23. МОРСКОЙ СТРАННИК ЗАВИДЕЛ ЗЕМЛЮ

Когда ко мне вернулось сознание, я прежде всего ощутил острую боль в ноге. Ногу зажала упавшая туша пегого, и я начал попытки освободиться еще прежде, чем сообразил, кто я такой и как здесь оказался. Мои руки, лицо, да и сама земля подо мной – все было покрыто коркой запекшейся крови. И тишина, полнейшая тишина. Я старался расслышать глухой топот копыт, тот барабанный бой, при котором сам Урс становится гулким барабаном. Тщетно. Не было больше ни криков черкаджей, ни пронзительных безумных воплей, доносившихся из шахматных порядков асцианской пехоты. Я попробовал повернуться, чтобы вытащить ногу из-под седла, но безуспешно.

Где-то далеко, несомненно, на одном из горных кряжей, окаймлявших долину, завыл на луну бродячий волк. Этот нечеловеческий стон, который Текла слышала раз или два, когда двор отправился на охоту возле Сильвы, помог мне понять, что окружавшее меня марево объясняется не дымом от занявшейся ранее травы и не дефектом зрения, вызванным ранением в голову (чего я отчасти опасался). Стояли сумерки, но была ли то предрассветная стража или солнце недавно зашло, определить я не мог.

Немного отдохнув и, возможно, подремав, я снова приподнялся, так как услышал шаги. Стало еще темнее. Кто-то неспешно приближался ко мне тяжеловесной, но плавной походкой. Нет, не кавалерия на марше и не размеренная поступь пехоты – тяжелее, чем у Балдандерса, и еще медленнее. Я открыл рот, намереваясь позвать на помощь, но тут же стиснул губы. Ведь я мог накликать на свою голову нечто еще более страшное, чем то, что я однажды разбудил в шахте обезьянолюдей.

В детстве мне часто говорили, что я лишен воображения. Если так, то в наш союз его, должно быть, привнесла Текла, ибо я без труда представил себе спускающуюся в долину стаю волков – черные молчаливые призраки, не меньше онигера каждый; я почти слышал, как они глодают ребра покойников. И тут я закричал, а потом – снова, прежде чем осознал, что делаю.

Мне почудилось, что существо, чьи тяжелые шаги я слышал, остановилось. Да, если раньше и оставались какие-то сомнения, то теперь оно точно двигалось прямо на меня. В траве что-то зашевелилось, и откуда ни возьмись выскочил маленький, полосатый как дыня фенокод, напуганный все еще незримой для меня опасностью зверек, бросился в сторону и через мгновение исчез. Я уже упоминал, что труба Эрблона смолкла. Теперь же послышался другой трубный зов, более низкий, протяжный, исполненный неистовства. На фоне сумеречного неба возникли очертания изогнутого орфиклейда. Когда музыка смолкла, орфиклейд опустился; а еще через миг прямо над собой, в три раза выше, чем находился бы шлем всадника, я увидел голову того музыканта, затмившую полированный диск луны, – куполообразную лохматую голову.

Орфиклейд вновь издал низкий, как шум водопада, звук. На этот раз он взмыл вверх под охраной двух белых бивней, торчащих с обеих сторон, и тогда я понял, что лежу на пути самого символа доминиона, зверя по имени мамонт.

Гуазахт говорил, что я имею некую власть над животными даже без Когтя. Пытаясь воспользоваться ею, я принялся нашептывать невесть какие слова и так сконцентрировался на одной мысли, что казалось, мои виски вот-вот лопнут. Пошарив хоботом почти в кубит диаметром, мамонт легко, точно детской ладонью, коснулся им моего лица. Меня обдало горячим, влажным дыханием со сладким привкусом сена. Труп пегого был немедленно убран прочь; я попытался встать, но почему-то упал. Мамонт подхватил меня, обвив хоботом за талию, и поднял выше собственной головы.

Первое, что я увидел, было дуло трилхоэна с темной выпуклой линзой размером с суповую тарелку. Там имелось и место для оператора, которое теперь пустовало. Стрелок спустился вниз и стоял на шее мамонта, как моряк на палубе корабля, положив одну руку на ствол орудия. На мгновение меня ослепил свет, ударивший прямо в лицо.

– Так это ты?! Чудеса, да и только! – Голос в равной степени не подходил ни мужчине, ни женщине. Скорее он мог бы принадлежать мальчику. Я лежал у ног говорившего. – Ты ранен. Можешь стоять на больной ноге?

Я был вынужден признаться в своем бессилии.

