— А я вчера вечером был у него в комнате, делал одно доброе дело, и вдруг он входит с каким-то пакетом, я заметил, хотя он прятал его за спиной. Он послал меня в курительную обрезать сигары, а через две минуты спускается следом, и в руках уже ничего. Так что пакет должен быть у него в комнате.

Этих чертовых бойскаутов, насколько мне известно, специально учат наблюдательности, методам дедукции и всему такому прочему. Но думают ли их руководители о последствиях, хотелось бы мне знать. Вы только взгляните, к чему это приводит.

— Крайне маловероятно, — произнес дядя Уиллоуби, и у меня немного отлегло от сердца.

— Я могу сходить поискать у него в комнате, — предложил юный аспид. — Вот увидите, пакет окажется там.

— Но зачем ему могло понадобиться совершать такую противоестественную кражу?

— А может, у него вот та самая болезнь, про которую вы говорили.

— Клептомания? Вздор.

— Может, и все пропавшие вещи украл на самом деле Берти, — с надеждой в голосе развил свою мысль малолетний мерзавец. — Может быть, он как Раффлс.

— Как Раффлс?

— Это из книжки один парень, который норовил прикарманить все, что плохо лежит.

— Не допускаю мысли, чтобы Берти… э-э-э… норовил прикарманить все, что плохо лежит.

— Но пакет у него, я уверен. Вот что вы можете сделать: скажите ему, будто мистер Беркли прислал телеграмму, что забыл здесь какую-нибудь вещь. Он ведь жил в комнате Берти. И вы скажете, что хотите ее там поискать.

— Это, пожалуй, можно. Я бы…

Дальше я слушать не стал. Земля начала дымиться у меня под ногами. Нельзя было медлить ни минуты. Осторожно выбравшись из куста, я со всех ног бросился к парадному входу, взбежал по лестнице в свою комнату и подлетел к комоду. Сунул руку в карман — нет ключа! Потеряв уйму времени, я наконец вспомнил, что положил его вчера вечером в свои вечерние брюки, и там он, по-видимому, и остался.

Где, черт возьми, мой вечерний костюм? Я обыскал всю комнату, пока не сообразил, что, должно быть, Дживс унес его чистить. Подскочить к звонку и позвонить было для меня делом одной секунды. Только отзвонил, как за дверью раздались шаги и входит дядя Уиллоуби.

— Берти… — говорит он и не краснеет, — м-м-м… я получил телеграмму от Беркли, он жил в этой комнате, пока ты отсутствовал, и он просит отослать ему… э-э-э… портсигар, который он, по-видимому, забыл захватить, уезжая. Внизу его не оказалось, и я подумал, что он мог оставить свой портсигар в этой комнате. Сейчас я его… м-м-м… тут поищу.

Весьма омерзительная картина: старый, убеленный сединами человек, ему бы пора о душе подумать, а он лжет, как актер на подмостках.

— Я никакого портсигара не видел, — говорю.

— Но я все-таки поищу. Не пожалею… э-э-э… усилий.

— Если бы он был здесь, я бы его наверняка заметил, нет разве?

— Он мог ускользнуть от твоего внимания. Возможно, он… м-м-м… лежит в одном из ящиков комода.

Дядя Уиллоуби принялся вытягивать ящик за ящиком и рыться в них, как старая ищейка, не переставая бормотать при этом про Беркли и его портсигар. Я стоял рядом и терял в весе фунт за фунтом.

Подошла очередь того ящика, где находился пакет.

— Этот, кажется, заперт, — заметил он, подергав ручку.

— Д-да. Я бы на вашем месте не стал беспокоиться. Он… Он… это… заперт, и вообще.

— А ключа у тебя нет, что ли?

Тихий, почтительный голос у меня за спиной произнес:

— Не этот ли ключ вам нужен, сэр? Он лежал в кармане ваших вечерних брюк.

Дживс, собственной персоной. Он просочился в комнату с моим костюмом и теперь протягивал мне ключ. Я готов был растерзать его за такую заботу.

— Благодарю вас, — говорит дядя.

— Не стоит, сэр.

Пролетела минута. Дядя Уиллоуби выдвинул ящик. Я закрыл глаза.

— Нет, — произнес дядя. — Тут ничего нет. Пусто. Спасибо, Берти. Надеюсь, я не очень тебя побеспокоил. По-видимому, Беркли все-таки не оставлял у нас портсигара.

Он ушел, и я старательно запер за ним дверь. А потом обернулся к Дживсу. Он раскладывал на кресле предметы моего вечернего туалета.

— Э-э-э… Дживс.

— Да, сэр?

— Н-нет, ничего.

Дьявольски трудно было подыскать вступительные слове

— М-м-м… Дживс!

