Мир бурлит в преддверии мировой революции. И России бы сейчас – самое время! – вовсю засучить рукава, кабы не антоновщина.

Рассказ Ильи о бригаде Котовского дал Сибирцеву больше всех газет, вместе взятых, да и не все в них можно писать из того, что хочется слышать. Свежими, опытными кадрами усилены политотделы, чека, милиция, местные советские органы. Огромнаяпомощь. Вся страна, только вчера, как говорится, вышвырнувшая Врангеля, заключившая мир с Польшей, лежащая в дымящихся еще развалинах, слала на охваченную восстанием Тамбовщину учителей и врачей, медикаменты и продовольствие, одежду и обувь.

Конференция беспартийных крестьян-бедняков, съезд учителей, конференция домашних хозяек, собрания рабочих железнодорожных мастерских, и всюду одна резолюция – нет Антонову! Да, теперь уж точно нет. Но без крови он не уйдет. И потому слушай сегодня ночь, Сибирцев, может быть, это будет самая трудная, самая тяжелая ночь в твоей жизни…

Тайник, который показала Сибирцеву Маша, его вполне устраивал: почти неприметная дверца выводила из мансарды, где была Машина комнатка, на обширный чердак. И там среди старой и теперь никому не нужной мебели, досок и ящиков можно было бы довольно прилично устроиться. Если бы бандитам пришло в голову производить на чердаке обыск, то, прежде чем здесь кого-то найдут, пройдет целый день, столько нагромождено тут всякого барахла. Но скверно другое, и это решило вопрос: лестница так обветшала, что спуститься по ней бесшумно практически невозможно. Коли уж Машины легкие шаги отдаются скрипами да стонами по всему дому, то что уж говорить о Сибирцеве, Прятаться в какой-либо из комнат бесполезно, найдут запросто. Все, что сделал Сибирцев, это отнес на чердак свой полушубок и вещевой мешок, а остановился пока на самом простом варианте. Окно в его комнате заплетено вьюном, глухой кустарник вдоль всей стены. Окно невысоко, даже подтягиваться особенно не нужно. Уйти наружу через него он всегда успеет, тем же путем нетрудно и возвратиться в дом.

Захотелось курить. Сибирцев поднялся, подошел к окну. И тут раздался осторожный скрип.

Сперва Сибирцев решил, что скрипнула ставня. Но скрип повторился, и шел он с террасы. Кто-то в темноте искал дверь, наткнулся на стол, чертыхнулся сквозь зубы, дернул за ручку, звякнула металлическая щеколда. Пора. Сибирцев снял наган с предохранителя и, перекинув ногу через подоконник, бесшумно сполз на землю, притворив за собой ставни.

В двух шагах от него, отделенные кустом разросшейся сирени, молча прошли трое или четверо человек по направлению к террасе.

Прижимаясь спиной к стене дома, Сибирцев скользнул следом за ними. Осторожно, чтобы не хрустнуло, пробуя землю сапогом.

– Власенко! – услышал он негромкий голос.

– Тута я, – отозвался человек с террасы.

– Ну, открыл? – спросил первый.

– Не, атаман, задвижка, хрен ее возьмешь. Ломать треба.

– Я те дам ломать, Власенко! Чтоб мне без шума! – громче, чем следовало бы, прикрикнул человек, которого Власенко назвал атаманом, И голос его показался Сибирцеву знакомым. Слышал его уже Сибирцев. Но кто, кто? Взглянуть бы… Нет, не мог вспомнить.

– Ступай проверь с той стороны. Там должен быть второй вход, через кухню. И не греми!

«Этот человек знает дом и знает, где у него входы-выходы, – размышлял Сибирцев,. – Значит, он из местных. Вот, наверное, почему мне и знаком его голос». Но, как ни напрягал память Сибирцев, вспомнить не мог. Оставалось ждать, благо никто по кустам не шнырял. А в том, что это бандиты, уже никакого сомнения не было. Хорошего человека атаманом не назовут.

Неожиданно хлопнуло окошко наверху, и Машин голос громко и возмущенно спросил:

– Эй, что там за люди и что вам надо?

Короткий топот сапог, щелчок затвора. Сибирцев выпрямился и поднял наган.