– Ты разлегся в неподходящем месте. Того и гляди упадешь. Там подальше есть гондола, но, боюсь, Мамиллиан не дотянется хоботом туда. Тебе придется усесться здесь, прислонившись спиной к вертлюгу.

Я ощутил у себя под мышками его ладони, маленькие, мягкие и влажные. Вероятно, именно это прикосновение помогло мне узнать его. То был гермафродит, которого я встречал в заснеженном Лазурном Доме, а позднее – в искусно уменьшенной комнате, замаскированной под картину в коридоре Обители Абсолюта.Автарх!Благодаря воспоминаниям Теклы я увидел его облаченным в драгоценные одежды. По его словам, он узнал меня, но я был так удивлен, что не мог поверить в это, поэтому произнес условную фразу, услышанную однажды из его собственных уст: «Морской странник завидел землю».

– Завидел. Воистину завидел. Но если ты сейчас вывалишься за борт, боюсь, Мамиллиан не успеет подхватить тебя… хотя он и очень мудрый. Помоги ему, как сможешь. Я ведь не так силен, каким кажусь.

Я ухватился за выступ на установке трилхоэна и подтянулся на затхлой циновке – шкуре мамонта.

– Честно говоря, – ответил я, – ты никогда не казался мне сильным.

– Ничего удивительного – ведь у тебя глаз профессионала, но я даже слабее, чем тебе кажется. Зато ты всегда представлялся мне конструкцией из рога и дубленой кожи. Наверное, так оно и есть, иначе тебя сейчас уже не было бы в живых. Что случилось с твоей ногой?

– Сильный ожог, полагаю. – Что-нибудь придумаем. – Он слегка возвысил голос: – Домой! Возвращайся домой, Мамиллиан! – Могу ли я спросить, что ты тут делаешь?

– Осматриваю поле битвы. Судя по всему, ты сам здесь сегодня дрался.

Я кивнул, хотя при этом и почувствовал, что моя голова вот-вот скатится с плеч.

– А я нет… или, вернее, сражался, но опосредованно. Послал в бой несколько легких вспомогательных соединений при поддержке легиона пелтастов. Кажется, ты был среди первых. Кто-нибудь из твоих друзей погиб?

– У меня был всего один друг. Когда я видел ее в последний раз, она была невредима.

Его зубы сверкнули при лунном свете.

– Значит, ты сохранил интерес к женщинам. Речь идет о Доркас?

– Нет… впрочем, неважно. – Я не знал, какими словами выразить то, что намеревался сказать. (Ведь в высшей степени неприлично в глаза заявлять инкогнито, что его тайна раскрыта.) Наконец я решился: – Вижу, ты занимаешь высокое положение в нашем Содружестве. Если из-за этого вопроса меня не скинут со спины животного, не соблаговолишь ли ответить мне, что человек, управляющий легионами, делает во главе того заведения в квартале Мучительных Страстей?

Пока я говорил, ночная тьма быстро сгустилась, в небе одна за другой подмигивали звезды, точно огоньки тонких свечей в зале, когда бал окончен и ливрейный лакей проходит меж ними с щипцами для снятия нагара. Будто позолоченные митры, покачивались они на тонких как паутина нитях. Словно издалека послышался голос гермафродита:

– Ты знаешь, кто мы такие. Мы – истинный и самовластный правитель, Автарх. Мы же знаем больше. Мы знаем, кто ты такой.

Как я теперь понимаю, мастер Мальрубиус перед смертью тяжело болел. В то время я не догадывался об этом, ибо сама мысль о болезни была мне чужда. По меньшей мере половина наших учеников, а то и больше, умерли еще до возвышения в ранг подмастерьев; но мне никогда не приходило в голову, что наша башня может быть нездоровым местом низовья Гьолла, где мы часто купались, немногим чище, чем выгребная яма. Ученики умирали постоянно, и когда мы, оставшиеся в живых, рыли для них могилы, то поднимали из земли маленькие тазовые кости и черепа; мы же, последующее поколение, раз за разом закапывали их обратно, до тех пор, пока эти известковые частицы, многократно потревоженные лопатой, не смешивались с дегтеобразной почвой. Лично у меня лишь изредка побаливало горло да насморк надоедал – то есть я знал только такие формы заболеваний, которые служат исключительно для того, чтобы здоровые люди пребывали в уверенности, что понимают, в чем состоит болезнь. А вот мастер Мальрубиус страдал от настоящей болезни, то есть видел притаившуюся в тени смерть.

Когда он стоял за своим маленьким столом, не проходило ощущение, что он чувствует, будто кто-то дышит ему в затылок. Он глядел прямо перед собой, никогда не поворачивал головы, даже плечами не шевелил, и говорил так, словно в числе его слушателей был тот невидимый гость.