— Да, сэр?

— Это не вы?.. То есть вы не?.. Не было ли там?..

— Я вынул пакет еще утром, сэр.

— Да? А по… почему?

— Нашел, что так оно будет вернее, сэр.

Я напряг мозги.

— Вам это все, должно быть, представляется необъяснимым, а?

— Вовсе нет, сэр. Я случайно слышал, как вы с леди Флоренс обсуждали положение, сэр.

— Ах, вот оно что!

— Да, сэр.

— Вот что, Дживс. Я думаю… в общем и целом… будет неплохо, если вы его придержите пока что у себя, до возвращения в Лондон.

— Совершенно с вами согласен, сэр.

— А там мы его, как говорится, куда-нибудь сплавим,

— Именно так, сэр.

— Оставляю его на ваше попечение.

— Можете не беспокоиться, сэр.

— А знаете, Дживс, вы, как бы это вернее сказать, от личный малый.

— Стараюсь, сэр.

— Один на миллион, я думаю.

— Вы очень добры, сэр.

— Что ж, пожалуй, тем самым — все.

— Очень хорошо, сэр.

Флоренс возвратилась в понедельник. Я увиделся с нею только в пять часов, когда все сошлись пить чай в холле. Но пока народ не разошелся из-за стола, мы не могли и словечком обменяться с глазу на глаз.

— Ну, Берти? — проговорила она, когда мы наконец остались одни.

— Все в порядке, — ответил я.

— Вы уничтожили рукопись?

— Не то чтобы уничтожил, но…

— В каком смысле это надо понимать?

— В том смысле, что не буквально…

— Берти, вы что-то крутите.

— Я же сказал: все в порядке. Дело в том, что… И я уже было собрался ей все толком объяснить, но тут из библиотеки выкатился дядя Уиллоуби, весь сияя, как новорожденный. Старика просто узнать было нельзя.

— Поразительная вещь, Берти! Я только что говорил по телефону с мистером Риггзом, и он сказал, что они получили мою бандероль сегодня утренней почтой. Не представляю себе, что могло послужить причиной такой задержки? Почтовая служба в загородной местности работает из рук вон плохо. Я напишу жалобу в министерство. Мыслимое ли дело, чтобы так задерживать ценные отправления?

Я в это время рассматривал профиль Флоренс, но тут вдруг она оборачивается и устремляет прямо на меня взор, пронзительный, как острый нож. Дядя Уиллоуби пропетлял обратно к себе в библиотеку, и в холле воцарилась тишина, такая мертвая, хоть читай отходную.

— Не понимаю, — выговорил я наконец. — Клянусь Богом, я совершенно ничего не могу понять.

— А я могу. Я все отлично поняла, Берти. Вы смалодушничали. Боясь навлечь гнев своего дяди, вы предпочли…

— Нет-нет! Ничего подобного!

— Вы предпочли потерять меня, лишь бы не рисковать потерей денег. Может быть, вы думали, что я говорила не всерьез. Напрасно. Мое условие было вполне серьезно. Наша помолвка расторгнута.

— Но… послушайте!

— Ни слова больше.

— Но, Флоренс, старушка…

— Ничего не желаю слушать. Ваша тетя Агата была права, как я теперь вижу. Я еще легко отделалась. Было время, когда я думала, что при должном усердии из вас еще можно вылепить нечто достойное. Но оказывается, вы совершенно безнадежны.

Она выскочила вон, оставив меня подбирать черепки. Наведя порядок, я поднялся к себе и позвонил Дживсу. Он явился как ни в чем не бывало, будто ничего не случилось и не может случиться. Не человек, а само спокойствие.

— Дживс! — возопил я. — Пакет доставлен лондонскому адресату!

— Вот как, сэр?

— Это вы его отправили?

— Да, сэр. Я сделал как лучше, сэр. По моему мнению, вы с леди Флоренс переоценили опасность того, что кто-то может обидеться, прочитав о себе в мемуарах сэра Уиллоуби. Нормальный человек, сэр, как подсказывает мне мой личный опыт, радуется, если видит свое имя в печати, вне зависимости от того, что именно о нем написано. У меня есть тетка, сэр, которая несколько лет мучилась от отечности ног. Потом стала пользоваться «Превосходной мазью Уокиншоу», и это ей сильно помогло, настолько, что тетка направила письмо в газету. И когда там описали ее случай, с фотографиями ее нижних конечностей «до» и «после», первые — совершенно отталкивающего вида, гордости ее не было предела, вследствие чего я и понял, что людям желанна известность, а какая — все равно. Более того, если вам случалось изучать психологию, сэр, вы, конечно, слышали, что самые почтенные пожилые джентльмены отнюдь не против, чтобы люди знали, какими лихими молодцами они были в молодости. У меня есть дядя…

Я сказал, что пусть провалятся его дядя, и его тетя, и он сам, и все прочие члены их семьи.

