- Погоди, не то еще будет, - поддразнил его Сева.
      Уезжали из города женщины, ребятишки. Большие белые теплоходы стали походить на угольщиков. Они гремели якорными цепями и уплывали на Кавказ, сопровождаемые катерами-"охотниками". На одном из таких теплоходов ушли в Батуми и Шурочка, и Мефодий Гаврилыч. Там должны были развернуться ремонтные мастерские. Фелицата Мартыновна покинуть свой Севастополь наотрез отказалась ("Здесь родилась, здесь и умру").
      И осталась на Корабельной. Прощание было трогательным.
      - Прощай, Фелицата, может, и не придется нам свидеться, - сказал грустно Мефодий Гаврилыч. Фелицата заплакала.
      Теплоход поздним вечером, в темноте, медленно вытянулся за боковые ворота. Его сопровождали "охотники".
      На Приморском бульваре стоял стон и плач. Батуми в те дни казался другим краем света.
      (Перед этим провожали "Абхазию". На ней тоже уходили женщины, дети. На траверзе Ялты ее настигли торпедоносцы. Один огнем конвоя был сбит, другой торпедировал транспорт в упор).
      Перебазировались на Кавказ и большие корабли. Бухта почти опустела. Мы настолько привыкли к налетам, бомбежкам, к бою зениток, к вою санитарных машин, что наступавшая изредка тишина нам казалась опасной.
      По-прежнему мы сопровождали транспорты, встречали приходившие с продовольствием и оружием корабли. Иногда нам удавалось их отстоять, иногда они загорались и, пылая ярким пламенем в ночном море, привлекали к себе внимание новых летчиков.
      Я поражался, как Всеволод ориентировался в тумане, застилавшем все море. Он всегда шел уверенно, подбадривая меня зеленым своим огоньком. Катера выдерживали дикую качку, волны хлестали в лицо, краснофлотцы валились с ног, вода заливала моторы. Севу прозвали "асом дальней разведки". Все, начиная с боцмана Стакана Стаканыча и кончая молоденьким матросиком Кедриным, считали, что с Гущиным не пропадешь ни в какой беде. Так и получилось, когда я в тумане наткнулся на затонувшее судно и катер мой стал тонуть. Я был ранен.
      Сева перескочил к нам на борт, приказал заложить пробоину шинелями и бушлатами, выкачивать воду, и катер благополучно добрался до базы.
      Сырин "заболевал" всякий раз, когда мы выходили в опасные походы. "Заболел" и в тот раз, когда мы побывали в порту у врага и поставили у него под носом мины.
      От нас корреспонденты ничего не добились. Но Сырин дал интервью: выходило, что успех был достигнут под его руководством. Васо негодовал, Сева посмеивался. И только любимцу нашему, поэту Алымову, шепнул, чтобы тот не упомянул, чего доброго, в своих стихах Сырина. Стихи Алымова на флоте любили и знали их наизусть:
      Для всех наступил испытания час:
      Защитник Отечества каждый.
      Трус умирает тысячу раз,
      Герой умирает однажды.
      Алымов читал и шутливые стихи, веселившие краснофлотцев:
      Что ж ты, Вася, друг большой,
      Зря себя так мучишь?
      Если любишь всей душой,
      Весточку получишь.
      Этот неунывающий человек был настоящим бойцом.
      Среди адмиралов и среди краснофлотцев у него было много друзей. (Мне привелось с ним встретиться после войны. Вспомнили прошлое. Он обещал приехать на Черное море, но вскоре погиб в Москве по несчастной случайности.)
      Наши моторы были изношены, борта катеров залатаны. Нам было приказано забрать раненых и перебазироваться в Батуми. Под покровом ночи мы, нагрузив катера до отказа, покинули Севастополь. Я забежал к Фелицате Мартыновне. Она наскоро завернула что-то своему старику в узелок, просила передать, что жива. В это время грозно загремели зенитки, и весь домик Куницыных осветила повисшая над Корабельной стороной "люстра".
      Фелицата Мартыновна обняла меня и горько заплакала.
      - Чует мое сердце, не увижу я своего старика. - Щеки ее были мокры. Пусть Гаврилыч шарф теплый носит, ему простужаться вредно. Присмотри, Сережа, за ним.
