Да, так насчет Дживса — знаете его? Мой камердинер. Многие считают, что я чересчур на него полагаюсь, тетя Агата — та даже вообще называет его «твоя няня». А по-моему, ну и что? Если он гений. Если он от воротничка до макушки на голову выше всех. Через неделю после того, как он ко мне поступил, я полностью передоверил ему ведение всех моих дел. Это было лет пять назад, тогда у меня как раз произошла довольно удивительная история с Флоренс Крэй, рукописью дяди Уиллоуби и бойскаутом Эдвином.
Началось все, когда я возвратился в «Уютное», дядину шропширскую усадьбу. Я имел обыкновение гостить там недельку-другую каждое лето, но в тот год мне понадобилось срочно прервать свое пребывание в Шропшире и съездить в Лондон — нанять нового камердинера. Медоуз, человек, который у меня был, попался на краже моих шелковых носков, чего ни один мужчина и спортсмен не потерпит ни за какие коврижки. К тому же выяснилось, что он еще прибрал к рукам кое-какие вещи в доме. Словом, мне пришлось бросить злодею за носки перчатку и обратиться в лондонскую контору по найму, дабы мне представили на рассмотрение другой экземпляр. И мне прислали Дживса.
В жизни не забуду то утро, когда он явился. Случилось так, что накануне я принимал участие в довольно бойком застолье и с утра был немного не вполне. Да вдобавок я еще держал перед глазами и старался читать книгу, которую получил от Флоренс Крэй. Она тоже гостила тогда в «Уютном», и дня за два до моего отбытия в Лондон мы с ней обручились. В конце недели я должен был вернуться, и она, конечно, ожидала, что к этому сроку книга будет мною проштудирована. Дело в том, что Флоренс Крэй решила во что бы то ни стало подтянуть мой интеллект поближе к своему уровню. Она была девушка с чудесным профилем, но по жабры погружена в высшие материи. А чтобы вам было понятно, о чем речь, скажу, что книга, которую она мне дала, называлась «Типы этических категорий», и, в первый раз открыв ее наобум, я прочитал вверху страницы следующее:
«Постулаты, или исходные предпосылки речи, безусловно, коэкстенсивны по задачам социальному организму, инструментом которого является язык, служа тем же целям».
Это все, несомненно, истинная правда, но не слишком полезная для приема внутрь и с утра пораньше на больную голову.
Сижу я и прилагаю титанические усилия к тому, чтобы ознакомиться с этой занятной книжицей, и тут звонок. Сползаю с дивана, отпираю дверь — на пороге какой-то субъект, волосы черные, вид почтительный.
— Меня прислала контора по найму, сэр, — говорит он. — Мне дали понять, что вам нужен камердинер.
Скорее гробовщик, я бы сказал. Но я пригласил его войти, и он, бесшумно вея, проник в комнату, подобно целительному зефиру. Такое впечатление создалось у меня в первую же минуту. Медоуз страдал плоскостопием и бил оземь копытом. А у этого ног как бы вообще не было. Он просто просочился в квартиру, и лицо его выражало заботу и сострадание, словно ему тоже известно по собственному опыту состояние человека после дружеской попойки.
— Прошу прощения, сэр, — произнес он ласково. И будто испарился. Только что стоял передо мной, миг — и нет его. Послышалась возня в кухне, и вот он уже опять появился со стаканом на подносе.
— Окажите любезность, сэр, — проговорил он, склоняясь ко мне, как врач к больному, как придворный лекарь, подающий стаканчик живительного эликсира занемогшему принцу крови. — Это состав моего личного изобретения. Цвет ему придает соус «Пикан», питательность — сырое яйцо, а остроту -красный перец. Чрезвычайно бодрит, если засиделся накануне, так мне говорили многие.
В то утро я готов был уцепиться за любой спасательный кончик. Стакан этот осушил сразу. В первую минуту ощущение было такое, будто в башке кто-то взорвал мину и полез вниз по пищеводу с горящим факелом в руке, но затем все встало на свои места. Сквозь окно засияло солнце, в древесных кронах зачирикали птички, и вообще заря надежды вновь разрумянила небеса.
— Я вас беру, — выговорил я, как только смог.
Я ясно понял, что этот миляга принадлежит к племени неутомимых заботников, столь незаменимых в каждом доме.
— Благодарю вас, сэр. Моя фамилия — Дживс.
— Вы можете приступить сразу?
— Незамедлительно, сэр.
— Послезавтра нам надо быть в Шропшире в усадьбе «Уютное».
— Очень хорошо, сэр. — Его взгляд соскользнул на каминную полку у меня за спиной. — Прекрасный портрет леди Флоренс Крэй, сэр. Я видел ее сиятельство последний раз два года назад. Я некоторое время состоял в услужении у лорда Уорплсдона, но вынужден был отказаться от места ввиду желания его сиятельства обедать в вечерних брюках, фланелевой рубахе и охотничьей куртке.
Он мог не трудиться мне объяснять: чудачества старика были известны повсеместно вдоль и поперек. Этот лорд Уорплсдон — не кто иной, как папаша Флоренс. Тот самый бузотер преклонных годов, который через пару лет сошел в одно прекрасное утро к завтраку, поднял первую попавшуюся крышку и с воплем «Яичница! Яичница и яичница! Чтоб ей пусто было!» рванул во Францию, откуда так никогда больше и не возвратился в лоно семьи. Для лона семьи, впрочем, это была большая удача, ибо хуже норова, чем у старика Уорплсдона, не найдется во всем графстве.
