, лицо и нога все еще побаливали.

Женщины привели меня к Водалусу, но не куда-нибудь в зиккурат, где, как я смутно себе представлял, он бы торжественно восседал бок о бок с Теа, а на лужайку, с трех сторон окруженную мутно-зеленым водным потоком. Ожидая, пока Водалус покончит с другими делами, я отнюдь не сразу сообразил, что эта река течет на северо-восток, с чем я прежде никогда не сталкивался; судя по моим прошлым наблюдениям, все реки текли на юг или юго-запад, неизменно впадая в Гьолл, чей поток также стремился в юго-западном направлении.

Наконец Водалус кивнул в мою сторону, и меня подтолкнули вперед. Заметив, что я едва держусь на ногах, он приказал моим стражницам усадить меня у его ног, потом велел им отойти на такое расстояние, чтобы они не могли слышать наш разговор.

– Твое нынешнее появление не столь впечатляюще, как в тот раз, в лесу близ Нессуса, – произнес он. Я не мог не согласиться.

– Но, сьер, я и теперь явился как твой слуга. В точности, как при первой нашей встрече, когда я спас твою шею от топора. Если я предстал перед тобой в окровавленном тряпье и со связанными руками, то исключительно потому, что так ты обращаешься со своими слугами.

– Согласен, что стягивать тебе запястья – это легкий перебор, учитывая твое состояние. – Он едва заметно улыбнулся. – Тебе больно?

– Нет. Боль уже ушла.

– Тем не менее веревки больше не потребуются.

Водалус встал, вынул тонкое лезвие и, наклонившись ко мне, перерезал путы.

Я расправил плечи, и тут же будто тысячи иголок пронзили мне руки.

Усевшись на место, Водалус спросил меня, намерен ли я отблагодарить его.

– Ты никогда не благодарил меня, сьер. Вместо благодарности ты всучил мне монету. Кажется, у меня где-то завалялась одна. – Я стал шарить у себя в ташке в поисках денег, которыми расплатился со мной Гуазахт.

– Оставь ее при себе. Я собираюсь потребовать от тебя гораздо больше. Ты готов сказать мне, кто ты такой?

– Всегда готов, сьер. Я – Северьян, бывший подмастерье гильдии палачей.

– Всего лишь подмастерье этой гильдии и никто больше?

– Так точно.

Водалус вздохнул и улыбнулся, потом откинулся в кресле и снова вздохнул.

– Мой слуга Хильдегрин постоянно твердил, что ты – важная персона. Когда я спрашивал – почему, он путался в собственных предположениях, ни одно из которых не казалось мне убедительным. Я считал, что он пытается вытянуть из меня побольше серебра за необременительный шпионаж. И тем не менее он был прав.

– Я лишь однажды сыграл для тебя важную роль, сьер.

– Всякий раз при встрече ты напоминаешь мне, что когда-то спас мне жизнь. А знаешь ли ты, что Хильдегрин спас жизнь тебе? Именно он крикнул «Беги!» твоему противнику во время поединка в городе. Ведь ты упал, и тот парень мог заколоть тебя.

– Агия здесь? – спросил я. – Она бы постаралась убить тебя, если бы слышала это.

– Теперь нас никто не слышит. Можешь рассказать ей после, если хочешь. Она никогда не поверит тебе.

– На твоем месте я бы не был так уверен в этом. Он широко улыбнулся.

– Прекрасно, я передам тебя ей в руки. Тогда-то мы и увидим, кто из нас прав.

– Как тебе будет угодно.

Он отмахнулся от моего проявления покорности изящным движением руки.

– Думаешь, ты можешь загнать меня в тупик своей готовностью умереть? На самом деле ты предлагаешь мне простой выход из затруднительного положения. Твоя Агия явилась ко мне в сопровождении очень полезного чудотворца и попросила за его и свои услуги только одно – тебя, Северьяна из Ордена Взыскующих Истины и Покаяния. А теперь ты заявляешь, что ты – тот самый Северьян Палач и никто иной, и мне очень трудно отказать ей в ее требованиях.

– А кем я, по-твоему, должен быть?

– У меня есть или, точнее сказать, был самый лучший слуга в Обители Абсолюта. Ты наверняка его знаешь, ведь именно ему ты передал мое послание. – Водалус помолчал и улыбнулся. – Неделю или около того назад мы получили от него весть. Разумеется, сообщение не было открыто адресовано мне, но не так давно я позаботился, чтобы он знал о нашем местонахождении, да и мы обретались неподалеку. И знаешь, о чем он доложил? Я покачал головой.