– Я сделал все, что мог, чтобы донести до вас, мальчики, зачатки учености. Это семена деревьев, которые должны вырасти и расцвести в ваших умах. Северьян, взгляни-ка на свою О. Она должна быть круглой и полной, как лицо счастливого юноши, но одна ее щека ввалилась, как твоя собственная. Вы все, мальчики, видели, что спинной мозг, достигая наивысшей точки, раскидывает свои ветви и наконец распускается мириадами тропинок мозга головного. А здесь – одна щека круглая, а другая увядшая и сморщенная.

Трясущейся рукой он потянулся к грифелю, но тот выпал из его пальцев, подкатился к краю стола и со стуком упал на пол. Мастер Мальрубиус не стал нагибаться и подбирать его, вероятно, опасаясь, что при этом может мельком увидеть незримого посетителя.

– Большую часть своей жизни, мальчики, я провел, стараясь насадить те семена среди учеников нашей гильдии. Кое в чем я преуспел, но не во многом. Был один мальчик, но он…

Мастер Мальрубиус подошел к амбразуре и сплюнул, а поскольку я сидел совсем рядом, то заметил вьющуюся струйку крови и понял, что не вижу той темной фигуры (ведь смерть чернее сажи), которая сопровождает мастера повсюду, ибо она была не рядом, но внутри его.

Недавно я обнаружил, что смерть в своем новом обличье в образе войны может напугать меня, отчаявшись это сделать в прежних личинах; теперь я убедился, что телесный недуг способен внушить мне тот же ужас и отчаяние, которые, должно быть, испытывал мой учитель. Сознание то покидало меня, то возвращалось вновь.

Сознание то возвращалось, то покидало меня, как странствующие весенние ветры, и я, которому прежде бывало так непросто уснуть среди осаждающих теней воспоминаний, боролся теперь с забытьем, как ребенок, силящийся запустить в небо норовистого воздушного змея. Временами я не помнил ни о чем, кроме боли в собственном теле. Боль в моей ноге, едва ощутимая в момент получения раны и практически не дававшая о себе знать после того, как Дарья перевязала меня, теперь пульсировала с особой силой, став фоном всех моих мыслей, будто громыхание, несущееся из Барабанной Башни в период солнцестояния. Я ворочался с боку на бок, ибо мне постоянно казалось, что я лежу на больной ноге.

До меня доносились какие-то звуки, но я не видел их источника, иногда же – наоборот, я наблюдал за беззвучными картинками. Потом я поднял голову со свалявшейся шкуры Мамиллиана и вновь опустил ее на подушку, сотканную из мельчайших пушистых перьев колибри.

Как-то раз я увидел факелы с алыми и лучисто-золотыми языками пламени, несомые величавыми обезьянами. Надо мной склонился рогатый человек с мордой Тельца – созвездие, обретшее жизнь. Я заговорил с ним и, как выяснилось, признался в своем бессилии назвать точную дату своего рождения, но сказал, что если именно его милостивый дух лугов и неподдельная мощь руководили моей жизнью, я искренне благодарен ему за это. (Потом я вспомнил, что знаю дату – вплоть до своей смерти отец дарил мне по мячу в день моего рождения под созвездием Лебедя.) Он внимательно слушал, повернув рогатую голову и глядя на меня одним коричневым глазом.

24. ФЛАЙЕР

Солнечный свет в лицо.

Я попытался сесть, даже сумел опереться на один локоть. Надо мной мерцала цветная сфера – пурпур, циан, рубины, лазурь, и всю эту удивительную палитру точно мечом пронзал луч солнца, бьющий мне в глаза. Затем он погас, и только тогда мне удалось разглядеть то, что затмевалось его великолепием: я лежал в увенчанном куполом шатре из разноцветного шелка; дверной проем оставался открытым.

Ко мне шел хозяин мамонта. Как и в прошлые наши встречи, он был облачен в шафрановые одежды, а в руках держал эбеновый жезл, слишком легкий, чтобы служить оружием.

– Ты поправился, – объявил он.

– Я бы напрягся и ответил утвердительно, но подобное усилие доконает меня.

Казалось, он улыбнулся моей горькой шутке, хотя эта улыбка была не чем иным, как нервным подергиванием рта.

– Ты должен знать лучше, чем кто-либо иной, что страдания, которые мы испытываем в этой жизни, делают возможными все удачные-преступления и приятные мерзости в предстоящей… Ты, я смотрю, не торопишься с выводами?

Я покачал головой и снова прильнул к подушке. От нее шел слабый запах мускуса.