– Маша? – как-то растерянно и слабо прозвучал вопрос с террасы. – Машка! Машенька!!

Мертвая тишина, и оттуда, сверху, снова услышал Сибирцев:

– Яков? Ты?… – Страх, даже ужас, а может, и отчаяние, смешанное с невероятной радостью, – все это перемешалось в двух словах «Яков? Ты?».

– Я, Маша, я, живой-невредимый! Открывай скорей! – Голос атамана задрожал.

Сибирцева словно обухом по темени ударили. Яков? Не может быть… Его нет. Но он же сам только что слышал и узнал, конечно, узнал этот голос. Правда, стал он грубей, с хрипотцой, но это действительно голос Якова Сивачева, Яши, расстрелянного семеновской контрразведкой год назад, в феврале двадцатого года. «Постой! – приказал сам себе Сибирцев. – Спокойно, думать надо».

– Эй, свету! – крикнул атаман.

Кто– то зажег свечу в стеклянном фонаре, поднял над головой, высветив остальных. Всего их было пятеро. Мгновение спустя распахнулась дверь, и вышла Маша, замерла, прижав ладони к груди. Один из пятерых рванулся ей навстречу и схватил в объятия.

– Маша, Машенька… – будто в забытьи повторял он. Сибирцев услышал, как навзрыд заплакала Маша.

– Постой, пусти меня, – срывающимся голосом сказала она. – Я пойду маме скажу… Мама же умрет от радости.

– Мама… – эхом повторил Яков. Он повернул голову к свету, и Сибирцев увидел, что перед ним в самом деле Яша Сивачев, только возмужавший, с обтянутыми худыми скулами, но это он.

Как же так, Яков и вдруг бандит, атаман? Все перемешалось в голове у Сибирцева. Может быть, все-таки произошла какая-то ошибка? Может, показалось, и не атаман он, может, это послышалось Сибирцеву: ждал бандитов, нервы напряжены, вот и ослышался…

Яков подошел к краю террасы, пригнув голову, вгляделся в темноту, будто хотел увидеть Сибирцева, потом громко вздохнул и повернулся к своим.

– Ну докладывай, Игнат. Что у тебя?

– Обнаружили мы их с Ефимом. У самого брода. Они, значит, цигарку запалили, тута мы их и накрыли. А боле никого.

«Бандиты», – окончательно понял Сибирцев.

– Хорошо. Молодцы. Власенко! – Из тени вышел рослый худощавый казак в фуражке. – Давай заводи людей в усадьбу, пусть пока тут, в саду, сосредоточатся. А сам бери Игната с Ефимом, еще двух-трех казаков да к церкви. Нет, погоди. Пока собирай людей. Но смотри, чтоб ни одна собака не унюхала.

Сивачев взял фонарь и, махнув всем остальным рукой, шагнул в дом, притворив за собой дверь. Казаки затопали по ступенькам.

Сибирцев, воспользовавшись шумом, змеей проскользнул обратно к своему окну. Приподнял голову и увидел колеблющийся свет в зале. Там, слышно, что-то упало, похоже, стул, потом раздался прямо-таки нечеловеческий, какой-то утробный вскрик:

– Яша! Сынок! – И падение тела.

«Мать, – понял Сибирцев, – наверно, в обморок упала». В голове у него была полная каша. Все что угодно мог предполагать Сибирцев, но только не встречу здесь, в этом доме, с Яковом Сивачевым, действительно убитым! Сам Кунгуров об этом говорил. Помнит же Сибирцев… Что же делать?

Между тем в доме снова послышались рыдания Они постепенно стихли, и тогда Сибирцев услышал наконец то, чего ждал.

– Яков, – заговорила Маша, и голос ее напрягся. – Ты кто? Скажи мне честно. Может, ты бандит?

Яков как-то странно, с натугой рассмеялся. Очень искусственный получился у него смех.

– Ты с ума сошла, Машка… Ну какой же я бандит?… А что ты слышала про бандитов?

Сибирцев замер.

– Я слышала, что сюда идет банда.

– Кто тебе сказал?

– Мне? Ну это сейчас неважно, в селе говорят. Люди проезжие предупредили. Так кто же ты тогда?