      - Присмотрю.
      - На тебя одного я надеюсь. А ему скажи, чтобы обо мне не тужил.
      Тяжело было уходить с Корабельной.
      Мы совершили переход в тихую погоду, темными ночами. Розовым солнечным утром очутились на подходе к бухте, окруженной горами. На берегу наших раненых ждали санитарные машины. Над белыми кубиками домов висели аэростаты заграждения, на набережной было много военных. В бухте прижались к причалам несколько кораблей, один из них - инвалид-крейсер с оторванным носом.
      На бульваре аджарцы пили из крошечных белых чашечек кофе, совсем как в шестнадцатом, когда мы, мальчишки, искали пароход, на котором мечтали уйти в Севастополь.
      Сдав раненых, катера развернулись и подошли к Морскому вокзалу, в пакгаузах которого размещались теперь мастерские.
      - Шурочка! - закричал Сева. Он перепрыгнул на стенку и схватил в объятия жену. Она была в кителе с погонами техник-деятенанта, в беретике с серебряным "крабом". Он целовал ее жадно...
      - Как Вадимка?
      - Растет, - поправила Шурочка свой берет. - Ты, что же, ремонтироваться пришел?
      - Так точно.
      - Отремонтируем. Здравствуйте, Сережа. Рада вас видеть. А вот и Мефодий Гаврилыч.
      - Ну, как там у нас в Севастополе? - спросил торопливо подошедший Куницын. Я протянул ему узелок.
      - Жива?! - воскликнул он радостно.
      - Ну конечно, Мефодий Гаврилыч!
      - А я-то уж думал... - и старик протер запотевшие очки. - Ну, как она, Фелицата?
      Он никак не мог справиться с туго завязанным узелком.
      - Мы тут под пальмами жаримся, а Фелицата, сердешная... Корабельная-то наша цела?
      Я успокоил его, сказал, что Корабельная пострадала меньше всего.
      Тем временем подогнали краны, и катера наши очутились на стенке. Боцман и краснофлотцы подбили клинья под блоки. Мефодий Гаврилыч, уже успокоившись и рассмотрев содержимое узелка, подозвал подручных. Пожилой бородач волок за собой длинный шланг пневматического молотка.
      - Подлечим катерки ваши, да и вам, думаю, подлечиться придется: врачи здесь строгие! - сказал Мефодий Гаврилыч. - Живем, хлеб не даром жуем!..
      Повсюду вспыхивали зеленоватые огоньки электросварки. Под катерами, под сейнерами, на палубах кораблей суетились люди в рабочих комбинезонах.
      - Заменяем стволы, обшивку, моторы, - пояснил Мефодий Гаврилыч.
      Разместив команду на берегу, в каменных белых казармах, мы со Всеволодом пошли к Шурочке.
      Она жила неподалеку от порта, в узкой, заросшей глянцевитой зеленью улице. Все казалось здесь удивительным: и невзрытые мостовые, и дома с неразбитыми стеклами, и аккуратненькие калитки. Нас встретила хозяйка-аджарка, приветливая и загорелая. Вадимка возился во дворике с сыном хозяйки и долго не шел на зов.
      Он, как видно, с трудом припомнил отца и неохотно подставил лоб под отцовские губы. Комнатка была небольшая, чистенькая, с выбеленными стенами, незнакомыми растениями и удушливо пахнущими цветами. Над комодом висела фотография Севы. Мы выпили по стакану сладкого фиолетового вина, и я оставил их: надо же им наговориться.
      - Постой, Серега, Шура найдет тебе комнату у соседей! - окликнул меня Сева.
      Я знал, что здесь не бывает воздушных тревог, и мне очень хотелось хоть один день провести в тишине и покое...
      Пока Шурочка доставала все необходимое для ремонта, нас с Севой призвали к врачам. Госпиталь размещался в субтропическом парке, в большом белом здании с огромными окнами.