С их семейством я знаком, можно сказать, с пеленок и перед старым Уорплсдоном испытываю животный ужас, который сохранил с тех еще пор, когда был мальчишкой. Время, великий целитель, так и не смогло изгладить у меня из памяти тот случай, когда старый лорд застиг меня, пятнадцатилетнего недоросля, в конюшне за курением сигары из его спецзапаса и бросился на меня с охотничьим хлыстом, в то время как мне было совсем не до того, душа жаждала одиночества и покоя, а он гнал меня добрую милю по пересеченной местности! Если в высшем блаженстве быть обрученным женихом Флоренс мыслим какой-то изъян, этим изъяном можно счесть разве лишь то обстоятельство, что она пошла до некоторой степени в папеньку и нельзя предугадать, в какой миг она взорвется. Но профиль у нее чудесный.
— Мы с леди Флоренс обручены, Дживс, — сообщил я.
— В самом деле, сэр?
И знаете, в его тоне просквозило что-то такое слегка настораживающее. Все вроде бы как надо, корректно и чин чинарем, но восторга определенно не слышно. Впечатление такое, будто Флоренс не совсем в его вкусе. Ну, мне-то что за дело. Наверно, когда он служил у старика Уорплсдона, она как-то успела наступить ему на мозоль. Флоренс — обаятельная девушка и в профиль потрясающе хороша собой; но если у нее можно найти недостаток, то это несколько темпераментное обращение с прислугой.
Между тем в дверь снова позвонили. Дживс исчез в прихожей и вернулся с телеграммой в руке. Я вскрыл ее. Там значилось:
«Возвращайтесь немедленно первым поездом. Неотложное дело. Флоренс».
— Чудно, — сказал я.
— Сэр?
— Да нет, ничего.
Я не стал дальше обсуждать с Дживсом ситуацию, что показывает, как плохо я еще тогда его знал. Теперь-то мне и в голову бы не пришло прочитать непонятную телеграмму и не поинтересоваться, что о ней думает Дживс. А эта телеграмма была дьявольски загадочна. То есть: Флоренс прекрасно знала, что послезавтра я так и так приеду обратно в «Уютное», к чему в таком случае этот экстренный вызов? Очевидно, что-то случилось. Но что могло случиться, я просто представить себе не мог.
— Дживс, — говорю я, — сегодня после обеда мы едем в «Уютное». Вы управитесь?
— Безусловно, сэр.
— Успеете уложить чемоданы и все такое?
— Без труда, сэр. Какой костюм вы наденете в дорогу?
— Вот этот.
На мне в то утро был костюм в довольно веселенькую молодежную клетку, я к нему питал некоторую слабость; вернее даже сказать, он мне просто очень нравился. Цвета, может быть, на первый взгляд довольно неожиданные, но в целом костюмчик более чем недурен, в клубе и в других местах многие не таясь восхищались.
— Очень хорошо, сэр.
И снова нечто такое эдакое в голосе. Как-то он по-особенному это сказал. Ну вы понимаете. Костюм ему явно не нравился. Тут я собрался с силами и решил твердо постоять на своем. Что-то подсказывало мне, что, если я не проявлю осторожность и не задушу его в колыбели, он еще. пожалуй, начнет мною командовать. Судя по внешности, он парень из решительных.
Ну а я ничего подобного допускать был не намерен, черт подери. Мне известно много случаев, когда хозяин становился рабом своего слуги. Помню, Обри Фодергилл как-то вечером в клубе прямо-таки со слезами на глазах жаловался, что вынужден был отказаться от любимых рыжих ботинок просто потому, что они не нравились Микину, его камердинеру. Надо, чтобы эта публика все-таки помнила свое место, знаете ли. Для чего незаменим старый добрый прием «железная рука в бархатной перчатке». Им только дай, та-рам, та-рам, что-то там такое, они отхватят… как там говорится?.. отхватят всю десницу.
— Вам этот костюм не нравится, Дживс? — холодно осведомился я.
— Отнюдь, сэр.
— Чем же он вас не устраивает?
— Превосходный костюм, сэр.
— Тогда в чем дело? Выкладывайте, черт возьми!
— Если позволительно предложить, сэр, гладкий коричневый или синий, может быть, в самый умеренный рубчик…
— Какая полнейшая чушь!
— Очень хорошо, сэр.
— Совершеннейший идиотизм, дорогой мой!
— Как скажете, сэр.
У меня возникло такое чувство, будто сделал шаг вверх по лестнице, а ступеньки уже кончились. Я был полон, так сказать, воинственного задора, но воевать, получается, не с чем.
— Ну, тогда ладно, — сказал я.
— Да, сэр.
И он отправился складывать свое хозяйство, а я вновь обратился к «Типам этических категорий» и решил попробовать силы на главе «Идиопсихологическая этика».
Почти всю дорогу в поезде я ломал голову над тем, что могло случиться. Совершенно непонятно! «Уютное» вовсе не тот одинокий загородный дом из дамских романов, куда заманивают юных дев якобы для игры в баккара, а вместо этого обдирают с них догола все драгоценности и так далее. Когда я уезжал, там собралась теплая компания мирных граждан вроде меня. Да дядя никогда бы и не допустил у себя в доме ничего другого. Он довольно чопорный старый педант и любит, чтобы жизнь шла тихо. В то лето он как раз кончал писать не то свою родословную, не то еще что-то в том же духе и почти безвылазно сидел в библиотеке. Его примером наглядно подтверждается то мудрое житейское правило, что всегда лучше перебеситься смолоду. Я слышал, что в молодью годы дядя Уиллоуби был греховодник, каких мало. А теперь на него посмотреть -нипочем не скажешь.
Когда я вошел в дом, Оукшотт, дворецкий, сообщил мне, что Флоренс у себя в комнате — надзирает за тем, как горничная складывает вещи. Оказывается, вечером должен был состояться бал в одной усадьбе милях в двадцати по соседству и Флоренс в компании еще кое с кем из гостей отправляется туда с несколькими ночевками. Оукшотту она велела, по его словам, уведомить ее, как только я вернусь. По этому случаю я пока что забрался в курительную комнату и стал ждать. Вскоре она является. С одного взгляда мне стало ясно, что она вся в волнении, даже, может быть, в сердцах. Глаза на лбу, и вообще весь вид выражает крайнее раздражение.
