Берега скользили от носа к корме, удивительно густой, едкий дым вырывался из толстой трубы и тянулся за кормой черной кишкой, а пепел сыпался в глаза и на плечи. Но все же приятно было идти в море на своем корабле, а не на каком-то паршивом санитарном транспорте, где ты моешь вонючие палубы и выносишь горшки. Мне подумалось, что мы - Сева, Васо и я, - возможно, первые комсомольцы, попавшие на плавающий военный корабль (первый призыв комсомола на флот во всероссийском масштабе был позже, через год полтора, после комсомольского съезда), и сердце наполнилось гордостью. Сердитый окрик Прокофия Ипатыча привел меня в чувство:
      - Ты что, Тучков? Замечтался? А работать кто будет? Медведь?
      Выход в море был пробным и непродолжительным:
      испытывали машины.
      Прокофий Ипатыч с механиком ушли к своим семьям, Жоры, как всегда, смылись на берег, а рулевой спал на ветоши, сваленной в углу кубрика. Вдруг вошел командир. Сева вскочил и скомандовал:
      - Смирно!
      - Вольно, - сказал командир. - Хочу поближе познакомиться с вами. Не возражаете? Вы для меня люди новые, я к вам пришел, как говорится, из старого мира, и представления у меня кое о чем допотопные. Не возражаете, я посижу?
      Он присел рядом с нами. Теперь у него был не такой истощенный вид, как в первые дни, когда мы пришли на "Чонгар". Паек был неважный, но, видно, командир так тяжело голодал, что и на этом скудном пайке откормился. Лицо у него было мужественное. Я думаю, надо было набраться немало мужества, чтобы испортить торпедные аппараты, за которые ты целиком отвечаешь, ведь за это прямой путь в контрразведку, а в контрразведке не шутили!
      Командир наш и смерти не побоялся. И все потому, что не хотел никуда уходить от родных берегов.
      - В мое время, - сказал он, - матросы редко шли с охотой служить. Потом привыкали, служили исправно, но многие тосковали по берегу. А вот вы, например, - похлопал он по плечу Севу, - пришли по собственной воле. По горячей любви своей к морю, насколько я понимаю?
      - Да, - сказал Сева.
      - Вы что, родились у моря?
      - Нет.
      - Станюковича начитались?
      - Прочел. Да и дядька рассказывал.
      - Он моряк?
      - На "Императрице Марии" взорвался.
      - А-а... - протянул командир. - И вы что же, Гущин, собираетесь флоту служить, как у нас говорят, до самого гроба?
      - Мечтаю!
      - Мечтаю... Это хорошо вы сказали. Вы знаете, командующий убежден, что мы будем поднимать корабли со дна моря и у нас будет флот. Черноморский, достойный им давно заслуженной славы. И на флоте будут командовать красные офицеры. Может быть, вам суждено ими стать. Но для этого надо учиться. Какое у вас образование?
      Мы признались, что нас вышибли из училища.
      - Меня тоже когда-то чуть было не вышибли из морского корпуса, едва уцелел, - улыбнулся командир. - Но потом все же кончил с отличием. А хотите вы учиться всерьез, чтобы вернуться на флот командирами?
      - Командирами?
      Мы об этом, признаться, не думали. Стонов заронил в мое сердце искру, она ярко вспыхнула. Встать на мостик!
      Служить на прекрасных голубых кораблях, горделиво выходящих на морские просторы!
      И я вдруг отчетливо осознал, что командир одинок.
      Он пришел к нам, чтобы найти в нас поддержку. В тот вечер мы, ничего не тая, рассказали ему о своей жизни.
      Время текло незаметно. Командиру некуда было спешить, и он подробно рассказывал нам, как плавал на паруснике, на эсминце, как чуть не умер от горя, когда видел гибель своего корабля...
      - И вы знаете, на что я надеюсь? - сказал он с просветлевшим лицом. На то, что увижу эсминец свой на плаву.
      С палубы донеслась похабная ругань. Это вернулись клешники.
