Мама еще раз крепко поцеловала меня сухими, горячими губами и вышла.
      "Мы бы убежали от него... совсем..." - повторил я слова матери. А что, если я убегу? Совсем? Куда? К морю!
      Ну, конечно же, к морю! Эх, сговориться бы с Севой, с Васо, бежать бы втроем! Все равно. Поеду один. Дойду до первой станции, сяду в поезд. Разыщу Севкиного дядю.
      Я лихорадочно стал одеваться. Завязав в узелок несколько кусков хлеба, кусок жареной курицы и несколько яблок, я выбрался из дому.
      Казармы спали. Густой туман висел над полковым плацем. Где-то очень далеко пропел петух. Ему ответил второй, потом третий. Большой черный пес выбежал с лаем. Он обнюхал мой узелок, завилял хвостом. Я в последний раз взглянул на унылый наш дом. Бледный огонек светился в одном из окон. Я бегом пересек плац.
      В предрассветном сумраке белело училище. Тополя заслоняли его темными тенями. Поскорей выбраться из города! Мне казалось, я слышу тяжелые шаги отца. Даже почудился окрик: "Стой!" Но все было тихо. За дальними горами чуть посветлело. На железной дороге протяжно прогудел паровоз. Туда, к первой станции! Я выбрался за город.
      Я не представлял в ту минуту, как буду жить один, как стану добывать себе пищу. Я стремился только скорее уйти подальше от страшного ремня с металлической пряжкой.
      За горами совсем посветлело. На моих глазах темные облака окрасились в желтые, словно невидимый художник тронул их кистью. Потом облака порозовели, стали краснеть, и из-за самой высокой горы выглянуло ослепительно яркое солнце. Все небо стало голубовато-розовым. Сразу в долине началась жизнь: запели птицы, зеленая ящерица пробежала через дорогу, в селении залаяли собаки, закричали буйволы; за кладбищем несколько аробщиков покрикивали на ленивых, с трудом поднимавшихся волов:
      - Хио! - кричали они. - Вставай! Хио-хо!
      Аробщики стали запрягать волов в арбы.
      Я постарался пройти незамеченным.
      Свернув с дороги, пошел стороной, по холмам, обходя глубокие овраги.
      Отец, наверное, хватился меня, ищет. Меня словно подстегнули кнутом: я быстро сбежал с холма. На дне оврага шумел и бурлил широкий ручей.
      Я разулся. Вода была холодная как лед. Ноги сразу покраснели. Я вытер их и снова обулся. И вдруг хлынул дождь. Куда деваться? Ни одного деревца, ни одного дома поблизости. Только голые камни. Тут я вспомнил, что где-то недалеко должны быть заброшенные артиллерийские склады. Мы обнаружили их весной.
      В них скверно пахло. Вокруг были каменные липкие стены. Сева чиркнул спичку, спичка сразу потухла.
      "Дядя Гиго говорит, что здесь водятся крысы с собаку ростом, - напугал нас тогда Васо. - Подойдет и примется глодать нос или ногу".
      Голос его тонул, словно в вате, и глухо отдавался гдето под каменным потолком. Откуда-то сверху падали тяжелые капли.
      "Васо, пойдем назад", - попросил я друга.
      "Погоди, - сказал Васо. - Дядя Гиго говорит, что когда-нибудь потолок обвалится и навсегда погребет всех в могиле".
      "Пойдем наружу", - взмолился я.
      "Сережка, не трусь, - сказал Сева. - Васо нарочно пугает".
      Через минуту мы были снова во дворе, залитом солнцем, и я жадно вдыхал свежий воздух...
      Весь вымокший, я подошел к черному отверстию каземата. В окна проникал тусклый свет. Гулко лил дождь.
      Я сел на землю. Дождь все усиливался. Долго будет он продолжаться? Как доберусь я до станции? Потоки воды потекли с каменных сводов. Каземат протекал! Я отступил туда, где еще было сухо. Дождь шумел в небольшом окошке с железной решеткой. Как в тюрьме, подумалось мне. Я сел и прислонился к холодной стене. Сидел долго, соображая, как мне удастся пристроиться в поезд, проехать в нем без билета до моря, разыскать дядю Севы, попроситься к нему на корабль юнгой.