      Меня раздели догола. Полковник медслужбы и два майора, один из них женщина, молодая, с насмешливыми глазами, расспрашивали придирчиво. Пересчитали ранения, даже самые пустяковые, заставили припомнить ушибы, удары, - словом, заполнили целый реестр. Меня знобило: в раскрытые окна несло ветерком, правда, теплым, но я стыдился того, что стою голый перед молодой и красивой женщиной. Наконец я вспылил:
      - Дорогие товарищи, я же к вам не напрашивался.
      Вы, что же, за симулянта меня считаете?
      - Да, - грубовато ответил полковник. - Вы симулируете здоровье, а вас надо лечить.
      - Меня? Лечить?
      - В девятой палате у нас есть свободная койка?
      Когда я попытался было возразить, полковник вконец рассердился:
      - Да вы понимаете, батенька, что у вас помимо всего другого и прочего надломлены два ребра. Вам тоже требуется ремонт.
      Я негодовал, возражал, доказывал, что ремонт катера не может благополучно без меня завершиться. Меня выслушали внимательно - и только. Полковник, хоть и медицинской службы, остается полковником.
      Пришлось лечь в палату. У меня брали кровь. Засовывали в горло толстые и тонкие трубки. Я давился, и слезы застилали глаза. Одна из моих старых ран вдруг открылась и стала гноиться.
      Сева навещал меня почти каждый день. Сочувствовал и посмеивался:
      - Эх, Ceрeгa, не удалось тебе отбрехаться, вот и лежи!
      - А как же тебе удалось?
      - Очень просто. Я их сбил с толку. Ох, тут болит, ох, здесь тоже болит, и тычу то в подвздошную полость, то в аппендикс, то в печенку, то в почки. Ну и насторожило их мое оханье, особенно эту врачиху-майора. Она заподозрила во мне пошлейшего симулянта. Ну и прокатили меня, к моему целичайшему удовольствию: ни в каком госпитальном лечении не нуждается. Вот и вышло, что смеется тот, кто смеется последним. Смеюсь я, Гущив Сева! Все вечера провожу между катерами, Шурочкой и Вадимкой. Недолгое счастье оно тоже счастье,, Серега!
      - А тебе не кажется, Сева, непростительной подлостью, что мы живем далеко от войны?
      - И бы сам влез в моторы, чтобы их поскорее привести в боевую готовность. И Мефодий Гаврилыч старается, работает днем и ночью. А старику уже под семьдесят подкатило. Шурочка своим обаянием пользуется, пленяет летчиков в авиационных мастерских... заимствует все нам нужное...
      - А ты не ревнуешь?
      - Она jfce на них нежные взгляды для пользы дела бросает! Ты погляди, какими красавцами катерочки стали, любо-дорого глядеть! Ни одного дня с тобой не задержимся, Серега, уйдем! Вот Сырин - тот здесь как рыба в воде. С докладами выступал, с похвальбой. А теперь в госпиталь лег.
      - С чем?
      - С геморроем! Ты разве его не видал? Да вот он, любуйся!
      По дорожке медленно шел Сырин в новом халате. Мы отвернулись.
      - Лечить задницу, когда у нас дела по горло, когда приходят в Батуми последние подводные лодки с последними ранеными!
      Их размещали в соседних палатах, и они торопливо рассказывали про уничтоженный город, про людей, защищавших его. Многие были молоды, но умудрены опытом. "Мы клялись не отступать ни на шаг, драться почерноморски с врагом до последней капли крови". И дрались. Флотская газета писала: "По трапу, охваченному огнем, Иван Голубец пробивается на корабль, сбрасывает горящие бомбы. Дым разъедает глаза, огонь жжет тело матроса, на корме начал рваться боезапас. Но Голубец, обожженный, поднимает последнюю бомбу, бросает за борт... Где и когда ты видел подобных героев?"
      Вечером старший лейтенант, мой сосед по палате, рассказывал:
      - В последний день мы пробивались на Херсонесский мыс. Над узкой полоской берега возвышалась скала. На скалге были гитлеровцы. Они забавлялись: связывали в пучок пять гранат, сбрасывали нам на головы. Многих поубивали. Было от чего в отчаяние прийти. Дух наш поддерживал Вахрамеев из Политуправления.
      - Вахрамеев?
      - Да. Говорил, что в гражданскую не такое бывало.
