Он уйдет, и "Королева Атланты" взлетит тут, в гавани, кишащей, словно муравейник, судами! "Королева Атланты" с грацией слона прижалась бортом к стенке причала. Сбросили сходни. Тесная группа людей, окружавшая Скарпияу медленно повлекла его к сходням. "Вервольф" пытался проскользнуть на сходни раньше их и первым очутиться на берегу. Вне себя, не соображая, что делаю, я кинулся ему под ноги, и мы покатились к борту. Его плюшевая зеленая шляпа откатилась в сторону, и ктото, наступив на нее, сплющил ее в лепешку.
      Я вцепился в "вервольфа", что-то крича.
      Через несколько минут мы оба сидели в капитанской каюте и нас допрашивал полицейский инспектор. Ру Бот был спокоен и утверждал, что я сумасшедший и меня надо посадить в сумасшедший дом. Его бумаги были в полном порядке. Он ссылался на Гро Фриша, который может дать о нем подробные сведения. Полицейский инспектор, услышав упоминание о Гро Фрише, стал нервничать и смотрел на меня так, как смотрит тигр на жертву, попавшую случайно к нему в клетку.
      - Вы утверждаете, - спросил он меня с усмешкой, - что прочли мысли этого господина? Что ж, если вы столь проницательны и обладаете столь чудесным даром, я предлагаю вам немедленно прочесть в голове господина, в каком именно месте оставлена та "адская игрушка", которой вы бредите. Даю вам ровно три минуты.
      Он достал часы, положил их на стол, кивнул головой и два сыщика в штатском встали у двери, как два пса, готовых наброситься на кошку.
      В эти три минуты решалась моя судьба. Я напрягал все свои силы, но Ру Бот, отводя от меня глаза, упорно думал совсем не о том, где он припрятал свою игрушку. Он думал: "Ты дурак, братец, ты ничего не узнаешь. Тебя отправят в тюрьму или в сумасшедший дом. А я сойду в Лабардане, у меня есть еще время, и остановлюсь в отеле, и буду пить кофе и коктейль и играть в поккер, пока ты взлетишь на своей "Королеве Атланты". У меня есть еще время, потому что все произойдет лишь через два часа и карандашик, лежащий сейчас в ящике для писем..."
      - В ящике для писем!! - закричал я неистово и вскочил с докой поспещиостью, что оба сыщика бросились ко мне и схватили меня за руки.
      Через десять минут в каюту вошел Агамемнон Скарпия.
      - Вы спасли мою жизнь для Бататы. Благодарю вас, - сказал он с достоинством Цезаря, пожимая мне руку. - Батата этого не забудет.
      Через двадцать минут Ру Бота, закованного в наручники, повлекли в тюрьму, а вокруг меня неистово бесновались репортеры.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      СТАНОВЛЮСЬ ЗНАМЕНИТЫМ
      "Феномен на борту "Королевы Атланты"!"
      "Человек, умеющий читать мысли".
      "Матрос спас корабль".
      "Спасена жизнь кандидата в президенты".
      "Никто, как бог руководил прозорливцем и спас Агамемнона Скарпия".
      "Агамемнон Скарпия благодарит провидца".
      "Вся Батата приветствует Агамемнона Скарпия и призывает его в президенты".
      "Бог указует перстом, кому быть президентом, ибо нет власти не от бога".
      "Человек, читающий мысли - гордость Бататы".
      Таковы были, заголовки лабарданских газет, выщедших на другой день после поимки "вервольфа". Во всех газетах на первой странице красовались, мои портреты, на которых я был так же похож на себя, как суслик на гиппопотама. Причем печатные органы "независимых патриотов", сообщая о том, что я спас "Королеву Атланты", умалчивали, естественно, о спасении драгоценной для отечества жизни Агамемнона Скарпия. "Королева Атланты" ушла продолжать свой рейс без меня. Меня измучили репортеры. Я должен был отвечать им, какие мои любимые цвета галстуков и какие я предпочитаю носки и нижнее белье. Еще вчера никому неизвестный, сегодня я стал знаменитостью.