– Предупредили, говоришь?…

– Яша, Яшенька, родной мой! – всхлипывала очнувшаяся Елена Алексеевна. – Живой, кровинушка моя! Я не верила, не верила, что тебя нет… Живой!

– Подожди, мама, – перебила Маша. – Ты мне не ответил, Яков.

– Машка, да что с тобой? Ты что, не рада меня видеть? – В голосе Сивачева прозвучала растерянность. – Мы, между прочим, сюда пришли, чтобы уничтожать бандитов… Понятно тебе? Только вот не знаем, где сейчас местное начальство, где… – он запнулся, – наши? Много их?

Маша молчала. Как хотел помочь ей Сибирцев!… Но оставалось только затаиться и слушать. Слушать…

– Откуда же я знаю?… Я из дому не выхожу… Много, наверно.

– А где они в церкви засели или в другом месте? Где сельсовет? А?

– Не знаю, Яша… Ничего не знаю…

– Яшенька! – Это снова Елена Алексеевна. – Господи, дождались наконец. Маша, а где же?…

– Мама! – перебила Маша, в голос ее зазвенел. – Подожди, я сама! Яша, а почему же вы ночью, как воры?…

С террасы послышался громкий стук. Сивачев прошел через комнату, где спал Сибирцев, и открыл дверь, впустив Власенко. Его силуэт четко обрисовался на фоне освещенного дверного проема в зал. Они подошли почти к самому окну, под которым притаился Сибирцев, и негромко заговорили.

– Ничего не удалось узнать, – пробормотал Сивачев. – Говорит, много… Черт его знает!… Придется тебе, Власенко, языка добывать. Душу из него вынь, но узнай, какие тут силы и где они. Узнаешь, сразу подтягивай за собой казачков. Перед самым рассветом ударим. Вот уже светлеет маленько. Начинайте по обстоятельствам без меня. Сегодня твоя ночь, Власенко.

Власенко молча выслушал атамана, молча же повернулся и ушел, затворив дверь.

В саду уже отчетливо слышались топот ног, фырканье лошадей, зазвенели уздечки, приглушенный говор. Видимо, казаки уже собрались и ждали только сигнала. Как же предупредить-то своих? Вся надежда на то, что там, у церкви, не такие раззявы, как те покойники у брода. Там не заснут и цигарками размахивать не станут.

– Ну, так о чем ты собиралась рассказать! – снова заговорил Сивачев, вернувшись в зал.

– Я? – удивилась Маша. – Не помню. Это ты не ответил на мой вопрос. Почему вы как воры?

– Маша, что ты говоришь? – вмешалась мать.

– Какие воры? – возмутился Яков. – Не твоего это ума дело, Маша.

– Ну хорошо, пусть так… Дело в том, Яков, что нам… Вернее, мне сообщили, что ты погиб… как герой где-то там, на Дальнем Востоке. И твои часы передали… Понимаешь?

– Какие часы?

– Твои. То есть папины, ну те, что у тебя были… Вот мы и решили, что тебя нет… И теперь так неожиданно…

– Кто передал? – Голос Сивачева напрягся,

– Твой товарищ. Был и передал.

– Какой товарищ? Ничего не понимаю. Мама, о чем она говорит? Погиб, передали часы – чепуха какая-то. Может быть, ты?…

– Мама! – снова воскликнула Маша. – Я не вижу, Яков, что тебе неясно. Ты хочешь знать, как зовут твоего товарища? Отвечу: Михаил Александрович. Ты его разве не помнишь? Сибирцева? Вы же с ним вместе были.

– Сибирцев? – протянул Сивачев. – Убей, не помню. А где он?

– Ты разве его не помнишь, Яков? – медленно спросила Маша.

– Я спрашиваю, где он? Отвечай! Где ты его видела?

– Успокойся, Яков, – устало и тихо ответила Маша. – Его здесь уже нет.

– Нет?… – Сивачев, видно, успокоился, помолчал и после паузы сказал небрежно: – Ну нет, так нет. Жаль, хотелось бы с ним увидеться. Давно мы с ним расстались… Так это он, выходит, меня похоронил? А ты что же, Маша, желала бы видеть меня мертвым?

Ответа не последовало.