– Странно, ведь ты был рядом в это время. Он сказал, что находится в разбитом флайере… вместе с Автархом. Он был бы полным идиотом, если б послал такое сообщение в ординарной ситуации, ведь он выдал свои координаты, хотя не мог не знать, что оказался в нашем тылу.

– Значит, ты состоишь в асцианской армии?

– Да, мы проворачиваем для них некоторые разведывательные операции. Вижу, тебя смущает то, что Агия и ее чудотворец убили нескольких асцианских солдат, когда явились за тобой. Не стоит беспокоиться об этом. Хозяева тех солдат ценят их еще меньше, чем я, а времени на переговоры не оставалось.

– Однако Автарха они не захватили. – Я не особо искусный лжец, но, думаю, я был слишком изнурен, чтобы Водалус смог что-либо прочитать на моем лице.

Он подался вперед, на миг его глаза засверкали так, будто в глубине зрачков зажглись свечи.

– Он был там! Замечательно. И ты его видел. Ты летел вместе с ним в королевском флайере. Я снова кивнул.

– Видишь ли, как ни смешно это звучит, но я опасался, что он – это ты. Никогда нельзя заранее знать. Один Автарх умирает, и его место занимает другой; этот новый может править полстолетия, а может – всего пару недель. Итак, на флайере вас было трое? Не больше?

– Нет, не больше.

– Что собой представляет Автарх? Расскажи как можно подробнее.

Я подчинился, описав внешность доктора Талоса, когда он появлялся в этой роли.

– Значит, ему удалось вырваться как от созданий чудотворца, так и от асциан? Или последние все же схватили его? А может, эта женщина и ее любовник приберегли его для себя?

– Я же сказал, что асциане не добрались до него. Водалус снова улыбнулся, но сверкающие глаза и искривленный рот выдали его горечь.

– Видишь ли, – повторил он, – я уже было решил, что это ты. У нас есть слуга, но он страдает от раны в голове и пребывает в сознании лишь эпизодически. Боюсь, очень скоро его не станет. Но он всегда говорит мне правду, и Агия утверждает, что с ним был только ты.

– Значит, ты думаешь, что я – Автарх? Нет, это не так.

– Но за последнее время ты сильно изменился.

– Ведь ты сам дал мне альзабо и жизнь шатлены Теклы. Я любил ее. Неужели ты думал, что, вкусив ее сущность, я останусь прежним? Она постоянно со мной, и поэтому я – это двое в одном теле. Но я – не Автарх, в чьем теле целая тысяча.

Водалус ничего не ответил, но прикрыл глаза, будто боялся, что я увижу их пламя. Тишина нарушалась лишь плеском речной воды и приглушенными голосами вооруженных мужчин и женщин, сгрудившихся в сотне шагов от нас и время от времени поглядывавших в нашу сторону. Перелетавший с дерева на дерево попугай неожиданно издал пронзительный крик.

– Я по-прежнему готов служить тебе, – сказал я Водалусу, – если ты позволишь. – Я не был уверен в фальшивости этих слов, пока они не сорвались с моих губ, и потому растерялся, силясь понять, как то, что прежде казалось правдой для Теклы и Северьяна, теперь обернулось для меня ложью.

– «Автарх, в чьем теле целая тысяча», – слово в слово повторил Водалус за мной. – Верно, но сколь немногие из нас знают об этом.

28. НА МАРШЕ

Сегодня, в последний раз перед грядущим отъездом из Обители Абсолюта, я принимал участие в торжественной религиозной церемонии. Подобные ритуалы распределяют по семи ступеням в зависимости от их значения, или, как выражаются гептархии, «трансцендентности» – о чем я и не подозревал в те времена, о которых только что вел речь. К нижнему уровню – то есть уровню Аспирации – относятся обычные проявления благочестия, включая молитвы, читаемые в уединении, манипуляции с каменной пирамидкой и так далее. Общие собрания и публичные молебны, которые в детстве ассоциировались у меня со всей организованной религией, на самом деле составляют второй уровень, называемый уровнем Интеграции. Сегодняшняя служба принадлежала к седьмому и наивысшему – уровню Ассимиляции.