— Дорогая, — говорю и готов уже, как заведено, заключить ее в объятия.
Но она увернулась с ловкостью боксера легкого веса.
— Оставьте.
— Что случилось?
— Все случилось! Берти, помните, вы перед отъездом просили, чтобы я постаралась завоевать расположение вашего дяди?
— Да.
Это я в том смысле, что, поскольку я в общем и целом пока еще нахожусь от него в некоторой материальной зависимости, не может быть и речи о том, чтобы жениться без его согласия. И хотя ожидать от дяди Уиллоуби возражений против Флоренс у меня не было причин: они с ее отцом еще в Оксфорде вместе учились, — однако в таком деле все-таки лучше не рисковать. Вот я и сказал, чтобы она постаралась обаять старика.
— Вы сказали, что он особенно обрадуется, если попросить, чтобы он почитал мне кусок из своей родословной.
— А он что, не обрадовался?
— Пришел в восторг. Он как раз вчера после обеда дописал последнюю фразу и весь вечер читал вслух, с начала и чуть не до самого конца. Возмутительное сочинение. Скандальное. Ужас какой-то!
— Но, черт подери, наше семейство не такое уж и плохое, мне кажется.
— Это вовсе не родословная. А всего лишь мемуары. И называются «Воспоминания долгой жизни».
Тут я начал понимать, в чем дело. Дядя Уиллоуби, как я уже говорил, вел в молодости жизнь довольно разгульную, так что, предавшись воспоминаниям, он вполне мог выволочь на свет Божий немало разных пикантных подробностей.
— Если хоть половина из того, что там написано, — правда, -продолжала Флоренс, — значит, юность вашего дяди была… ну просто нет слов. Вчера он только раскрыл рукопись и сразу же попал на скандальную историю про то, как в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году его и моего папочку вышвырнули из мюзик-холла!
— За что?
— Я решительно отказываюсь вам объяснить. И вправду, должно быть, что-то из рук вон. В 1887 году так просто из мюзик-холлов не вышвыривали.
— Ваш дядя черным по белому пишет, что мой папочка начал вечер с того, что выпил полторы кварты шампанского, — продолжала возмущаться Флоренс. -И таких историй в его сочинении множество. Там рассказывается один безобразный случай с лордом Эмсвортом…
— С лордом Эмсвортом? Тем самым, что сейчас гнездится в Бландинге?
Это один такой всем хорошо известный старый гриб, сама добродетель, с утра до ночи ковыряет цапкой у себя в саду.
— Именно. Вот почему сочинение вашего дяди — такая гадость. В нем рассказывается обо всех людях, которых хорошо знаешь, которые сегодня являются воплощением корректности. Выходит, что все они в Лондоне восьмидесятых годов имели такие манеры, каких не потерпели бы и в кубрике самого грязного китобойца. Ваш дядя помнит все постыдные поступки всех знакомых в двадцать лет. Например, он описывает один случай с сэром Стэнли Джервас-Джервасом в «Рошервил-Гарденс», с такими ужасными подробностями, оказывается, сэр Стэнли… нет, не могу вам этого пересказать.
— А вы попробуйте.
— Ни за что!
— Да ладно, что вы волнуетесь? Если в этой книге столько смака, ее ни один издатель не напечатает.
— Ошибаетесь. Ваш дядя сказал, что обо всем договорился с издательством «Риггз и Баллинджер» и завтра с утра отсылает им рукопись для немедленной публикации. Они специализируются на таких книгах. Выпустили мемуары леди Карнаби «Восемьдесят интересных лет».
— О, это я читал.
— Тогда, если я скажу, что мемуары леди Карнаби просто детский лепет в сравнении с воспоминаниями ваше го дяди, вы меня поймете. И что ни страница, упоминается имя папочки. Его поведение в молодые годы приводит меня в отчаяние!
— Ну и что же делать?
— Надо перехватить рукопись, прежде чем она уйдет к «Риггзу и Баллинджеру». И уничтожить.
Я чуть не вскочил. Вот это да! Учинить такую шутку — это по-нашему.
— И как вы думаете это проделать?
— При чем тут я? Ведь пакет уйдет завтра утром. А сегодня вечером уезжаю на бал к Мергатройдам и буду обратно только в понедельник. Это должны сделать вы. Я потому вам и телеграфировала.
— Что-о?
Она холодно посмотрела на меня.
— Вы что, отказываетесь мне помочь, Берти?
— Н-нет, но… Послушайте!
— Это ведь совсем просто.
— Но даже если я… То есть, я хочу сказать… Разумеется, все, что в моих силах… Вы меня понимаете…
— Берти! Вы утверждали, что хотите на мне жениться.
— Конечно, но все-таки…
На минуту она превратилась в совершенное подобие своего папаши.
— Я никогда не выйду за вас, если эти воспоминания увидят свет.
— Но, Флоренс, старушка…
— И не спорьте. Считайте, что это вам испытание, Берти. Если у вас достанет отваги и находчивости осуществить этот замысел, я получу доказательство того, что вы вовсе не такой лоботряс и тупица, каким вас считают многие. А если вы этого не сделаете, я буду знать, что ваша тетя Агата была совершенно права, когда называла вас бесхребетным, беспозвоночным и решительно не советовала выходить за вас замуж. Перехватить рукопись, Берти, для вас не составит труда. Нужно только немного решительности.
— А вдруг дядя Уиллоуби меня застукает? Он же не даст мне больше ни шиллинга.