Сибирцев не видел ничего: ни, вероятно, изумленной Елены Алексеевны, ни, судя по сказанному, помертвевших глаз Машеньки, которая, конечно же, поняла, кто такой Яков и теперь сама хоронила его уже навсегда, ни выражения лица Якова. Интонации донесли до него суть той трагедии, которая разворачивалась в доме.

Маша… Он скрывал от нее, молчал, а она все-все понимала. Разобралась сама и теперь открылась перед Сибнрцевым всем своим мужеством. Ах, Машенька, за что же тебе-то такое горе, за какие грехи?…

– Мама, – снова заговорила Маша, – ты сегодня очень устала. Идем спать. А Яша от нас теперь не уйдет, правда, Яков? Ты ведь больше не бросишь нас с мамой? Ну вот и хорошо. Помоги мне маму уложить. Идем, мамочка. А утром и поговорим, и порадуемся.

Свет ушел из зала. Видно, Маша с братом повели мать по коридору в ее спальню. Сибирцев беззвучно раскрыл ставни и, перевалившись через подоконник, подтянулся в комнату. Закрыл за собой ставни и, неслышно подойдя к двери, задвинул щеколду. Где-то в глубине дома слышались голоса, но слов Сибирцев разобрать не мог. Наконец снова из коридора показался свет, и Яков с Машей вошли в зал. Сивачев сел на стул, вытянул ноги.

– Ну а теперь, Мария, рассказывай мне все. Все как есть. Обещаю тебе также все рассказать. Ничего не утаю… Так где и при каких обстоятельствах ты видела этого Сибирцева? Что он тебе про меня говорил?

В этот миг тишину разорвал залп. Следом за беспорядочными винтовочными выстрелами затрещал пулемет. Донеслись крики, ржание, и все слилось в едином громе ночного боя.

Сивачев вскочил со стула, распахнул ставни, ударом вышиб окно в зале и перевесился через подоконник, пытаясь, видимо, определить, что происходит в селе.

– Что это, Яков? – вскрикнула Маша.

– Что? – удивился Яков – Наверно, напали бандиты, о которых ты слышала, и теперь мы ведем с ними бой. – В его словах послышалась откровенная издевка.

Маша тяжело опустилась на стул, уронив лицо на руки, Сивачев захлопнул ставни и сел напротив.

– Ну, так что же Сибирцев? – усмехнулся он.

– Здесь я, Сивачев, – негромко сказал Сибирцев, входя в зал. – Руки, руки, – спокойно добавил он, поднимая наган и видя, как Яков схватился за кобуру. – Встать!

Сивачев медленно поднялся, держа раскрытие ладони на уровне плеч.

Маша, подняв глаза, с ужасом переводила взгляд с Сибирцева на брата.

– А теперь, Сивачев, расстегни ремень и сбрось портупею. Одно лишнее движение – стреляю.

Яков медленно снял ремень с кобурой, бросил на пол.

– Два шага назад! – скомандовал Сибирцев, потом подошел и, не отводя от Якова нагана, поднял его сбрую, расстегнул кобуру и, вынув сивачевский наган, сунул себе в брючный карман, а ремень отбросил в сторону.

– Маша, могу я с ним поговорить один на один?

– Конечно, Михаил Александрович, – тусклым голосом сказала Маша и сделала попытку встать. Потом, опустив голову, она оттолкнулась двумя руками от стула и медленно, через силу пошла скрипучими ступеньками к себе наверх.

Сибирцев плотно прикрыл обе двери – в коридор и в свою комнату, подвинул стул ближе к керосиновой лампе, которую, оказывается, зажгли, а он думал, что сидели со свечой, и кивнул Сивачеву на стул.

– Ну, Сивачев, а теперь рассказывай. Все мне рассказывай, бандит Яков Сивачев. – Сибирцев смотрел на Сивачева, а сам невольно вспоминал свою встречу с Кунгуровым, когда тот предъявил ему на опознание избитого до неузнаваемости Яшу.

…Ротмистр Кунгуров приехал к Снбирцеву, едва рассвело. Тяжелая ночь, в которой были и сумасшедший карточный проигрыш Сибирцеву, и обильное возлияние, казалось, вовсе не отразилась на нем. Разве что выдавали зеленоватая кожа обтянутых щек и нервно сжатые сухие губы с подрагивающим в уголке рта изжеванным мундштуком папиросы. Даже в разговоре не вынимал ее изо рта, небрежно рассыпая пепел. Сибирцев же чувствовал себя нехорошо: необходимое разудалое гостеприимство сделало свое дело.