      Никто бы не мог сказать, что я трус! Страха не было.
      Я заснул. Проснулся оттого, что каменные своды, казалось, раскалывались на части - так загремело и так осветилось все белым огнем. Не сразу я понял, что это гроза.
      Удар, вспышка, еще громовой удар. Сколько я спал? Целый день?
      И вдруг послышались голоса.
      - Ну и грозищу бог послал. Заходи все, сушись!
      В каземат вбежали солдаты с факелом. Я узнал среди них Сашку и капитана Вергасова.
      - Вашблагородье, да тут кто-то есть! - воскликнул Сашка.
      - Эт-то кто? - уставился на меня изумленный Вергасов. - Ба, да это капельмейстера Тучкова беглец! Ты что же это, сукин сын, из дому бегать? Стой тут, не уходи. Отведешь молодого человека к отцу да скажешь, чтобы всыпал ему горячих, - приказал капитан Сашке.
      - Слушаю, вашбродь, - ответил деревянным голосом Сашка.
      Дождь все еще лил, хотя гроза и ушла. Я промок до нитки. Сашка шагал со мной рядом солдатским размеренным шагом.
      - Куда вы ходили, Саша?
      - Ловить бегунов. Нынче в полку приказ объявляли.
      Кого в арестантские роты, кого вовсе на каторгу. Земляки попали мои Сидорков, Мурин Федор.
      - За что?
      - А кто его знает... Так Мурин Федор еще вчера загодя убежал. А ты что, малой, убегал от родичей? - спросил он.
      - Да.
      - Куда?
      - К морю.
      - Зачем?
      - Отец меня чуть не забил.
      - Мать у тебя хорошая, парень. Как ты мог ее бросить?
      Солдат попал в самую точку. Как я мог ее бросить, больную?
      У меня защемило сердце.
      - Вот что тебе скажу. Ты не вздумай признаваться, что убегал. Задерет тебя отец. Понял?
      - Понял.
      - Скажи, заблудился, а мы нашли. Понял?
      Конечно, я скажу - заблудился. Я с благодарностью взглянул на Сашку. Дождь перестал, выглянуло солнце.
      Я представил, как мать бросится мне на шею, станет обнимать, а отец оттолкнет ее и примется снимать ремень с зазубрившейся пряжкой. Мне захотелось убежать снова куда глаза глядят, лишь бы не встречаться с отцом. Но мы подходили к дому. Я увидел нескольких женщин в черном. Они стояли, низко опустив голову, и плакали. Какой-то человек деловито хлопотал в воротах.
      Он что-то вымерял деревянным аршином. Женщины взглянули на меня и заплакали навзрыд. Я не мог понять, в чем дело. В дверях мы чуть было не столкнулись с полковым лысым врачом. Сашка отскочил в сторону и откозырял. Врач надел фуражку, поправил на носу золотое пенсне и сказал женщинам:
      - Скоротечная чахотка.
      Женщины завыли жалкими и страшными голосами.
      Они расступились, и врач вышел на улицу, пробормотав:
      - Быстро скрутило.
      В сенях не было никого. Я отворил дверь в столовую.
      В столовой горели свечи. Отец сидел на стуле, опустив голову на руки. Я слышал за спиной дыхание солдата.
      - Мать скончалась, - сказал отец, и в горле у него заклокотало.
      Прежде чем я понял страшные слова, я увидел то, чего не заметил раньше: мать лежала на столе, неподвижная, и отблески свечей играли на ее мертвом лице.
      Сашка за моей спиной всхлипнул и вдруг зарыдал.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      С того дня перевернулась вся моя жизнь. Отец перестал заниматься со мной. Да и сам не играл на трубе. Куда-то исчезли все вещи матери, ее фотографии. Как будто никогда не жила она с нами.
      Со мной отец не разговаривал, он ни разу даже не взглянул на меня - он стал пить.
      Из училища меня выгнали. Исключили и Севу. За отца. Фельдшера Гущина арестовали за то, что у него останавливались приезжие люди, которых разыскивали жандармы. При обыске нашли запрещенные книги. Отец Севы был теперь где-то в тюрьме, а быть может, в Сибири. Мать давно умерла. Осталась лишь какая-то тетка.