      Портные добивались чести сшить мне костюм - совершенно бесплатно. Сапожные фирмы присылали десятки пар ботинок на выбор. Меня завалили зубной пастой "Эмаль богов", перчатками "Змеиная кожа" и галстуками "Провидец". Я жил в лучшей гостинице Лабардана, в таких же аппартаментах, какие рядом co мной занимал Агамемнон Скарпия. Меня угощали коктейлем "Выпей - и станешь читать чужие мысли", глотнув которого, я чуть не задохся. Я получил предложение от "Батата-студии" сниматься в фантастическом фильме и от директора цирка "Олимпик" - выступать в цирке. Издательство "Книга должна быть глупой" предложило мне написать мои мемуары. Тысячи девушек Бататы присылали мне предложения прийти и немедля взять их в жены. Шестидесятилетняя миллионерша предлагала мне стать ее домашним пророком. Мне пожимали руки незнакомые люди, благодарившие за спасение "несравненного Агамемнона". Некто в коричневом костюме, встретившийся в гостиничном вестибюле, сказал:
      - Какого черта вы сунулись спасать этого бандита!? Пусть бы пекся уже в преисподней
      Я получил письмо от "корпорации верфольфов", обещавших вздернуть меня на первом суку или посадить вместо кола на кактус. Само собой разумеется, обратного адреса "верфольфы" не сообщили.
      Ли телеграммой в двести пятьдесят слов умоляла простить ее - и вернуться. "С Дроком все кончено, он законченный идиот", - сообщала она.
      Отвергнув все предложения, кроме "Олимпика", я стал выступать в цирке. Мне хотелось заняться, таким образом, тренировкой своих способностей и иметь честный заработок. Я попал в руки к режиссеру Дьюбью, который был приглашен дирекцией, чтобы подготовить меня к цирковой карьере. Он, в один день, получив пятьсот лавров, научил меня театрально раскланиваться, прикладывать руку ко лбу и мучительно думать, прежде, чем прочитать чью-нибудь мысль и дрожать, словно в лихорадке перед тем, как произнести вслух то, что другой носит в голове. Он утверждал, что это "нужно для эффекта" и без всех этих трюков я не буду иметь никакого успеха. В первый же день, когда афиши известили о новом "гвозде программы" выступлениях "прозорливца" - цирк ломился от зрителей. Лабардан неистово раскупал билеты. Я выступал сразу после ста сорока балерин, исполнявших "Змеиную ночь в пустыне". На мне был надет, фантастический костюм, долженствовавший, по мнению дирекции и художника, изображать костюм матроса бататского флота. Синий берет с шелковым красным помпоном увенчивал мою голову. Оркестр, отыграв туш, переходил на восточную мелодию. Шталмейстер представлял меня публике. Гром аплодисментов покрывал его слова. Публика бешено орала: "Браво, прозорливец!" Эта сумасшедшая обстановка, ослепительный свет и музыка мне мешали сосредоточиться. Шталмейстер убедительно просил соблюдать тишину. Он вызывал желающего выйти на арену.
      Первым моим клиентом оказался огромный рыжий детина в помятой фетровой шляпе, надетой набекрень и в широких, по щиколотку, штанах. У него были красные руки мясника, с обкусанными ногтями. Он был явно нетрезв и от него несло перегаром.
      - А ну-ка, прозорливец, о чем я думаю? - спросил он меня, чуть пошатываясь. Я разозлился. В его голове, похожей на чурбан, не могло быть никаких других мыслей, кроме мысли о выпивке. Я забыл о советах своего режиссера.
      - Чего я сейчас хочу? - повторил детина, икнув.
      - Выпить, - ответил я.
      - Ох, здорово! В самую точку! - пробасил пораженный детина.
      Гром аплодисментов был мне наградой. У всех остальных, выходивших ко мне на арену, были мысли какие-то идиотские. Под хохот всего цирка я отвечал одному, что он боится, что ему попадет от жены, другому, что он беспокоится, как бы не увели его авто, оставшееся у входа, третьему, что он хочет познакомиться с выступавшей до меня балериной.
      Все были в восторге, и я, упоенный успехом, уже начинал дрожать словно в лихорадке, как меня учил режиссер, и шталмейстер предлагал уважаемой публичке испытать прозорливца. И я подходил к задумавшему, хватал его за руку, он трясся вместе со мной и вытряхивал из себя свои мысли, словно шоколадки из автомата. Публика не обладала фантазией и все задумывали одно и то же - пусть прозорливец пойдет к его приятелю в пятом ряду и, достав у того из бокового кармана бумажник, вынет лавр и принесет задумавшему.
