Глава 12

Когда два сильных человека называют себя Брабазонами, возникает некоторое напряжение. Поначалу они молчат. Так случилось и теперь. Первым заговорил лорд Икенхем.

— Да? — сказал он. — Тогда отдавай два шиллинга.

— Два шиллинга?

— Если нет мелочи, дам сдачи.

Краснодеревое лицо майора немного потемнело.

— Что вы порете?

— Гони деньги.

— Вы в себе?

— Тут мнения расходятся. Одни говорят — да, другие — нет, — отвечал терпеливый граф. — Но сейчас не до этого. Зад, гони деньги. Помню, идем мы с тобой по крикетному полю дивным летним вечером, и ты говоришь: «Зараза, ты не хочешь дать мне два шиллинга?» А я отвечаю: «Нет, не хочу, но все равно придется». И дал.

Майор Брабазон-Планк схватился за стойку.

— Зад? — повторил он. — Зараза? Крикетное поле? Господи! Ты — Зараза Твистлтон!

— Как давно это было! — сказал ему друг детства. — Перед тобою, любезный Зад, — Фредерик Алтамонт Корнуоллис, пятый граф Икенхемский.

Майор Брабазон-Планк мечтательно глотнул из кружки.

— Зараза! — проговорил он, явственно и глубоко растроганный. — Да, а почему ты сказал, что ты — это я?

— Так, к слову, — отвечал граф.

— Зараза… А, чтоб меня черти драли! В жизни бы не узнал.

— Как и Балбес. Ты помнишь Балбеса? Знаешь, что он тут живет?

— Я приехал к его племяннику.

— В Эшенден-Мэнор?

— Да.

— Уезжай, Зад, — посоветовал лорд Икенхем. — Тебе нельзя туда ехать.

— Почему?

— Потому что там — я, под твоим именем. Балбес забеспокоится, если нас будет двое. Казалось бы, чем больше Брабазонов, тем лучше, но ему этого не понять.

Майор еще раз отхлебнул пива.

— Под моим именем? — переспросил он.

— Совершенно верно.

— Он думает, что ты — это я?

— Естественно.

— Почему? — спросил Брабазон-Планк, хватая быка за рога. — Зачем тебе это нужно?

— Долго рассказывать, Зад, устанешь. Ты не волнуйся. Просто прикинь: «Станет добрый старый Зараза делать это без причины?» и «Если причина есть, благородна ли она?» Ответы будут: «Нет» и «Да», по ходу вопросов.

Майор оторопело помолчал. Мозги у него трещали от напряжения.

— Господи! — сказал он наконец.

По-видимому, нырнув в прошлое, он вспомнил юного Твистлтона. Заразой зря не назовут. Он припал к кружке; глаза над ней внезапно налились кровью.

— Какого черта! — вскричал он. — Нет, под моим именем!

— Оно красивое, Зад, — сказал лорд Икенхем. — Через черточку. Очень красивое.

— Ты меня позоришь.

— Ну, что ты! Я тебя прославляю. Жители этих мест в восторге. Скажи спасибо, что такой человек, как я…

— Не скажу. Возвращайся к Балбесу, складывай вещи. Допью это пиво — выдам тебя.

— Выдашь? Старого друга?

— К черту!..

— В которого ты бросал бумажные дротики?

— Они тут ни при чем.

— Кто тебе дал два шиллинга?

— Шут с ними.

— Ты суровый человек. Зад.

— Нет, я не суровый. Я берегу свою репутацию.

— Сказано тебе, она в надежных руках.

— Да уж, в надежных! Слушай, — майор посмотрел на часы, — выдам я тебя в 5.00. Остается 23 минуты. Поторопись.

Но граф торопиться не стал. Он смотрел на друга детских лет с той же нежной жалостью, с какою смотрел недавно на констебля Поттера. Он был добр и не хотел обижать примитивных людей, собиравшихся его выдать. Поэтому он вздохнул, приступая к делу.