      Командир взглянул на часы, прихлопнул тяжелую золотую крышку, поморщился. Пожелал нам спокойной ночи и поднялся по трапу. Мы видели его длинные ноги в начищенных до блеска очень старых ботинках, в аккуратно отутюженных, но поблескивающих от долгого употребления брюках.
      Перед первым выходом на траление командир собрал нас и стал рассказывать о специфике нашей профессии:
      - По тихому гладкому морю скользит корабль. Но видно вокруг никакой опасности, но смерть стережет под водой. Корабль встречает на пути невидимую плавучую мину. Толчок приводит в действие взрыватель. Все с грохотом летит вверх в огненном смерче: люди, обломки мачт, клочья железа и стали. Море успокаивается, и вокруг все так же тихо, как пять минут назад. От мины взлетают корабли водоизмещением в пять и в тридцать тысяч тонн.
      - Что же такое морская мина? - говорил Стонов. - Это шар, начиненный взрывчатым веществом. Шар притянут ко дну тяжелым якорем. Его держит веревка, называющаяся минрепом. Мина качается как бы на стебле.
      В минном поле мины рассажены в шахматном порядке. Поле смерти простирается на много десятков, а иногда и на сотни миль.
      Прикосновение к мине грозит смертью;
      Тральщики идут специальным строем, попарно, уступами. Между двумя кораблями протянут длинный трос - трал. Все, что встречает трал на пути, он выбрасывает на воду. Веревка зацепляет за мину и выдергивает ее с корнем. Она выскакивает на поверхность, как воздушный шар.
      За первыми тральщиками идет корабль-вехостав. Он ставит вехи. Они указывают: море распахано, здесь могут безопасно ходить корабли.
      За вехоставом идет корабль-подрывник. Он уничтожает мины, пляшущие на волнах...
      Мы выходили вместе с другими, такими же, как и наш, колесными тральщиками, и с колес стекала вода; небо над бухтами заволакивало густыми дымными тучами, и, наверное, за десять миль в море было видно, что шествует наша армада. Море было пустынно до самого горизонта. Кому охота было подрываться на набросанных интервентами минах!
      Наши бравые, татуированные от пяток до шеи ТриЖоры-Три оказались в море никудышными моряками.
      При малейшем волнении они начинали травить. Прокофий Ипатыч сердито приказывал им прибрать за собой.
      Во время тральных работ они путались под ногами, галдели, - словом, устраивали невообразимый кабак. Они появились на "Чонгаре" до нас, я не знал, откуда они взялись, но подозревал, что военными моряками они никогда не были.
      А мы и наш командир никогда не думали о подстерегающей нас опасности. Лицо командира никогда не выражало тревоги. Даже в самые опасные моменты он был спокоен.
      Корабли медленно тащили трал. Все чаще раздавалось: "Крак! Крак!"
      Черный орех танцевал на волнах. Иногда его расстреливали из пушки.
      Всплывала вверх брюхом оглушенная рыба. Мы ее собирали, и она нам была хорошим подспорьем в то голодное время.
      Однажды два тральщика затралили мину. Они не смогли сдвинуться с места, поэтому стали осторожно вытягивать трал.
      В полутора метрах под кормой обнаружили притаившуюся, готовую взорваться от малейшего прикосновения мину.
      Мины взрывались в тралах. От одной детонировали другие. И тогда тральщик обливало волной, и он вертелся волчком. Корму подбрасывало. Казалось, что тральщик взорвался и тонет. Корпус трещал по швам...
      Не раз мы встречали мины, висевшие почти у самой поверхности. Их было хорошо видно в прозрачной воде.
      На такую мину спускали буек с подрывным патроном.
      Случилось, что тральщик намотал на колесо трос. Сева сказал командиру:
      - Я пойду размотаю.
      - Добро, - разрешил командир.
      Сева спустился в воду и освободил колесо.
      Мина взорвалась в трале, и меня сбросило в воду.
      Сева и Васо кинулись с борта на помощь.
      - Держись, Сережка!
      Они подняли меня на борт.
      - Живой? - спросил с мостика командир.
      В первый раз я видел его взволнованным.
      - Объявляю вам благодарность, - сказал он Севе и Васо. - Вы настоящие черноморцы.