      Все, кроме меня, рычали от удовольствия.
      Я возвращался в свою уборную злой и вспотевший и проклинал тот час, когда согласился на предложение дирекции. И лишь многочисленные лавры, сыпавшиеся мне ежевечерне в карманы, вознаграждали меня и заставляли продолжать эту гнусную комедию.
      Бывали и неприятности. Если в один вечер к моим ногам летели мандарины и бананы, то в другой - в меня сыпались вонючие тухлые яйца и прогнивший сладкий батат. Ибо в этот вечер переполняли цирк противники Агамемнона Скарпия, вымещавшие на мне свою ненависть к кандидату в президенты от "сторонников демократии".
      И я начал понимать, что предвыборная кампания разгорается не на шутку и начинает медленно, но верно втягивать меня в свою орбиту.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      СЭЙНИ
      Заканчивалась первая неделя моих цирковых упражнений. Я жил словно в угаре, окруженный незнакомыми мне шумливыми развязными людьми в фетровых шляпах, пожимавшими мне руки, предлагавшими дружбу и выпивку. Меня начинала тяготить эта непривычная жизнь и, честное слово, я бы предпочел очутиться вместо апартамента с медвежьими шкурами на полу и столиками с заказанным ужином, поднимающимися из гостиничной кухни прямо в апартамент на лифте - у старухи Макбот, так жестоко со мной обошедшейся. Мне осточертел ананасовый сок, о котором я так мечтал в свое время - теперь я пил его в изобилии.
      Газеты буйствовали, одни - называя бандитом, взломщиком несгораемых касс и растлителем малолетних Агамемнона Скарпия, другие - награждая еще более нелестными эпитетами его противника - Герта Гессарта.
      Каждый день в Лабардане происходили предвыборные собрания обеих партий, на которых разыгрывались такие побоища, каких не видывал еще ни один матч бокса.
      Выступая вечером в цирке, я заметил среди множества ежедневно сменявшихся лиц два лица, бывавших каждый вечер, но ни разу не задавших мне ни одного вопроса. Один был мрачный человек в черном, опиравшийся острым подбородком на палку с серебряным набалдашником, а другая... на другой я часто останавливал взгляд и всегда встречал ответный взгляд синих глаз. Это была девушка, юная и прелестная, очень похожая на падчерицу Гро Фриша-Лесс. Положив ногу на ногу, обутые в крохотные синие туфельки, она не сводила с меня глаз. И странное дело - в ее присутствии мне становилось неловко использовывать все те театральные штучки, которые придумал для меня Дьюбью, и я, игнорируя сердитые взгляды директора, стоявшего у черного занавеса, переставал трястись, прикладывать руку ко лбу и выкидывать все эти надоевшие мне фокусы. Я мечтал, чтобы мне удалось прочесть необыкновенную мысль, которая поразит незнакомку. К сожалению, все мысли моих клиентов были пошлы и плоски, как асфальт на Причальной набережной. И вот раз, я хорошо помню, это произошло в воскресенье, когда шталмейстер вызывал на арену очередную жертву, она вдруг встала и легко, словно птица, вышла на середину арены. Послышались смешки - ни одна девушка не выставляла еще себя на показ под неумолимый свет и жужжанье юпитеров.
      - О чем я думаю, прозорливец? - спросила она. Голос ее был музыкален и приятен. Я пристально посмотрел на нее, сосредоточился и... о, ужас! - я не мог произнести вслух того, что прочел в ее глазах и в ее маленькой, курчавой головке. Чуть не задохнувшись от волнения и счастья, я пробормотал что-то насчет того, что я не могу передать ее мыслей всему цирку, настолько они интимны и сокровенны ("Громче!" - крикнул кто-то из верхних рядов).
      - Неужели? - спросила она, чуть улыбаясь. - Мне нет дела до других.
      - Вас зовут Сэйни, - сказал я. - И вот ровно неделю вы любите человека, которого видите в первый раз в жизни и совершенно не знаете. Вы хотите, чтобы он узнал это. Вы хотите узнать о нем как можно больше.
