Глава III

Флик наносит визит

Ранняя английская весна чем-то напоминает дружелюбного, но робкого щенка. Она с надеждой делает шаг в вашу сторону, пугается, отпрыгивает назад, крадучись возвращается, наконец, обретает уверенность и с радостным визгом бросается на вас. Приятный вечер, выманивший мистера Синклера Хэммонда в сад, сменился чередой отвратительных апрельских дней, когда солнце выглядывает украдкой и пугается первой же возникшей на его пути тучки, а всякого, кто осмелился выйти без зонта, подстерегает холодный душ. Но прошло лишь две недели, и наступило утро, каким не стыдно похвастаться самому июню. С запада дул приятный теплый ветерок, солнце царственно озаряло благодарный мир, и даже Уимблдонский луг, хоть и сохранял некий зловещий налет, присущий местам, где пролетариату позволено во всякое время швыряться бумажными пакетами, заметно повеселел, а уж сад Холли-хауза, через дорогу от луга, преобразился в истинный рай.

По крайней мере, так думала Флик, расхаживая по лужайке. Деревья у стены стояли в зеленом мареве первых листочков; землю фруктового садика усыпало снегом яблоневых лепестков; повсюду кивали головками нарциссы. Бодряще пахла вскопанная земля, воздух звенел разнообразными звуками – от серебряных трелей дрозда в живой изгороди, до далекого контральто миссис Фрэнсис Хэммонд, бравшей в гостиной урок музыки. И таким волшебным был этот день, что даже последнее проявление весенних безумств не могло заглушить во Флик пьянящего восторга.

Она как раз пыталась разобраться в своих чувствах. Почему каждый нерв ее дрожит от восхищенного волнения? Разумеется, не потому, что в четыре тридцать она должна заехать за Родериком в контору, чтобы потом вместе выпить чая у Клариджа. Родерик очень мил, но при всех своих достоинствах не способен вскружить голову никому, даже своей нареченной. Нет, решила она, эта взбудораженность – всего лишь предвкушение чего-то замечательного, посещающее молодых по весне. Мы, седобородые старики, столько раз покупались на лживые посулы апреля, что уже не верим льстивым нашептываниям весеннего утра. Мы знаем, что ничего замечательного не поджидает нас за углом, а значит – не позволим увлечь себя пустому ожиданию радости. Однако в двадцать один все совсем иначе, и Флик чего-то ждала.

Она остановилась понаблюдать за рыбками в цементном бассейне. Усилившийся ветер морщил водную гладь, и рыбки выглядели отчасти синкопированными. Ветер тем временем все усиливался, он дул уже не с запада, а с востока; весна словно устыдилась своей несдержанности, воздух заметно похолодал. Белые облачка, пробегавшие по челу солнца, начали сгущаться. Флик повернула к дому, чтобы взять шаль. Ей предстояло пройти мимо кабинета мистера Хэммонда в первом этаже; и вот, когда она поравнялась с распахнутым окном, оттуда донесся возглас отчаяния и гнева, на улицу выпорхнули листы бумаги и весело закружились у Флик над головой. В окне появился мистер Хэммонд, взъерошенный, с чернильным пятном на лбу.

– Идиотка-горничная, – сказал он, – открыла дверь настежь и подняла сквозняк. Будь умницей, подними.

Флик собрала бумаги и передала в окно. Мистер Хэммонд исчез, и в то же мгновение погода снова переменилась. Ветер улегся, солнце засияло ярче прежнего, и Флик, позабыв о шали, вернулась к своей прогулке. Она как раз вышла на лужайку, когда увидела сиротливую бумажку, ускользнувшую от предыдущих поисков. Та вприпрыжку неслась к бассейну, а следом мчался селихемский терьер Боб, уверенный, видимо, что перед ним – одна из птичек, охоте на которых он посвятил свою жизнь.

