ГЛАВА II

Лондон хмурился под серым небом. Ночью лил дождь, с деревьев еще капало. Вскоре, однако, в свинцовом мареве засинели водянистые просветы и сквозь эти расщелины проглянуло солнце. Поначалу робко, затем — набирая уверенности, глядело оно на несравненный газон Гровнор-сквер. Прокравшись через площадь, солнечные лучи дотянулись до массивных каменных стен Дрексдейл-хауса, где до недавних пор жил граф, носивший именно такое имя, и проникли в окна комнаты для завтрака. Шаловливо поиграв на плешивой голове Бингли Крокера, склонившегося над утренней газетой, они не коснулись его супруги, сидевшей на другом конце стола, а если б посмели, она тут же позвонила бы дворецкому и приказала опустить шторы. Вольностей она не терпела ни от людей, ни от природы.

Крокер — человек лет пятидесяти, умеренно полный, чисто выбритый, читал и хмурился. Его гладкое, приятное лицо исказила не то гадливость, не то настороженность, а может — смесь того и другого. Жена его, наоборот, сияла счастьем. Быстрыми взглядами властных глаз она выуживала суть из своей почты точно так же, как выуживала бы тайные провинности из Бингли, если бы они у него были. Она была очень похожа на свою сестру, и одним взглядом умела добиться большего, чем добиваются иные потоками упреков и угроз. Среди ее друзей ходили упорные слухи, будто за ее покойным мужем, хорошо известным питтсбургским миллионером Дж. Дж. ван Брантом, водилась привычка автоматически признаваться во всех грехах ее фотографии на туалетном столике.

Миссис Крокер улыбнулась поверх растущей кипы распечатанных конвертов, и улыбка чуть смягчила твердую линию губ.

— Карточка от леди Корстофайн. Она будет дома двадцать девятого.

Крокер, по-прежнему занятый газетой, равнодушно фыркнул.

— Хозяйка самого знаменитого салона. Имеет влияние на нужный круг людей. Ее брат — герцог, старинный друг премьера.

— У-гу…

— Герцогиня Эксминстер просит постоять за ее прилавком на благотворительном базаре для бесприданниц из клерикальной среды.

— У-гу…

— Бингли, ты слушаешь или нет? Чем ты зачитался?

— Да так… — Крокер оторвался от газеты. — Отчет читаю о крикетном матче, на который ты меня вчера погнала.

— О, я рада, что ты заинтересовался крикетом! В Англии это просто светская необходимость. И чего ты расшумелся, ума не приложу! Ты же так увлекался бейсболом, а крикет — то же самое.

Внимательный наблюдатель приметил бы, что страдание на лице Крокера стало еще горше. Водится за женщинами такая привычка — бросят мимоходом словцо и даже не хотят тебя ранить, а все равно обидно.

Из холла донеслись слабые телефонные звонки и размеренный голос дворецкого. Крокер вернулся к газете. Дворецкий вошел в комнату.

— Звонит леди Корстофайн, мадам. Просит вас.

На полпути к двери миссис Крокер приостановилась, точно бы припомнив нечто, ускользнувшее из памяти.

— А мистер Джеймс встал?

— По-моему, нет, мадам. Как мне сообщила горничная, которая проходила мимо его двери, из спальни не доносится ни шороха.

Миссис Крокер вышла. Дворецкого, собиравшегося было последовать ее примеру, остановил оклик хозяина.

— Послушайте! — сказал тот. — Послушайте, Бейлисс! Нет, подойдите на минутку. Хочу спросить кое о чем.

Дворецкий приблизился. Ему казалось, что нынешним утром хозяин несколько не в себе, лицо у него ошалелое и слегка загнанное, и он даже поделился своим наблюдением в буфетной.

По правде говоря, объяснялось это просто. Крокера точила острая тоска по родине, которая неизменно наваливалась на него как только начиналось лето. С самой своей женитьбы, случившейся пять лет назад, и одновременного отъезда из Америки он стал хронической жертвой этой напасти. Осенью и зимой симптомы притуплялись, но начиная с мая он претерпевал жесточайшие муки.