— Оставь надежды, юный Зад, — сказал он, — ничего у тебя не получится. Билл Окшот рассказал мне разные вещи.

— Какие именно?

— У тебя есть ахиллесова пята, или, если хочешь, щель в доспехах. Назовем ее острой неприязнью к младенцам. Что же, если ты выдашь меня Балбесу, ты немедленно окажешься на их лежбище. Вскоре тут будет праздник, а среди развлечений — конкурс детской красоты. Я согласился быть там судьей. Видишь, где опасность? Нет меня — механически берут тебя.

— Почему?

— Потому что, дорогой мой Зад, какой-то Брабазон им нужен. Все его ждут, о нем объявили. Если я уеду, ты станешь единственным носителем этого имени. Быть может, ты думаешь, что Балбес, человек крутой, и его жена, еще круче, выпустят тебя с миром? Не думай, не обольщай себя. Надежды нет.

Загар несчастного Планка был слишком густ, чтобы мы могли определить, побледнел ли он; но он задрожал, а в глазах его появилось то, что появляется в них, когда человек посмотрит в пропасть.

— Почему бы им не позвать священника? — спросил он. — У нас в Лауэр-Шегли этих чертовых младенцев судит настоятель. Для чего же еще его держать?

— Священник заболел корью.

— Идиот!

— Жестоко говорить так про страдальца, который лежи в постели, весь в алую крапинку. Но я понимаю твои чувства. Тяжело не выдавать кого-то, когда уже решил выдать. С удовольствием помог бы, но как — не знаю. Скажу хотя бы, что через сотню лет тебе будет все равно. Что ж, приятно было увидеться. Рад бы поболтать, да не могу, дела. Мы, Брабазон-Планки. — деловые люди. Загляни как-нибудь, я — тут, рядом. Вспомним былое: школу, Бразилию… Достанешь два шиллинга — захвати с собой.

Снова похлопав друга по плечу, он удалился; а несчастный друг, тяжело дыша, допил свою кружку.

2 У Гермионы работа спорилась. Как и бывает обычно, главная мысль вызвала к жизни много второстепенных, одна другой лучше. Вскоре конверт уже не мог вместить их, и она перешла к водительским правам, но, случайно подняв глаза, увидела, что к ней приближается немолодой человек исключительно изысканного вида.

— Добрый день, — сказал он, приподняв шляпу с учтивостью былых времен.

В наше время, когда распущенность давно заместила учтивость, пожилые незнакомцы нередко подходят к очень красивым девушкам. Кто как, а Гермиона в этих случаях бывала резка, и настолько, что незнакомцу казалось, что он рассердил дикую кошку. Однако пятый граф был так приличен с виду, что она немного растерялась. Брови у нее дрогнули, словно вот-вот поднимутся, — и все.

— Если не ошибаюсь, — продолжал незнакомец, — передо мною мисс Босток? Разрешите представиться, Брабазон-Планк. Гощу у вашего отца.

Гермиона успокоилась и даже выказала радушие.

— О! — сказала она. — Добрый день.

— Добрый, — согласился граф. — Не уделите ли мне минутку?

— Конечно, с удовольствием. Как странно, что вы меня узнали!

— Ничуть. Такие лица забыть нельзя. Мне посчастливилось увидеть ваш портрет…

—А, да, в «Тэтлере»!

— Нет, не в «Тэтлере». Мне показывал его ваш кузен, который с ним не расстается. Дело в том, — пояснил граф, — что я возглавлял экспедицию, в которой такую огромную роль играл Уильям Окшот. Всякий раз, как у него начиналась лихорадка, другими словами — температура, он вынимал вашу фотографию и еле слышно шептал: «О, ты! О, ты!» Я чуть не плакал, как, впрочем, и другие. Мы становились лучше, тоньше.

Гермиона глядела на него. Будь она менее красива, мы бы сказали, что она вылупилась. Чувства у нее были такие, словно она прожила много лет у подножия тихого холма и вдруг обнаружила, что это — действующий вулкан.