      Сева упрекнул меня, что я убегал один.
      - Ты порядочная свинья, Сергей. Ничего не сказал ни мне, ни Васо.
      Васо, которого мы тянули за собой на подсказках, без нас держался на волоске: уроки он учить не любил.
      Тут как раз началась война. Поговаривали, что полк пошлют скоро на фронт. В полку раскрыли какую-то организацию, арестовали двух молоденьких подпоручиков.
      Отец имел неприятности, и большие. Его музыканты при начальстве играли "Боже, царя храни" запинаясь. Начальство разгневалось. Отец отсидел на гауптвахте. И то еще дешево отделался. Он был уверен, что это подкоп под него - музыкантов. Что делается вокруг, он не понимал.
      Даже про фельдшера Гущина как-то сказал за обедом:
      "А ведь хороший пропаял человек. Подвели его люди, под него подкопались".
      В полк пригнали новобранцев - парней со всех медвежьих углов необъятной России, неотесанных и напуганных. Фельдфебель и унтеры- принялись их обтесывать на плацу. Из-за каменных оград слышалось: "Шагом марш!
      Ложись!" Новобранцы плюхались в грязные лужи. Это называлось закалкой солдата. Многие попадали в лазарет.
      И я, и мои друзья повзрослели. И хотя многого мы еще не понимали, но нам бы больше не пришло в голову связать, скажем, плот и пуститься в путешествие по реке, уподобляясь Геку Финну и Джиму. Надо было жить и кормиться, особенно Севе (меня отец все же подкармливал). И мы брались за все, согласившись в одном: не добывать деньги нечестным путем. Мы пилили и кололи дрова; как на уроке чистописания, переписывали какомуто адвокату бумаги; помогали паромщику на реке; грузили мешки и ящики. Работы хватало. Отец как-то вспомнил о моем существовании. Сказал: "Определю тебя в музыкантскую команду". Я похолодел от ужаса: жить постоянно при нем, под его начальством? Ну, нет!
      К счастью, пришел приказ. Полк перебрасывали на турецкий фронт. Отец забыл обо мне. Он разучивал со своими музыкантами бравурные марши. Можно было подумать, что они с музыкой так и пойдут марш-маршем по Турции, через горы, подомнут врага под себя и, как писали в то время в газетах, "воздвигнут крест над мечетью Айя-София".
      Все взбаламутилось в серых казармах. В канцеляриях заколачивали ящики. В ротах чистили оружие. На плацу гоняли без устали новобранцев. На груди денщиков, писарей, унтеров в голос выли кухарки и горничные. Рыдали офицерские жены, еще недавно такие веселые.
      Наконец полк был готов к выходу, как говорили тогда, "на позиции".
      Отец простился со мной:
      - Не убьют, так вернусь. Будь, Сергей, человеком.
      Он поцеловал меня в лоб - кажется, первый раз в жизни. Я - тоже впервые - его пожалел. Умереть на войне с оружием в руках почетно, погибнуть от случайно упавшего в полковой оркестр снаряда, от шальной пули, ударившей невзначай, обидно. Я поцеловал отца в холодную, до синевы выбритую щеку.
      - Как будешь жить?
      - Прокормлюсь.
      Небо затягивало. Собирался дождь.
      Оркестр заглушал вой женщин, стоявших на пыльной дороге. Прошли роты, прогрохотали орудия, на передках которых сидели, вцепившись в сиденья, солдаты, потянулся бесконечный обоз. За ним пробежали две полковые приблудные собаки. Полк ушел, и все опустело. Стало словно в пустыне.
      От отца я не получал писем. Стороной слышал, что полк где-то под Карсом; видел жену штабс-капитана Илпатьева в глубоком трауре, в длинной черной вуали.
      Она выходила из церкви заплаканная. Ее штабс-капитан был отменным пьяницей с фиолетовым носом. Теперь он погиб за веру, царя и отечество. Стоило ли за веру и за царя погибать? И об этом уже мы задумывались.