      И это было для них самой лучшей похвалой.
      - Вы знаете, братцы, эти скоты хотят обокрасть командира, - сказал как-то вечером Сева.
      - Кто?
      - Жоры, будь они прокляты! Я слышал, как нынче сговаривались. Им понравились его золотые часы.
      - Негодяи! Он с голоду умирал, а награду не продал, - возмутился Васо.
      - Надо сказать командиру, - предложил я. - Пусть припрячет подальше. Они стащили у него пистолет. А потом, он слишком горд, чтобы опасаться такой сволочи.
      Мы сами справимся с этими подонками.
      - А как ты это думаешь сделать?
      - У меня есть один план.
      - Может быть, лучше заявить куда следует?
      - А где у тебя доказательства?
      - Ладно. Давай сюда свой план...
      Командир жил в крохотной каютке под мостиком, на верхней палубе. Перед сном он обычно читал. На столе у него всегда лежало несколько книг. Этой ночью, когда у него погас свет, мы увидели крадущиеся по палубе тени.
      Тяжелой кувалдой Васо выбил из рук одного из Жор пистолет командира. Я со всей силы ударил другого палкой по черепу, Сева справился с третьим. Все это произошло бесшумно, если не считать стонов и вздохов. Дверь каюты раскрылась.
      - Что происходит на палубе? - спросил командир.
      - Эти гады позарились на ваш пистолет, - сказал Сева. - Вот, возьмите его, командир. И расстреляйте эту сволочь на месте. Революция не потерпит таких подлых подонков.
      Жоры так просили о пощаде, так клялись, что их черт попутал, что командир приказал им убраться. Он взглянул на часы, на те самые, которых чуть было навсегда не лишился:
      - Идите-ка спать, завтра много работы.
      - Мягкотелый интеллигент, - сказал Сева, когда мы спустились в кубрик. - Почему он не перестрелял эту сволочь?
      - Он рыцарь Доброе Сердце, - возразил Васо. - Я уверен, что, если бы опасность грозила кораблю, его рука бы не дрогнула. Во все века капитаны вздергивали бунтовщиков на рее.
      - Романтика средних веков! - воскликнул Сева. - А ты забыл, что бунты были разные, были и против капитанов-вампиров и против негодяев. Забыл?
      В городе было неспокойно. По ночам до нас то и дело доносилось отчаянное "Караул!", раздавались выстрелы, женские крики и по утрам находили изнасилованных и задушенных девушек, догола раздетых людей. Ходили смутные слухи, будто занимаются этим матросы, хотя Ч К объявила в "Маяке коммуны", что ею расстреляны матерые бандиты, перебравшиеся сюда из Одессы. Наши Жоры притихли и даже стали работать: драили палубу, на выходах в море не отлынивали от общих авралов.
      Они и в увольнение почти перестали ходить. Но однажды после их возвращения из города Сева нашел возле кубрика бриллиантовую брошь:
      - Видели?
      - Надо их обыскать.
      - И на пальцах у них дорогие кольца. Сережка, беги в Особый отдел. Да так, чтобы никто не заметил.
      Через час на тральщик поднялись до зубов вооруженные люди в кожаных куртках и в морских бескозырках.
      Не обошлось без стрельбы. Жоры защищались отчаянно.
      Один из них бросил было гранату, надеясь наделать шуму, но человек в кожанке ловко перехватил ее и выбросил за борт. Бандитов скрутили и увели. Когда распороли тюфяки на их койках, оттуда посыпались брошки и кольца.
      На другое утро нас вызвали в Особый отдел. Здоровенный матрос с маузером объявил нам благодарность за разоблачение важных преступников. "Они хуже заведомой контры", - сказал он. Оказывается, на совести Жор было несколько убийств, ограблений и изнасилований.
      Совершив их, они скрывались на тральщике. В этот раз они убили и ограбили бывшего ювелира. Разумеется, все у них было липовое - фамилии, имена, биографии. Один из Жор был бандитом, по кличке Черная смерть, другой анархистом, состоявшим при батьке Махно, третий кулацким сынком из крымского аула.
