- Кровью?
      - Хотя бы и кровью. Дай, Васо, ножик!
      - Ну, обойдемся без крови. Мы ведь уже не мальчишки.
      Я встречал Зою после несколько раз - и понял, что "все был один мираж", как говорил Сева.
      Она вышла замуж за хорошего парня. Ему в госпитале отрезали ногу, и он остался калекой. Он открыл кустарную мастерскую, чинил примуса, керосинки, и они были счастливы.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Комиссар Вахрамеев часто заходил к нам. Мы усаживались на камушках возле причала, и он задавал неожиданные вопросы:
      - А ну, кто скажет, для чего мы живем?
      - Для мировой революции, - отвечал кто-нибудь из нас.
      - Это само собой разумеется. Но какими мы должны с вами быть? Такими, как приказала нам партия: чистыми, честными. Вот, к примеру, в одном городишке мы, моряки-черноморцы, нашли захованный буржуями мешок чистого золота. Скажите: хоть одна безделушка пропала?
      Себя мы не опозорили. Наша республика может накормить на это буржуйское золото многих голодных.
      - Всегда говори людям правду, одну только правду, - внушал Вахрамеев. Обманешь раз - в другой никто не поверит. А за правду люди идут на муки и на смерть. И поют "Интернационал", когда их расстреливает белогвардейская и интервентская сволочь. Жизнь они нам испоганили. Мы терпим и холод и голод. И все же она будет лучше - ни для кого-нибудь одного, а для всех! Для всех! Ленин говорит, что тогда коммунизм и начнется, когда о себе будешь думать поменьше, а о других больше.
      Слова Вахрамеева я запомнил на всю жизнь. Я и сейчас вижу его перед собой: суровый, словно из чугуна отлитый матрос с ласковыми глазами.
      Политбеседы комиссара вспомнились в Севастополе, в последние дни обороны. Моряки, уходя, заложили в подземном хранилище мину с часовым механизмом. Она уничтожила бы не только взрывчатку, но и фашистов, засевших над ней. Но немцы догадались о мине и стали пробираться к хранилищу сверху. Тогда краснофлотец Александр Чекаренко сказал командиру:
      - Я пойду и поставлю часы на ноль.
      Он пожертвовал собой ради всех.
      Поэт Алымов написал о нем хватающие за сердце стихи...
      Они были напечатаны в многотиражной газете.
      "...Александру всего девятнадцать лет. Он служит на флоте год. У сердца лежит комсомольский билет..."
      Но вернемся к двадцатым годам.
      Свенцицкий часто заходил к нам на катер. Он был придирчив и требователен, и мы его побаивались. Особенно, когда он доставал из кармана ослепительно чистый платок. Правда, очень редко случалось, чтобы на платке оказалось пятнышко: мы держали свой катер в чистоте образцовой, об этом заботился боцман Стакан Стаканыч. В сердцах он, бывало, и матернется, и подзатыльником согрешит - все принималось, как должное, и никто не думал кричать об оскорблении человеческого достоинства. "Я ваш дед, а вы мои внуки", - говаривал боцман, хотя по летам он едва нам годился в отцы.
      Свенцицкий изредка заговаривал с нами.
      - Кто ваш отец, Тучков?
      - Военный капельмейстер, товарищ командир.
      - А ваш, Гущин?
      - Военный фельдшер, товарищ командир.
      - Полковая интеллигенция, значит, - усмехался Свенцицкий. И нам становилось обидно. Мы невзлюбили его за холодные глаза, за казенную вежливость, за то, что он нас презирает и считает себя куда выше нас. Вахрамеев - другое дело, тот был своим человеком.
      Но вскоре Свенцицкий нам объявил, что мы будем готовиться к первому большому походу. Это смирило нас с ним, мы простили ему и высокомерие, и мелочную придирчивость. Большой поход! На катерах, которые износились и обветшали, это было рискованным предприятием. Но в те годы никто бы не удивился, если бы какиенибудь чудаки полетели в самодельном аппарате на Марс.
      Недаром Алексей Толстой написал "Аэлиту".