      - Все правильно, - сказала она. - Благодарю вас.
      И она пошла на свое место.
      Цирк бесновался от восторга.
      В этот вечер я почувствовал себя на седьмом небе и, придя в гостиницу, думал только о ней.
      - Сэйни, - повторял я. - Сэйни, Сэйни... Вот оно, мое счастье! Ко мне пришло мое счастье!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Я ПРОВАЛИВАЮ КАНДИДАТА В ПРЕЗИДЕНТЫ БАТАТЫ
      На другое утро ко мне без стука вошел Агамемнон Скарпия.
      - Я вижу, вы неплохо устроились, - сказал он, оглядывая мой номер.
      Его бульдожье лицо выразило подобие улыбки.
      - Вам пора бросить это занятие паяцев, - продолжал он без предисловий. - Я предоставлю вам другую арену. Вы поедете со мной на предвыборное собрание "независимых патриотов" и провалите их кандидата.
      - То-есть как это - провалю? - спросил я.
      - Настоящий вы прозорливец или вас выдумали газеты - мне наплевать, - продолжал он грубо. - Во всяком случае, мои газеты раздули вас больше, чем все другие. Вы выступите после этого бандита Герта Гессарта и заявите, что все то, что творится в его башке, прямая противоположность тому, что он там барабанит. Так как весь Лабардан сходит от вас с ума, эти безмозглые идиоты вам поверят.
      - Я думаю, мне следует отказаться от вашего предложения, - сказал я. - Вы так категорически требуете, чтобы я поступил против своей совести...
      - Плевал я на вашу совесть, - отрезал Агамемнон Скарпия, и лицо его стало жестоким. - Не мешает вам знать, что через две недели я стану президентом...
      - Вы в этом убеждены? - спросил я, возмущенный его самоуверенностью.
      - Но, но, не вздумайте еще читать мои мысли! - поспешно сказал Агамемнон Скарпия. Глядя ему прямо в глаза, отчего они, беспощадные и самоуверенные вдруг трусливо забегали, я отчеканил:
      - Вы боитесь выборов и не уверены, что вас изберут в президенты. Вы сейчас думаете о том, что если даже я шарлатан и меня выдумали газеты, я могу быть вам полезен. Вам плевать на Батату, на народ, избирателей и сторонников демократии. Вам нужно только захватить власть и заработать побольше лавров. Если меня не выберут в следующий раз, - думали вы сейчас, - мне на это наплевать, я буду обеспечен. Так же наплевать, как на все свои обещания, которые я даю своим избирателям. Я могу пообещать все: набить карманы последнего бедняка лаврами, снизить цены настолько, что любой сможет быть сытым на заработанные гроши, обещать рай земной в Батате. Но стоит вам выбрать меня в президенты, - думаете вы о своих избирателях, - и мне плевать на все мои обещания.
      - Да вы... да вы что? - выпучил Скарпия глаза. - Вы, значит, и в самом деле?
      - И еще я могу вам сказать, что вы готовы истратить на избирательную кампанию половину вышего состояния, заработанного тем путем, о котором вам даже вспоминать не хочется все, мол, впоследствии окупится с лихвой.
      - Ну и ну! - сказал Скарпия. - Выходит, вы и в самом деле прозорливец...
      - Вы в этом убедились? - спросил я удовлетворенно.
      - Едемте, - скомандовал Скарпия. - Не вздумайте размышлять, у меня есть средства заставить вас сделать все, что мне от вас нужно. Вот вам шпаргалка, зазубрите на всякий случай.
      - Зачем? Вы же убедились, что я действительно прозорливец?
      - Но я не убежден, что мысли Герта Гессарта так черны, как это нужно, чтобы его провалить...
      - Ах, вот оно что!
      Наконец-то он потерял частицу своей самоуверенности и нахальства.
      Через полчаса мы входили в "Театр веселых паяцев", где происходил предвыборный митинг, созванный правительственной партией. Никто не обратил на нас внимания. Все были увлечены происходящим на сцене. Герт Гессарт, в черном костюме и в черном галстуке, имел облик вдохновенного священнослужителя, говорящего проповедь и изрекающего истины.