— Не думайте, — продолжал граф, — что Уильям Окшот бредил. Нет, каждые полчаса он вынимал и целовал вашу фотографию. Как видите, он не забывал вас, он — верен, в отличие от многих молодых людей. Когда он шептал: «О, ты!», я думал о том, что слова эти однозначны: «О» — это «о», «ты» — это вы. Разрешите заметить, — прибавил он, отечески улыбнувшись, — что он не ошибся. Ваш союз исключительно удачен.

— Но я…

— Ему повезло. Но и вам повезло, мисс Босток! Мало на свете людей, которых я уважаю, как Уильяма Окшота. Только ему доверюсь я, если встречу аллигатора. Вы скажете, что в семейной жизни аллигаторы не так уж важны, и все же… Человек, который способен вставить ему в пасть палку и, увернувшись от могучего хвоста, разрубить его топором, в доме пригодится. Надеюсь, теперь, когда Уильям Окшот вернулся, свадьбу откладывать не станут?

Гермиона, неоднократно пытавшаяся вставить слово, растерянно проговорила:

— Я за Билла не выхожу.

— Ну, что вы! — возразил граф. — Выходите, как не выйти!

— Я выхожу за другого человека. Он тоже тут гостит.

Лорд Икенхем перепугался.

— Помилуйте, не за Твистлтона же! — воскликнул он. — Истинный остолоп…

Манера у Гермионы стала наконец такой, какой могла стать изначально.

— Мне очень странно, — заметила она, грозно сверкнув глазами, — что вы считаете его остолопом.

— При чем тут «считаю»? — возразил граф. — Это — объективная истина. Спросите любого человека: «Вы знаете Твистлтона?», и он ответит вам: «А, остолопа?!» Бог с вами, моя дорогая, за него нельзя выходить! Разве станет хорошим мужем тот, кого непрестанно арестовывают на собачьих бегах?

— Что?!

— Поверьте мне. А он называет чужое имя.

— Какая чушь!

— Дорогая моя, это не чушь, а факт. Не верите — крикните ему сзади: «Эй, Эдвин Смит!» Подпрыгнет до неба. Не знаю, как вы, а я отношусь с подозрительностью к собачьим бегам. Там очень смешанное общество. Ну хорошо, допустим — ходи, но веди себя прилично! Что надо сделать, чтобы тебя арестовали? Вы скажете, он выпил. Выпил, конечно, но что с того? Кстати, вы примирились с тем, что он — алкоголик?

— Кто?!

— Алкоголик.

— Реджинальд вообще не пьет.

— При вас — возможно. В прочее время он сосет, как пылесос. Ах, жаль, вас не было прошлой ночью! Спустился в гостиную и тако-ое устроил!..

Гермиона все время порывалась уйти, но тут порываться перестала. Когда узнаешь, что твой снежно-белый жених скорее похож на рубашку портового грузчика, трудно проронить: «Вот как? Ну, мне пора». Ты застываешь. Ты тяжко дышишь. Ты говоришь:

— Не скрывайте от меня ничего.

Пока граф рассказывал, прекрасное лицо Гермионы становилось все мрачнее. Девушке с идеалами неприятно узнать, что она вскормила змею — а змеиные свойства Твистлтона открывались ей с каждым словом.

— О! — сказала она.

— Господи! — сказала она.

— Боже мой! — сказала она.

Рассказ подходил к концу. Гермиона смотрела вдаль окаменевшим взглядом. Что-то делала она и зубами; вероятно, именно то, что называют в книгах «скрежетать».

— Может быть, — завершил свою повесть граф, никогда не терявший милосердия, — может быть, он просто болен. Душевнобольной. Говорят, он в родстве с лордом Икенхемом. Тут призадумаешься. Вы знаете графа?

— Только по слухам.

— Но по каким! Многие полагают, что место ему — в сумасшедшем доме. Мне известно, что он получал самые лестные предложения. Безумие — наследственно. Когда я увидел этого Твистлтона, мне было ясно, что он сбежал из лечебницы. Когда же я услышал то, что случилось сегодня…

— А что такое?