— Ну, если вам дядины деньги дороже, чем я…
— Да нет же! Что вы!
— Вот и прекрасно. Пакет с рукописью будет положен завтра утром на стол в холле, чтобы Оукшотт отвез его в деревню на почту вместе со всеми письмами. От вас требуется только взять его со стола, унести и уничтожить. А дядя будет считать, что пакет затерялся при пересылке.
Мне это показалось довольно малоубедительным.
— А разве у него нет копии?
— Нет. Рукопись на машинке не перепечатана. Он шлет то, что написал от руки.
— Но ведь он может написать все заново.
— Это чересчур большая работа.
— Но…
— Берти, если вы намерены ничего не делать, а будете только выдвигать свои дурацкие возражения…
— Просто я хочу вам заметить, что…
— Не надо, пожалуйста. Отвечайте: да или нет. Вы согласны выполнить эту небольшую просьбу? Сделать для меня одно доброе дело?
То, как она это выразила, сразу натолкнуло меня на ценную мысль.
— Почему бы не поручить это Эдвину? Ограничиться, так сказать, семейным кругом. И к тому же порадовать дитя.
Мысль, на мой взгляд, была просто блестящая. Эдвин — ее младший брат, проводивший каникулы в «Уютном». Эдакий малец с хорьковатой мордочкой, которого я терпеть не мог с самого его рождения. Кстати о мемуарах, это он, чертов малютка Эдвин, девять лет назад привел своего папашу туда, где я курил сигару, и навлек на меня тогда кучу неприятностей. Теперь ему сровнялось четырнадцать, и он недавно вступил в бойскауты. Это был необыкновенно серьезный ребенок, к своим новым обязанностям относившийся очень ответственно. Он постоянно пребывал в нервной лихорадке, так как отставал от расписания ежедневных добрых дел: прямо из кожи вон лез и все-таки не управлялся. Он часами рыскал по дому, носился наперегонки с самим собой, превращая усадьбу в истинный ад для людей и животных.
На Флоренс моя блестящая мысль должного впечатления не произвела.
— Ничего подобного я не сделаю, Берти. Неужели вы не способны оценить доверие, которое вам оказывают? Кажется, должны бы гордиться.
— Ясное дело, я горжусь. Просто я хочу сказать, у Эдвина это получилось бы в тысячу раз лучше, чем у меня. Бойскауты, они знают столько разных хитростей, и след умеют взять, и залечь где надо, и подкрасться незаметно, в таком роде.
— Берти, вы выполните мое совершенно элементарное поручение или нет? Если нет, скажите прямо, и положим конец этому дурацкому фарсу. К чему тогда притворяться, будто я для вас что-то значу?
— Дорогая старушка, я люблю вас всей душой!
— Так сделаете или не сделаете?
— Ну ладно, ладно, — сдался я. — Ладно! Уговорили! И я побрел куда глаза глядят, чтобы тщательно все обдумать. Но только ступил за порог, как чуть не налетел в коридоре на Дживса.
— Прошу прощения, сэр. Я как раз вас разыскивал.
— Что случилось?
— Вынужден поставить вас в известность, сэр, что кто-то измазал ваши коричневые уличные ботинки черной ваксой.
— Что?! Кто? Зачем?
— Не могу сказать, сэр.
— И это уже непоправимо?
— Непоправимо, сэр.
— Проклятье!
— Да, сэр.
После того случая я часто задумывался, как это убийцы умеют сохранять форму, пока вынашивают свои преступные замыслы? Передо мной стояла задача попроще, но и то, обмозговывая ее в ночные часы, я так извелся, что утром встал совершенно больной, под глазами — самые настоящие черные круги, честное слово! Пришлось призвать на помощь Дживса с его живительным снадобьем.
Когда кончился завтрак, я стал чувствовать себя как чемоданный воришка на вокзале. Ошивался в холле, дожидаясь, пока на стол положат пакет. А его все не клали. Должно быть, думал я, дядя Уиллоуби все еще сидит у себя в библиотеке, добавляет последние, завершающие штрихи к великому труду своей жизни; и чем дольше я думал, тем меньше мне все это нравилось. Шансов на успех у меня было на глазок примерно два к трем, и когда я пытался представить себе, что будет в случае провала, по спине у меня бежали холодные мурашки. Дядя Уиллоуби был вообще-то нрава довольно мягкого, но мне приходилось наблюдать его и в гневе, и, клянусь Юпитером, если он застанет меня за кражей своего драгоценного манускрипта, его ярости не будет предела.
Время уже приближалось к четырем, когда он наконец пришкандыбал из библиотеки с пакетом под мышкой, положил его на стол и прошкандыбал прочь. Я в это время держался к юго-востоку, притаившись позади пустых лат на постаменте. Только он скрылся, я шасть к столу. Схватил пакет и вприпрыжку наверх, прятать добычу. Влетаю к себе, как молодой мустанг-иноходец, и натыкаюсь прямо на бойскаута Эдвина. Чертов мальчишка стоял у комода и копался в моих галстуках.
— Привет, — говорит он мне.
— Ты что здесь делаешь?
— Навожу порядок в вашей комнате. Это будет мое доброе дело за прошлую субботу.
— За прошлую субботу?
— Да, я отстал на пять суток. До вчерашнего вечера было на шесть, но я почистил ваши ботинки.
— Так это ты?…
— Да. Вы уже видели? Как это я раньше не подумал? А сюда вот зашел посмотреть — здесь, пока вас не было, жил мистер Беркли, сегодня только уехал, и я подумал, может, он что-нибудь забыл, а я найду и пошлю ему вдогонку. Я таким способом уже сделал не одно доброе дело.
— Благодетель ты наш.