      Все, мол, перенесем, подождем темноты, товарищи, и за нами придут подводные лодки. Не раз нам казалось, что лодки пришли, и люди, теряя головы, бросались вплавь.
      Вахрамеев останавливал их, убеждал, что это больное воображение... Наконец поздно ночью пришла лодка. Она не подошла близко к берегу. Вахрамеев помогал плыть обессилевшим. Все подбадривал... Когда мы доплыли до лодки, она была заполнена до отказа. "Могу взять еще двух человек", сказал горестно командир. И Вахрамеев подтолкнул меня к лодке, помог взобраться на борт тяжело раненному молодому матросу, а сам поплыл к берегу...
      Я подумал: он и не мог поступить иначе. Вахрамеев жил так, как учил жить других.
      Да, он учил жить не для себя. Я часто встречал его в Севастополе в последние дни перед тем, как мы ушли на Кавказ. Он не ушел с Политуправлением в Поти, а появлялся на кораблях и в частях, распоряжался погрузкой раненых, выгрузкой оружия и продовольствия для защитников Севастополя. Всегда озабоченный, куда-то спешивший, он все же, встретив нас, спрашивал: как мы живем, в чем нуждаемся.
      Я лежал ночами без сна, смотрел в раскрытые во тьму окна, где таинственно шумели деревья, и слушал храп и тихие взволнованные разговоры:
      - Как же про Витю-то? Рука не поднимается написать. Всего три года женаты...
      - А ты не пиши, сами пришлют похоронную.
      - Хорошая она женщина, как любила его...
      - Другого найдет. Нынче ; "ни, бабы, быстрые! Вот мне к своей ехать не хочется. Ну, на что я ей нужен без правой руки?
      - А ты ей скажи, как в стихе: "Дайте, я вас обниму левою рукою".
      - Милый мой, жизнь - не стихи...
      - Ив стихах, дорогуша, бывает премудрость больша-ая...
      В палатах бредили:
      "Огонь на меня! Фашисты проклятые! Огонь, огонь на меня!"
      "Убили... А чем она виновата, пичужка? Давай, отнесем ее,.."
      "Братцы, подводная лодка. Плывем!"
      Тяжело было слушать бред. Сестры щедро раздавали снотворное.
      В палату входила сестра Маргарита, высокая, плоская, сухая. Мне казалось, что, когда она входит, храп и бред затихают. Она, белоснежная, была похожа на сурового престарелого ангела.
      Иногда вместо Маргариты прокрадывалась к нам смерть. Человек начинал задыхаться. Утром на опустевшую койку ложился другой. От него скрывали, что на ней кто-то только что умер...
      Ноги, руки у меня были целы, и я, избегнув бдительного наблюдения сестры Маргариты, выбирался в парк, дышал влажным воздухом, слушал дальний грохот морского прибоя. Один раз, осмелев, в госпитальном халате прибежал в мастерские. Я увидел свой катер с ободранной обшивкой. Незнакомый рабочий срезал старые заклепки. Под катером лежали Стакан Стаканыч с Мефодием Гаврилычем. Старики что-то горячо обсуждали. Стакан Стаканыч выполз, кряхтя, поднялся и вытянулся. Мне показалось смешным, что боцман вытягивается перед серым госпитальным халатом.
      Но он был так искренне рад мне и так подробно рапортовал о каждом из нашей команды, что я расцеловал его в колючие усы.
      Меня настигла сестра Маргарита и, отчитывая, как школьника, повела в госпиталь.
      Мой сосед по палате целыми днями читал "Овода".
      Книжка была затрепана, листы ее обгорели. Эту книжку, очевидно очень любимую, он привез с собой. На ней сохранился даже штамп Морской библиотеки.
      Мне почему-то подумалось, что, может, и я когда-то, зайдя в торжественно-тихий зал, брал с полки юйенно эту книжку. Она и тогда была изрядно потрепанной, Я всегда размышлял над ней, восторгаясь хладнокровием человека, командовавшего своим расстрелом: "Ну, молодцы! Эй вы там, на левом фланге, держите выше ружья! Все прицелились?" Овод учил нас мужеству.
      А теперь вместо торжественно-молчаливой библиотеки там, в Севастополе, остались обугленные стены и, быть может, из всех тысяч книг уцелела только одна, обожженная, зачитанная сотнями моряков.