      - Наша республика и дальше будет расцветать под нашим руководством (крики с мест: "Ура! Ура Президенту!" "А раньше-то мы процветали?" "Молчать!" "Сами молчите!"). Я обещаю вам, что в каждом доме будет достаточно батата, кофе, молока и каждый день жареный кролик к обеду ("Великолепно!" "Да здравствует наш президент!" "А кто топил бататы и жег кофе?" "Где они, эти кролики? Бегают? Поймай их!" "Молчать!" "Ура президенту!"). Ананасовый сок станет доступным каждому ("Да здравствует ананасовый сок!" Голос пьяницы: "Чего-нибудь покрепче!"). Я поведу Батату по пути к прогрессу и могуществу. ("Сколько ты заработаешь на этом?"). Могущественный флот ("Давай, давай, отлично!"), еще более могущественная авиация ("Дальнего действия, президент, великолепно!"), покровительство соседним республикам, нуждающимся в руководстве ("Дать им хорошую трепку!"), дадут возможность нам уверенно глядеть вперед, воссоединившись против русских, желающих нас поработить ("Покажем русским!" "Дальше, дальше, президент!" "Ты когда-нибудь видел русских? Может быть, во сне, когда напьешься?" "Покажем коммунистам!").
      Мы приближались все ближе к сцене, расталкивая локтями упоенных слушателей.
      - Я призываю вас не поддаваться на удочку сторонникам демократии. ("Не поддадимся! Ура, президенту!" "Чем Скарпия и его скорпионы хуже вас? Одна лавочка!" "Бей демократов!"). Отпечатки пальцев их лидера Агамемнона Скарпия сняты в уголовном отделе полиции республики ("А у тебя не сняты? Долой!" "Да здравствует Скарпия!" "Да здравствует президент!") Наша партия всем голосующим за нас поставит по бокалу! ("По два бокала, не жмись!" "Тряхни мошной!" "По три бокала!").
      - А наша партия поставит вам по литру, да не паршивого синтетического сока, а чистейшей живительной влаги! - покрывая все крики, зарычал Агамемнон Скарпия, вылезая на сцену. - Внимание! Слово хочет иметь прозорливец! Великий прозорливец Бататы! Или вы не слыхали о нем? ("Слышали! Давай прозорливца!" "Что-то он скажет?").
      Скарпия подал мне свою огромную ручищу, и я поднялся на сцену. В зале поднялся такой шум, что я боялся оглохнуть.
      "Да здравствует прозорливец!" "За кого голосуешь?" "Прочти-ка нам их мысли!" "Циркач! Клоун!" "Слово прозорливцу!" "Тишина! Дайте ему слово!" "Хотим слушать!" "К черту!" "Долой!" "Желаем слушать прозорливца!"
      - Тишина, иначе прозорливец ничего вам не скажет, - своим похожим на пароходный гудок басом прогремел Скарпия. - Ему нужно сосредоточиться, - сказал он совершенно так, как шталмейстер в цирке.
      "Внимание! Слушайте!" "Не надо! Долой!" "Говори, прозорливец!."
      Настала тишина. Герт Гессарт смотрел на меня со смирением, но глаза его из-под очков метали молнии. Странное дело! Так легко работать, как в этот раз, мне пришлось впервые. Этот Герт Гессарт, президент Бататы, для меня был весь раскрыт, как взрезанная дыня. И если Скарпия был негодяй, то этот оказывался негодяем в кубе.
      - Я скажу вам, о чем сейчас думает Герт Гессарт, - сказал я среди мертвой тишины. - Он думает, что убедил вас и что вы все - болваны. ("Позор!" "Нет, дайте слушать! Пусть говорит!"). Он думает, что сжигая кофе и топя бататы, он заработал два миллиона лавров. Он и дальше собирается продолжать в том же духе, хотя и врет вам насчет расцвета, изобилия и кролика в каждом доме... Он собирается вас задушить налогами на военные нужды ("Долой!" "Пусть говорит!" "Валяй, провидец!"), потому что он извлечет выгоду и от вооружений ("Все!" "Хватит!" "Ясно! К черту Гессарта! Да здравствуют сторонники демократии!" "К черту! К дьяволу! С трибуны! Ура провидцу! Прозорливец, браво! Скарпия, говори!").