Мне становилось все более и более ясно, что этого инфернального ребенка надо отсюда удалить, и как можно скорее. Я держал пакет за спиной, и можно было надеяться, что он его пока не заметил; но теперь надо было прорваться к комоду и быстренько спрятать украденное в ящик, пока никто не вошел.
— Бог с ней, с уборкой, можешь идти, — сказал я ему.
— А я люблю наводить порядок. Правда-правда. Мне это нисколько не трудно.
— Тут уже все в полном порядке.
— Погодите, увидите, как будет, когда я кончу свою работу.
Дело принимало совсем паршивый оборот. У меня не было желания прикончить парнишку, однако я просто не видел иного способа от него избавиться. Я нажал на умственный акселератор. Черепушка лихорадочно зачухала и родила ценную мысль.
— Могу тебе предложить другое дело, еще гораздо более доброе, -сказал я. — Видишь эту коробку с сигарами? Возьми ее, спустись в курительную и обстриги все кончики, хорошо? Избавишь меня от уймы хлопот. Ну давай топай отсюда, парень.
Он посмотрел на меня с сомнением во взоре, но все-таки потопал. А я упихал пакет в ящик, запер, ключ сунул в карман брюк, и мне сразу полегчало. Я, конечно, может, и обормот, но одержать в тактической борьбе верх над мальчишкой, повсюду сующим нос, это я уж как-нибудь да сумею. Потом я снова сошел вниз. Прохожу мимо двери в курительную, а Эдвин выкатывается кубарем прямо мне под ноги. И я подумал, что самое доброе дело, какое он мог бы сделать, это самоубийство.
— Стригу! — доложил он мне.
— Стриги, стриги.
— А как стричь, сильно или слегка?
— Средне.
— Ага, ладно. Тогда я пойду.
— И правильно сделаешь.
Люди, которые смыслят в таких делах, — сыщики там разные и тому подобное, — скажут вам, что самое трудное — это избавиться от мертвого тела. Помню, ребенком я учил стихотворение про одного типа по имени Юджин Арам, так вот он в этом отношении особенно натерпелся. От самого стихотворения у меня в памяти сохранились только две строки:
Та-ра, та-ра, та-рарара,
И я его убил!
Но я хорошо запомнил, сколько драгоценного времени бедняга потратил на возню с трупом, и в землю его закапывал, и в воде топил, и так далее, глядь, а труп опять перед ним! Не прошло и часа, как я запер пакет в ящик комода, когда я понял, что вляпался в точно такую же историю.
Хорошо было Флоренс болтать про то, что рукопись надо уничтожить. Однако если подойти к вопросу с практической стороны, то как, скажите на милость, как можно уничтожить такую основательную пачку бумаги в чужом доме и в разгар лета? Не попросишь же растопить в твоей комнате камин, когда на термометре под тридцать градусов. А если не сжечь, то как еще от нее избавиться? На театре военных действий, бывает, гонцу приходится съесть депешу, чтобы она не попала в руки врага. Но мне, чтобы съесть мемуары дяди Уиллоуби, потребовалось бы не меньше года.
Признаюсь, я был в полной растерянности. Единственное, что я мог сделать, это оставить пакет у себя в ящике, и будь что будет.
Не знаю, знакомо ли вам такое переживание, но поверьте мне, иметь на совести преступление крайне неприятно. К вечеру уже один вид проклятого ящика стал давить мне на психику. Я сделался нервным; когда дядя Уиллоуби бесшумно вошел в курительную, где я в одиночестве предавался мыслям, и нежданно-негаданно заговорил со мною, я поставил рекорд по прыжкам в высоту из положения «сидя».
Я все время гадал: когда дядя Уиллоуби спохватится и учует, что дело неладно? По моим подсчетам, это должно было произойти не раньше чем утром в субботу, когда он не получит ожидаемой издательской расписки в получении бандероли. Но уже вечером в пятницу он выглянул из библиотеки, когда я проходил мимо, и пригласил меня зайти на минутку. Вид у него был растерянный.
— Берти, — произнес он (он всегда изъяснялся с исключительной торжественностью), — случилась крайне тревожная неприятность. Как ты знаешь, вчера днем я отправил господам Риггзу и Баллинджеру, издателям, бандероль с рукописью моей книги. Они должны были получить ее с первой почтой сегодня утром. Затрудняюсь сказать, откуда возникло у меня недоброе предчувствие, но судьба бандероли меня беспокоила. И несколько минут назад я позвонил господам Риггзу и Баллинджеру, чтобы справиться о ее сохранности. К моему глубочайшему ужасу, они меня уведомили, что рукопись моя ими до сих пор не получена.
— Странно.
— Я отчетливо помню, что лично заблаговременно положил пакет на стол в холле, чтобы его отвезли в деревню на почту. Но вот что поразительно. Я говорил с Оукшоттом, отвозившим на почту всю корреспонденцию, и он не припоминает, чтобы среди писем был этот пакет. Вернее, он даже совершенно определенно утверждает, что, когда пришел в холл брать корреспонденцию, никакого пакета там не было.
— Удивительно.
— Берти, сказать тебе, что я подозреваю?
— Что?
— Тебе это подозрение, конечно, покажется невероятным, но только так можно увязать воедино все известные нам факты. Я склонен к мысли, что пакет украли.
— Да что вы? Не может быть!
— Нет, ты погоди. Сначала выслушай. Я не говорил об этом ни тебе, ни кому другому, но не подлежит сомнению, что в последние несколько недель из дома исчезли отдельные предметы, одни ценные, другие нет. Напрашивается неизбежный вывод: среди нас находится клептоман! Для клептомании, как тебе, по-видимому, известно, именно характерно, что больной не различает цены вещей. Он с одинаковой готовностью украдет и старое пальто, и перстень с бриллиантами, для него равно соблазнительны и курительная трубка стоимостью в два-три шиллинга, и полный кошелек золотых монет. То обстоятельство, что моя рукопись ни для кого из посторонних не может представлять интереса, как раз и убеждает меня в том, что…
— Но, дядя, одну минуточку! Об этих пропавших вещах мне все известно. Их присвоил Медоуз, мой человек. Я его изловил за воровством моих шелковых носков. Схватил, можно сказать, за руку в самый момент кражи.