      И опять показалось непростительной подлостью жить так далеко от войны...
      Газету "Красный черноморец" привозили сюда гидросамолеты и "кукурузники". В ней говорилось, что мы вернемся в Севастополь.
      В госпитале появился поэт Алымов. В кителе, насквозь пропитанном пылью руин Севастополя, он читал в столовой о море, шумящем за кормой корабля:
      ...Клятву даем:
      Севастополь вернем!
      Севастополь был
      И будет советским!
      И тогда:
      Встречай, Севастополь, орлов Черноморья,
      Навеки прославивших город родной!
      Как-то, придя ко мне, Сева порадовал:
      - Ну, Серега, довольно тебе прохлаждаться. Я доказал, что тебя пора выписывать. Ремонт заканчиваем; идем в новую базу.
      Я сбросил осточертевший халат, надел китель, вонявший карболкой, и отправился навестить отца. День был праздничный, и я нашел его дома. Из окна доносились дикие, похожие на рев тигра звуки. Отец в гимнастерке с расстегнутым воротом сидел в неубранной и захламленной комнате против подростка-аджарца. Они трубили дуэт из "Роберта-дьявола". Отец нашел-таки мне заместителя! Он встретил меня без особого энтузиазма - я помешал ему музицировать. Старик поседел, съежился, очень усох, но все еще служил капельмейстером в тыловом пехотном полку. Пятнадцатилетний аджарец был его пасынком.
      Вошла толстая, неопрятная женщина лет сорока. Узнав, кто я, расчувствовалась, угостила меня чем-то пряным и острым и выставила молодое сиреневое вино. Отец пил его стакан за стаканом, как воду.
      Я сказал, что снова ухожу воевать. Глаза моего сводного брата загорелись упорным желанием идти со мной вместе. Когда я уходил, он выскочил за мной во дворик и стал торопливо умолять, чтобы я взял его на свой катер.
      Я понял: он хочет сбежать от трубы, от отчима, от дуэтов из "Роберта-дьявола". Я отказал. Он заплакал. Может быть, он и в самом деле хотел воевать? Этого я никогда не узнал. Отец вскоре умер от рака горла. Мачеха сообщила мне 6 его смерти через штаб Черноморского флота. Ни ее, ни ее сына я никогда потом не встречал.
      Вечером, перед тем как стемнело, мы уходили в новую базу. Мы горячо благодарили Мефодия Гаврилыча, Аристарха Титова и их подручных. Благодарили и Шуpочку.
      Звезды алели на катерных рубках.
      И было чувство свободы, не связанной больше ничем - ни врачебными предписаниями, ни дверью палаты, ни суровым взором сестры Маргариты, с которой, впрочем, расстались мы дружески. Я крепко пожал ее сухую, жилистую, не женскую руку.
      Мы отходили. Причал отодвинулся, и все стало смутным - люди, пакгаузы, небрежно затемненные здания на набережной. Мы вышли из бухты в открытое море.
      Нас охватила необъятная темнота. За работу, довольно бездельничать!
      Куда нас пошлют? В Новороссийскую бухту? К берегам Крыма? Я отвечу "Есть!" на любой приказ, выполню любое задание. В этом смысл моего существования, вся моя жизнь, жизнь моряка, офицера и, прежде всего, коммуниста.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Мы жили в болотах Колхиды, в устье речки со странным названием Хопи. Базой нашей был отживший свой век пароход. Он был просторен, с небольшими каютами первых двух классов, где располагались мы, приходя с моря. В салоне у переборки стояло дряхлое пианино.
      Пароход был искусно замаскирован тысячами ветвей, срезанных краснофлотцами в лесу, и походил на зеленый шатер. Даже сходни были замаскированы. С воздуха ничего не было заметно.
      Речка заросла тиной, а над болотистыми берегами клубился густой туман, и лягушки задавали такие пронзительные концерты, что настоящее название деревушки было прочно забыто. Сева назвал ее "Квакенбурт", и это наименование так за ней и осталось.