      Когда Жор уводили, Сева не выдержал:
      - Скажите, товарищ комиссар, неужели до самой мировой революции будет существовать подобная сволочь?
      - Устраним, - уверенно сказал матрос и прижал ногтем стол, словно раздавил тифозную вошь.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Город голодал, но рабочая молодежь не унывала. Бурно проходили комсомольские собрания в мастерских, ребята и девушки зажигательно говорили о том, как поднимут со дна корабли и выпустят их в море. Выступали и мы трое. Каждый, мол, видит, как тральщики расчищают морские пути. Настанет время - белоснежные пароходы повезут усталых людей отдыхать в царские дворцы и в имения богачей, сбежавших в Париж и в Америку.
      И такие рисовались прекрасные горизонты, что люди забывали о холоде, голоде и о том, что, придя с собрания, они в лучшем случае будут пить вприкуску с крохотным кусочком сахару желтый морковный чай.
      В клуб вернулся старикан с "Очами черными". Ресторан его закрылся. Вернулся и актер, руководивший студией пролетарского искусства. Он вновь призвал своих учеников, в первую очередь Любу Титову.
      Васо хотел было сочинить пьесу о Севастополе, даже принимался что-то писать на замызганном клочке бумаги, да бросил. У него были нелады с грамотой.
      - А ведь мы в замечательное время живем, нам повезло, дорогие, говорил он. - Представьте, что бы я делал в царское время? Сидел бы, как дядя Гиго, на бревнышках, курил трубку и попивал цинандали. А здесь смотри! Никогда не забуду Васятку Митяева. Герой он?
      Герой. Ему памятник надо поставить. А то, что мы с вами морковный чай пьем, едим пшенную кашу, - это все временное. Придет пора, спросят меня: "Васо, что же ты не ешь сладкую булку?" Я отвечу: "Знаете, сыт до отвала". И карамельки можно будет купить в любой лавке. Вы скажете, это мелочи, о них комсомольцу стыдно мечтать.
      Но почему пролетарий должен жить хуже, чем жили буржуи? Сыты будем, одеты, и в кино станут новинки показывать каждую неделю, и в театр можно будет бесплатно ходить.
      - Ай да Васо!
      - А что?
      - О другом надо думать. О мировой революции.
      - Так кто же в ней сомневается?
      Иногда мы по старой памяти заходили к Мефодию Гаврилычу. У него собирались Титов Аристарх и флотские, изнывавшие от безделья. Разговоры шли о том, что командующий обещал собрать боцманов, как только поднимут корабли со дна моря.
      Разгорались глаза, черноморцы стучали трубками по столу:
      - Скорее бы! Годов-то немало уж!
      Расспрашивали нас о службе на тральщике, экзаменовали придирчиво.
      - Смотри-ка! Ребята знающие!
      За отцом заходила Люба:
      - Пойдем-ка домой.
      Она была синеглазая, с пышными русыми косами. Мы побаивались ее, уважали: артистка. Когда Люба играла на сцене, не похожая на себя, загримированная, таинственная и недоступная, мы отбивали ладони, крича: "Тито-ва! Ти-то-ва!" - и почему-то вдруг: "Бис!"
      Старики говорили:
      - Женишка бы тебе хорошего.
      - Не нуждаюсь! - отрезала она. - Идем, батя, домой.
      И Аристарх Титов покорно шел за своей властной дочкой.
      Уходили и мы на "Чонгар".
      - Скажите, ребята, - спрашивал Сева, - а что будем делать, когда не останется в море мин?
      - На наш век этой пакости хватит.
      О том, что тральщики подрываются, мы просто не думали.
      Мы твердо рассчитывали дожить до глубокой старости.
      Когда мы выходили на траление в море, я вдруг увидел что-то легко и стремительно несущееся за нами, еле приметное в зеленой волне, странно поднявшееся, разметавшее белые пенистые усы. Оно неслось во столько же раз быстрее "Чонгара", во сколько курьерский поезд опережает товарный. И обогнало нас с легкостью, что, впрочем, было нетрудно. Устремилось вперед и скоро исчезло вдали. Я знал, что это торпедный катер. О торпедных катерах говорили: они настолько стары и потрепаны, что только чудак мог решиться выйти в море на этих "плавучих гробах".