Гермиона дрожала. Она не думала, что будет и акт II.

— Вскоре после завтрака леди Босток зашла в свою спальню, открыла гардероб и обнаружила там, на полу, Реджинальда Твистлтона. Он сообщил ей, что хочет взять помаду.

Гермиона вцепилась в водительские права. Акт I достаточно тронул ее, но II его превзошел.

Рассуждая о девушках, идеалах и змеях, мы забыли сказать, что особенно неприятно, если змеи эти употребляют помаду. Люди и сейчас беседуют о кризисе 1929 года, спрашивая друг друга: «Помните, как упали такие-то акции?» — но рейтинг Реджинальда Твистлтона упал гораздо быстрее.

Гермиона щелкнула зубами.

— Я бы с ним поговорил, — продолжил граф. — Я бы потребовал объяснений. Иногда задаешься вопросом, различает ли он добро и зло.

— Ничего, различит, — пообещала Гермиона.

Граф смотрел ей вслед, когда она уезжала, довольный тем, как нетерпеливо нажимает она на педаль. Потом он перелез через ворота, сел на душистую траву и, глядя в чистое небо, подумал о том, как приятно распространять сладость и свет. Если сердце его и кольнула жалость к Мартышке, он ее подавил; после чего впал в легкую дремоту.

Гермиона тем временем затормозила у входа и собиралась войти в дом, когда услышала голос отца:

—ВОН!

Сразу вслед за этим выбежал Поттер, похожий на констебля, побывавшего в плавильной речи. Гермиона подошла к окну.

— Отец, — спросила она, — ты знаешь, где Реджинальд?

— Нет.

— Я бы хотела его повидать.

— Зачем? — с удивлением спросил сэр Эйлмер.

— Чтобы разорвать помолвку, — отвечала Гермиона, еще раз скрипнув зубами.

Завидев в этот самый миг изящный силуэт, движущийся по корту, она ринулась туда. Из ноздрей ее вылетали небольшие язычки пламени.

3 Юная Миртл, побеседовав с дядей, вернулась в зал и увидела, что новый посетитель еще стоит у стойки, глядя в пустую кружку, но с ним никого нет.

— У? — сказала она, ибо надеялась послушать про Бразилию, где сильный всегда прав, а мужчина — это мужчина. — Майор Планк сбежал?

Новый посетитель мрачно хмыкнул. Более наблюдательный человек заметил бы, что тема ему неприятна,

— Он вам про пуму говорил? — спросила Миртл. — Нет? Значит, так: идет он по джунглям, рвет орехи, а тут откуда ни возьмись здоровая пума. Что?

Новый посетитель, тихо проклявший пуму, повторяться не стал, но зато спросил еще пива.

— Я б испугалась, — продолжила Миртл. — Да уж, прямо насмерть. Пумы, они как? Прыгнут на шею и грызут. Хорошего мало. А майор Планк — человек смелый, так и скажу. Идет это он с ружьем и с верным туземцем…

Новый посетитель повторил свой заказ привлекающим внимание голосом. Миртл обиделась, но пиво дала. Он погрузился в кружку, говоря «Х-х!»; она промолчала.

Однако девицы у стойки не могут долго молчать. Подчеркнуто протерев бокал, Миртл возобновила беседу, правда — на менее опасные темы:

— Чего-то дядя разошелся.

— Чей дядя?

— Мой. Здешний хозяин. Слышите, как орет?

Посетитель, смягчившийся от пива, сообщил, что слышит.

— То-то и оно, — поддержала разговор племянница. — Вот я вам скажу, у нас тут праздник. Называется «ежегодный». Значит, каждый год устраивают. Там будет конкурс младенцев. Что?

Посетитель дал понять, что ей показалось.

— Называется детской красоты. Значит, кто — красивый, а кто — нет. Вот у вас есть младенец, судья и скажет, он красивей всех. Премию дадут. Понятно, а?

Посетитель сказал, что это понятно.