      Нам бы очутиться здесь лет двадцать с лишком назад, когда мы, мальчишки, жаждали фантастических приключений. Уж тут наверняка кишели в те времена и змеи, и всякие гады, а в лесу запросто разгуливали рыси и барсы!
      В деревушке жили мингрельцы, трудолюбивый и гостеприимный народ. Их домики стояли высоко приподнятые на сваях. Катера оглушительным гулом моторов распугивали рыбу. Неделями лил густой теплый дождь, мы перестали его замечать. Не обращали внимания и на рык "юнкерсов", пролетавших на очередную бомбежку. По "юнкерсам" не стреляли. Это открыло бы нашу стоянку.
      И зенитки бездействовали, зенитчики отчаянно скучали, а "юнкерсы" летели туда, где их встречал отпор кораблей. Мы каждый раз слышали грозный раскат их могучих орудий.
      В узенькие каюты почти никогда не заглядывало солнце; когда электричество не затухало, оно служило исправно. В ленинской каюте висела стенная газета "Катерник".
      В ней под фотографией бешено несущегося катера можно было прочесть новости нашего соединения.
      - Мне нравится "Катерник", - говорил Сева. - Нет пустых фраз, шапкозакидательских деклараций. Я вижу, наши соратники не сидят тут без дела. Смотри-ка: под носом у противника поставили мины, не вызвав никаких подозрений. Высадили десант без потерь. Двое не вернулись из операции... Он призадумался. - Я хотел бы всегда возвращаться...
      - Я тоже...
      - Ну а теперь пойдем к капитану первого ранга и напомним ему о себе. Я не собираюсь тут околачиваться без дела...
      Дело нашлось.
      Уже на следующий день мы погрузили мины и ночью вышли их ставить на путях чужих кораблей. То и дело приходилось приглушать моторы, прислушиваться.
      Команды подавали почти шепотом: "Правая! Левая!" - и я слышал шепотом же подаваемые ответы: "Есть, правая!
      Есть, левая!". Стакан Стаканыч, можно было подумать, всю жизнь занимался постановкой мин. Он был спокойнее всех, хотя и лучше всех знал, что будет, если нас обнаружат. Мы вернулись, заслужив похвалу капитана первого ранга.
      Вскоре разведка донесла, что на поставленных нами минах подорвались два вражеских транспорта.
      Мы обедали в уютной кают-компании с квадратными окнами, среди веселых и славных ребят. Они острили, шутили, смеялись, играли на дряхленьком пианино "Прощай, любимый город", "Землянку" и еще какую-то веселую песню, сочиненную ими самими. Приди сюда кто посторонний, он бы ни за что не поверил, что эти люди сегодня ночью пойдут очень далеко и неизвестно, вернутся ли.
      В каюте глухо гудел вентилятор, поскрипывали переборки, койка была мягка и уютна, на ней снились сны, далекие от войны. И вдруг - короткий стук в дверь, приглашение к капитану первого ранга и новое задание, еще более сложное и опасное.
      Мы должны были проникнуть в один из вражеских портов. Там погружались на транспорты гитлеровские солдаты; придя с позиции, отдыхали подводные лодки.
      Туда привозили снаряды. Там же была база торпедных катеров и катеров-"охотников", совершавших набеги на наши морские пути.
      Мы неслись с быстротой удивительной.
      Пройти мимо тысяч острых глаз наблюдателей, мимо сотен орудий нелегкое дело. Можно встретиться и с подводной лодкой врага, и с его кораблем. С прибрежных аэродромов могут подняться бомбардировщики.
      Катера срезали угол к Южному берегу Крыма.
      Вот и маяк, вытянувшийся острой белой иглой, темный мол, бухта, похожая на подкову, набережная, белые здания на холмах.
      У входа в порт сонно покачивались сторожевые катера. Катер Гущина взял курс на проход среди бонов. Катера не открыли огонь, но над морем взлетела ракета.
      От нас требовали опознавательные. Сева выдал что-то чрезвычайно сумбурное. Важно было выиграть время; пусть поломают головы, пытаясь расшифровать непонятное.
      У пирса торчала серая рубка подводной лодки. В глубине бухты разгружалась баржа. Подальше прижались друг к другу несколько катеров на покое.