      Васо говорил:
      - А что толку, что попы молятся о победах православного воинства? Застряли наши под Карсом в горах, а ч+о делается на фронте с Германией, о том и газеты умалчивают. Только пишут: отходим под натиском превосходящего противника. А почему он превосходящий?
      Что, людей у нас мало? Молись не молись - все одно.
      Что, я вру? Поручик Зенушкин был такой богомольный, дальше некуда. Бывало, все иконы оближет, на клиросе пел. А что получилось? Слышали? Пшик! "Погиб смертью храбрых". Я слышал, убили его, когда он под кустом оправлялся.
      - Врешь!
      - Кто? Я? Да мне раненые рассказывали, они в санитарном поезде мимо нас проезжали. Нет, братцы, я не верю ни в бога, ни в черта, верю только в удачу. Собирайтесь, поехали!
      - Куда?
      - К Черному морю. Прокормимся не хуже, чем тут.
      - Найдем дядю Степу, - напомнил Сева. - Он нас устроит во флот.
      В тот же день мы собрали несложные пожитки. Разгребая старые вещи в чулане, я нашел фотографию матери. Она улыбалась и, казалось, говорила: "Счастливый тебе, сТынок, путь". Я бережно завернул фотографию в чистый платок.
      Поздно вечером мы залезли в пустой товарный вагон очень длинного поезда и, никем не замеченные, отправились в путь.
      - Давайте, - сказал Васо, когда застучали колеса и поезд, шумя в ночи, пошел на юг, - споем прежней жизни вечную память.
      И мы очень стройно отпели свою прежнюю жизнь.
      - А теперь - новой жизни: "Многие лета".
      "Многие лета" мы спели как радостный марш.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Нас ошеломило море, о котором мы знали лишь понаслышке, большое, сверкающее, все в золотой чешуе, ошеломил южный город, на другие никак не похожий, порт с подковообразным каменным молом, облепленный всяческими судами. В городе запросто росли экзотические деревья. Прогуливались беспечные люди в светлых костюмах, ожиревшие дамы, моряки с короткими трубочками в зубах. Войны будто не было и в помине. Хотя она и была недалеко, за горами.
      Безмятежное спокойствие сытых и всем довольных людей нарушали лишь раненые в халатах. Иногда их сопровождали сестры милосердия в белых косынках.
      Мы почувствовали себя чужими в Батуме, в этом экзотическом городе. Один Васо был как дома. На базаре было полно мандаринов и яблок, шипела и медленно вертелась на вертеле дымящаяся тушка барана; люди, темные от загара, пили черный как деготь кофе из крошечных чашек. Их головы были завернуты, несмотря на жару, в башлыки, как в тюрбаны. В ларьках продавали ковры с причудливыми узорами. Продавцы зазывали покупателей, тянули их за рукава, торговались. Продавались дорогие кинжалы в серебряной оправе, такие острые, что ими можно было зарезать быка. Покупатели вонзали кинжалы в Дерево и пробовали твердость металла зубами.
      Базар шумел: люди кричали, спорили, торговались.
      На земле на зеленых листьях лежали гроздья винограда и какие-то желтые плоды.
      Васо подошел к молодому торговцу и показал на меня:
      - Этот парень приезжий, он не знает вкуса хурмы.
      Торговец засмеялся и протянул мне плод. Потом дал по штуке друзьям. Душистый сок тек по подбородку.
      Тощий, как палка, городовой в белых перчатках, с желтым шнуром, болтающимся у пояса, сердито взглянул на нас, отобрал несколько лучших плодов и положил их в карман. Расправил усы, крякнул и пошел дальше.
      - Видал? - толкнул меня Васо. - Он сыграл с ним в "кочи" без кочи.
      Торговец сдвинул на затылок картуз и озадаченно поглядел вслед городовому.
      - Почему же он не спросил с него денег?
      - Фью! - свистнул Васо. - Ты слыхал? - обратился он к торговцу. Почему ты не спросил денег?
      Тот засмеялся.
      Возле арбы, доверху наполненной румяными яблоками, Васо крикнул:
      - Эй, Серго, смотри-ка, вот самые лучшие яблоки!
      Что, я вру?
      Бородатый аробщик кинул льстецу яблоко:
      - Держи, бичикб!