– Во рту так кисло, – пошутил он, – будто там переночевал эскадрон гусар вместе с лошадьми.

Кунгуров скривил губы в улыбке, но глаза его были насторожены и безулыбчивы. По этому взгляду Сибирцев понял, что ротмистр пуст и деньги отдавать не собирается. А все эти вчерашние застольные разговоры об офицерской чести, о долге – сплошной блеф.

Видно, что-то другое было причиной столь раннего визита. И чтобы сразу прояснить для себя это второе, главное, Сибирцев решил избавиться от первого, которое определенно смущало Кунгурова, а неудобство, испытываемое в настоящий момент контрразведчиком и ставящее его в зависимое от Сибирцева положение, никоим образом не должно было влиять на то другoe, ради чего прибыл ротмистр. Сибирцев решил опередить гостя. Потирая виски и морщась, он указал на кресло и сделал ладонью жест, призывающий к молчанию, а затем, раскрыв створки буфета, достал оттуда початую бутылку коньяка и пару хрустальных фужеров, похожих на рубчатые ручные гранаты. В них он влил коньяк и, перенеся через всю комнату, протянул один Кунгурову, присевшему в кресло. Молча чокнулся с ним – раздался мелодичный звон – и так же молча залпом проглотил коньяк.

Кунгуров проследил унылым взглядом и, швырнув в пепельницу окурок, опрокинул в рот свой фужер. Помолчали, глядя в окно на сырой рассвет. Ротмистр достал новую папиросу, закурил.

– Боже, холодина-то какая… – Сибирцев выплюнул лимонную кожуру. – Вот уж не позавидуешь… Я давеча хотел вас предупредить, Николя, – продолжал Сибирцев, не отрывая взгляда от раскисшей февральской улицы, – чтобы вы не особенно беспокоились. Все мы человеки, все под богом ходим. Да и невелика сумма, чтобы голову ломать. Так что будем считать вопрос исчерпанным…

– Должен вам заметить, Мишель, – сипло сказал ротмистр, – что я действительно нахожусь в несколько стесненных обстоятельствах. Однако…

– Э, полноте, полноте, друг мой, – перебил Сибирцев. – Я же сказал, что вопрос исчерпан. Оставим это. Уж нам-то что делить…

– С вашего разрешения, Мишель, я ведь к вам еще и по делу.

– Господь с вами, Николя, – поморщился Сибирцев и встал. – В такое гнусное утро…

– Что поделаешь? – вздохнул контрразведчик. – Понимаю вас. – Он попробовал усмехнуться, но усмешка получилась кривая. – С другой стороны, как вы догадываетесь, мы предпочитаем приглашать к себе в учреждение. Но, питая к вам искренние чувства, я решил, так сказать, тет-а-тет. Не по службе.

– Что ж, – шутливо-скорбно вздохнул Сибирцев, – ценю ваше доверие. Я весь внимание, господин ротмистр.

– Ах, оставьте этот тон, Мишель. Дело-то ведь действительно серьезное. Присядьте, сделайте одолжение. – Он подождал, пока Сибирцев снова сел напротив и закурил. – Прошу вас учесть, что разговор сугубо конфиденциальный… Наше учреждение заинтересовалось одним человеком, который, судя по собранным данным, имеет самое непосредственное отношение к красному подполью. Должен сразу сказать, что улики достаточно веские.

Сибирцев снова пожал плечами, как бы спрашивая, при чем тут он-то.

– Вы, вероятно, знаете его, Мишель.

– Вполне возможно. Но кто это, если не секрет?

– От вас у меня нет секретов, – подчеркнул ротмистр. – Это некто Сивачев из отдела шифровальщиков.

– Сивачев? – протянул Сибирцев. – Каков он из себя, напомните.

Ротмистр натянуто улыбнулся одними губами.

– Каков? – повторил он. – То-то и оно, что никаков. Рост средний, черты лица правиль-

ные, глаза серые. Подпоручик… Впрочем, я готов его предъявить вам очно.