Бумажка петляла и уворачивалась, как живая. Она подпустила Боба совсем близко, потом играючи умчалась прочь. Наконец, поняв, что Боб шутить не намерен, она избрала единственный путь к спасению – нырнула в пруд. Боб с сомнением поглядел на воду, решил, что ну ее, птичку, развернулся и потрусил в кусты. Последний порыв ветра прибил водоплавающую бумажку к листу кувшинки, и Флик, вооружившись граблями, смогла подогнать ее берегу. Она как раз наклонилась поднять листок, когда взгляд ее упал на первые слова:

"Сэр!

В ваших силах спасти человеческую жизнь…"

Флик, воспитанная в уважении к святости чужих писем, дальше читать не стала. Однако сердце ее колотилось, пока она бежала по лужайке к кабинету мистера Хэммонда.

– Дядя Синклер!

Из-за окна послышалось сдержанно-недовольное восклицание. Мистер Хэммонд мучился над статьей для «Двухнедельного обзора» – «Крешо [6] и Фрэнсис Томсон [7] – сходство и различие». После завтрака его прерывали уже в третий раз.

– Ну? – Он снова появился в окне и взглянул уже чуть менее сурово. -Это ты, Флик? Шли бы вы отсюда, сударыня, и не мешали взрослым работать. Иди, сплети себе венок из маргариток.

– Дядя, это ужасно важно. – Она протянула письмо. – Я нечаянно прочла первую строчку. Речь идет о человеческой жизни. Я подумала, надо немедленно тебе отдать.

Мистер Хэммонд осторожно пошарил у себя за спиной. В следующее мгновение фланелевая перочистка, описав дугу, угодила между взволнованных глаз племянницы.

– Метко! – похвалил себя мистер Хэммонд. – Будешь знать, как отрывать меня от работы просительными письмами.

– Но…

– Я помню это письмо. Я их получаю пачками. Во всех говорится, что из под бедной умирающей женщины продадут кровать, если не выслать ей с обратной почтой один фунт, семь шиллингов и три пенса, и все написаны мерзкими небритыми мужиками. Если вздумаешь писать просительные письма, Флик, никогда не проси круглую сумму. Никто не даст тебе пять фунтов, но свет полон идиотами, которые встанут на уши, чтобы выслать один фунт, три шиллинга или два фунта, одиннадцать шиллингов и пять пенсов.

– Откуда ты знаешь, дядя Синклер? – настаивала Флик с чисто женским упорством.

– Потому что я вникал. Как-нибудь на досуге я покажу тебе статистику Общества Милосердия. Она доказывает, что девять десятых просительных писем составлены профессионалами, которые очень неплохо с этого кормятся. А теперь оставь меня, дитя, только сперва верни перочистку. Если я еще раз увижу тебя до ленча, то проучу кочергой.

– А если это и вправду…

– Нет, не вправду.

– Откуда ты знаешь?

– Чутье. Иди, поиграй.

– А можно я его прочту?

– Можешь даже вставить в рамку. И не забудь про кочергу. Я – человек отчаянный.

Флик вернулась на лужайку. Она читала на ходу, и солнце, хоть и старалось честно изобразить самый разгар лета, внезапно померкло. Уютный садик пронизало холодом запустения. Хорошо дяде Синклеру так говорить, но разве может он знать наверняка! Она впервые видела просительное письмо и впитывала его с тем мучительным замиранием сердца, на которое так надеется каждый попрошайка, и которое ему так редко удается вызвать у адресата. Флик верила каждому слову и дрожала от горя при мысли, что такое случается на планете, которая еще десять минут казалась безмятежно счастливой.

Письмо было написано безыскусно, но проникновенно. Миссис Матильда Пол из квартиры номер девять, доходный дом Мармонт, Баттерси, приоткрыла занавес в мир, о котором Флик прежде и не подозревала – мир болезней и отчаяния, невыплаченной квартплаты, рыщущих у дверей волков и домохозяев. Флик ходила и читала, бледнея от сочувствия и ужаса, и удар гонга, сзывающий к ленчу, прозвучал для нее криком насмешливого демона. Ленч! Горячее, сочное мясо… вкусные салаты… фрукты… картошка… хлеба, сколько душе угодно… А миссис Матильда Пол из квартиры номер девять доходного дома Мармонт, Баттерси, так унижена судьбой, что лишь три фунта, шестнадцать шиллингов и четыре пенса спасут ее от неминуемой гибели.