Дядя весь всполошился:
— Ты меня поражаешь, Берти. Немедленно пошли за ним, и мы его спросим.
— Но его здесь нет. Как только я обнаружил, что он — носочный вор, я тут же его прогнал. Я затем и в Лондон ездил: нанять нового камердинера.
— В таком случае, раз этого человека, Медоуза, здесь нет, стало быть, он не мог присвоить мою рукопись. Необъяснимо!
И дядя задумался. Он расхаживал взад-вперед по комнате, всем своим видом выражая недоумение, а я сидел и непринужденно посасывал сигарету, как тот тип, про которого я где-то читал: он прикончил там одного и сунул труп под стол, а потом ему пришлось целый вечер, сидя за этим самым столом, развлекать и потчевать гостей. Моя преступная тайна так давила мне на психику, что в конце концов я не выдержал, закурил свежую сигарету и вышел прогуляться, немного спустить пары.
Был один из тех тихих вечеров, когда стоит кашлянуть улитке в саду, и слышно на милю вокруг. Солнце плавно спускалось за холмы, в воздухе, куда ни глянь, плясали мошки, и все благоухало по-сумасшедшему — как раз роса выпала, ну, и все такое прочее, — я уже даже начал ощущать приятное умиротворение, но вдруг услышал в тиши свое имя:
— Я насчет Берти.
Сказано мерзким голосом юного мучителя людей Эдвина. Откуда он доносится, я сначала не понял. Но потом сообразил, что из библиотеки. Прогуливаясь, я сам не заметил, как очутился в двух шагах от распахнутого окна.
Я часто задумывался над тем, как это получается у героев книг, которые — знаете? — в мгновение ока успевают столько всего проделать, с чем другой бы и в десять минут не управился. Но тут, представьте себе, я тоже в мгновение ока отшвырнул окурок, выругался шепотом и, пролетев одним прыжком десять ярдов, приземлился в середине куста, росшего у окна библиотеки. И тут затаился, прижав уши. Мне было ясно, как никогда в жизни, что назревает куча неприятностей.
— Насчет Берти? — переспросил голос дяди Уиллоуби.
— Насчет Берти и вашего пакета. Я слышал, вы сейчас с ним говорили. По-моему, он у него.
Если я вам скажу, что в ту самую минуту, как моего слуха коснулись эти убийственные слова, за шиворот мне упало с ветки какое-то насекомое довольно ощутимых размеров, а я не мог даже шевельнуться, чтобы его как-то придавить, — вы легко поймете, что на душе у меня было невесело. Я чувствовал, что против меня ополчился весь мир.
— О чем ты говоришь, мальчик? Минуту назад я обсуждал с Берти загадочную пропажу моей рукописи, и он выразил по этому поводу точно такое же глубокое недоумение, как и я.
— А я вчера вечером был у него в комнате, делал одно доброе дело, и вдруг он входит с каким-то пакетом, я заметил, хотя он прятал его за спиной. Он послал меня в курительную обрезать сигары, а через две минуты спускается следом, и в руках уже ничего. Так что пакет должен быть у него в комнате.
Этих чертовых бойскаутов, насколько мне известно, специально учат наблюдательности, методам дедукции и всему такому прочему. Но думают ли их руководители о последствиях, хотелось бы мне знать. Вы только взгляните, к чему это приводит.
— Крайне маловероятно, — произнес дядя Уиллоуби, и у меня немного отлегло от сердца.
— Я могу сходить поискать у него в комнате, — предложил юный аспид. — Вот увидите, пакет окажется там.
— Но зачем ему могло понадобиться совершать такую противоестественную кражу?
— А может, у него вот та самая болезнь, про которую вы говорили.
— Клептомания? Вздор.
— Может, и все пропавшие вещи украл на самом деле Берти, — с надеждой в голосе развил свою мысль малолетний мерзавец. — Может быть, он как Раффлс.
— Как Раффлс?
— Это из книжки один парень, который норовил прикарманить все, что плохо лежит.
— Не допускаю мысли, чтобы Берти… э-э-э… норовил прикарманить все, что плохо лежит.
— Но пакет у него, я уверен. Вот что вы можете сделать: скажите ему, будто мистер Беркли прислал телеграмму, что забыл здесь какую-нибудь вещь. Он ведь жил в комнате Берти. И вы скажете, что хотите ее там поискать.
— Это, пожалуй, можно. Я бы…
Дальше я слушать не стал. Земля начала дымиться у меня под ногами. Нельзя было медлить ни минуты. Осторожно выбравшись из куста, я со всех ног бросился к парадному входу, взбежал по лестнице в свою комнату и подлетел к комоду. Сунул руку в карман — нет ключа! Потеряв уйму времени, я наконец вспомнил, что положил его вчера вечером в свои вечерние брюки, и там он, по-видимому, и остался.
Где, черт возьми, мой вечерний костюм? Я обыскал всю комнату, пока не сообразил, что, должно быть, Дживс унес его чистить. Подскочить к звонку и позвонить было для меня делом одной секунды. Только отзвонил, как за дверью раздались шаги и входит дядя Уиллоуби.
— Берти… — говорит он и не краснеет, — м-м-м… я получил телеграмму от Беркли, он жил в этой комнате, пока ты отсутствовал, и он просит отослать ему… э-э-э… портсигар, который он, по-видимому, забыл захватить, уезжая. Внизу его не оказалось, и я подумал, что он мог оставить свой портсигар в этой комнате. Сейчас я его… м-м-м… тут поищу.