– Если это необходимо… – Сибирцев вздохнул. – Но в чем должна заключаться моя миссия? Опознать и все? Или еще что-нибудь?

– Главная неприятность в том, Мишель, что в числе людей, которых он знает, он назвал и вашу фамилию.

– Ну какая ж это неприятность? – удивился Сибирцев. – Вполне вероятно, что по долгу своей службы этот ваш шифровальщик – так? – знает многих, в том числе, не исключено, и вас, и самого Григория Михайловича. Вы же понимаете, что такое штабная работа? Знать все и обо всех. К сожалению, немало народу по какой-то абсолютно для меня непонятной причине считают необходимым вмешиваться в сугубо ваши прерогативы. Вы не можете мне объяснить, почему? Что это, особая какая-то страсть или всеобщее помешательство на почве шпиономании?

– Возможно, вы правы, Мишель, – сухо заметил контрразведчик. – Но мне не хотелось бы углубляться в абстрактные рассуждения. Поставьте себя на мое место, и вы поймете, что поводов для беспокойства, если не сказать жестче, более чем достаточно.

– Согласен. Однако и вы, господин ротмистр, поставив себя на мое место, сочтете себя, мягко выражаясь, оскорбленным. Полагаю, что мой послужной список дает мне право так думать. Покойный адмирал…

– Оставим покойного.

– Есть немало других, включая нашего атамана, а также хорошо вам известного полковника Скипетрова. Я уж не говорю о Дмитрии Леонидовиче Хорвате, Вологодском, Путилове, Калмыкове, наконец. Вот видите, я называю вам самых разных людей, у которых вам нетрудно навести обо мне справки. И потом, почему я должен в чем-то оправдываться? – Сибирцев неприязненно смотрел на Кунгурова.

– Мне не оправдания нужны, Мишель, – примирительно сказал Кунгуров, видимо, названные фамилии произвели на него впечатление, – а ваша помощь. Вы меня неверно поняли.

– Помощь – другое дело, – сразу остыл Сибирцев. – Еще коньяку?

– С удовольствием, – буркнул Кунгуров, – только, с вашего позволения, не такими лошадиными дозами.

– Это как желаете, – рассмеялся Сибирцев.

Он откупорил новую бутылку и, налив себе полфужера, подвинул бутылку Кунгурову. Поднял свой фужер и, вертя его за ножку, стал рассматривать коньяк на свет.

– Вы бы не торопились, Мишель, – сказал Кунгуров, чувствуя, что Сибирцев может опьянеть.

– Нализаться? – усмехнулся Сибирцев. – А что еще прикажете делать, Николя?

– Вернемся к нашему разговору.

– Сухой вы человек, ротмистр, – вздохнул Сибирцев и отставил фужер. – Ну, слушаю вас.

– Мне нужно, чтобы вы вспомнили, где и когда встречались с Сивачевым и о чем могли говорить. Иными словами, какие сведения, если таковые были, мог он почерпнуть из ваших разговоров?

– Боюсь, что помощь моя будет невелика, – помолчав, сказал Сибирцев. – Ну, во-первых, я его, честно говоря, никак не вспомню… Хотя… Надо увидеть. А во-вторых… Что я мог выболтать? А черт его знает?… Полагаю, ничего достойного внимания. Мы ведь с вами, Николя, принадлежим к тому поколению, которое научили держать язык за зубами. Правда, при моем общительном характере… Нет, не думаю.

– Я мог бы вам предъявить этого Сивачева. Может быть, вспомните?

– Делайте как считаете нужным.

И они поехали в контрразведку.

Комната, куда они вошли с Кунгуровым, была полутемной, низкой и сырой. Свет, казалось, с трудом просачивался в узкое, забранное решеткой окно. Кунгуров повернул выключатель, и под потолком вспыхнула пыльная тусклая лампочка без абажура.

– Садитесь, Мишель. – Кунгуров показал на широкую скамью у стены. – Сейчас его приведут, и я вас оставлю на минутку. Постарайтесь вспомнить.

Посреди комнаты стояла привинченная к полу табуретка. На нее, вероятно, должен был сесть Яков. Обитая железом дверь с волчком. Оттуда Кунгуров будет наблюдать за ними Удобная позиция. Поэтому ни одного лишнего слова, ни одного неосторожного движения, ни одного жеста.