      - Вот спасибо! Отменное яблоко! А моим друзьям ты не дашь? Надо же им попробовать лучшие яблоки!
      Бородатый кинул еще два яблока, и Васо поймал их.
      Ночевали мы под звездным небом, под пальмами.
      Утром разгружали в порту мандарины. Деньги были заработаны честно, но плечи и спины ломило. Мы пошли на базар и наелись там до отвала фруктов. Потом лежали у моря. Откуда-то доносилась музыка. Плескались волны.
      Далеко за горами глухо ухало. Там шла война с турками.
      Где-то в той стороне - мой отец... Если жив, играет со своей музыкантской командой победные марши. А может, и похоронный. Жив ли он? Я не чувствовал к нему неприязни. Он был всем, что осталось у меня в мире, не считая верных товарищей.
      Какой-то франт, в чесучовом костюме и в красном галстуке, в соломенной шляпе блином и с тросточкой, покрутился вокруг, подошел:
      - Ребята, заработать хотите?
      - Хотим, дорогой, а что? - спросил Васо. - Что вы можете нам предложить? Какую работу?
      - Небольшую разгрузку. Заплачу хорошо.
      - Подходит! - вскочил Васо.
      - Идемте.
      Франт повел нас в порт, где рядами стояли выстроенные из волнистого железа пакгаузы. Уже начинало темнеть, и на набережной начали загораться огни. Он разыскал сторожа и поговорил с ним. Потом подошел к нам, сказал:
      - Через час я приду с лошадью, и мы погрузим товар. Вот вам аванс. - Он протянул деньги. - Подождите меня на бульваре, под второй пальмой.
      - Отлично, - сказал Васо, пряча бумажку. - Мы подождем.
      Помахивая тросточкой, наш работодатель ушел.
      Васо посмотрел на пакгаузы, поднял голову, взглянул на спускавшийся вечер, легонько свистнул, сказал:
      - Братцы, мы втянуты в пошлую кражу.
      - Что ты говоришь? - вскричал Сева.
      - Сторож - его соучастник. Он вскроет пакгауз.
      - Идемте поскорее отсюда!
      - Зачем? У меня есть план в голове.
      - Какой?
      - Подождите минутку.
      Васо куда-то исчез.
      - Мы не затем сюда приехали, - возмутился Сева. - Разыщем дядьку Степана.
      - Да где ты его разыщешь?
      - В Севастополе.
      - А как мы попадем в Севастополь?
      - Наймемся на любой пароход. В крайнем случае, запрячемся в трюм. В Севастополе не пропадем.
      - А здесь?
      = - Здесь уже пропадаем. Попали в историю.
      - Погоди. Вот и Васо.
      Наш товарищ вернулся с каким-то кульком в газете под мышкой, запыхавшийся:
      - Не приходил этот фрукт? А-а, вот и он.
      Послышалось цоканье копыт, возглас: "Тпру-у", и перед нами очутился наш наниматель. Он позвал:
      - Теперь идемте.
      - Идем, дорогой, - сказал Васо ласково.
      - Не шумите.
      - А мы не шумим.
      Сторож отодвинул пакгаузную дверь.
      - Вот эти тючки выносите да живо грузите на лошадь, - приказал человек в чесуче.
      - Чьи они? - спросил Васо.
      - Мои.
      - Вы уверены?
      - Я заплатил за них деньги.
      - За краденое тоже, друг, платят...
      Васе вдруг жестом фокусника встряхнул принесенный сверток. Это оказался большой мешок от муки.
      - А ну, влезай! - приказал он чесучовому барину.
      - Вы с ума сошли!
      - Влезай, говорю!
      - Караул, грабят!
      - Никто у тебя не возьмет ни копейки. Подавись своими деньгами! - Васо кинул ему в лицо бумажку, данную в виде аванса. - Влезай в мешок, тебе говорят!
      Работодатель очутился в мешке. Васо с нашей помощью крепко-накрепко затянул мешок веревкой.
      - Запирай пакгауз! - приказал он оторопевшему сторожу. Тот задвинул дверь.
      - Давай сюда ключ!
      Сторож, как завороженный, отдал ключ.
      Васо размахнулся и забросил ключ в воду.