И вдруг, словно чей-то голос – возможно, миссис Пол – шепнул Флик в самое ухо, что у нее на втором этаже, в спальне, хранятся всякие безделушки – колечки, ожерелья, брошь…

Она пошла к дому, и на полдороге заметила вельветовый зад садовника Джона. Тот склонился над клумбой – приятный и достойный человек, с которым она в феврале почти подружилась в связи с вопросом о луковицах.

– Тюльпаны, – заметил Джон с некоторой отеческой гордостью, выпрямляясь при звуке ее голоса, – вылезут, оглянуть не успеете, мисс.

Час назад Флик с легким сердцем включилась бы в разговор о тюльпанах. Но не сейчас. Ее живой интерес к тюльпанам растаял, как дым. Письмо миссис Пол вернуло им надлежащее место – среди прочих мелочей жизни.

– Джон, – сказала Флик, – вы когда-нибудь что-нибудь закладывали?

Джон немного напрягся. В прошлом июле его рассказ о загадочном исчезновении секатора не вызвал сомнений и все, казалось, прошло гладко. Однако в этом мире не в чем нельзя быть уверенным, потому что мир полон сплетниками и сплетницами, которым ничего не стоит оговорить честного человека. Чтобы протянуть время, он подтянул вельветовые штаны и тупо уставился на мурлычущий в небе самолет. Он уже готов был обезопасить себя дальше, объявив, что в его детстве таких и в помине не было, однако Флик спасла его от этой необходимости.

– Я прочла в книге, как один человек заложил свои вещи, и заинтересовалась, как это делается.

Джон внутренне вздохнул. Раз вопрос стоит чисто отвлеченно, можно высказаться с полным знанием предмета, что он и сделал. Спустя несколько минут Флик вышла к ленчу знатоком процедуры, которую садовник Джон описывал как «снести в ломбард» или даже «загнать».

Флик не ошиблась: ленч был вкусный и хорошо приготовленный, однако он встал ей поперек горла, и не обернулся пеплом. Она нашла выход.

Что-то сродни искрометной радости, которая, несмотря на вторжение миссис Матильды Пол переполняла Флик в Уимблдонском саду, преобразило в тот день и жизнь Билла Веста, когда тот весело шагал по Пикадилли – кто в такой день едет в автобусе или на такси! – к ресторану у Марио, на встречу с мистером Уилфридом Слинсби, лондонским управляющим целлюлозно-бумажной компании Парадена, Нью-Йорк. Биллу казалось, что не только погода утратила свою хмурость, но и сама жизнь. Сегодня утром, впервые за две недели, прошедшие с отплытия из Нью-Йорка, Джадсон Кокер вышел из состояния черной подавленности и даже вроде повеселел. Просто удивительно, как налет бодрости преображает тесную меблированную квартирку.

Джадсон, бесспорно, тяжело воспринял дисциплинарные меры. С той поры, как пароход «Аквитания» пересек трехмильную зону, он пережил всю гамму чувств от полного неверия до окамененного отчаяния. Не успела эта важнейшая граница остаться за кормой «Аквитании», как он предложил Биллу зайти в курительную и принять по маленькой. Отказ поначалу его насмешил. Билл, решил он, всегда был комиком. Это ж надо – ни разу не улыбнулся, выдавая весь этот уморительный фарс про то, что не будет ни денег, ни жидкого довольствия. Однако к середине дня Джадсон пришел к выводу, что шутки шутками, и он не меньше других любит посмеяться, но розыгрыш не должен заходить слишком далеко; а когда Билл наотрез отказался заказать послеобеденный коктейль, без которого, как известно, пища просто не усваивается, перед Джадсоном замаячила трагедия. С этой минуты тени тюремного двора начали, так сказать, сгущаться вокруг несчастного, и наше нежное перо отказывается рисовать подробности. Довольно сказать, что Джадсон Кокер прибыл в Лондон мрачнее тучи, и лишь частые взгляды на фотографии Алисы помогали Биллу терпеть общество страдальца. Кроме всего прочего, жалобные мольбы дать хоть немного денег растрогали бы и самое черствое сердце; и жизнь в квартире, которую Билл, проведя два дня в дорогих отелях, нанял вместе с мебелью на три месяца, превратилась в сущий кошмар.