Каких только эмоций ни воспевают, начисто пренебрегая лишь этой. Поют о Руфи, о пленном Израиле, о рабах, тоскующих по родной Африке, о золотоискателях, тоскующих по дому. Но горести бейсбольного болельщика, обреченного жить за три тысячи миль от Поло Граундс, как бы и нет. Таким болельщиком был Бингли Крокер, и летом страдания его обострялись. Он чахнул в стране, где кричат: «Хорошо сыграли, сэр!», вместо: «Эй, парень, да ты молоток!»

— Бейлисс, вы играете в крикет?

— Немного вышел из возраста, сэр. Но в молодые годы…

— А разбираетесь в нем?

— Да, сэр. Я часто провожу денек на стадионе, когда матчи интересные.

Многие, поверхностно знакомые с дворецким, сочли бы это признание неожиданным проявлением человечности, но Крокер не удивился. Для него Бейлисс с самого начала был человеком и братом, всегда готовно отвлекающимся от своих обязанностей, чтобы помочь разобраться в тысяче и одной проблеме, связанной со здешней жизнью. Американский разум с трудом приноравливался к тонкостям классовых различий и, хотя хозяин излечился от изначальной склонности называть дворецкого «Билли», за советом к нему, как мужчина к мужчине, он обращался всегда. Бейлисс охотно приходил на помощь, ему хозяин нравился. Правда, человеку более тонкому, чем этот хозяин, могло показаться, что ведет он себя как снисходительный папаша, общающийся со слабоумным сыном; но проглядывала тут и искренняя привязанность.

Подняв газету, Крокер снова развернул ее на спортивной странице, тыкая в строчки коротким пальцем.

— Так объясните, что это значит. Пять лет я от него увиливал, а вчера вот допекли, отправили смотреть, как Сёррей играет против Кента. Значит, вы там бывали?

— И вчера был, сэр. Захватывающий матч!

— Что это вас захватило? Я весь день просидел, надеясь, что игра вот-вот развернется. У них никогда ничего не происходит?

Дворецкий едва не поморщился, но выдавил снисходительную улыбку. Что с него взять, уговаривал он себя, одно слово — американец, его пожалеть надо.

— Дорожка была вязкой из-за дождя, сэр.

— Э?

— Вязкая дорожка была, сэр.

— Попробуйте еще разок!

— Вчерашняя игра показалась вам вяловатой, потому что дорожка… то есть, дерн был вязкий… ну, влажный. «Вязкий» — термин технический, сэр. Когда дорожка вязкая, игрокам, отбивающим мяч, приходится быть осторожней, потому что другие игроки, просчитавшись, могут ударить слишком сильно.

— Вот она в чем штука, да?

— Да, сэр.

— Спасибо за разъяснение.

— Не за что, сэр.

Крокер ткнул пальцем в газету.

— А это финальный счет игры, которую мы вчера видели. Если вы что-то разобрали в ней, объясните, пожалуйста.

В указанном абзаце шли вперемешку фамилии и цифры. Бейлисс сосредоточенно изучил их.

— А что, сэр, для вас непонятно? Крокер шумно выдохнул через нос.

— Например, что означает «67» против фамилии Хейвард?

— Хейвард сделал 67 пробежек, сэр.

— О?! За одну игру?

— Да, сэр.

— Даже Бейкер так не мог бы!

— С Бейкером, сэр, я незнаком.

— Вы, наверное, и бола не видели?

— Бола, сэр?

— Ну да, бейсбола.

— Нет, сэр. Не видел.

— Ну, разве это жизнь?! — в возбуждении Крокер вернулся к худшей привычке первых лондонских дней. — Смотри сюда, Билли!