В соответствии с принципом цикличности большая часть приобретений, собранных в процессе продвижения через первые шесть уровней, теперь потеряла свою актуальность. Никакой музыки не было, и богатые ризы уровня Убежденности уступили место накрахмаленным рясам, чьи скульптурные складки придавали нам вид оживших статуй. Мы больше не можем проводить церемонию, как прежде, окутанные сияющим поясом галактики; но для достижения максимально близкого эффекта поле тяготения Урса было удалено из базилики. Я испытывал совершенно новое ощущение и, хоть страха не было и в помине, снова вспомнил ту ночь, проведенную в горах, когда мне казалось, что я вот-вот выпаду из нашего мира; завтра мне предстоит пережить это наяву. По временам потолок оборачивался полом или же (что гораздо больше смущало меня) стена превращалась в потолок, и, глядя вверх через открытые окна, можно было видеть травянистый горный склон, отвесно вздымавшийся к небу и в бесконечность. При всей своей необычности это зрелище было не менее подлинным, чем привычный для человеческого глаза пейзаж.

Каждый из нас стал солнцем, круглые черепа цвета слоновой кости превратились в наши планеты. Я сказал, что мы обходились без музыки, но это не совсем верно. Вращаясь вокруг нас, черепа издавали еле слышный мелодичный свист и гул, вызванный потоками воздуха, струившимися сквозь глазницы и челюсти. Те, чьи орбиты представляли собой округлость, пели практически на одной ноте, с незначительным отклонением при вращении вокруг собственной оси; голоса других на эллиптических орбитах то прибывали, то понижались – поднимались по мере приближения ко мне и переходили в низкий стон при удалении.

Не глупо ли усматривать лишь смерть в этих пустых глазницах и белых, как мрамор, сферах? Как много среди них наших друзей? Коричневая книга, с которой я зашел так далеко, единственный предмет среди взятых мною из Башни Сообразности, что остался со мной по сей день, была переплетена, напечатана и задумана мужчинами и женщинами с такими вот костлявыми лицами. И мы в водовороте их голосов, от имени тех, кто есть прошлое, предлагали себя и настоящее сверкающему свету Нового Солнца.

И все же в тот момент, окруженный самыми многозначительными и величественными символами, я не мог не задуматься над тем, насколько иной была действительность, когда на следующий день после моей беседы с Водалусом мы покинули зиккурат и неделю, а то и больше двигались походным порядком (я – под охраной шести женщин, которым периодически приходилось меня нести) через зловонные джунгли. Я не знал – да и теперь не ведаю, – скрывались ли мы от армии Содружества или от асциан, бывших союзников Водалуса. Возможно, мы просто стремились соединиться с основными силами повстанцев. Мои стражницы жаловались на влагу, капавшую с деревьев и словно кислота разъедавшую их оружие и доспехи, а также на удушливую жару; но я ничего подобного не ощущал. Помню, я опустил взгляд вниз и с удивлением заметил, что часть плоти на моем бедре отпала, обнажив выступающие, как тугие веревки, мускулы. Я мог наблюдать за работой собственного коленного сустава, будто за мельничными валами и колесами.

Вместе с нами шагал старый лекарь, который теперь осматривал меня два-три раза в день. Сначала он пытался сохранить мою повязку на лице в сухом состоянии, но, убедившись в тщетности своих усилий, вовсе снял бинты, довольствуясь тем, что обмазал раны целебным снадобьем. После этого некоторые из охранниц перестали даже глядеть в мою сторону и, если не могли избежать разговора со мной, объяснялись, потупив глаза. Другие же, наоборот, гордились возможностью проявить выдержку при виде моего разодранного лица. Они вставали передо мной, широко расставив ноги – поза, которую они, похоже, считали воинственной, – и с нарочитой небрежностью клали левую ладонь на рукоять меча.

Я старался заговаривать с ними как можно чаще. Нет, не потому, что хотел этих женщин – хворь, явившаяся вместе с ранами, лишила меня всякого любовного желания. Просто в центре растянувшейся колонны меня угнетало особое одиночество, какого я никогда прежде не испытывал – ни в скитаниях по раздираемому войной северу, ни запертый в камере древнего зиккурата; а еще в каком-то нелепом уголке своего сознания я все еще надеялся на побег. Я задавал своим стражницам вопросы на любую тему, где они могли проявить какую-либо осведомленность, и был несказанно удивлен тем, как редко совпадали наши мнения.