      - И упаси тебя бог поднимать шум до утра, - жестким шепотом приказал он сторожу.
      - Пойдемте, бедные, но честные юноши! - немного театрально сказал Васо. - - Мы не продали своей совести, не так ли?
      - А мешок? - спросил я.
      - Да, мешок был украден, - признался Васо. - И бог, если только он существует, меня за эту кражу простит. А я себя безусловно прощаю.
      В порт вошел обшарпанный пароход с красным крестом на грязно-белом борту. Странно было, что эту рухлядь зовут "Петр Великий". На него начали грузить раненых. Мы узнали, что "Петр" пойдет в Севастополь.
      Васо нашел главного врача - важного толстяка в золотых очках, во флотском кителе.
      Мы поклялись делать самую черную работу, лишь бы добраться до Севастополя: мыть полы, прибирать за ранеными, ухаживать за лежачими.
      - Да справитесь ли? Ведь вы еще мальчики, - усомнился главный врач.
      Но мы так усердно и так настойчиво стали убеждать, что справимся, что главный врач сдался.
      Поздним вечером "Петр" отошел от мола и взял курс в открытое море.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      "Петра" основательно потрепало в районе Новороссийска - это было нашим первым морским крещением.
      Милосердных сестер укачало в дым. Пароход так кряхтел от дряхлости своей и так его кренило, что раненые, если бы мы не поддерживали их, давно свалились бы с коек. Следы морской болезни прибирать было неприятно, но мы были готовы на все, лишь бы попасть в Севастополь! И, вооружившись ветошью, мы ползали на карачках, подтирая палубы. Выносили все, что оставляет после себя человек. От усталости валились и пытались заснуть хоть на несколько минут, но нас тут же поднимали призывы: "Эй, мальчонка, подойди-ка ко мне!" От всего этого и есть не хотелось, хотя кормил кок хорошо и обильно.
      Прошли Новороссийск - сразу перестало качать, все успокоились, и даже стоны утихли.
      Человек, когда он лежит и бездействует, разговорчив, и не слишком тяжелые раненые рассказывали друг другу всякие истории; обрывки их долетали до нас. Драгун с ампутированной ногой вспоминал о каком-то унтерофицере Буденном, душевном к солдатам, который ударил ирода-вахмистра по зубам. Буденного полевой суд приговорил к расстрелу, но у него было четыре Георгия за храбрость, и расстрел заменили снятием орденов и разжалованием. Говорили о бунте в каком-то полку.
      Я услышал отзыв об офицерах: "Зверье, золотопогонники".
      - Царя скоро скинут к чертовой матери, - злобно сказал с верхней койки солдат, заросший до самых глаз бородой.
      - Да ну?
      - Вот тебе и "ну". Жди свободы.
      - А на что она мне, свобода-то? С чем я ее жрать буду? - спросил молоденький нервный солдатик. Он сдернул с себя одеяло, показал две культяпки.
      - На что мне свобода теперь? Как я жинке таким покажусь, ты скажи? На что я ей без ног нужен?
      И он безутешно заплакал. Я принес воды, напоил его, натянул одеяло.
      Пришел Васо:
      - Друзья, я у. кока выпросил консерву говяжью с кашей. За то, что прибрал ему начисто камбуз. Пойдемте.
      За дни плавания несколько раненых умерли, и нам пришлось выносить их в трюм, который прозвали мертвецкой. Потом, стоило заснуть, окоченевшие трупы приходили и звали за собой, проклиная кого-то. Сева и Васо тоже маялись: и им мертвецы не давали спать.
      На седьмые сутки, кряхтя разболтанными машинами, наш санитарный транспорт подходил к Севастополю.
      Главный врач поблагодарил нас. Он достал бумажник крокодиловой кожи с золотой монограммой. Сева сказал возмущенно:
      - Не надо, мы не за деньги.
      - Но вам жить будет не на что.
      - Заработаем.
      - Вы мне нравитесь. Да, я так и не спросил у вас, Гущин, кто ваш отец?
      - Военный фельдшер, - ответил Сева.
      - Почему вы от него убежали?
      - Его в Сибирь отвезли. Жандармы.
      - Вот оно что... Ну, мне кажется, что не за горами то время, когда вы снова увидитесь. От всей души желаю, чтоб поскорей.