– Это неплохо, потому что тебе потребуется некоторое время, чтобы сосредоточиться.

– Так говорят твои врачи?

– Я сам себе врач, и это я лечил тебя. Шок – вот в чем была твоя главная проблема. Звучит, как старушечье недомогание, о чем ты наверняка сейчас и подумал. Однако очень многие раненые умирают именно от шока. Если бы все погибшие подобным образом были сейчас живы, я бы с готовностью смирился со смертью тех, кто умер от удара мечом в сердце.

– Когда ты врачевал себя и меня, ты говорил правду? Теперь его улыбка стала шире.

– Я всегда говорю правду. В моем положении мне приходится слишком много говорить, чтобы содержать в порядке большой клубок лжи; разумеется, ты должен понимать, что правда… та мелкая, обыденная правда, о которой судачат фермерши, имеет мало общего с первичной универсальной Правдой, которую ни я, ни ты не в состоянии выразить словами… эта правда более обманчива.

– Перед тем как я потерял сознание, мне показалось, ты назвал себя Автархом.

Он плюхнулся возле меня, как ребенок, и при соприкосновении его тела с ворсистым ковром раздался отчетливый шлепок.

– Да, назвал. Так оно и есть. Ты изумлен?

– Я был бы изумлен еще больше, – ответил я, – если б не помнил тебя так живо по нашей встрече в Лазурном Доме.

(Портик, покрытый снегом, толстым слоем снега, заглушающим наши шаги, возник в шелковом шатре словно призрак. Когда взгляд голубых глаз Автарха встретился с моим взглядом, я почувствовал, что рядом со мной в снегу стоит Рощ и оба мы одеты в незнакомые, не слишком хорошо сидящие костюмы. А внутри какая-то женщина, не Текла, но преобразившаяся в Теклу, как мне потом предстояло изобразить Месхию, первого человека. Кто знает, до какой степени актер проникается духом человека, которого он изображает на сцене? Играя Помощника, я не испытывал ничего особенного, ибо практически не отличался от того, кем я был – или только полагал, что был, – в своей жизни; но в образе Месхии мне в голову лезли мысли, которые никогда бы не возникли в другой ситуации, мысли, чуждые как Северьяну, так и Текле, мысли о начале всего сущего и об утрате мира.)– Вспомни, я никогда не говорил тебе, что я только Автарх. – Когда я встретил тебя в Обители Абсолюта, ты выглядел как мелкий придворный чиновник. Правда, сам ты никогда не представлялся чиновником, и, в сущности, я и тогда знал, кто ты на самом деле. Но ведь именно ты дал деньги доктору Талосу, не правда ли?

– Могу признаться в этом, не краснея. Это совершенная правда. Я действительно занимаю несколько незначительных постов при моем дворе… Почему бы и нет? В моей власти назначать таких чиновников, могу и себя назначить. Видишь ли, непосредственный приказ Автарха – это иногда слишком тяжелое орудие. Ты же никогда бы не стал пробовать отрезать нос тем большим мечом палача, который ты прежде носил с собой. Когда требуется указ Автарха, а когда и письмо от третьего казначея – всему свое время. Я же и тот и другой, и ими дело не ограничивается.

– А в том доме в квартале Мучительных Страстей…

– Ко всему прочему, я преступник… как и ты. Нет предела человеческой глупости. Говорят, даже космос ограничен собственной курватурой, но глупость продолжается и за пределами бесконечности. Я, который всегда считал себя если не по-настоящему умным, то хотя бы предусмотрительным и быстро усваивающим простые формы, я, не сомневавшийся в своей практичности и дальновидности, когда странствовал вместе с Ионой и Доркас, никогда прежде не связывал положение Автарха на самой вершине структуры законопорядка с его несомненной осведомленностью, что я проник в Обитель Абсолюта в качестве агента Водалуса. В этот миг я бы вскочил и бежал из шатра без оглядки, если б только мог, но мои ноги – они были как ватные!

– Все мы – преступники, все, кто обязан насаждать закон. По крайней мере, так должно быть. Думаешь, твои братья по гильдии обошлись бы с тобой так же сурово – мой агент сообщает, что многие из них желали тебе смерти, – если бы они сами были виновны в чем-то аналогичном? Ты представлял для них опасность, пока не подвергся страшному наказанию, ибо в противном случае однажды они сами испытали бы искушение. Судья или тюремщик, не имеющий на совести никаких преступлений, – это монстр, то присваивающий прощение, принадлежащее исключительно Предвечному, то напускающий на себя смертельную строгость, которая не принадлежит никому и ничему.