Однако сегодня все изменилось. То ли весна сказалась, то ли многострадальная Джадсонова печенка начала поправляться – этого Билл не знал – но факт остается фактом: трезвенник немного ожил. Дважды Билл замечал на его губах блуждающую улыбку, а за завтраком, впервые за тринадцать дней, Джадсон рассмеялся. Коротким, грустным, хриплым смешком -и, чтобы вызвать его, кухарке (она же прачка) пришлось запнуться о ковер и вылить пинту кофе Биллу на брюки – но все же рассмеялся; что вселяет надежду. Дела, похоже, начали выправляться.

Ленч с мистером Слинсби явился итогом одного визита в контору и двух телефонных разговоров. Мистер Слинсби, возможно, и допустил снижение прибыли, но сложа руки явно не сидел. Он твердо помнил, что время – деньги, и лишь сегодня, спустя пять дней после того, как Билл у него побывал, выкроил минутку для основательного разговора.

Еще при первой встрече мистер Слинсби заметно подавил Билла. За те несколько минут, что управляющий смог уделить общему разговору, сама его личность произвела на Билла сильнейшее впечатление. Уилфрид Слинсби принадлежал к тем ярким, свежим, щеголеватым мужчинам от сорока до пятидесяти, которые всегда выглядят так, будто только побрились и через несколько часов должны будут бриться снова. Синеватые щеки отлично оттеняли сверкающую улыбку.

Сверкающая улыбка встретила Билла и в прихожей ресторана. Мистер Слинсби бросился вперед, протягивая руку, излучая расторопность и доброжелательность, и вновь Билл почувствовал, что столкнулся с незаурядной личностью. Рядом с мистером Слинсби он ощущал себя ребенком – хуже, ребенком с плоскостопием и без одной лобной доли.

Мистер Слинсби провел Билла в зал, к заказанному ранее столику, сел сам, пригласил сесть Билла, поправил галстук и подозвал официанта. И сразу стало ясно – это один из тех властных людей, которые не церемонятся с официантами. Он обратился к официанту строго и повелительно. Он прикрикнул на официанта. Он орал на официанта, пока не появился другой, а первый не изчез неведомо куда. Оставалось лишь думать, что наутро из Темзы выловят труп в смокинге и с алым пятном на груди. Изгнанный мистером Слинсби с глаз долой явно глубоко переживал свой позор.

– Да, сэр? – поспешно сказал второй официант. Он был при блокноте и карандаше, которые отсутствовали у первого. Вообще, чем больше думаешь, те больше уверяешься, что первый официант был вовсе и не официант в истинном и глубоком значении этого слова, но создание низшего разряда, чья миссия закончена, когда он подышал вам в затылок и поставил на стол тарелку с рогаликами. Новый был выкован из более прочного металла, и мистер Слинсби, распознав родственную душу, сменил гнев на милость. Он даже снизошел до того, чтобы спросить у официанта совета. Короче, к тому времени, когда заказ был сделан и появились hors d'oeuvres (закуски (фр.)), за столом воцарился дух искренней сердечности, а мистер Слинсби настолько смягчился, что рассказал анекдот про ирландца. Под рыбу он уже непринужденно беседовал.

– Вы значит, племянник нашего главного? – сказал мистер Слинсби. -Могучий старикан. И чем вы занимались с приезда?

Билл поделился скромной летописью своей первой недели в Лондоне, упомянул Джадсона, назвал два мюзикла, на которые успел сходить.

– Так вы видели «Девушку в розовой пижаме»? – заинтересовался мистер Слинсби. – И как вам? Стоит везти ее в Нью-Йорк? Понимаете, я – совладелец этого шоу.

Билл окончательно почувствовал себя существом низшего сорта. В отличие от Джадсона, он был чужд театральному миру, и совладельцы шоу казались ему фигурами значительными.