      Что это было? Намек или доброе пожелание?
      Сева сказал:
      - Отец тоже всегда говорил, что царя скоро скинут.
      А Севастополь уже возник перед нами. "Петр" мучительно загудел, и медленно, словно нехотя, раскрылись боновые ворота. Слева белел каменный форт с темными бойницами. В бухте стояло множество кораблей. Дул резкий ветер. К Крыму уже подступила зима.
      И вот наша неразлучная троица очутилась опять в чужом городе, где, кроме Севиного дяди Степана Гущина, не было у нас никого знакомых. Даже главный врач, нагрузив свой ветхий ковчег, исчез в неприютном и сумрачном море.
      В Севастополе все куда-то спешили, словно людей подгонял свежий ветер. Пока Сева разыскивал дядю, мы с Васо мерзли на холодном бульваре, перекусив тем, что выдал нам добросердечный кок транспорта. Сева вернулся не скоро. Вид у него был растерянный и грустный.
      - Вот что, братцы... Дело плохо. Дяди Степана моего нет.
      - Как нет?
      - Он служил на "Императрице Марии", а "Императрица Мария" взорвалась в бухте на якоре.
      - Где?
      - Вот здесь, - показал Сева. - Немецкие шпионы, говорят, заложили мины. Побывала на "Марии" свита царицы. А царица-то - немка, чуть не Вильгельмова дочь.
      После них взрыв и случился. Нет больше дяди Степана...
      Так рухнула наша надежда на бравого кондуктора.
      И не так-то легко оказалось, даже попав в Севастополь, стать юнгой!
      Большие военные корабли стояли далеко от берега, к ним нам было не добраться. На катера нас не брали, а на эсминцах и подводных лодках только смеялись над нами.
      На третий день, окончательно отощав, мы попали на Корабельную сторону, где маленькие уютные домики прятались за каменными оградами в облетевших садах.
      Мы бродили по улицам совершенно промерзшие. Ветер сбивал нас с ног. Чего мы искали? Теплого угла. Еды.
      И работы.
      Усатый дядько в матросском бушлате покуривал у калитки короткую трубку. Он осмотрел нас подозрительно.
      Спросил густым басом:
      - А вы кого, хлопцы, ищете?
      - Никого, - ответил Сева.
      - Нездешние?
      - Да, нездешние.
      - А почто вы попали к нам в Севастополь?
      - Хотели стать моряками.
      - Вот это здорово! Что ж, крейсерами собирались командовать или броненосцами? - засмеялся от всей души дядько.
      - Смеяться хорошо, когда пообедаешь, - сказал Сева со злобой.
      - А вы разве голодные?
      - Второй день.
      - Ай-ай-ай, - покачал головой усатый. - А ну, заходите, - раскрыл он калитку.
      - Зачем?
      - Накормлю. Эй, Фелицата Мартыновна! - закричал он, пропуская нас в сени. - Гостей принимай!
      Мы сидели в теплой, натопленной комнате, жадно хлебали жирные щи под сочувственным взглядом дебелой Фелицаты Мартыновны и испытующим - усатого дядьки.
      - Вижу я, - сказал он, когда мы отвалились от миски, - вы не из тех хлопцев, что высматривают, где что неловко лежит. И желаю я получше узнать, какие вы
      хлопцы. Хотите - докладывайте, а не хотите - не надо.
      Неволить вас я не стану...
      - Та-ак, - сказал усач, выслушав наши рассказы. - Значит, ты, - ткнул в Севу пальцем, - Степана Гущина племянник? Знал я Степана, царствие ему небесное. Хорошим был человеком и форменным моряком. А ты, значит, выходит, трубач, - поглядел на меня. - А все вы втроем нераздельная троица, и жрать этой троице нечего.
      А воровство - честь вам и слава в том, хлопцы, - почитаете несусветным позором. Ну, что ж, - оглядел он нас весело, - нынче у меня переспите, а завтра возьму вас с собой в мастерские.
      - В мастерские?
      - Ну да. Людей у нас по военному времени мало, для всех дело найдется. Согласны?
      - Согласны, дядько, - ответили мы.