      Я решил посмотреть на того чудака.
      Возвратясь в Южную бухту, я отправился искать катера. И нашел их - они смирнехонько стояли у стенки.
      Боже мой, да они все в заплатах!
      - Любуетесь? - спросил меня молодой военмор в офицерской фуражке с белыми кантами, со звездочкой вместо царской кокарды.
      - Интересуюсь.
      - Что ж, будем знакомы. Военмор Алехин, - отрекомендовался он, командир катера. Вы где служите?
      - На "Чонгаре".
      - У Стонова? Да вы не из комсомольской ли троицы?
      - Да.
      - Слыхал, - сказал Алехин весело. - Избавили Дмитрия Михайловича от анархистов и клешников. Жаль, что у меня нет таких славных ребят. Ко мне не пойдут комсомольцы. Им еще жизнь пригодится. Для мировой революции, не так ли?
      - Откуда вы знаете, что к вам не пойдут? Мы не трусы.
      - Милый мой, - сказал Алехин, - я мичман бывшего царского флота, в революционерах не состоял. В красный флот пришел по собственному желанию, большевиков считаю людьми преотличными, судя по тем, кого знаю. Ненавижу всех анархистов и клешников и удивляюсь, что большевики до сих пор с ними цацкаются.
      - С ними не цацкаются.
      - Я бы их всех покидал в мешках в море. "Ты кто? - орет такой гусь на своего командира. - Холуй царский, золотопогонник и контра!" Я не контрреволюционер и не белый, у Врангеля не служил. Мы со Стеновым голода, горя хватили сполна. Душа у этой сволочи, клешников, чернее сажи. Раза три чуть не пырнули ножом... Храбрецы! На неплавающих судах от них отбиться нельзя. От наших катеров, к счастью, за милю шарахаются. Берегут свою драгоценную шкуру. Посмотреть катер хотите?
      - Да, хотелось бы.
      - Идемте.
      Алехин показывал мне свое залатанное сокровище с восхищением и гордостью. (Он сам его переоборудовал, поставил торпедные аппараты.) Его чисто выбритое лицо с резко очерченным волевым ртом, привыкшим отдавать боевые приказы, стало вдохновенным. Если он назвал Стонова "минным богом", то уж сам-то он был настоящим "торпедным фанатиком".
      - В вас почему-то я увидел себя самого, - сказал Алехин, показав мне и управление катером, и моторы, и торпедные аппараты, в которых таинственно поблескивали смазанные жиром сигары. - Я пришел в морской корпус восторженным поклонником моря. А попав на торпедные катера, решил, что никогда ни на что их не променяю. Надо мной смеялись: "нашел трясучку", "утонешь при первой волне", приглашали минером на крейсер. Спокойная и солидная должность, каюта с удобствами, кают-компания - лучше не надо; Но что поделаешь, если я сам беспокойный и мне до смерти нравятся и стремительный бег по волнам, и грозное оружие, которое может уничтожить и превратить в гору лома многотонный, закованный в броню корабль? Разумеется, плавать на таких старичках риск. Но рискую я во имя служения флоту.
      Когда я вижу мачты, торчащие из воды, и сознаю, что это все, что осталось от славного Черноморского флота, я готов выходить в море на любой рухляди, которая еще в состоянии плавать, чтобы доказать, что все же флот русский есть!
      Алехин пригласил меня с собой в море:
      - Это вам не "Чонгар". Рискнете?
      - С большим удовольствием!
      Наше хождение над смертью вдруг показалось мне пресным. Я даже во сне мчался на торпедном катере в море.
      После того как я с разрешения Стонова вышел в море с Алехиным, я заболел неутолимым желанием уйти на торпедные катера. Я признался в этом Дмитрию Михайловичу и своим друзьям. Мы решили: перейдем!
      Стонов огорчился:
      - Я не хотел бы вас отпускать, но одно утешает, - грустно улыбнулся он, - передаю вас в надежные руки.
      Алехин - честный моряк. Убежден, вы не огорчите своего нового командира. Я доложу начальству. Что же касается трудностей, то не знаю, где их больше - у меня или у него.