Все остатки почтения к классовым различиям, какие он ухитрялся сохранять на начальных стадиях беседы, сгинули без следа. Глаза у него бешено сверкали. Фыркая, словно боевой конь, он схватил дворецкого за рукав, подтянул его поближе к столу и принялся манипулировать ложками, чашками и даже содержимым тарелки, энергично, почти лихорадочно, объясняя любимую игру.

— Билли!

— Да, сэр?

— Гляди в оба! — призвал Крокер голосом миссионера, готового приступить к обращению варвара.

Он вынул из плетенки булку.

— Видишь, булочка? Это база — «дом». Ложка — первая база. Вот, ставлю чашку — вторая база. Ветчина — третья. Вот тебе и «бриллиант» — ромб, то есть бейсбольное поле. Так, дальше. Эти кусочки сахара — игроки внутреннего поля. А эти — игроки внешнего поля. Вот мы и готовы! Отбивающий — весь внимание. Он стоит тут. Принимающий позади него. А за принимающим — рефери.

— Рефери, насколько я понимаю — это судья, сэр?

— Да называй как хочешь. Без него нет игры. А тут — бугорок центрального круга, вот, я кладу сюда мармелад. К этой цели стремится подающий.

— Подающий — это тот, кто бросает мяч?

— Да, да. Сказано, подающий.

— А круг, это его калитка?

— Называй как хочешь. Внимание! Начинаем! Питчер подает мяч! Бей по нему, Майк! Бей! Набавь скорость! Вот он, прямо на границе внутреннего поля! Бац! Отбивающий отбивает и мчится к первой базе. Игрок с внешнего поля — вот этот кусок сахара — промазал! Ну, кретин! Отбивающий добегает до второй базы. К третьей? Еще чего! Вернись! Не успеешь! Играй наверняка! Держись рядом, друг! У второй! Так. Мяч подают за границу внутреннего поля. Долой! На скамейку запасных! Отбивает третий! Видишь, весь перемазался. Наблюдай вон тем! Стоящий игрок! Оставь ты вторую базу и ударь вон того прямо по носу мячом! Лети ко второй базе! Заметь, первый игрок, которого мы оставили на второй, делает пробежку к базе — «дом». Вот это игра, Билли! Уж поверь мне, вот это игра!

Несколько утомленный пылом, с каким он бросился в лекцию, Крокер откинулся на спинку кресла и освежился холодным кофе.

— Очень занимательно, сэр, — одобрил Бейлисс. — Теперь, когда вы все показали, я вижу, что игра мне знакома. Хотя я знал ее под другим названием. В нее и у нас играют.

— Правда? — вскочил Крокер. — А я тут пять лет и не слышал! Когда ближайший матч?

— В Англии ее именуют лаптой, сэр. В нее играют дети, мягким мячом и чем-то вроде ракетки. Им очень нравится. Я никогда прежде не слыхал, чтобы ею забавлялись взрослые.

— Дети?! — шепотом переспросил Крокер. — Ракеткой?!

— И он буквально вытаращился на дворецкого.

— Да, сэр.

— Мя… мягким мячом?

— Вот именно.

Крокер содрогнулся. Пять лет он прожил в Англии, но только в эту минуту во всей полноте осознал, насколько же он одинок. Судьба забросила его, беспомощного, в страну, где бейсбол называют лаптой и еще играют мягким мячом!

Он рухнул в кресло, тупо уставясь в пространство. Под его взглядом стена точно растаяла, сменившись изумрудным полем, в центре которого человек в серой форме начинает танец Саломеи. Наблюдая за ним холодно и зорко, стоит еще один, тоже в форме, занеся над плечом толстую биту. Еще двое, полуприсев, осторожно бдят позади. А на деревянных скамьях, вокруг, огромное множество зрителей в одних рубашках. Воздух гудит от голосов. В гуле выделяется пронзительный тенорок:

— Орешки! Купите арахисовые ор-р-ешки!

Рыдания едва не сотрясли толстенькое тело страдальца. Бейлисс, дворецкий, встревоженно смотрел на него. Он был уверен, что хозяин занемог.