      Куда мы пойдем, нам не сообщали. Об этом знали только командующий, комдив и, может быть, командиры катеров.
      Честно говоря, в тот год мы подголадывали. Хамса была каждодневной пищей, селедка считалась лакомством, пшенная каша - деликатесом. В городе, даже если ты имел деньги, нечем было тогда поживиться: все лавки были наглухо заколочены. Но находились предприимчивые типы, тайно организовавшие на окраинах подпольные чебуречные. Там можно было за сумасшедшие деньги съесть порцию лепестков-чебуреков, поджаренных на ужаснейшем масле, приводившем к катастрофе желудок.
      Город жил голодной, холодной жизнью. На улицах бродили оборванные типы с глазами убийц, сумасшедшие старухи, бывшие барыни в шляпах с перьями, посылавшие в пространство проклятия. Были тут и облезлые генералы, и девушки "из хороших семейств", отставшие от эвакуации, опустившиеся и бледные, готовые на все, чем и пользовались Жоры - клешники. Ходил поп, отощавший до крайности, с осыпанной перхотью гривой. Паствы у него не было. Какой-то юродивый вещал о страшном суде и конце света. Клешники, горланя, бродили пьяной гурьбой.
      Появлялись и удивительные фигуры. "Представитель Коминтерна" голландец с мандатом, выступил на нескольких митингах, призывая пролетариев всех стран объединяться. Он не позже зимы обещал мировую революцию. "Голландец из Коминтерна" был проверен Особым отделом Севастопольской базы и оказался шпионом Антанты. "Братишка с Балтики" тоже осчастливил наш город. Он поражал чудовищным чубом и хорошо подвешенным языком: бойко докладывал, как боролся с Антантой, подавляя кронштадтский мятеж. "Братишка" оказался валютчиком, ловко скупавшим у голодавших интеллигентов последние ценности.
      Нехорошо было в тот год в Севастополе...
      Только на Корабельной, в белых домиках у боцманов, оставшихся после потопления флота без дела, и у рабочих-судоремонтников жизнь текла без особых событий.
      Все они стоически терпели и холод, и голод.
      "О нас позаботится наша Советская власть, - говорил Мефодий Гаврилыч, жуя размоченную в морковном чае хлебную корочку... - По всей России сейчас недохват, а мы чем лучше других? Перетерпим".
      Вот это "перетерпим" мудрого Куницына мне тоже запомнилось на всю жизнь. И я повторял "перетерпим"
      к другое время и при других обстоятельствах.
      А тогда мы ждали похода. Куда пойдем? В Одессу?
      В Новороссийск? Пытались выспросить у Стакана Стаканыча. Он отмалчивался. Да, пожалуй, и сам он не знал.
      Приказ Свенцицкого нас огорошил: нашу неразлучную и неразменную троицу разъединяли. К Свенцицкому обратиться мы не осмелились. Но когда пришел Вахрамеев, мы прямо-таки взвыли. Он нас добил:
      - Приказ и я подписал. Вы кто у меня? Комсомольская прослойка. Комсомола много у нас? Раз, два и обчелся.
      Что на это возразить? Возражать было нечего.
      - А потом - все одно, - сказал комиссар почти ласково, - недолго вам быть неразлучными. Одним катером три командира не могут командовать. А я сильно надеюсь, что придет время, все вы будете командирами, хлопцы. Ученье, говорят, свет, а неученье - кромешная тьма.
      Ленин говорит. Слышали? Учиться, мол, надо, учиться и еще раз учиться.
      - А когда нас учиться пошлете?
      - Да недалек уж тот час, - загадочно подмигнул Вахрамеев.
      На место Васо и Севы пришли незнакомые парни Сучковский и Головач, на первый взгляд смахивавшие на клешников. Но вели они себя скромно и ретиво выполняли приказания боцмана.
      Перед самым выходом в море случилось неслыханное:
      командир катера не пришел к подъему флага. Растерявшись, боцман все же приказал поднять флаг. Не пришел командир и к обеду. Вахрамеева тоже не было видно.
      Куда они девались? Ведь назавтра назначен поход! На борт уже погрузили железные бочки с запасным горючим...