      Катер Гущина был уже в бухте: Я видел, как он подскочил: торпеды вырвались из аппаратов. ;Пирс-и весь порт окутало дымом. Бесформенная мертвая глыба - вот все, что осталось от подводного корабля...
      Теперь и мой катер на полном ходу влетел в бухту.
      Торпедный залп по складам, почти не видным в дыму...
      Мы все Же были подбиты. Моторы наши заглохли.
      И тогда Сева, уже уходивший, развернулся и подошел к нам. Он наб не оставил в беде... Он скрыл нас густой дымовой завесой, лавировал, отбиваясь от наседавших "охотников". А мы тем временем исправляли моторы...
      Наконец я дал знать, что могу следовать в базу.
      И мы взяли курс на Кавказ...
      И вот среди безбрежного синего моря на палубу вылез наш кок и доложил, как будто не было ни поединка, ни боя:
      - Завтрак готов, товарищ командир. Разрешите раздавать?
      Мы ели, не отходя от руля, от пулеметов, моторов, торпедных аппаратов. Ели бутерброды с тушенкой и шоколад.
      Когда капитан первого ранга встретил наши подбитые катера на причале и я доложил, что Гущин нас не оставил в беде, Сева озлился: "Что же, ты думаешь, я хотел орден на тебе заработать? Или ты полагаешь, что я, как последний трус, отошел бы подальше и, полюбовавшись, как они тебя разделают под орех, отправился бы докладывать, что ты погиб и намять о тебе надолго сохранится в моем и в прочих сердцах? Грош цена такой сволочи, которая видит, как погибает товарищ, и не подает ему руку помощи..."
      Он дулся на меня дня два или три. Потом пришел.
      - Я слышал, наклевывается еще одно дельце. Будем, Серега, готовиться.
      Но на "новое дельце" пошли Сева, Сырин и Васо. Я не находил себе места. Злился на то, что так безмятежно тиха наша узкая речка, что лес стоит в полном молчании, а жители как ни в чем не бывало ловят рыбу и варят харчо из барашка.
      Каюта Севина была рядом с моей, и на двери белел листочек с фамилией: "Гущин". Мяв всегда было слышно, как Сева фыркает, ухает, намылив лицо, уши, голову. Теперь за переборкой стояла мертвая тишина. Мне казалось, что он никогда не вернется. На столе лежало письмо. Я знал, в нем Шурочка пишет, что любит, скучает, Вадимка здоров и растет, у нее по горло работы, но она так хочет приехать к нему!
      В кают-компании не было принято говорить об ушедших. Это считалось плохой приметой. Стулья Гущина, Сырина и Сухишвили стояли у стола, никем не занятые.
      К завтраку, обеду и ужину вестовой накрывал приборы.
      Это было традицией: они могли вернуться в любую минуту.
      Вечером я спускался на берег в темноте, шел мимо стоявших на сваях темных домов,
      Я наткнулся на медицинскую сестру Надюшу. Сидела она пригорюнившись на скамеечке, возле кладбища.
      - А, это вы, товарищ Тучков...
      - Что вы тут делаете? Ведь ночь...
      - Думаю. .
      - О чем, если не секрет?
      - Товарищ Тучков! Скажите, вернется он?
      - Кто?
      - Васечка... - она смутилась. - Я хотела сказать - Сухишвили.
      - Ох, Васо! И здесь успел покорить девичье сердце!
      - Конечно, вернется, - успокоил я Надю. - А почему бы ему не вернуться?
      - Лучше бы меня три раза убило, чем Васеньку...
      Была она маленькая, кругленькая, курносенькая - краснофлотцы называли ее колобочком.
      Катер Сырина вернулся один. Сырин возмущался:
      "Отказали моторы. Под суд отдам мотористов!" Капитан первого ранга выслушал его недоверчиво. Спросил:
      - Где Сухишвили и Гущин?
      Сырин неопределенно пожал плечами.
      Я подумал со злостью: "Он их бросил в беде!"
      Они пришли на рассвете, в тумане, обволакивавшем и речку, и деревню, и лес, и наш старый пароход. Взревели моторы и стихли. Рубки катеров казались призрачными тенями. У Севы была перебита рука.
      - Сырин вернулся? - спросил он.