Случай был как раз из тех, который мог бы использовать священник, стремящийся внушить безденежной, скептически настроенной пастве, что богатые тоже плачут. Поэзия же отлила его в следующих строках:

Изгнанник скорбит на чужбине по хижине милой,

По кладбищу, где зеленеют родные могилы.

Там весело птички щебечут, слетаясь с полей,

Там тихо и мирно журчит серебристый ручей.

В хижине, правда, Крокеру жить не доводилось, и его отношения с птичками не достигали особой близости, но подставьте вместо хижины — бейсбольный клуб, а вместо птичек — его членов, и вот она, параллель, не придерешься.

До второй своей женитьбы Бингли Крокер был актером, незаменимым исполнителем мелких ролей, какие Бог пошлет. Он со всеми ладил, денег у него не водилось, зато имелся сын двадцати одного года.

Сорок пять лет Крокер жил от получки до получки, и каждая следующая еда его приятно удивляла. Но вдруг, на атлантическом лайнере, он познакомился с вдовой Дж. Дж. ван Бранта, единственной наследницей несметных богатств.

Что углядела миссис ван Брант в Бингли Крокере, почему выделила его из прочего мира, выше разумения; но ведь фокусы Купидона давно всем известны. Лучше, не доискиваясь первопричин, довольствоваться результатом. Бурный роман зародился, расцвел и достиг апогея за те девять дней, которые потребовались, чтобы проплыть от Ливерпуля до Нью-Йорка. Крокер возвращался с театральной труппой после провальных гастролей в Лондоне, а миссис ван Брант очутилась здесь, поскольку ее уверили, что тихоходные пароходы — самые надежные. Путешествие они начали незнакомцами, а закончили — помолвленной парой. Роман, безусловно, ускорило и то обстоятельство, что Бингли сразу осознал тщетность сопротивления, если даже ему и приходило в голову сопротивляться — сбежать в таком ограниченном пространстве от сокрушительного напора было просто некуда.

Кровные родственники главных действующих лиц восприняли все это по-разному. Джимми, сын Крокера, узнав, что отец обручился с вдовой известного миллионера, бурлил благодарностью. На маленьком ужине, которым он угостил своих приятелей-газетчиков, затянувшемся до шести утра — прервал его только летучий клин официантов, справедливо считавшихся красой и славой элегантного ресторана — на этом ужине он радостно объявил, что отныне и навек простился с работой. В прочувствованных словах поблагодарил он Провидение, пекущееся о достойных молодых людях, спасая их от тягомотной необходимости приносить себя в жертву Молоху капиталистической алчности. Пособолезновал он и гостям, которым не выпало подобной удачи, советуя утопить печаль в вине. Совету этому они охотно последовали.

Совсем по-иному отнеслась к событию сестра будущей миссис Крокер. Она категорически не одобрила намечавшийся брак. В последнем разговоре с сестрой она обозвала жениха актеришкой, охотником за деньгами, нищим бродягой и вороватым прохвостом, что подтверждает предположение о том, что Неста не была горячей сторонницей этого брака. Всем сердцем согласилась она на предложение невесты никогда больше, до конца дней, не разговаривать друг с другом. Сразу же после этой ссоры та перевезла нового мужа, пасынка и все остальное хозяйство в Лондон, где семейство и жило с тех пор. Отныне об Америке миссис Крокер говорила с неприязнью и презрением. В друзьях у нее значились лишь англичане, с каждым годом — из более высокого, аристократического общества. Она стремилась стать одной из властительниц лондонского света, и уже сейчас достижения ее буквально поражали. Знакомства она водила с нужными людьми, жила в аристократическом квартале, говорила именно то, что нужно, и думала то, что следует. К весне третьего года она преуспела в борьбе со склонностью мужа начинать фразу словами «Эй, послушай!» Короче, прогресс ее принимал формы легко одержанной победы.

Лишь одно шло в разлад с ее успехами — поведение пасынка. Именно про него говорила она по телефону перед тем, как вернуться в комнату для завтраков. Бейлисс уже давно удалился, Крокер в мрачной задумчивости сидел за столом.