      Герт Гессарт сошел со сцены бледный, с трясущимися от злобы синими губами. Агамемнону Скарпия дали слово. Этот врал так, что и ребенок бы понял, что он врет напропалую. Но Герт Гессарт был провален, а Скарпия на этот раз поверили. Этого-то он и добивался, захватив меня с собою.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      СО МНОЮ ЖЕСТОКО РАСПЛАЧИВАЮТСЯ
      В тот вечер цирк был переполнен. Директор, зайдя ко мне в уборную, не удержался, чтобы не похвастать, что перекупщики продавали даже места на галерке по ста лавров. Вечерние газеты брались нарасхват, все Они сообщали о провале Герта Гессарта в Лабардане и о выступлении на митинге прозорливца.
      Когда я вышел на арену, я увидел, что Сэйни сидит на первом ряду, слева от входа и улыбается мне. Но публика, встречавшая меня всегда аплодисментами, на этот раз почему-то молчала. Это молчание было гнетущим и ничего хорошего не предвещало. В воздухе что-то носилось. Заговор? Да, очевидно, заговор против меня. Сердце мое мучительно сжалось.
      Наверное, я был жалок в своем смехотворном костюме с красным помпоном на берете. Безжалостно светили огромные прожектора. Все лица казались мне синими, как у мертвецов. Шталмейстр произнес обычную фразу, приглашая желающих испытать прозорливца. Поднялся всегда сидевший в первом ряду человек в черном и медленно, словно неумолимый рок, шел ко мне по песку арены.
      - О чем я сейчас думаю? - спросил он.
      Я сказал ему, о чем он думает, и был убежден, что сказал совершенно правильно.
      - Вы лжете, - ответил человек в черном. - Вы шарлатан, а не прозорливец.
      И он пошел на свое место. Шталмейстер растерянно попросил кого-нибудь выйти повторить опыт. Возле черной занавеси я увидел побледневшее лицо директора цирка. Один за другим выходили людисамые различные люди, тонкие и толстые, маленькие и высокие, даже один горбун - и все говорили одно и тоже:
      - Вы лжете! Вы шарлатан, а не прозорливец.
      И вдруг по всему цирку забушевала буря. Все орали, вскакивали с мест, швырялись тухлой бататой и кокосовыми орехами.
      - Долой! Достаточно! С арены! Долой! - орали в сто, в тысячу глоток со всех скамей. Я успел увидеть лицо Сэйни, испуганное и возмущенное, выпачканные пудрой лица клоунов, в испуге смотревших на скандал из-за черной занавеси, слышал как будто щелкнул бич в руке шталмейстера, подстегивающего лошадей, почувствовал резкий удар в плечо, зашатался и ткнулся лицом в песок арены, пахнущий лошадиным пометом.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ!
      Я очнулся в гостинице, на своей постели, в полусумраке угасавшего дня, и первое, что увидел - это склонившееся надо мною личико Сэйни.
      - Сэйни, - прошептал я.
      - Вы очнулись, Фрей?
      Я хотел обнять ее, но не мог поднять руки, тяжелой, как свинец.
      - Не надо, Фрей. Я сама.
      Она наклонилась и поцеловала меня в губы. Губы у нее были влажные и горячие.
      - Они подстрелили вас, - сказала она. - К счастью, они! вас только ранили в руку, и врач говорит, что вы скоро оправитесь. Вы спали двое суток, Фрей.
      Она села рядом и положила руку мне на лоб. Рука ее была удивительно прохладна.
      - Вы... давно здесь, Сэйни?
      - С того злосчастного вечера. Ведь я люблю вас, - сказала она просто. - Хотя я ничего не знаю о вас. Нет, нет, не говорите, вам вредно говорить.
      Но я не мог не говорить. Я не мог не рассказать ей о всей своей жизни.
      - Теперь я еще больше люблю вас, - сказала Сэйни, когда я закончил рассказ. - Я полюбила вас... тебя даже в твоем шутовском наряде. Почему? Я сама не знаю. Но ты ведь тоже ничего не знаешь обо мне.
      Ее повесть была проста и прозрачна. Отец-моряк погиб в море. Воспитала тетка. Училась в школе. Сейчас работает на заводе ананасового сока "Нектар Гро Фриша".