      Катер так дребезжал на ходу, что казалось, вот-вот рассыплется. Но не рассыпался. И командир рисковал стрелять по щитам учебными торпедами и умудрялся попадать в цель. Торпедоловов в то время не было, вышедшую из аппарата торпеду ловить приходилось самим.
      Иногда мы теряли за этим занятием много часов, а однажды она, проклятая, утонула, глубоко огорчив командира. Торпеда стоила денег немалых, республика наша была так бедна, что потеря торпеды считалась непростительной роскошью. Никто не был виноват, и все же каждый из нас считал себя виноватым, а больше всего командир. Бедняга даже с лица изменился.
      Фарватеры Черного моря еще долго оставались небезопасными. В этом мы убедились на собственном опыте.
      Однажды в ясный, солнечный день, когда мы выходили на стрельбу, у нас за кормой встал столб черно-красного дыма. Катер подбросило, он чуть было не потерял ход.
      Он ринулся дальше - и страшный удар сшиб нас с ног...
      Я очнулся уже в севастопольском госпитале.
      Катер наш был весь изрешечен осколками. Ранило командира, Севу, меня. Боцман с помощью Васо каким-то чудом довел катер, спотыкавшийся на волнах, до бухты.
      В борту было восемнадцать пробоин.
      Пока мы лежали в госпитале, катер находился в ремонте.
      Сева был ранен легко, он бродил по госпиталю в больничном халате и в шлепанцах, выходил в сад, заходил ко мне, говорил, что командиру нашему плохо, лежит без сознания.
      - А тебя как бабахнуло, я уж думал - каюк. А тут и меня вдруг осколками, словно железным дождем, закидало. Я очнулся уже, когда в бухту входили. Еле плелись. Бортом воду черпали...
      Приходил часто Васо. Мы его спрашивали: как же все было? Он в ответ:
      - А чего было-то? Кровь из вас хлещет, катер воды набирает. Боцман всех выручил! Я, братцы, с тоски по вас помираю. Катерок наш хожу навещать. Он на стенке стоит. Его чинят.
      Старшая сестра, толстая Анна Павловна, прогоняла Васо. Но он умудрялся появляться снова:
      - Скучаю я без вас, братцы.
      Однажды пришел к нам Мефодий Гаврилыч.
      - Эх, коли отпускалось бы нам по две жизни! - задумчиво покачал он головой. - Лишишься в борьбе одной, живи второй, воюй за правое дело. Додумаются когда-нибудь и до этого... Ну, а пока второй тебе не отпущено, береги свою первую, чтобы с большей пользой прожить. Так, Серега?
      В другой раз, очнувшись от забытья, я увидел сидящего возле моей койки пожилого светловолосого моряка в бушлате. В большущей руке он мял офицерскую фуражку со звездочкой.
      - Проснулся? - спросил он. - Ну, как ты себя понимаешь? Легчает?
      - Легчает, - ответил я, на ходу пытаясь сообразить, откуда он взялся и не снится ли мне все это.
      - Ну вот и славно, ты поскорее поправляйся, а к тому времени, глядишь, и катерок твой поставят на киль.
      Он заметил мой недоумевающий взгляд, спохватился:
      - Вахрамеев, Леонид Карпыч, - протянул свою большущую руку, забрал в нее мою. - Плавал когда-то на твоем катерке мотористом, в восемнадцатом на сушу ушел, на бронепоездах воевал. Решением Цека возвращен на свой родной флот. Назначен к вам комиссаром. Смекаешь, комсомол?
      - Смекаю.
      - Комсомольцев раз, два и обчелся, дороже золота вы для меня. Слыхал я, правда, Цека комсомола клич скоро кинет, со всей России созовет комсомольцев. Но это когда еще будет... Здоровей, крепни. Тебе всего здесь хватает? А коли и не хватает, помочь ничем не могу.
      Так познакомился я со своим будущим комиссаром.
      Поправились мы с командиром, выздоровел и катер.
      Он весь пропах краской и выглядел, как новорожденный.