Послышались тяжелые шаги. Тягуче заскрипела дверь, и двое солдат ввели человека в истерзанной, окровавленной рубашке. Он сел на табуретку, держа руки за спиной. Солдаты вышли, закрыв за собой дверь.

Наступила тягостная до звона в ушах тишина. Скрипнула табуретка. Сибирцев услышал тяжелое, прерывистое дыхание арестованного. Ничто в этом человеке не напоминало Якова. Спутанные грязные волосы, опухшее от кровоподтеков лицо.

Двумя руками оттолкнувшись от скамьи, Сибирцев поднялся, шагнул ближе. Арестованный медленно поднял голову, и Сибирцев чуть не вскрикнул: он увидел почерневшие от боли Яшины глаза. В них было только тупое, покорное, животное равнодушие, и больше ничего. Никаких чувств. Яков бессмысленно посмотрел на Сибирцева, и голова его поникла. Сибирцев постоял еще мгновение и повернулся к двери. Она тотчас отворилась, и вошли солдаты. Один из них взял Якова за плечо, он послушно поднялся и, с трудом передвигая ноги, пошел из комнаты, не оборачиваясь и не поднимая головы.

Вошел Кунгуров, пытливо взглянул на Сибирцева.

– Узнали, Мишель?

– Ну и поработали вы… – Сибирцев сглотнул комок в горле. – Конечно, узнал.

– Служба, – пожал плечами Кунгуров. – Что скажете?

– Может быть, не здесь? – Сибирцев брезгливо огляделся.

– Не возражаю, – охотно подхватил контрразведчик. – Поднимемся ко мне.

В кабинете Кунгурова, безвкусно обставленном пышной мебелью, Сибирцев позволил себе слегка расслабиться. Слегка, ибо понимал, что сейчас начнется второй допрос. Он развалился, закинув ногу на ногу, в широком и низком кресле и после разрешающего кивка хозяина кабинета закурил. Кунгуров и сам вставил в угол рта папиросу, но не зажег ее, а подвинул пепельницу Сибирцеву.

– Дайте чего-нибудь выпить, – небрежно бросил Сибирцев.

Кунгуров тут же сделал какое-то непонятное движение рукой, и в кабинет вошел солдат. Кунгуров молча кивнул ему, и тот достал из шкафа точно такую же, как у Сибирцева, бутылку «Мартеля» и, откупорив ее, поставил на край широкого письменного стола вместе с двумя небольшими серебряными рюмочками. Кунгуров снова кивнул, и солдат вышел.

Сибирцев курил, пуская дым в лепной потолок.

– Прошу, Мишель, – пригласил Кунгуров, но тут же словно спохватился: – Виноват, виноват…

Он подошел к шкафу и достал из него фужер, взглянул на свет: чистый ли? – поставил рядом с рюмками, налил наполовину.

– Хозяин должен помнить привычки гостя, – и капнул себе в рюмку. – Прошу.

Сибирцев молчал, так же рассматривая потолок и чувствуя нетерпение контрразведчика.

– Кажется, я могу вам кое в чем помочь, – наконец сказал Сибирцев. – Не уверен, что это то, что вам нужно, но… Кто знает?… Помните, в прошлом декабре… нет уже в январе, когда примчался этот наш сумасшедший Скипетров, Григорий Михайлович готовил иркутскую акцию? Вы помните, по поводу нашего несчастного адмирала… Так вот. Я зашел к шифровальщикам и, если не ошибаюсь, говорил с ним, с Сивачевым, о скором наступлении… Он мне, кстати, казался вполне приличным человеком.

Сибирцев рассказывал контрразведчику об одной из секретных акций по спасению Колчака из Иркутской губчека. Она готовилась в строжайшей тайне, но именно поэтому была известна даже нижним чинам, никакого отношения к штабу не имеющим.

– Так вот, если Сивачев оттуда, – Сибирцев пальцем показал под свое кресло, – то я теперь понимаю, почему это дело с треском провалилось.

Кунгуров внимательно смотрел на Сибирцева и соображал, правду он говорит или валяет дурака. Но Сибирцев был серьезен и даже заметно удручен.