— Бингли, нам улыбнулась удача, — возвестила его жена. — Так любезно, что дорогая леди Корстофайн позвонила мне! Оказывается, в Англию вернулся ее племянник, сэр Перси Уиппл. Последние три года он жил в Ирландии, служил у тамошнего наместника и прибыл в Лондон вчера днем. Леди Корстофайн обещала познакомить его с Джеймсом. Мне так хочется, чтоб они подружились!

— Юджиния, — гулко проговорил Крокер, — тебе известно, что бейсбол тут называют лаптой и в него играют дети? Мягким мячом!

— Джеймс совершенно отбился от рук. Аб-со-лютно необходимо, чтобы он подружился с порядочными людьми.

— И ракеткой!

— Послушай меня, Бингли! Я говорю о Джеймсе. В нем просто засела американская вульгарность! С каждым днем он хуже и хуже. Вчера я была с Дэлефилдсами в «Карлтоне», и там же, всего за несколько столиков, сидел Джеймс с неописуемым субъектом. Как можно показываться на публике с подобными личностями! Чудовищный костюм, перебитый нос, гнусавит на весь ресторан. Буквально все оборачивались! Позже я выяснила, что этот субъект — боксер самого низкого пошиба из Нью-Йорка. Некий Спайк Диллон, так мне сказал капитан Рокстон. Джеймс угощает его в «Карлтоне»!

Крокер хранил молчание. Неустанной тренировкой он отшлифовал это искусство до совершенства.

— Джеймсу надо втолковать его обязанности. Что ж, я побеседую с ним. Только на днях я слышала, что очень достойному человеку, чрезвычайно богатому, щедрому на пожертвования во всякие партийные фонды, пожаловали только личное дворянство, потому что его сын вел себя крайне вызывающе. Нынешний двор очень строг. Джеймсу следует быть осторожным. Некоторая степень буйства в молодом человеке вполне позволительна даже в высших кругах, но при одном условии — пусть буянит в хорошей компании. Всем известно, что молодого лорда Дэтчера, пока он учился в Оксфорде, выставляли из мюзик-холла каждый год в вечер лодочных гонок, но никто не возражал.

Семья относится к этому, как к шалости. А вот у Джеймса вкус донельзя вульгарный. Профессиональные боксеры! Да, много лет назад было модно показываться с ними, но дни эти миновали. Мне определенно следует побеседовать с Джеймсом. Ему никоим образом нельзя привлекать к себе внимание. Дело о нарушении брачных обещаний было три года назад; надеюсь, о нем забыли. Но малейший промах — и газеты снова примутся полоскать его имя. Это может оказаться роковым. Будущий наследник титула должен быть осторожен…

Как уже упоминалось выше, Крокер никогда не прерывал жену, но сейчас — перебил:

— Слушай-ка!

— Бингли, — миссис Крокер сдвинула брови, — я тебе уже не раз говорила, чтоб ты не начинал с этих слов. Препротивный американизм! Подумай, вдруг, в один прекрасный день, обращаясь к Палате лордов, ты произнесешь такое! Тебе и договорить не дадут!

Крокер конвульсивно сглотнул, точно бы проверял, способен ли он к речи. Словно Савла Тарсянина, его сковала внезапная немота. Часто, в дни здешнего житья, он гадал, с какой стати Юджиния обосновалась тут, а не на их далекой родине. Не в ее привычках, думал он, совершать бесцельные поступки, однако до сего момента постигнуть ее мотивы не мог. Даже сейчас он едва верил себе. Но какой еще смысл могли таить ее слова, кроме этого, чудовищного, который шарахнул его, как дубинкой?

— Послушай-ка… то есть, Юджиния, неужели… нет, не может быть… ты не собираешься сделать меня лордом?

— Именно над этим я и тружусь все эти годы!

— А… а зачем? Не понимаю!

Прекрасные глаза миссис Крокер заискрились.