      Алехин не мог на него налюбоваться. Пришел Вахрамеев вместе с командиром дивизиона, военным моряком Свенцицкнм.
      - Поздравляю вас с возвращением в строй, - сказал комдив выстроенной команде.
      - От лица революции и Черноморского флота, - провозгласил комиссар, благодарю боцмана Ховрина за то, что он спас и корабль, и людей. С такими, как ты, боцман, мы выдюжим. Спасибо тебе.
      Вахрамеев обнял Ховрина.
      - Учись, молодежь, у Стакана Стаканы... тьфу, у Степана Степаныча жить и действовать, как подобает моряку-черноморцу. Ура!
      Мы дружно прокричали в честь боцмана "ура".
      В тот же день мы горласто пели досочиненную нами песню: "Ты, моряк, красивый сам собою, е боевых торпедных катеров".
      Через несколько дней комдив ходил с нами в море. Он ни во что не вмешивался, предоставил действовать командиру.
      Во флотской газете "Аврал" появился очерк "О подвиге боцмана Ховрина".
      - Он меня, дьявол, расспрашивал о том и о сем, я думал, он с чистой душой интересуется, а он, сукин сын, пропечатал, - возмущался Ховрин корреспондентом. - На весь флот опозорил.
      - Да ведь он же вас прославил, - попытался урезонить боцмана Сева.
      - А я славы той пуще смерти страшусь. Что дружки мои скажут, увидя такую брехню? Расхвастался, мол, наш Степан Степаныч, почета ему захотелось, старому хрену.
      Да я с того корреспондента, как встречу, шкуру спущу!
      - За что?
      - За что, за что! За то, что осрамил! В брехуны записал!
      Долго боцман не мог успокоиться. А я прочел очерк, заскребло на сердце: меня не упомянули. А хотелось бы, чтобы прочла обо мне одна девчушка.
      Маленькая, похожая на девочку (доктора ее называли крошкой), она ухаживала за мной, как за родным братом. Когда я пришел в себя, она наклонилась, я увидел радостные глаза: "Наконец-то очнулся". - "Пить", попросил я. - "Сейчас, сейчас, милый". Она напоила меня чем-то кисленьким. "Давно я лежу?" - "Давненько, Сереженька". - "А что с остальными?" - "Все живы, миленький. Командир твой в соседней палате. Севу сейчас позову, если хочешь, он у нас выздоравливающий, ходячий.
      Боцман да товарищ ваш, грузин черномазый, приходили справляться. Катер в ремонт пошел... У тебя мать, Сереженька, есть?" - "Нету". - "А отец?" "Не знаю, где". - "Ах ты, бедный ты мой, одинокенький". Она погладила меня по голове. Рука у нее была теплая. Я вскоре снова забылся. Но стоило мне очнуться - она всегда была рядом; как она успевала? Я ощупывал себя, все ли цело.
      Ноги, руки на месте. Но подняться не мог. И я ужасно стеснялся, когда мне было надо... Но Зоя говорила спокойно: "Миленький, ты не стыдись, я не женщина, я персонал медицинский". Анну Павловну она побаивалась. Та распоряжалась всегда трубным голосом. Но когда Анны Павловны не было, Зоя садилась рядышком: "Хочешь, я тебе почитаю?" Или: "Что тебе рассказать?" И рассказывала о своих папе и маме, обитателях Корабельной, белом домике, псе Грозном неизвестной породы, которого она очень любила, потому что он спас ее как-то ночью от клешников - в лохмотья порвал их шикарные клеши; "они, эти клешники, вовсе не люди, уж не знаю, как их земля и флот терпят".
      Я чувствовал себя то лучше, то хуже; приходили доктора и то хвалили меня, то покачивали мудрыми головами.
      И вот однажды я проснулся, проспав крепким сном чуть не сутки, и увидел солнце, ярко светившее в окно, и в солнечном свете - Зою, такую беленькую и чистенькую, такую славную, хлопотливую. Она обернулась: "Проснулся, милый? Сейчас принесу тебе чаю". И тут я увидел на ноге у нее родинку, похожую на мышку. И мне захотелось ее потрогать. "Раз я заинтересовался родинкой на девичьей ноге, значит, я выкарабкался и теперь буду жить", подумал я.