      После обеда Стакан Стаканыч отправился на берег.
      Он пришел с невеселыми вестями, которыми и поделился со мной:
      - Тебе, как комсомолу, доверяю, сынок: комиссар стрелял в Свенцицкого, и его будет судить трибунал.
      Поход отменили.
      - Раз стрелял в Свенцицкого - значит, тот заслужил, - убежденно говорил Сева. Он набрасывался на всех, кто утверждал, что комиссар питал личную неприязнь к Свенцицкому, как к бывшему офицеру.
      - Чепуху говоришь! Не таков комиссар!
      Какие-то идиоты додумались, что ссора произошла изза женщины.
      - Да где ты видал, чтобы из-за женщины коммунист стал стрелять в беспартийного? - бушевал Сева. - Чушь!
      Наконец настал день суда.
      Трибунал заседал в маленьком клубе одной из частей. На скамье подсудимых, ничем не отделенной от прочих скамеек, сидел Вахрамеев, уперев руки в колени; он был спокоен. Председатель, старик в потрепанном кителе, похожий на всероссийского старосту, полистал пухлое дело в коричневой папке и заговорил буднично, торопливо, словно спеша поскорее отделаться от неприятной обязанности:
      - Слушается дело по обвинению Вахрамеева Леонида Карповича, тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения, из рабочих, города Бежецка, несудимого, неженатого, члена РКП (б) с тысяча девятьсот восемнадцатого года, занимавшего должность комиссара дивизиона торпедных катеров Черноморского флота...
      Обвинительное заключение было составлено таким канцелярским, судейским слогом, что я с трудом его понимал.
      - Обвиняемый Вахрамеев, - спросил председатель (комиссар, как по команде, вскочил и стал "смирно"), - признаете себя виновным?
      - Признаю, - тяжело и четко бухнул комиссар.
      - Объясните суду, почему вы стреляли в военного моряка Свенцицкого.
      - Потому что он гад и белогвардейская контра, - отчетливо, на весь зал сказал комиссар.
      - Почему вы решили, что Свенцицкий контрреволюционер? - спросил председатель сердитым старческим голосом.
      - Разрешите объяснить, - сказал комиссар. - Аккурат накануне похода ко мне пришел командир катера товарищ Алехин...
      - Тоже, как и Свенцицкий, бывший офицер бывшего царского флота? перебил председатель.
      - Так точно, товарищ Алехин, - подчеркнул Вахрамеев слово "товарищ", пришел к нам из царского флота.
      - Продолжайте, обвиняемый.
      - Пришел и докладывает, что этот гад, эта белогвардейская контра, продажная сволочь, непримиримый наш враг, сделал ему, товарищу Алехину, гнуснейшее предложение.
      - Может быть, вы, обвиняемый, воздержитесь от эпитетов? Употребление их перед судом неуместно. Так какое же предложение сделал Свенцицкий?
      - Этот гад предложил товарищу Алехину увести катер со всей командой в соседнюю капиталистическую страну. Он, сукин сын, провокацию развел, будто бы ему досконально известно, что не сегодня, так завтра все бывшие офицеры царского флота будут арестованы и высланы в концентрационные лагеря.
      - Вы говорите, что Свенцицкий запугивал командира катера и убеждал, что ему другого выхода нет. Но что бы сказала команда?
      - По мысли этого гада...
      - Обвиняемый, я вас предупреждал...
      - По мысли Свенцицкого, команда бы ничего не знала. Есть задание идти и идут, а куда придут, то одному лишь начальству известно. Свенцицкий намеренно убрал из команды двух комсомольцев и заменил их своими людьми, такими же продажными шкурами, как и он сам...
      - Насколько мне известно, на подобные перемещения
      нужна санкция комиссара?
      - Так точно. И я приказ подписал.
      - Как же вы это так? - развел председатель руками.
      - Он ловко подвел, гад, сыграв на комсомольской прослойке. Мол, комсомольцы поднимают дух беспартийных, так дадим же по комсомольцу на катер! Я с таким предложением был солидарно согласен.