      - А зовут меня Мефодием Гаврилычем, и фамилия моя Куницын, - закончил гостеприимный хозяин.
      Разморившиеся от сытости, мы заснули во флигельке, где жарко истопили печку, а утром пошли с Мефодием Гаврилычем в ремонтные мастерские. Они находились над самой бухтой, тут же на Корабельной.
      Нас поставили на работу.
      Там было много таких же подростков, как мы.
      Пророческие слова солдата, заросшего бородой, сбылись. Царя действительно скинули. В Петрограде произошла революция. Не скажу чтобы мы понимали тогда, что к чему. Мы еще только-только почувствовали себя рабочими, сдружились со своими сверстниками-севастопольцами.
      Васо, которого теперь все звали Васей, особенно подружился с тезкой своим Васяткой Митяевым, курносым и бойким парнишкой, года на три нас старше.
      В оркестре, состоявшем из любителей, я играл на трубе без всякого отвращения. Играли мы "Марсельезу"
      и революционные песни на собраниях, где ораторы кидали в зал пламенные слова.
      Раз настала свобода, отец Севин вернется домой из Сибири. Но где теперь его дом? И куда он пойдет? Дома нет. Где полк, тоже неизвестно.
      - Все уладится, - утешал Васо Севу. - Самое главное, что нет больше жандармов.
      Теперь в городе на холодном весеннем ветру можно было даже офицерье встретить с большими красными бантами на шинелях. "Перекрашиваются, дьяволы", - говорил Васятка Митяев.
      "Марсельезу" играли и на Приморском бульваре.
      В театре шли, судя по названиям, революционные пьесы:
      "Свобода в дни Парижской коммуны", "Красное знамя".
      В театр мы тогда не ходили.
      Мы жили по-прежнему у Куницыных во флигельке, в глубине сада, над самым обрывом. По вечерам огни бухты мерцали глубоко внизу, под ногами. Спали мы на полу, печку топили, чем раздобудем, и были счастливы, что есть у нас дом. Заходил к нам Мефодий Гаврилыч и, хотя мы с ним виделись днем в мастерских, где он был нашим начальником, спрашивал: "Ну, как самочувствие?"
      Присаживался на подоконник, закуривал вонючую трубочку, начинал разговор. Говорил, что в городе революция многим пришлась не по вкусу, да и на кораблях офицерье ее в большинстве своем не приемлет, нужно держать ухо востро и в оба глядеть, не давать развиваться контре, прижимать ее к ногтю. "Я, - говорил он, - в пятом году на своей шкуре все испытал. Она у меня нынЧе стала дубленая".
      Он рассказывал о "Потемкине" и потемкиицах, об "Очакове", Шмидте, о расстреле его лейтенантом Ставраки ("В ноги Шмидту, сукин сын, поклонился, крокодиловы слезы перед другом бывшим своим проливал, а все-таки, гад, его кончил".)
      Говорил о матросах, которых сжег на "Очакове", засыпав снарядами, "черт в мундире" - Чухнин-адмирал.
      А тех, что к берегу плыли, спасать запретил. "Но мы всетаки скрывали их и переправляли подальше. Меньше всего думали мы тогда о себе. Недаром стишки между нами ходили:
      Чистым порывам дай силу свободную,
      Начатый труд довершай
      И за счастливую долю народную
      Жизнь всю до капли отдай!"
      Мы с упоением слушали Мефодия Гаврилыча. Теперь становился понятен мне и военный фельдшер Гущин, Севин отец, скрывавший у себя приезжих людей. Эти люди скрывались от жандармов.
      В марте Васятка Митяев позвал:
      - А ну, неразлучная троица, приходите сегодня на собрание Союза молодежи.
      - Союза молодежи?
      - Ну да. Вы разве не молодежь?
      - АО чем будет разговор?
      - О многом, ребята!
      Гриша Мартынов, руководитель нашего музыкального кружка, тоже напомнил:
      - Сегодня играем, Серега, на собрании Союза. Не опаздывай!
      Зал был маленький, тесный. Народу набилось - не протолкнешься. Пришли не только наши из мастерских, сидели здесь и молодые матросы, и солдаты, и гимназисты, и гимназистки.