      - Это самый большой обман, который я когда-либо видела, сказала она. - Гро Фриш зарабатывает на нем миллионы, а девушки, работающие у него, умирают с голоду. Если они пытаются пить ананасовый сок, их выгоняют с завода. Я истратила свои последние деньги, чтобы видеть тебя каждый вечер. И меня наверное уводят, потому, что я два дня не была на заводе.
      Мы проговорили до ночи, пока я не заснул.
      - Меня уволили, - сказала Сэйни на другой день. - Они выдали мне волчий билет. Мне ничего не остается, как...
      - Уехать, - сказал я. - У меня ведь достаточно лавров. Мы сядем на ближайший пароход и покинем Батату.
      - Ну, зачем тебе я? - сказала Сэйни. - Тебе необходимо уехать, тебе нельзя здесь больше оставаться, уезжай один и как можно скорее.
      - Ни за что! - воскликнул я. - Как только я встану, мы уедем вместе. Мы будем работать и будем счастливы!
      - Милый, - сказала она.
      - Жена моя, - ответил я.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      ЗАДЕРЖАН!
      В тот день, когда все было готово к отезду, когда я договорился с капитаном "Ахиллеса", что мы заберемся с вечера на судно, уходящее из Лабардана на рассвете в сторону Кофейной республики и в самом радужном настроении вернулся в гостиницу, меня ожидал новый сюрприз.
      Человек в черном, всегда сидевший в цирке на одном и том же месте, в первом ряду, и в злополучный вечер первый сказавший мне: "Вы не прозорливец, вы - шарлатан, вы лжете", ожидал меня в номере.
      - Ну-с, господин прозорливец, - сказал он, приподнимаясь с глубокого кресла, - вы сейчас последуете за мной.
      - Куда?
      - В Цезарвилль.
      - Мне нечего делать в Цезарвилле.
      Тогда он отогнул лацкан пиджака и предявил мне значок правительственной тайной полиции.
      - Но я должен сообщить Сэйни...
      - Вы никому ничего не должны сообщать. Собирайтесь. Ваши вещи вам не понадобятся. Расчет за номер произведен.
      - Но я могу повидать Агамемнона Скарпия?
      - Ни в коем случае. У нас не осталось ни одной минуты.
      - Но Сэйни...
      - Никаких Сэйни...
      - Я ей оставлю записку.
      - Никаких записок.
      - Куда вы меня повезете?
      - Я вам уже сказал: в Цезарвилль.
      - За что вы меня арестуете?
      - Вы узнаете в Цезарвилле.
      Закрытая машина ждала нас у подезда. Мой черный спутник, лишь только мы сели, задернул занавески, машина стремительно двинулась вперед, и по нескольким поворотам я понял, что мы направляемся к вокзалу.
      - Я не надеваю на вас наручников, чтобы не привлекать лишнего внимания, - сказал полицейский. - Но не вздумайте бежать.
      Поезд уже стоял у платформы. Мы вошли в отдельное купе, очевидно заранее заказанное, и дверь за нами захлопнулась. До самого Цезарвилля мой спутник не проронил ни слова. Он не спускал с меня глаз. А я думал о Сэйни, о бедной Сэйни, которая придет или уже пришла сейчас, радостная, счастливая, с тем, чтобы навсегда выехать из Бататы!
      Мы приехали в Цезарвилль вечером. Вечер был теплый, пряный, душистый. Сады цвели. Световые рекламы безумствовали. Я знал, где находится тюрьма в Цезарвилле. Мы ехали в другом направлении. Мы ехали не в тюрьму.
      - Вы можете облегчить свое положение, - сказал мой страж. - Мы едем в ресторан "Лукулл". Ужин будет изысканный, могу вас заверить. Вам покажут одного человека, вы прочтете его мысли и дадите показание под присягой.
      - Но послушайте! - сказал я. - Вы ведь сами обявили в цирке, что я - шарлатан и лжец и по всей вероятности за это меня и арестовали.