      - Допустим. Теперь ответьте на новый вопрос, обвиняемый. Как же так получилось, что вы целиком поверили военмору Алехину, и вам в голову не пришло, что, быть может, у него есть личные счеты с Свенцицким? Ведь они бывшие царские офицеры.
      - Не способен на подлость Алехин! Я с ним пуд соли съел.
      - И вы решили расправиться со Свенцицким своим судом? Вы коммунист, Вахрамеев! - возмущенно выкрикнул старичок председатель.
      - Я забрал с собой Алехина, живого свидетеля. И он повторил в лицо гаду всю правду. Тот бледнел и краснел. Потом закричал, что своим наговором Алехин подрывает авторитет и честь командира Рабоче-Крестьянского Флота, выхватил пистолет... Он бы прикончил Алехина. Тут я и выстрелил...
      - Вы собирались убить Свенцицкого?
      - Он как змей к нам пробрался. За пазухой камень носил. Людям жизнь хотел испоганить, завезти на чужбину. Последний катер - у нас их два, три и обчелся - у Советской власти угнать. Разве чего другого заслужил он, подлая сволочь?
      Вахрамеев весь ощерился, так он был зол. О своей судьбе он, казалось, не думал.
      - У вас есть вопросы к подсудимому? - спросил председатель членов суда.
      - Вы увидели, что Свенцицкий ранен, и ушли? - поинтересовался член трибунала.
      - Так точно. Пожалел, что только перебил ему руку.
      Зато он выстрелить в товарища Алехина не поспел!
      Я позвал Алехина, и мы пошли в Особый отдел.
      - Вы, - спросил второй член трибунала, - служили на эскадренном миноносце "Керчь"?
      - Так точно. Служил торпедистом.
      - И принимали непосредственное участие в потоплении флота?
      - Так точно, торпеды мои пошли точно в цель. Приказ от товарища Ленина был - разве можно ослушаться? Плакали мы, горько плакали, - тут Вахрамеев вытер ладонью глаза, - но чем сволочам-интервентам флот наш отдать, лучше пусть лежит на дне моря...
      - Вы и на берегу воевали?
      - Так точно, на бронепоезде.
      - Ранены были?
      - Шесть раз.
      - Тяжело?
      - В госпиталях не отлеживался. Когда беляки бронепоезд - он "Революция или смерть" прозывался - взорвали, сознание потерял... Очнулся, а руки накрепко связаны... В балку нас повели... Стойкий был среди нас комендор со "Свободной России"... Покажем, говорит, братцы, как умирают красные моряки... "Вставай, проклятьем заклейменный..." запел... Ну и мы подхватили...
      Допеть до конца, гады, не дали! Очнулся я под мертвецами. Кое-как выполз. Крестьянка одна в своей хате меня сохранила... Анной Архиповной звать... Потом воевал.
      В горкоме партии работал. А после по решению Цека нашей партии вернулся на флот. Вот, пожалуй, и все...
      - Садитесь, подсудимый, - мягко сказал председатель.
      Вызывали свидетелей.
      Алехин был бледен. Он подробно отвечал на вопросы суда. Да, Свенцицкий учился с ним в корпусе, был старше его двумя курсами. Свенцицкого не любили за гонор, заносчивость.
      - Я не знаю, как он пришел в Красный флот, мы об этом с ним не беседовали. Я же лично считал, что иного пути для нас, молодых офицеров, нет. Служить России...
      - Врангелевцы тоже считали, что служат России, - оборвал его председатель.
      - Говоря о России, - вспыхнул Алехин, - я говорю о той власти, за которой народ, а не о той, у которой нет за душой ничего.
      Он слово в слово повторил рассказ Вахрамеева.
      - Вы свободны, свидетель. Свидетель Сучковский!
      В зал вошел один из вновь прибывших краснофлотцев.
      - Что вы можете показать по данному делу, свидетель Сучковский? спросил председатель.
      - Моя настоящая фамилия не Сучковский, - волнуясь, заговорил краснофлотец. - Я сын адмирала Бартеньева. Отец после революции ушел с флота и забрал меня с собою на юг. Он говорил, что Россия пропала, надо перебираться в другие страны. Я отказался с ним ехать. Я с детства хотел стать моряком. Под фамилией матери я записался добровольцем на флот. Но черт дернул меня зайти с отцом к бывшему старшему лейтенанту Свенцицкому! Он, придя к нам на катер, спросил меня: "Хотите, я вас переброшу к отцу?"