      Зоя так и не поняла, почему я веселился, когда она принесла чай. "Мне хочется поцеловать тебя, Зоинька".
      Она подставила щеку, и щека вспыхнула, когда я к ней прикоснулся губами. А когда я выписывался, она поцеловала меня. Ну, просто как брата. Но я хотел ее видеть.
      В свободные часы пробирался на Корабельную, к госпиталю. В ворота войти не осмеливался. Однажды я перебрался через забор. Прокрался к окнам. Увидел ее. Она поправляла больному подушки. Анна Павловна накрыла меня. "Что вы тут делаете, больной?" - "Я не больной!" - "Тем более. Что вы тут делаете? - Она сделала вид, что не узнала меня. - Уходите немедленно с территории госпиталя и чтобы я вас здесь никогда не видела". В воротах вахтер потребовал пропуск. Я только отмахнулся.
      В другой раз я подошел к ее домику. Меня облаял страшнейшего вида пес. Я вспомнил, как он расправился с клешами, и с позором бежал.
      Сева меня в тот же вечер спросил:
      - Ты знаешь, Сережка, что бывает за измену товарищам?
      - За какую измену?
      - С существом женского пола!
      - С ума ты сошел!
      - Я-то нет, а вот ты, видно, спятил. И эдакая фитюлька может разбить крепкую дружбу!
      - Да что ты несешь?
      - Женщина, милый, обременяет бойца. Он мировой революцией дышит, у него возмущенный разум кипит, а она повиснет на шее, обовьется вокруг, как канат: "Не покидай меня, я умру!" Нет, брат, этот номер у тебя не пройдет. Фитюльки, они цепкие, словно кошки. Она тебя женит - и пропал ты для флота, для революции, - Погоди, Сева. Карл Маркс был женат?
      - Ну, был, ну и что из того?
      - Ленин тоже женат.
      - Ну, женат, ну и что?
      - А то, что он вождь мирового пролетариата.
      - Так у них же жены особенные, - сказал значительно Сева. - А ты собираешься на ком попало жениться...
      - Ну уж, Зоя не кто попало...
      - Ах, Зоя? Так мы и знали. Правда, Васо?
      Васо только гмыкнул.
      - Да не собираюсь я, братцы, жениться.
      - Вот это другой разговор. Мужской и моряцкий. Не собираешься?
      - Нет.
      - Но и подлецом тоже не будешь?
      - Не собираюсь.
      - Отлично. Дай руку. И слушай. Обязуется каждый из нас: немедленно поставить в известность товарищей, если дурь ему бросится в голову. Предъявить нам объект и, лишь получив общее одобрение, делать решительный шаг.
      - Обязуюсь, - сказал Васо.
      - А ты? - спросил меня Сева.
      Я молчал.
      - Я вижу, пропащий ты человек!
      - Ну... А если бы я вздумал жениться на Зое?
      - Связать себя по рукам и ногам! Потерять навеки товарищей...
      - Да почему же я вас должен терять?
      - Э-э, милый мой, женщины - создания хитрющие.
      Сегодня она тебя по головке погладит: "Пойди, повидайся с товарищами, я против ничего не имею", а завтра скажет таким липучим, ласковым голосом: "Милый, неужели какие-то (заметь, какие-то!) тебе дороже меня? Ты пойдешь к ним веселиться, а я одна должна скучать в темноте, а у меня, может, кто-нибудь скоро народится, и ему повредит эта скука... Ну, неужели ты способен, любимый, бросить семью ради каких-то там посторонних?"
      И ты раскиснешь. Останешься дома. А она счастлива:
      она победила. Ты - раб. И твой возмущенный разум уже остывает. Ты не стремишься к мировой революции. Тебя засасывает быт, ты стираешь пеленки (кое-кто, конечно, уже народился). А твои товарищи, с которыми ты терпел и голод, и холод, подрывался на минах, с поганью всякой боролся, тебя вспоминают: "Какой был смелый парень и какой тряпкой он стал!"
      - Довольно! - я был сражен этими доводами. - Подписываю наш договор.