– Но почему именно с ним возник этот разговор? – спросил контрразведчик.

– Ах, Николя, – Сибирцев слабо махнул ладонью, – вы же понимаете… Видимо, я что-то сказал об адмирале, Сивачев посочувствовал. Вы прекрасно знаете о моем отношении к Александру Васильевичу… Я сказал, он посочувствовал. Сочувствие в наше время – единственное, что осталось из всех естественных человеческих проявлений. Падки мы на него. Думаю, поэтому. Впрочем, не помню. Хотя разговор такой, если не ошибаюсь, был.

Сибирцев достал из внутреннего кармана выигранные вчера у ротмистра часы и, щелкнув крышкой, посмотрел время.

– А что, – сказал он, пряча часы обратно, – не закатиться ли нам куда-нибудь позавтракать? Если вы, разумеется, свободны?

Кунгуров проследил за его движением.

– Вы с ним говорили о чем-нибудь?

– Я же сказал, – удивился Сибирцев.

– Нет, сейчас.

– Помилуйте, о чем?… Я даже не уверен, узнал ли он меня, так вы его обработали…

– Между прочим, – помедлив, словно решился Кунгуров, – это его часы.

– Как?

– Да-да, его. – Губы Кунгурова зло скривились. – Взяты при обыске.

Сибирцев непонимающе уставился ему в глаза. Потом достал часы, несколько раз машинально щелкнул крышкой.

– Вы хотите сказать?…

– Нет, успокойтесь. – Ротмистр невинно усмехнулся. – Они ему больше уже не понадобятся.

– Николя… – Сибирцев осуждающе покачал головой. – Да если б я знал…

– Вы же сами заметили, что в нашей жизни мало человеческих ценностей, – цинично бросил контрразведчик. – Ценностей, достойных внимания. Конечно, я мог бы и не играть на них. Но что поделаешь? – вздохнул он. – Игра… азарт…

– Ну, – после паузы сказал Сибирцев, – я полагаю, вы не собираетесь выставлять их в качестве улики? Впрочем, – добавил он тут же, – вы можете их у меня выкупить. – И, заметив, как окаменело лицо Кунгурова, закончил: – Хотя, не скрою, они остались бы приятной памятью о нашем с вами знакомстве.

– Сделанного не воротишь, – махнул рукой Кунгуров. Он, возможно, уже осуждал себя за откровенность.

– Но я так и не понял вас. Что же, улики против этого несчастного так серьезны?

– Не скрою, да.

– Жаль, – пробормотал Сибирцев. – Всегда неприятно разочаровываться в людях. Даже если их почти не знаешь.

– Почти не знаешь, – со значением повторил Кунгуров. – Так куда вы меня повезете завтракать?

«Проиграл ты, Кунгуров, – подумал Сибирцев. – И твой многозначительный тон тебе не поможет…»

В тот же день он совершил непростительную ошибку. Напоив Кунгурова до бессознательного состояния, Сибирцев, отвез его домой, а сам помчался в управление Китайско-Восточной железной дороги, где после расформирования отряда «орловцев» в качестве помощника самого Путилова подвизался Володька Михеев. Это был единственный адрес, по которому Сибирцев не должен был никогда, ни при каких обстоятельствах появляться. Но вызывать Михеева на связь и ждать его Сибирцев не мог: перед ним стояли глаза Яши Сивачева. И он представлял себе, что эти мерзавцы из контрразведки сделали с дядькой Федорчуком.

Разговор состоялся короткий, но очень неприятный. Сибирцев потом краснел, вспоминая о нем: как мог он допустить такое вызывающее мальчишество и поддаться панике? Однако ведь речь шла о жизни человека, которого кунгуровские садисты могли замучить с минуты на минуту. Розовощекий, всегда веселый Михеев был на этот раз, казалось, вне себя от ярости. Понимая побуждения Сибирцева, он тем не менее высказал ему все, что думал по поводу такого поразительного нарушения конспирации. В конце он рассказал о страшной судьбе арестованного машиниста Федорчука, буквально растерзанного палачами, и о том, что уже дважды предпринимались попытки извлечь арестованных из контрразведки, но обе попытки окончились трагически.

Михеев предупредил также, что Сибирцеву надо быть готовым к исчезновению.