      Я отказался.
      "А вы знаете, что с вами сделают, если в Особом отделе узнают, кто вы? Вас расстреляют..."
      Он сказал, что уведет катер за морскую границу.
      "Если кто-либо из команды заподозрит неладное, стреляйте без промедления. За вами станет смотреть Головач, а стреляет он метко..."
      - Сегодня утром, - продолжает Сучковский, - мне удалось ускользнуть от Головача в Особый отдел. Я считал, что мой долг так поступить.
      - Садитесь, свидетель.
      Председатель вызвал Свенцицкого. Тот вошел с рукой на черной перевязи. Предупредив Свенцицкого об ответственности за ложные показания, председатель спросил:
      - Что вы можете показать по данному делу?
      Свенцицкий кинул презрительный взгляд на скамью подсудимых.
      - Я убежден, - сказал он раздельно, - что комиссар не в своем уме. Ему место в психиатрической клинике.
      - Вы читали показания обвиняемого?
      - Так точно.
      - Что о них скажете?
      - Что он стрелял в меня - правда. Все остальное наглая ложь.
      - С показаниями свидетеля Алехина на предварительном следствии ознакомились?
      - Так точно.
      - Что о них скажете?
      - Алехин всегда был фантазером. То, что он выдумал, давным-давно напечатано в "Мире приключений".
      - Вы покушались убить его?
      - Ложь.
      - Вы утверждаете, что обвиняемый стрелял в вас без всякой причины?
      - Я же сказал: комиссару место в психиатрической клинике.
      - Секретарь, зачитайте показания свидетеля Сучковского-Бартеньева.
      Свенцицкий переменился в лице, услышав вторую фамилию Сучковского. Пока секретарь читал показания, Свенцицкий вслушивался в каждое слово. Когда показания были зачитаны, он сказал:
      - И это ложь.
      Председатель поднял к близоруким глазам какую-то бумажку.
      - Свидетель Свенцицкий, вот показания, данные сегодня в Особом отделе неким Головачом. Он направлен вами на катер Алехина. Этого не отрицаете?
      Свенцицкий как-то сник и больше не отвечал на вопросы председателя.
      Члены суда пошептались, и председатель объявил:
      - Трибунал постановил взять свидетеля Свенцицкого под стражу.
      Мигом выросли два здоровенных военмора с винтовками. Свенцицкий уходил, высоко подняв голову, но губы у него дергались.
      Вахрамеева оправдали. Я крепко пожал ему руку. Он похлопал меня по плечу:
      - Учись, комсомол, революционной бдительности. Гады пока еще нас окружают кольцом...
      Через несколько дней мы сопровождали канонерскую лодку, только что вышедшую из дока. Ход у нее был тихий, мы ее поносили последними словами, так как не раз приходилось за ней возвращаться. Но мы все же шли вперед, и в каждом порту нас встречали толпы людей.
      Флота по существу еще не было, но люди кричали от всей души: "Да здравствует Рабоче-Крестьянский Красный Флот, наш оплот!"
      Не торопясь, мы обошли почти все порты Черного моря. В Батум пришли под вечер. У мола стояли корабли с иностранными названиями - республика начала торговать с заграницей. На бульваре шуршали пальмы, усатые и бородатые дядьки пили из крохотных чашечек кофе.
      Огромный фонарь ярко светил у Интернационального клуба моряков. В клубе шло собрание. Нарядно одетые девушки с нетерпением ждали танцев. Оратор, как видно, заканчивал речь: в зале нетерпеливо поскрипывали стулья. Он говорил о дружбе моряков всего мира. Закончил призывом к мировой революции. Духовой оркестр грянул "Интернационал". В зале с грохотом стали убирать стулья. Капельмейстер обернулся: нельзя ли уже начинать первый вальс. Я узнал его. Я узнал в этом стареньком человечке, с жалкой улыбкой смотревшем в зал, своего грозного когда-то отца. Он оторопело взглянул на меня. - "Сергей?" - спросил неуверенно. Мы обнялись.