      - Я не собираюсь докладывать вам, за что вас арестовали. Но вы сделаете сегодня то, что вам предложат.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Я ВСТУПАЮ В ВЫСОКОПОСТАВЛЕННОЕ БАТАТСКОЕ
      ОБЩЕСТВО
      Ресторан "Лукулла" был великолепен. Швейцар походил на мастодонта. Его бороде позавидовал бы сам старец Мафусаил. Лакеи, выстроившиеся в ряд, были похожи на министров. Даже тогда, когда я был страховым агентом, я не рисковал зайти в этот величественный храм Жратвы и Пития. Мой сопровождающий вдруг стал настолько мил и корректен, что нас можно было принять за двух близких друзей, давно не видевшихся, вдруг встретившихся и зашедших весело провести, вечерок. В своем черном костюме он походил не то на профессора оккультных наук, не то на священника. Наши ноги утопали в мягких пушистых щврах. Темно-малиновые бархатные портьеры свисали повсюду и отовсюду. Зал под стеклянной крышей, в которой горели крохотные звезды, походил на сад в теплую летнюю ночь. Столы, накрытые накрахмаленными скатертями и заставленные дорогим фарфором и хрусталем, прятались в зелени пальм, олеандров, магнолий и камелий. Повсюду распространялся пьянящий цветочный аромат. Метрдотель, величественный, как разжалованный король (мой спутник не замедлил мне сообщить, что он и на самом деле принадлежал к одной из европейских королевских фамилий), таким жестом подал нам карточку, будто подавал ультиматум. Мой спутник (он любезно, сказал, что его зовут Амфитрион Гош) отдал распоряжение относительно ужина. Откуда-то издали, словно доносимые ветерком, долетали звуки джаза, исполнявшего "Чудную летнюю ночь в Батате". Я знал, что в лучших ресторанах оркестр всегда играет под сурдинку, чтобы не мешать разговорам. В Зелени олеандр и магнолий то тут, то там, за столами были рассованы мужчины в вечерних черных костюмах и женщины в ослепительных туалетах. Мелодичный женский смех плыл от стола к столу. Два официанта с лицом факельщиков и с осанкой полковников подали на стол сэлат из омаров, маринованную камбалу, русскую икру, мусс из колибри, крошечные пирожки с черепаховыми печенками. Я был страшно голоден, но неопределенность моей дальнейшей судьбы отбивала у меня аппетит.
      Зато Амфитрион Гош ужинал поистине с волчьим аппетитом, подливал мне вина, занимал разговорами, которых я не запомнил. Мрачный инспектор тайной полиции и мой несомненный враг (я ведь помнил инцидент в цирке) вдруг превратился в приятного собеседника. Мне стало казаться, что вся история с арестом, с приездом в Цезарвилль чуть ли не в наручниках скверный и тяжелый сон; но может быть сон - вот этот вечер в "Лукулле" с музыкой, с едой, с цветами, а проснусь я в камере цезарвильской тюрьмы, на жесткой и вонючей койке?
      - Послушайте, Горн, - сказал мне Амфитрион Гош, когда нам подали суп из ската, - взгляните-ка на человека за соседним столиком и скажите мне, о чем он думает.
      Я поднял голову и взглянул. За соседним столиком, отделенным от нас кружевными листьями пальм, сидел в одиночестве человек в смокинге, чрезвычайно скромный, с лицом артиста или адвоката. Когда он наливал себе вино, я заметил, что у него тонкие пальцы скрипача.
      - Ну? - сказал Гош. - Я жду вас.
      Нет, положительно в этот вечер я разучился читать чужие мысли. Может быть оттого, что я был слегка пьян или сильно взволнован, я никак не мог сосредоточиться. Сэйни поглощала все, Сэйни, которая думает, что я сбежал от нее, не оставив даже записки.
      - Что же вы? - спросил Гош. - Он может скоро подняться и уйти.
      Действительно, человек уже пил кофе.
      - О чем он думает, я вас спрашиваю?
      В этом вопросе снова прозвучали жесткие нотки полицейского инспектора.
      Я пристально смотрел на человека, пившего кофе.
      Он был совершенно спокоен, невозмутим и, казалось, не замечал, что его бесцеремонно разглядывают. И вдруг я ощутил ту самую взволнованность, которая часто приходила ко мне за последнее время, сердце мое забилось, пульс участился, и я осознал, что в мозгу у человека, пьющего кофе, происходит бешеная работа.