— Вам известно, черт побери, что леди Флоренс расторгла нашу помолвку?

— В самом деле, сэр?

Ни малейшего сочувствия в голосе, будто с ним говорят о погоде.

— Я вас увольняю!

— Очень хорошо, сэр.

Он вежливо кашлянул.

— Поскольку я уже не состою больше у вас в услужении, сэр, я могу высказаться, не нарушая субординации. По моему мнению, вы и леди Флоренс решительно не подходите друг другу. Ее сиятельство, в противоположность вам, обладает весьма неустойчивым и деспотическим характером. Я без малого год прослужил у лорда Уорплсдона и имел возможность довольно близко наблюдать темперамент ее сиятельства. На людской половине о ней сложилось весьма неблагоприятное мнение. Ее манеры вызывали немало порицаний с нашей стороны. Иногда она переходила всякие границы. Вы не были бы с нею счастливы, сэр!

— Ступайте вон!

— Я также нахожу ее педагогические приемы чересчур для вас обременительными. Я полистал книгу, которую ее сиятельство дала вам для изучения, — она все эти дни лежит у вас на столе — и считаю ее совершенно неподходящей. Вам бы она, безусловно, пришлась не по вкусу. А от личной горничной ее сиятельства, случайно слышавшей разговор между своей хозяйкой и одним из гостящих здесь джентльменов — мистером Максвеллом, редактором литературного ежемесячника, — я получил сведения, что она намерена сразу же вслед за этим усадить вас за Ницше. Вам не понравится Ницше, сэр. Это нездоровое чтение.

— Убирайтесь!

— Очень хорошо, сэр.

Удивительно, как бывает: утром видишь предмет в ином свете, чем с вечера. Со мной это случалось неоднократно. Почему-то, когда наутро я проснулся, сердце мое уже совсем не так обильно обливалось кровью. День был преотличный, и что-то в том, как весело заглядывало солнышко в окно и оглушительно галдели пташки в кустах, подсказывало мне, что Дживс, возможно, не так уж и не прав. В конце-то концов, профиль профилем, но действительно, такое уж ли это удовольствие — быть помолвленным с Флоренс Крэй, как может показаться на посторонний взгляд? Не исключено, что в словах Дживса насчет ее норова что-то есть. Я начал сознавать, что для меня идеальная жена, как я ее себе представляю, — это нечто гораздо более томное, льнущее, лепечущее, ну, в общем, в таком духе. Когда я додумал до этого места, взгляд мой упал на книгу «Типы этических категорий». Я открыл ее наобум, и вот что, клянусь, без обмана, бросилось мне в глаза:

«Из двух антитез греческой философии лишь одна жизненна и внутренне непротиворечива, а именно Идеальная Мысль в противопоставлении объекту, который она пронизывает и формирует. Другая адекватна нашему понятию Природы, феноменологична сама по себе, нежизненна и не имеет перманентного основания, будучи лишена сколько-нибудь убедительных предикатов, — или, говоря коротко, сохраняет убедительность лишь посредством внутренних реальностей, обретающих внешнее выражение».

Н-да. Как это на ваш вкус? А Ницше, говорят, еще гораздо хуже!

— Дживс, — сказал я ему, когда он принес мне поднос с утренним чаем, — я тут все хорошенько обдумал. Вы восстановлены на работе.

— Благодарю вас, сэр.

Я сделал большой оптимистический глоток. Меня начало разбирать глубокое уважение к аналитическому уму этого человека.

— Кстати, Дживс, — говорю я ему, — насчет этого клетчатого костюма…

— Да, сэр?

— Он что, действительно плоховат?

— Несколько эксцентричен, я бы сказал.

— Но ведь многие подходят, спрашивают фамилию моего портного.

— Несомненно, с тем чтобы обходить его стороной, сэр.

— Он пользуется в Лондоне превосходной репутацией.

— Я не подвергаю сомнению его моральные качества, сэр.

Я все еще колебался. Мне казалось, что я стою перед угрозой оказаться в когтях у собственного камердинера, и если сейчас уступлю, то стану, как бедняга Обри Фодергилл, сам над собой не властен. Но с другой стороны, Дживс — явно малый с головой, и было бы очень даже славно передоверить ему обязанность думать, когда понадобится. Наконец я принял решение.

— Хорошо, Дживс, — сказал я. — Вам виднее. Можете его подарить кому-нибудь.

Он посмотрел на меня сверху вниз, снисходительно, как папаша на несмышленого сына.

— Благодарю вас, сэр. Я отдал его вчера вечером младшему садовнику. Еще чаю, сэр?