      Он был ранен под Карсом, долго лежал в госпиталях. Теперь жил в Батуме.
      Танцоры жаждали музыки. Отец виновато посмотрел на меня и обернулся к оркестру. Я отошел к стене, постоял, посмотрел, как танцуют, вспомнил наш дуэт из "Роберта Дьявола". Мне было жаль старика. Я простил ему все, все обиды... Того отца больше не было. Был другой, одинокий, по-видимому, очень больной и несчастный.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Флот воскресал.
      Уже колыхались на рейде и в бухтах вспомогательные суда, опускались под воду водолазы. Старые черноморцы-коммунисты, отозванные из всех городов, где они застряли после гражданской войны, возвращались домой, в Севастополь. В Москве собирался съезд комсомола, который должен был объявить добровольный призыв на флот. От нас на съезд были выбраны Люба Титова и несколько ветеранов боевого Союза молодежи города Севастополя. Зашел разговор о подъеме "Меркурия", крейсера, полузатопленного интервентами на рейде. Его ощупывали, обследовали и выяснили, что машины подорваны. Механик Возниченко собирался поехать за машинами на Балтику. Там был однотипный крейсер, у которого обветшал корпус.
      Ожили и ободрились старые флотские служаки - сверхсрочные боцманы и старшины. Командующий сказал, что скоро всем дела будет по горло: на флот придет комсомольская молодежь.
      Как раз в это время, осенью двадцать второго, комиссар собрал нашу неразлучную троицу:
      - Ну, что я вам говорил? Отстоял я вас, комсомольцев, своей шкурой за вас поручился. Уверен, не подведете вы Вахрамеева. Поздравляю, ребята: в училище едете, - Ура! - заорали мы.
      - Ни пуха вам, ни пера! Не посрамите родной Черноморский флот. Опасайтесь зазнайства и хвастовства - пустая бочка пуще гремит. А вернетесь, свое отучившись, увидите новые катера и будете командовать ими. Ну, идите к писарю, он выпишет вам документы...
      Я простился с Алехиным. Прощание было сердечным.
      Командир мой сказал:
      - Вы, Тучков, счастливее меня. Меня жизнь помолола изрядно. Желаю успеха.
      Простился и с боцманом. Стакан Стаканыч даже прослезился:
      - Вернешься, может, и под твоей командой поплаваю, а не дождусь, не поминай Степана Степаныча лихом.
      Мы расцеловались. Усы у него были мокрые и колючие.
      Поезд уходил вечером. Мы шли на вокзал с сундучками. Огней было мало. Под ногами хлюпали лужи. Дул северный ветер. Море шумело. Тополя шелестели над мокрой платформой.
      - Ну что, братцы, скажем Севастополю до свидания? - спросил Сева. И мы гаркнули:
      - До свидания, мы скоро вернемся!
      Поезд состоял из теплушек и нескольких классных вагонов. Мы с трудом втиснулись в темный вагон. Нас отчаянно ругали, особенно когда я поставил сундучок кому-то на голову. Поезд тронулся поздно ночью. Мы растолкали лежавших. И заснули под их зловещую ругань, согревая друг друга.
      Каков-то ты, Петроград, каково ты, военно-морское училище?
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      Над Петроградом висел густой серый туман. Моросил мелкий дождик. Мы шли с сундучками своими по прямым и широким улицам, разыскивая наше училище.
      На обшарпанных стенах угрюмых домов еще сохранились надписи: "Все на Юденича!", "Все на защиту Питера!".
      Мы уже знали от питерцев, ехавших с нами, что в Петрограде летом свирепствовала холера и зловещие желтые кареты разъезжали по улицам. А в прошлом году весь город заполонили голодающие с Поволжья. В кинематографах показывали ленту "Скорбь бесконечная" с участием "корифея экрана" Максимова.