— Ну, вот. Дядя Джон записал своего Уилфреда и еще бился об заклад, сто бутылок против восьми. А теперь что?

Посетитель этого не знал.

— Викарий наш корью заболел, микробы эти расплодились, так что конкурса не будет. Детям опасно.

Она помолчала, довольная произведенным эффектом. Видимо, посетитель интересовался не пумами, а простыми историями из сельской жизни. Странно только, что он смеялся, хотя история — очень печальная. Даже глаза у него засияли, будто он избавился от какой-то тяжести.

— Отменили, — сказала для ясности Миртл. — Значит, нечего было и записывать. Проиграл дядя Джон свои бутылки.

— Ай-я-я-яй! — ответил посетитель. — Не скажете ли вы, как пройти в Эшенден-Мэнор?

— Прямо, а потом направо.

— Спасибо вам большое.

Глава 13

Мы ничуть не удивимся, что полицейский Поттер, сбегав домой и переодевшись, направился к сэру Эйлмеру — у кого же просить защиты, как не у главы местного суда? Не успели воды сомкнуться над ним, как он об этом подумал.

Однако он не знал, что именно в это время искать аудиенции — еще безумней, чем дразнить желчного тигра. Голос не прошептал ему: «Берегись!» и не прибавил для ясности, что, отказавшись от иска, баронет кипит злобой, а потому — скорее укусит, чем выслушает.

Открыл он это сам, когда на второй минуте услышал нежданный вопрос:

— Вы что, надрались?

Тут полисмен увидел, что собеседник смотрит на него без особой приязни. Когда человек пришел в свой музей, чтобы побыть наедине с горем, ему не хватает только полисменов, бормочущих какую-то дичь. Где покорные дочери, которые в прежнее время только и знали слова: «Как вам угодно, папенька…»? Их нет, а полисмены — есть.

Тем не менее Поттер удивился. Он не знал, что рассказ его непонятен, и подумал было, что глаза у сэра Эйлмера наливаются кровью от того возмущения, какое испытывает порядочный человек, когда обидят другого человека, тоже порядочного. Теперь он понял, что ошибся.

— Я насчет нападения, сэр. С отягчающими обстоятельствами.

— Какое нападение?

— Вот это, сэр. Меня толкнули в пруд.

— В пруд?

— Да, сэр. Где утки, сэр.

Баронет утвердился в своих подозрениях. Сам Реджинальд в разгаре оргии не порол такой чепухи.

— Какие тут могут быть утки?

Констебль догадался, что сэр Эйлмер принял утверждение за вопрос.

— Когда я сказал: «Где утки, сэр», я имел в виду «Где утки, сэр», а не «Где утки?», сэр. Констатировал факт. Неопознанное лицо толкнуло меня в пруд, в котором находятся утки.

— Толкнуло?

— Толкнуло, сэр.

— Кто же это?

— Женщина в красном, сэр, — отвечал констебль, приближаясь к стилю ранних детективов. — Особа женского пола в красном жакете и с красной штукой на голове. Как бы шарф.

— Так шарф или что?

— Шарф, сэр.

— Тогда и говорите «шарф». Нет, что ж это такое? Давно пора сказать в суде, чтобы вы все, трам-та-ра-рам. полнее выражались. Ладно. Вы ее видели?

— Не совсем, сэр.

Баронет закрыл глаза, вероятно, молясь о ниспослании силы.

— Что — это — значит?

— Я ее видел, сэр, и в то же время не видел. Такое как бы меркание… Мельцание…

— Если вы еще раз скажете «как бы», я за себя не отвечаю! Вы сможете ее узнать?

— Опознать, — ненавязчиво поправил Поттер. — Конечно, сэр. Только ее нету.

— Вот именно. Чего же вы ко мне лезете?

Собственно говоря, полицейский лез к баронету, чтобы тот запер все выходы и обыскал округу; но, прежде чем он об этом сказал, баронет переменил тему:

— А что вы делали у пруда?