– Вот как? – сказал он.

– Да, – небрежно отвечал мистер Слинсби. – Я частенько в этом участвую. – Он дружески кивнул проходящему щеголю. – Ренфрю, – пояснил он. – Играет главную роль во «Флирт доводит до добра», у Регента. Обязательно посмотрите. Хороший спектакль. Жалко, я не вошел в долю, когда мне предлагали. Сценарий не приглянулся. Да, бывает и ошибешься.

Билл растерялся. Управляющий лондонским филиалом крупнейшей американской фирмы на удивление мало интересовался бумагой и целлюлозой. Он уже подумывал, что разгадка упавшего дохода куда проще, чем это видится дяде Кули. Что-то вроде неприязни к блестящему собеседнику шевельнулось в его душе. Мистер Слинсби подавлял его своей личностью, а Билл не любил, когда его давят. И какое право, с досадой спрашивал себя Билл, имеют некоторые подавлять других, если некоторые неспособны управлять прекрасным производством, чтобы то давало прибыль? Он критически взглянул на мистера Слинсби. Да, он ему не нравился. И если этот прохвост настойчиво пытается произвести на него впечатление своими мерзкими театральными прожектами и своими подлыми театральными друзьями, он рискует услышать в точности, куда ему следует идти.

Вот что, решил Билл, нечего откладывать, этот прохвост расскажет ему все прямо сейчас. Да, он у него в гостях, ест его hors d'oeuvre и мясо – но поскольку расходы наверняка будут отнесены на счет фирмы, церемониться нечего.

– Дядя Кули, – сказал он, немного грубо меняя тему, поскольку мистер Слинсби только что принялся рассуждать, заметив прошедшую мимо привлекательную особу, о хористках, их нравах, и том, что человек, заинтересованный театром финансово, всегда имеет возможность насладиться их приятным обществом. – Дядя Кули, – сказал Билл холодно, окончательно уверившись, что его антипатия переросла в явное отвращение, – просил меня, пока я здесь, выяснить, почему лондонский филиал не приносит прежнего дохода. Он очень встревожен.

Последовало молчание. Холодный деловой тон ошеломил мистера Слинсби. Он выглядел изумленным, оскорбленным, недоумевающим, обиженным, огорошенным и задетым за живое.

– Что?! – вскричал он голосом человека, которому лучший друг вонзил в спину кинжал. С четверть часа он обхаживал Билла, и вот вам результат. Уилфрид Слинсби был потрясен. Однако он взял себя в руки. Он рассмеялся. Он рассмеялся нехорошим смехом.

– Не приносит прежнего дохода? – сказал он, осуждающе глядя на Билла, не скрывая, что недавний товарищ застолья упал в его глазах до уровня первого официанта. – Если вы спросите меня, я скажу. Пусть ваш дядя радуется, что есть хоть какой-то доход. Да мало кто на моем месте мог бы так хорошо свести дебет с кредитом. Мало кто, поверьте. – Он мрачно взглянул на Билла. – Вы, разумеется, досконально знаете целлюлозно-бумажное производство?

– Нет, – коротко отвечал Билл. Именно такого вопроса следовало ожидать. Горький стыд за попусту растраченную юность наполнял Билла. Если б он посвятил это потерянные часы изучению бумаги и целлюлозы – есть ли что-нибудь увлекательнее на пороге жизни? – он бы сейчас потягался с мистером Слинсби. А так, похоже, мистер Слинсби положит его на обе лопатки.

Он не ошибся. Мистер Слинсби тут же положил его на обе лопатки.

– Ах, – сказал он высокомерно, – в таком случае мне вряд ли есть смысл входить в частности. Ладно, попробую объяснить на пальцах.