      Лавки в домах были заколочены досками, как и у нас в Севастополе. Но когда мы перешли мост через реку, то увидели на набережной несметное количество народу. Это был толкучий рынок; здесь торговали и старым тряпьем, и флотскими мундирами, и сахарином, и подозрительными лепешками. Нас обступили неумытые личности, стали хватать наши сундучки:
      - Продаешь барахлишко, братишка?
      Мы еле от них отделались. Какой-то тип с налитыми кровью глазами и опухшей от пьянства мордой нацелился на мой бушлат.
      Другой подошел, спросил:
      - В порошочках, братки, не нуждаетесь?
      - В каких порошочках? - удивился Сева.
      - В кокаинчике.
      - Иди ты к собачьей матери!
      Вдруг все куда-то побежали, сбивая друг друга с пог. Толстая бабища растянулась на мокром булыжнике, рассыпав грязные тряпки. "Облава, облава", - доносилось до нас. Люди в кожаных куртках и милиционеры хватали всю эту сволочь и отводили в сторону, под конвой красноармейцев.
      - А вы как в этот кабак затесались, товарищи? - подошел к нам пожилой матрос с маузером в деревянном футляре.
      - Да вот, идем с вокзала в училище.
      Он оглядел нас внимательно, но документов не спросил.
      - Прямиком до Невы шагай, мимо Исаакия, там налево. До моста Шмидта дойдешь - тут вам и училище. А я, как видите, революцию от дерьма очищаю.
      Тоже работа...
      Сухо щелкнуло несколько выстрелов.
      - А ну, идите, товарищи, как бы вас не задела. Вооружены, сволочи, мразь ползучая.,.
      И он, взявшись за маузер, устремился прямо на шарахнувшуюся в сторону толпу, На ленточке его бескозырки сверкало золотом всем знакомое имя легендарного корабля.
      Училище поразило нас залами, классами, кабинетами, вытянувшимися чуть ли не на километр. В них легко было заблудиться. Мы были как на большом корабле с его раз навсегда заведенной и налаженной службой, огромными окнами, выходившими на Неву, с подтянутыми старшинами, со знаменем, возле которого стоял курсантчасовой.
      Под этим знаменем курсанты, оставив классы, дрались с Юденичем, шли по ломающемуся под ногами талому льду сражаться с кронштадтскими мятежниками.
      В торжественные дни знамя училища выносили в зал Революции; всего три-четыре года назад в этом зале выступал Ленин!
      Врач, нас осматривавший, спросил Севу:
      - Гущин? А кто ваш отец?
      - Военный фельдшер.
      - А где он?
      - Царем был сослан в Сибирь. А теперь - не знаю.
      - Тогда, мне думается, я знаю. В Смольном работает Гущин. Он бывший военный фельдшер, в семнадцатом вернулся из ссылки.
      - Да ну?
      - А вы, как устроитесь, сходите узнайте.
      Врач даже растрогался от сознания, что нашел сыну отца. Он был стар и сентиментален, у него были очень холодные пальцы, от седых волос пахло одеколоном. Нас он признал полностью годными. Мы в этом и не сомневались.
      Мы даже обиделись, что нас экзаменовали довольно поверхностно, снисходя, очевидно, к тому, что мы комсомольцы и пришли с флота. Мы в снисхождении не нуждались, хотя и не осмелились сказать об этом экзаменаторам, людям весьма пожилым и почтенным, очень ученым на вид,: Почти все они были бывшими офицерами царского флота.
      Мы разместились в кубрике, перезнакомились со своими будущими товарищами, и Сева, отпросившись, слетал в Смольный, откуда вернулся весь начиненный впечатлениями:
      - Прихожу в Смольный, спрашиваю товарища Гущина, мне говорят: "На втором этаже, направо по коридору, четвертая дверь". А у двери - - к нему посетители. Ну, встал в очередь, жду, а как очередь подошла, захожу.
      Вижу, сидит седой старик за столом, на нем китель защитного цвета, на носу очки, читает бумаги, спрашивает:
      - Чем могу вам помочь?
      - Помогите, товарищ Гущин, найти мне отца.
      Он поднял глаза, снял очки, протер, снова надел - да как ахнет:
      - Севка!