— Плевал, сэр. Я всегда там стою и плюю. Стою, значит, и слышу как бы шаги…

— ВОН!

Констебль повиновался. Дойдя до кустов, он закурил трубку и, в своей манере, стал задумчиво плевать. Мы не скроем, что думы его были нелегки.

Как известно, лучший друг сына — мама, а лучший друг полисмена — глава местных судей. Когда сгущаются тучи, самая мысль об этих судьях придает силу; что уж говорить о главе! Кто погладит, приголубит? Он и только он.

Всякий, кто бежал когда-то к маме, чтобы рассказать о своих обидах, и получал от нее под дых, поймет состояние Поттера. Если так принимают полисменов те, кто обязан утешать их, думал он, Элзи права. Чем раньше уйти, тем лучше.

Если бы в эти минуты вы подошли к кустам и спросили: «Ну как, констебль Поттер?», он бы ответил вам, что с него довольно. Мы не сомневаемся, что горькие мысли стали бы еще горше; но тут их отодвинуло на задний план неожиданное зрелище.

Констебль увидел сквозь ветки, что на балкон вышла женщина в красном со штукой на голове (как бы шарф). Она посмотрела направо, посмотрела налево и вернулась в комнату.

Гарольд Поттер охнул и задрожал от шлема до ботинок. Он сказал бы: «Хо!», но слово это примерзло к его усам.

Что-что, а думать он умел. Женщина в красном толкнула его в пруд. Женщина в красном находится в доме. Можно предположить, что это — одно и то же лицо. Хорошо, предположить. Но как же в этом убедиться? Перед ним открывались два пути: 1) доложить сэру Эйлмеру; 2) прихватив стремянку из сарая, взобраться на балкон, заглянуть в комнату и опознать — или не опознать — особу в красном.

Колебался он недолго. Отбросив вариант 1, он выбил трубку и направился к сараю.

3 Салли давно выпила чай, съела тосты, и ей становилось одиноко. Мартышки все не было и не было. Полулежа в шезлонге, она думала, как хочется ей погладить его по голове и сказать о своей любви.

Странная штука эта любовь. Если А видит в Б то, чего другие не видят, другие смиряются, хоть и страдают, подобно тому, как смирились они с болезнью викария.

Если бы эти другие увидели Салли, когда, стиснув руки и сияя взором, она изнывает от любви к Мартышке, они бы ошиблись, намекнув ей, что Реджинальд Твистлтон не может вызвать таких чувств. Ее не тронула бы картина, увиденная их глазами. Она любила, ничего не попишешь.

Одно мешало ей, одно пугало: такая умная девица, как Гермиона Босток, навряд ли уступит свою драгоценную добычу. Да, это пугало ее — и зря; в этот самый момент Гермиона добычу уступала. Когда через двадцать минут Мартышка вошел в комнату, могло показаться, что он только что расстался с тайфуном или иным бичом божьим, если бы глаза его не сияли тем светом, каким сияют они у людей, изловивших Синюю птицу.

Салли не сразу заметила свет, и впрямь прикрытый платком, которым страдалец вытирал пот, а потому начала с упрека:

— Как ты долго!

— Прости.

— Я выходила на балкон, тебя все нет и нет. Да, я понимаю, тебе надо подумать, но не столько же!

Мартышка опустил платок.

— Я не думал, — сказал он. — Я разговаривал с Гермионой.

Салли подскочила:

— Значит, ты ее нашел?

— Она меня нашла.

— И что?

Мартышка подошел к зеркалу и разглядел себя, видимо — в поисках седины.

— Трудно сказать. Как-то все смещается. Ты не попадала в автомобильную катастрофу? Атомный взрыв? Тоже нет? Тогда объяснить не могу. Одно хорошо, мы с ней не поженимся.

— Мартышка!

— Салли!

— Мартышка, дорогой! Значит, мы будем счастливы!

Мартышка снова вытер лоб.

— Да, — согласился он, — будем, когда я приду в себя. Как-то ослабел…

— Бедненький! Так было страшно?