Весьма омерзительная картина: старый, убеленный сединами человек, ему бы пора о душе подумать, а он лжет, как актер на подмостках.
— Я никакого портсигара не видел, — говорю.
— Но я все-таки поищу. Не пожалею… э-э-э… усилий.
— Если бы он был здесь, я бы его наверняка заметил, нет разве?
— Он мог ускользнуть от твоего внимания. Возможно, он… м-м-м… лежит в одном из ящиков комода.
Дядя Уиллоуби принялся вытягивать ящик за ящиком и рыться в них, как старая ищейка, не переставая бормотать при этом про Беркли и его портсигар. Я стоял рядом и терял в весе фунт за фунтом.
Подошла очередь того ящика, где находился пакет.
— Этот, кажется, заперт, — заметил он, подергав ручку.
— Д-да. Я бы на вашем месте не стал беспокоиться. Он… Он… это… заперт, и вообще.
— А ключа у тебя нет, что ли?
Тихий, почтительный голос у меня за спиной произнес:
— Не этот ли ключ вам нужен, сэр? Он лежал в кармане ваших вечерних брюк.
Дживс, собственной персоной. Он просочился в комнату с моим костюмом и теперь протягивал мне ключ. Я готов был растерзать его за такую заботу.
— Благодарю вас, — говорит дядя.
— Не стоит, сэр.
Пролетела минута. Дядя Уиллоуби выдвинул ящик. Я закрыл глаза.
— Нет, — произнес дядя. — Тут ничего нет. Пусто. Спасибо, Берти. Надеюсь, я не очень тебя побеспокоил. По-видимому, Беркли все-таки не оставлял у нас портсигара.
Он ушел, и я старательно запер за ним дверь. А потом обернулся к Дживсу. Он раскладывал на кресле предметы моего вечернего туалета.
— Э-э-э… Дживс.
— Да, сэр?
— Н-нет, ничего.
Дьявольски трудно было подыскать вступительные слове
— М-м-м… Дживс!
— Да, сэр?
— Это не вы?.. То есть вы не?.. Не было ли там?..
— Я вынул пакет еще утром, сэр.
— Да? А по… почему?
— Нашел, что так оно будет вернее, сэр.
Я напряг мозги.
— Вам это все, должно быть, представляется необъяснимым, а?
— Вовсе нет, сэр. Я случайно слышал, как вы с леди Флоренс обсуждали положение, сэр.
— Ах, вот оно что!
— Да, сэр.
— Вот что, Дживс. Я думаю… в общем и целом… будет неплохо, если вы его придержите пока что у себя, до возвращения в Лондон.
— Совершенно с вами согласен, сэр.
— А там мы его, как говорится, куда-нибудь сплавим,
— Именно так, сэр.
— Оставляю его на ваше попечение.
— Можете не беспокоиться, сэр.
— А знаете, Дживс, вы, как бы это вернее сказать, от личный малый.
— Стараюсь, сэр.
— Один на миллион, я думаю.
— Вы очень добры, сэр.
— Что ж, пожалуй, тем самым — все.
— Очень хорошо, сэр.
Флоренс возвратилась в понедельник. Я увиделся с нею только в пять часов, когда все сошлись пить чай в холле. Но пока народ не разошелся из-за стола, мы не могли и словечком обменяться с глазу на глаз.
— Ну, Берти? — проговорила она, когда мы наконец остались одни.
— Все в порядке, — ответил я.
— Вы уничтожили рукопись?
— Не то чтобы уничтожил, но…
— В каком смысле это надо понимать?
— В том смысле, что не буквально…
— Берти, вы что-то крутите.
— Я же сказал: все в порядке. Дело в том, что… И я уже было собрался ей все толком объяснить, но тут из библиотеки выкатился дядя Уиллоуби, весь сияя, как новорожденный. Старика просто узнать было нельзя.
— Поразительная вещь, Берти! Я только что говорил по телефону с мистером Риггзом, и он сказал, что они получили мою бандероль сегодня утренней почтой. Не представляю себе, что могло послужить причиной такой задержки? Почтовая служба в загородной местности работает из рук вон плохо. Я напишу жалобу в министерство. Мыслимое ли дело, чтобы так задерживать ценные отправления?
Я в это время рассматривал профиль Флоренс, но тут вдруг она оборачивается и устремляет прямо на меня взор, пронзительный, как острый нож. Дядя Уиллоуби пропетлял обратно к себе в библиотеку, и в холле воцарилась тишина, такая мертвая, хоть читай отходную.
— Не понимаю, — выговорил я наконец. — Клянусь Богом, я совершенно ничего не могу понять.
— А я могу. Я все отлично поняла, Берти. Вы смалодушничали. Боясь навлечь гнев своего дяди, вы предпочли…
— Нет-нет! Ничего подобного!
— Вы предпочли потерять меня, лишь бы не рисковать потерей денег. Может быть, вы думали, что я говорила не всерьез. Напрасно. Мое условие было вполне серьезно. Наша помолвка расторгнута.
— Но… послушайте!
— Ни слова больше.
— Но, Флоренс, старушка…
— Ничего не желаю слушать. Ваша тетя Агата была права, как я теперь вижу. Я еще легко отделалась. Было время, когда я думала, что при должном усердии из вас еще можно вылепить нечто достойное. Но оказывается, вы совершенно безнадежны.
Она выскочила вон, оставив меня подбирать черепки. Наведя порядок, я поднялся к себе и позвонил Дживсу. Он явился как ни в чем не бывало, будто ничего не случилось и не может случиться. Не человек, а само спокойствие.
— Дживс! — возопил я. — Пакет доставлен лондонскому адресату!