      Вскочил, стул опрокинул, обнял, объятия ну прямо медвежьи. Силен, хоть старик! Расцеловались, всплакнули мы оба, а он все повторяет:
      - Как я тебя искал! Как я тебя искал!
      Про брата своего, дядю Степана, он уже знал.
      Да! Он, братцы, Ленина на вокзале встречал и с Лениным в Смольном работал, пока Ленин не уехал в Москву. Батя здравоохранением нынче ведает. Прием закончил, комнатушку свою показал. Маленькая. Койка, да стол, да книжек десятка два.
      - Мне, - говорит отец, - больше ничего и не требуется. Угостил бы я тебя, Севка, да, ей-богу, нечем.
      Где уж ему угощать, сам в столовой питается!.. На флот меня благословил.
      От всей нашей троицы мы написали письмо Вахрамееву, а я еще написал и Алехину. И с головой погрузились в дебри науки...
      Я бы мог много рассказать о годах, проведенных в училище. Это были трудные и счастливые годы, годы плаваний на паруснике, походов на учебном корабле "Океан", практики на эсминцах. На наших глазах оживало корабельное кладбище в Кронштадте.
      Вахрамеев писал с Черноморского флота:
      "Пришли комсомольцы, учились в учебном отряде, на
      "Меркурии" вышли в море, большой был у нас в Севастополе праздник. Были, правда, и происки подлых наймитов Антанты, но флот мы от них очищаем... Поднимаем и прочие корабли. Будет вам на чем плавать, комсомольское племя! Впрочем, уверен, что вы вернетесь на флот уже коммунистами..."
      А Питер вдруг ожил, нехорошо как-то ожил, нечисто.
      Пооткрылись магазины, словно в царское время, - "Мануйлов и сын", "Ресторан Чванова", "Кондитерская Лор", будто воскресли покойники. Осветились витрины, зашевелился Гостиный двор. Откуда что взялось - и ботинки, и пирожные с кремом.
      На Васильевском в "Форуме" показывали картины с убийствами, автомобильными гонками, ковбоями. На Невском разгуливали вылезшие из нор нэпманы в отличных костюмах, женщины, даже сорокалетние, щеголяли в юбках выше колен, в драгоценностях, и вся эта публика держалась заносчиво и независимо.
      Нас коробило. Слишком свежи были воспоминания о матросах на бронепоездах, о красной коннице, стряхнувшей Врангеля в Черное море, о курсантах училища нашего, сложивших буйные головы в боях с Юденичем и с кронштадтскими мятежниками. Торгаши, как клопы, расплодились, и их племя именовалось вновь рожденным словечком эпохи "нэпманы". Они отравляли воздух зловонным дыханием наживы. Отразилось это и на нашем училище. Однокурсник наш, Анциферов, влюбился в дочь нэпмана, девицу с лошадиной челкой на лбу, в юбчонке, не закрывавшей коленок, женился на ней и ушел из училища. Мы презирали его и ругали себя, что человека не распознали.
      Васо увидел его за прилавком полутемной лавчонки в Гостином дворе: Анциферов торговал подтяжками, подвязками и бюстгальтерами. Васо плюнул ему в физиономию:
      - Эх, ты! На подтяжки флот променял! Ну и сволочь!
      Тот только пискнул, звать на помощь не стал. Конечно, он оказался в проигрыше. Пришло время, лавчонку прикрыли, и Анциферов отправился вместе с тестем в Нарым.
      Но в тот год, когда на любом углу можно было достать не только пирожное, но и выпивку, комсомолу пришлось зорко следить, чтобы кто-нибудь, слабоватый характером, не поддался на соблазн. Тем более, что другие девицы, более дальновидные, чем та, что подцепила Анциферова в приказчики собственной лавки, предпочитали, чтобы курсант продолжал учиться и выходил в командиры. Быть женой командира Рабоче-Крестьянского Красного Флота очень удобно.
      Что поделаешь? О каждом новом знакомстве курсанта мы требовали полный и подробный отчет. Были строгие времена. Я помню горячую дискуссию, попавшую даже на страницы газет: подобает ли комсомольцу носить галстук и не мещанство ли это?