      - Да.
      - Так я и знал.
      Васо пробурчал что-то нелестное в адрес нашего нелюбимца.
      - Придержи язык, - посоветовал ему Сева.
      Идти в лазарет Сева не пожелал; он лежал в своей тесной каютке, дверь которой всегда была настежь: друзья толпились и в коридоре. Севе было что рассказать:
      он высаживал в пригород Новороссийска - Станичку майора Цезаря Куникова и его отборных ребят. Приподнявшись на локте, Сева восторгался майором:
      - Нет, вы подумайте, в районе Азова он посадил моряков на велосипеды, и они в черных бушлатах и бескозырках рванулись в тыл врага. "Черной молнией" прозвали их немцы.
      Для десанта в Станичку майор отобрал самых смелых.
      С каждым беседовал: "Если сердце твое может дрогнуть - лучше со мной не ходи. Никто тебя не осудит".
      Прощаясь, Куников сказал Севе: "Ну, куда меня еще высадите? На Шпрее, в Берлин?"
      - Гитлеровцы пытались сбросить куниковцев с захваченного плацдарма, рассказывал Сева. - Но ребята держались. Катера, сейнеры, мотоботы доставляли оружие. Куниковцы атаковали врага в самом городе, отбили пушки и пулеметы. "Нашим законом, - говорил Куников, - будет только движение вперед". Вот человек! - восторгался Сева. - Недаром девчушки в его отряде и те - герои! Маленькая, худуще нькая почтальонша со мной на катере чуть не каждый день курсировала с Большой на Малую землю. И тонула, и подрывалась, а за сумку держалась. Гвозди - не люди. Ни один из них и не подумал бы хвастаться подвигами. Я много смеялся, услышав, как корреспондента флотской газеты один матрос отсылал к другому: "Вот уж он вам расскажет, ему есть, что вам потравить. А я - что? Делал, что все, и хвастаться нечем". Настал праздник, и я увидел морских пехотинцев в орденах и медалях. У некоторых, в том числе и у девушек, ордена и медали покрывали всю грудь...
      К нам приехал командующий, герой Севастопольской обороны. В штабах, говорили, он не засиживается: его видели то на передовой, в окопчике, среди моряков, вооруженных кинжалами и автоматами, то на батареях, где он учил бить по танкам в упор из зенитных орудий, то на катерах, мотоботах и сейнерах.
      Он поблагодарил Васо и Севу за удачно проведенную операцию. Сырин сунулся было с докладом. Командующий строго спросил:
      - Почему вы вернулись в базу?
      Сырин что-то пробормотал о заглохших моторах.
      - Вот что: сдайте Гущину свое хозяйство, мы вам найдем занятие спокойное, сидячее.
      Сырин посерел. Сдав катера, он уехал, не попрощавшись ни с кем.
      Потом мы узнали о гибели Куникова. Его, умирающего, доставил в тыл на торпедном катере один из наших товарищей.
      - Вот если бы судьба сберегала таких ценных людей, - размышлял Сева, какой людской фонд мы имели бы в мирное время... А то прекрасных людей убивают, а дерьмо вроде Сырина на брюхе тылы все оползает, а после победы, поди, расхвастается: "я, я, я воевал". Орденами станет трясти. (После войны Сырин был в немалых чинах, занимал интендантский пост и ходил, выпятив птичью грудь. Важность была в его взоре. Он сделал вид, что меня не узнал.)
      Сева выздоровел. Наша троица легко вздохнула без Сырина.
      Однажды нас вызвал капитан первого ранга. Он сообщил, что наше соединение перебазируется поближе к боям. Предстоит широко задуманная командованием операция.
      Сева зашел вечерком в мою каюту:
      - Братцы, мне думается, мы будем высаживать в Новороссийск морских пехотинцев. Снова увижу своих друзей куниковцев!
      Через несколько дней мы бродили по пустынным улицам курортного городка, разрушенного бомбежкой. В нем было много дешевой скульптуры; дискоболы и Афродиты, мальчики с мячиками и девочки с теннисными ракетками, а также медведицы с медвежатами заполняли все бульвары и скверы. Правда, почти все это было побито недавней бомбежкой.