— Ужас.

— Что ты ей сказал?

— Ничего. Ну, вначале: «А, вот и ты». Беседу вела она.

— Неужели она и помолвку разорвала?

— Еще как! Знаешь, дяде Фреду место в лечебнице.

— Почему?

— Он с ней поговорил. Удивительно, как она все запомнила!

— Что именно?

— Про собачьи бега, и про вчерашнюю ночь, и про гардероб. Многое.

— Какой гардероб?

— Я пошел за помадой к леди Босток и залез…

— Мартышка! Ты просто герой! Ради меня?

— Ради тебя я что угодно сделаю. Ты же толкнула Поттера в пруд.

— Вот это у нас с тобой и хорошо. Помогаем друг другу. Идеальный брак. Какой молодец твой дядя Фред!

— Ты думаешь?

— Он спас тебя от девицы, с которой ты не был бы счастлив.

— Я ни с кем не был бы счастлив, кроме тебя. А вообще-то, правда, молодец.

— Себя не жалеет. Сладость и свет, сладость и свет.

— Да, многие жалуются. Конечно, место ему в лечебнице, но нам он помог.

— Вот именно.

— Теперь все в порядке.

— Все как есть.

— Салли!

— Мартышка!

Обнимались они достаточно долго, чтобы голливудский цензор покачал головой и велел вырезать метров двести, но все же окно Мартышка видел; и Салли с удивлением заметила, что он цепенеет.

— Что такое? — спросила она.

— Не смотри, — отвечал Мартышка. — Поттер влез на балкон.

3 Примерно тогда, когда Поттер прислонил лестницу к дому, а Мартышка начал рассказ о недавней беседе, майор Брабазон-Планк достиг ворот Эшенден-Мэнор и поехал по аллее.

Ехал он быстро. Он вообще ездил быстро, но теперь его подгоняли слова старого друга. Он только сейчас понял как следует, что Твистлтон — тот самый Икенхем, о котором он немало слышал. Были в Лондоне круги, где любили потолковать про пятого графа, и майор вращался именно в них, когда оставлял аллигаторов. Тем самым он прекрасно знал нравы, привычки и чудачества своего соученика, а значит, представлял себе, что будет, если он выступил под твоим именем.

Кое-чего он, правда, не знал, а именно — давно ли гостит Зараза у Балбеса; но предполагал, что и часа хватит, чтобы древнее имя Брабазонов было надолго опозорено.

Никто не ездит быстрее, чем исследователь Бразилии, который хочет спасти свое имя. Гермиона — и та не развивала такой скорости. Большая плоская ступня, словно для того и созданная, не отрывалась от акселератора.

Майор слишком спешил, чтобы позвонить у входа и ждать. Услышав голоса за стеклянной дверью, он толкнул ее, вошел — и увидел своего подчиненного, который беседовал с мужчиной постарше, пыхтящим в седые усы. Судя по выражению лиц, оба были чем-то расстроены. И впрямь, Билла Окшота и сэра Эйлмера мы вправе сравнить с двумя пороховыми погребами. Ни чай, ни пончики, ни бутерброды не успокоили их, ибо несчастный баронет, не в силах сдержаться, упомянул о том, что вечер его жизни не скрасит Реджинальд Твистлтон в роли зятя. Билл воскликнул: «Вот это да!», объяснив свое волнение тем, что Гермиона, обретя свободу, может снизойти к тому, кто любил ее всю жизнь. Сэру Эйлмеру это не понравилось.

— Ха! — сказал он, хотя ел пончик, и прибавил, что совершенно незачем улыбаться, как гиена, шансов нет и не будет.

— На что ты ей? — спросил баронет. — Она относится к тебе как…

— Знаю, — сказал загрустивший Билл. — К брату.

— Нет, — поправил его сэр Эйлмер. — К овце. Несмотря на свои размеры.

Билл задрожал, как лист.

— К овце? — уточнил он.

— Да.

— К овце?

— Именно. К идиотской овце, которая гуся на место не поставит.