— Вот как, сэр?
— Это вы его отправили?
— Да, сэр. Я сделал как лучше, сэр. По моему мнению, вы с леди Флоренс переоценили опасность того, что кто-то может обидеться, прочитав о себе в мемуарах сэра Уиллоуби. Нормальный человек, сэр, как подсказывает мне мой личный опыт, радуется, если видит свое имя в печати, вне зависимости от того, что именно о нем написано. У меня есть тетка, сэр, которая несколько лет мучилась от отечности ног. Потом стала пользоваться «Превосходной мазью Уокиншоу», и это ей сильно помогло, настолько, что тетка направила письмо в газету. И когда там описали ее случай, с фотографиями ее нижних конечностей «до» и «после», первые — совершенно отталкивающего вида, гордости ее не было предела, вследствие чего я и понял, что людям желанна известность, а какая — все равно. Более того, если вам случалось изучать психологию, сэр, вы, конечно, слышали, что самые почтенные пожилые джентльмены отнюдь не против, чтобы люди знали, какими лихими молодцами они были в молодости. У меня есть дядя…
Я сказал, что пусть провалятся его дядя, и его тетя, и он сам, и все прочие члены их семьи.
— Вам известно, черт побери, что леди Флоренс расторгла нашу помолвку?
— В самом деле, сэр?
Ни малейшего сочувствия в голосе, будто с ним говорят о погоде.
— Я вас увольняю!
— Очень хорошо, сэр.
Он вежливо кашлянул.
— Поскольку я уже не состою больше у вас в услужении, сэр, я могу высказаться, не нарушая субординации. По моему мнению, вы и леди Флоренс решительно не подходите друг другу. Ее сиятельство, в противоположность вам, обладает весьма неустойчивым и деспотическим характером. Я без малого год прослужил у лорда Уорплсдона и имел возможность довольно близко наблюдать темперамент ее сиятельства. На людской половине о ней сложилось весьма неблагоприятное мнение. Ее манеры вызывали немало порицаний с нашей стороны. Иногда она переходила всякие границы. Вы не были бы с нею счастливы, сэр!
— Ступайте вон!
— Я также нахожу ее педагогические приемы чересчур для вас обременительными. Я полистал книгу, которую ее сиятельство дала вам для изучения, — она все эти дни лежит у вас на столе — и считаю ее совершенно неподходящей. Вам бы она, безусловно, пришлась не по вкусу. А от личной горничной ее сиятельства, случайно слышавшей разговор между своей хозяйкой и одним из гостящих здесь джентльменов — мистером Максвеллом, редактором литературного ежемесячника, — я получил сведения, что она намерена сразу же вслед за этим усадить вас за Ницше. Вам не понравится Ницше, сэр. Это нездоровое чтение.
— Убирайтесь!
— Очень хорошо, сэр.
Удивительно, как бывает: утром видишь предмет в ином свете, чем с вечера. Со мной это случалось неоднократно. Почему-то, когда наутро я проснулся, сердце мое уже совсем не так обильно обливалось кровью. День был преотличный, и что-то в том, как весело заглядывало солнышко в окно и оглушительно галдели пташки в кустах, подсказывало мне, что Дживс, возможно, не так уж и не прав. В конце-то концов, профиль профилем, но действительно, такое уж ли это удовольствие — быть помолвленным с Флоренс Крэй, как может показаться на посторонний взгляд? Не исключено, что в словах Дживса насчет ее норова что-то есть. Я начал сознавать, что для меня идеальная жена, как я ее себе представляю, — это нечто гораздо более томное, льнущее, лепечущее, ну, в общем, в таком духе. Когда я додумал до этого места, взгляд мой упал на книгу «Типы этических категорий». Я открыл ее наобум, и вот что, клянусь, без обмана, бросилось мне в глаза:
«Из двух антитез греческой философии лишь одна жизненна и внутренне непротиворечива, а именно Идеальная Мысль в противопоставлении объекту, который она пронизывает и формирует. Другая адекватна нашему понятию Природы, феноменологична сама по себе, нежизненна и не имеет перманентного основания, будучи лишена сколько-нибудь убедительных предикатов, — или, говоря коротко, сохраняет убедительность лишь посредством внутренних реальностей, обретающих внешнее выражение».
Н-да. Как это на ваш вкус? А Ницше, говорят, еще гораздо хуже!
— Дживс, — сказал я ему, когда он принес мне поднос с утренним чаем, — я тут все хорошенько обдумал. Вы восстановлены на работе.
— Благодарю вас, сэр.
Я сделал большой оптимистический глоток. Меня начало разбирать глубокое уважение к аналитическому уму этого человека.
— Кстати, Дживс, — говорю я ему, — насчет этого клетчатого костюма…
— Да, сэр?
— Он что, действительно плоховат?
— Несколько эксцентричен, я бы сказал.
— Но ведь многие подходят, спрашивают фамилию моего портного.
— Несомненно, с тем чтобы обходить его стороной, сэр.
— Он пользуется в Лондоне превосходной репутацией.
— Я не подвергаю сомнению его моральные качества, сэр.
Я все еще колебался. Мне казалось, что я стою перед угрозой оказаться в когтях у собственного камердинера, и если сейчас уступлю, то стану, как бедняга Обри Фодергилл, сам над собой не властен. Но с другой стороны, Дживс — явно малый с головой, и было бы очень даже славно передоверить ему обязанность думать, когда понадобится. Наконец я принял решение.
— Хорошо, Дживс, — сказал я. — Вам виднее. Можете его подарить кому-нибудь.
Он посмотрел на меня сверху вниз, снисходительно, как папаша на несмышленого сына.
— Благодарю вас, сэр. Я отдал его вчера вечером младшему садовнику. Еще чаю, сэр?