В представлении мистера Слинсби объяснить на пальцах значило высыпать на Билла кучу терминов вроде условий труда, обменного курса и экономической целесообразности, так что после первых же десяти слов тот начал задыхаться, словно выброшенная на берег рыба. Ни одна деревяшка на фабрике мистера Парадена не превращалась в целлюлозу так тщательно и основательно, как Билл по прошествии пятнадцати минут. А когда мистер Слинсби перевел дыхание и собрался начать главу вторую, Билл дрогнул. Он понимал, что отступает в беспорядке, бросая поле боя противнику, но деваться было некуда. Он взглянул на часы, пробормотал извинения и встал. Ободренный победой, мистер Слинсби вновь превратился в саму сердечность.

– Пора идти? – спросил он. – Я тоже, наверное, двинусь.

Он потребовал счет, размашисто подмахнул, бросил на тарелку серебряную монету, царственно кивнул растроганному официанту и первым вышел в дверь.

– Нам по дороге?

– Я собираюсь домой. Мне надо написать несколько писем.

– А почему не в клуб?

– Я не состою ни в одном из лондонских клубов.

– Надеюсь, вы хорошо устроились. Если вздумаете переехать, сошлитесь на меня в «Регале», вам все сделают.

– Я снял квартиру на три месяца, – сказал Билл, решившись никогда и не при каких обстоятельствах не ссылаться на мистера Слинсби.

– А где?

– В Баттерси. Доходный дом Мармонт.

Мистер Слинсби изогнул черную бровь.

– Баттерси? Как вас угораздило забраться в такую дыру?

– Потому что там дешевле, – сквозь зубы процедил Билл.

– Такси! – вскричал мистер Слинсби, не желая углубляться в эту постыдную тему. И он укатил, словно римский император в церемониальной колеснице.

Так странно устроен человек, что именно это неприкрытое презрение к его скромному обиталищу окончательно скрепило Биллову неприязнь. Заносчивость промышленного воротилы, театральная похвальба, целлюлозно-бумажная лекция -все это еще можно было бы снести. С трудом, но проглотить. Последнее оскорбление – никогда. Самый взятый в наем, самый что ни есть меблированный дом – всегда дом, и гордому человеку обидно, если всякие синие подбородки начинают его хулить. К тому времени, когда Билл вставлял ключ в замок квартиры номер девять доходного дома Мармонт, он достиг той степени злобной взвинченности, которую способны исцелить лишь сигара и домашний халат. Он снял пиджак, воротничок, галстук и ботинки; зажег трубку и расположился на диване в гостиной. Его одолело глубокое раздумье.

– Чертов пустозвон!

Снова раздумье.

– Он-то во всем и виноват.

Снова глубокое раздумье.

– Я уверен, что он – мошенник. И буду за ним приглядывать.

Билл все еще обдумывал свое непреклонное решение, когда в дверь позвонили. Он неохотно поднялся, уверенный, что это Джадсон снова забыл ключ, прошел по коридору и открыл дверь.

Это был не Джадсон. Это была девушка.

Последовало молчание. Молодой человек, воспитанный в традиционных взглядах на одежду, всегда теряется, если выйдет встречать приятеля, не удосужась надеть пиджак, воротничок или ботинки, и столкнется нос к носу с незнакомой девушкой, к тому же – исключительно хорошенькой. Мы знаем, что Билл любил Алису Кокер, однако зрения он не утратил и потому был способен заметить, насколько девушка хороша. Девушки, разумеется, делятся на две категории – Алиса Кокер и все остальные, но невозможно скрыть, что эта занимала среди всех остальных весьма заметное положение. Она была стройная, белокурая, к ее складной фигурке очень шло платье из какой-то коричневой материи. Строго говоря, оно было бежевое, но Билл в таких тонкостях не разбирался. Он больше смотрел на глаза. Они были голубые-голубые и казались необыкновенно широкими. Девушка смотрела на Билла, да еще как, с недоверчивым ужасом, будто он ударил ее в самое больное место.

Билл покраснел и попытался спрятать ноги под коврик. В торговых рядах Барлингтона его носки выглядели великолепно, но сейчас он охотно прикрыл бы ярко-зеленые и розовые полоски. Билл мрачно размышлял, как опрометчиво поступает молодой человек, когда в этом полном внезапностей мире среди бела дня снимает ботинки. Таким образом, в первые минуты он не сделал ничего, чтоб завязать оживленный разговор.