Более опытный полемист использовал бы этот образ, попросив оппонента назвать хотя бы трех овец, ставивших на место гуся, но Билл только пыхтел, сжимая кулаки, раздувая ноздри, краснея от гнева и стыда и сожалея о том, что родство и возраст не позволяют дать противнику в глаз, на что он просто напрашивается.

— К овце, — повторил сэр Эйлмер. — Она мне сама сказала.

Именно в этот щекотливый миг и появился майор.

— Привет! — заметил он с той спокойной твердостью, которую обретаешь, годами входя без приглашения в туземные хижины. — Здрасьте, Билл.

Смятение духа довело Билла до того, что он не испугался, но тупо взглянул на майора, думая об овце. Может быть, думал он, Гермиона их любит? Ягнят она вроде терпела, но вот овца…

Здороваться пришлось сэру Эйлмеру.

— Эт-то кто такой? — спросил он, скорее радуясь, что можно сорвать злобу еще на одном несчастном.

Майор Планк привык к неприветливым хозяевам. Многие в былые дни встречали его с копьем.

— А это кто? — радушно парировал он. — Мне нужен Балбес Босток.

— Я сэр Эйлмер Босток, — сказал баронет.

Майор на него посмотрел.

— Да? — недоверчиво протянул он. — Интересно! Балбес моложе меня, а вы… что и говорить. Билл, где ваш дядя?

Именно в эту минуту вошла Джейн с вазой крупных ягод. В Эшенден-Мэнор себя не обижали — бутерброды с огурцом, пончики, кекс и еще клубника.

— ДЖЕЙН! — вскричал сэр Эйлмер.

Другая выронила бы вазу, но Джейн только вздрогнула.

— Да, сэр.

— Скажите этому… джентльмену, кто я такой.

— Сэр Эйлмер Босток, сэр.

— Правильно, — подтвердил он, словно судья на конкурсе знаний, которые вошли в моду.

Майор Планк выразил желание, чтобы его (майора) побрал черт.

— Усы, — прибавил он. — Если человек прикрывается целым кустом седых усов, всякий примет его за старика. Что ж, Балбес, рад тебя видеть. Вообще-то я по делу. Не узнал? Я — Планк.

— Планк!

— Брабазон-Планк. Только что я обнаружил, что Зараза — теперь он лорд Икенхем — живет здесь под моим именем. Не знаю, зачем ему это нужно, но я не потерплю…

После слова «Планк» сэр Эйлмер удачно изобразил загарпуненного кита, однако сейчас смог ответить:

— А я знаю. У нас тут конкурс треклятых младенцев, он будет судьей. Вместо Билла. Тот его уломал.

— Очень умно, Билл, — одобрил майор. — Опасная штука. Они и сами хороши, а уж матери… Смотрите. — Он поднял штанину и показал шрам на икре.

— Это — в Перу. Гналась за мной с кинжалом, потому что ее сынок попал в «отметим также…»

— Ввести Икенхема в мой дом, — продолжал сэр Эйлмер, — не так уж легко. Он знал, что я его не приму, есть причины. Поэтому он назвался Брабазоном-Планком, а мой племянник это подтвердил. Какого черта, — обратился он к Биллу, — ты вводишь в мой дом…

Он продолжил бы и эту речь, ему было что сказать, но тут Билл взорвался. С ранних лет относился он к дяде, как относится к вождю племени доисторический человек нервного типа. Он трепетал, он покорно слушал, он всячески его умасливал. Если бы сцена эта разыгралась пораньше, он, несомненно, сложился бы, как аккордеон.

Но сейчас душа его напоминала бензиновый бак, в который ударила молния. Встреча с Гермионой огорчила его. Сообщение об овце растравило раны. А теперь, и не один раз, старый Балбес с моржовыми усами сказал «мой дом». Слова эти и сыграли роль последней капли.

Пока дядя бушевал, племянник машинально ел, и поначалу выражению чувств помешал пончик. Он его проглотил, а потом осведомился: