- Может быть.
      - Стоит ли?
      - Надо послушать. Он кто, полковник в запасе?
      - Да.
      - Ну, что ж! Интересно.
      Он спит. Ольга Захаровна знает: его годы уже на исходе. Неизбежна отставка. Другие к ней приближаются с радостью. Отслужили свое, пора отдохнуть. Сергей не таков. Он не терпит слова "отставка". Он любит свою профессию моряка. Свое море. Свои корабли.
      Вечер, посвященный неизданным мемуарам Никодима Львовича Сырина, не собрал многочисленных слушателей. Сам Сырин сидел во главе стола, а возле него юлил маленький человечек, похожий на запятую. Он непрестанно что-то нашептывал Сырину. Сырин был в сером просторном костюме, его редкие волосы были приглажены и блестели от изобилия бриолина. Чисто выбритое лицо лоснилось, на нем сидели неприятно вдруг вспыхивающие глаза, способные насквозь просверлить человека. Чемто он был похож на хорька.
      Вечер открыл знаток литературы, энтузиаст библиотечного дела, патриот Черноморского флота Александр Платонович Кунцев. Очень немолодой, почти старик, хлопотливый, уютный, с близорукими глазками и черепом, начисто выбритым, Александр Платонович объявил, что сегодня товарищ Сырин, полковник в запасе, выносит на суд черноморцев-читателей еще не напечатанные (видите, какая нам оказана честь!) свои мемуары о днях далеких и тем самым чрезвычайно интересных для молодежи, ибо воспоминания участника великих боев всегда для нас ценны, они вдохновляют молодежь нашу, не знающую войны, на подвиги в мирное время. Но и старшему поколению приятно будет вновь окунуться в прошлое, пережитое, вспомнить то, чем все они жили в то незабываемое и великое время...
      Ушки у Александра Шгатоновича покраснели и как-то вдруг оттопырились, глазки слегка заслезились, и он вытер их чистым платком. И обернулся к Сырину:
      - Мы благодарим вас, Никодим Львович, за то, что вы приехали из Симферополя. Мы вас внимательно выслушаем и выскажем вам свое нелицеприятное мнение.
      - Я должен предупредить... гм, гм... - откашлялся Сырин, - что труд этот трудоемкий и, конечно, было легче командовать, драться насмерть с фашистами, чем писать, но, как говорится, и не боги горшки обжигают. Вот и я попробовал... гм, гм... написать то, что пережил... А впрочем, мы лучше приступим... гм, гм... Напоминаю, - сказал он железным голосом, - что рукопись издательством принята и одобрена. Пишу я лучше, - хихикнул он, а читаю хуже, а посему попросим товарища Белахова, указавшего мне редакционным своим карандашом на промахи некоторые мои... Мы не будем отнимать ваше драгоценное время. Слишком много часов бы понадобилось, чтобы ознакомить вас со всем трудом полностью, поэтому прочтем лишь часть его... об участии моем в великих черноморских боях... Рудольф, читай...
      Человечек, похожий на запятую, опять пошептавшись с Сыриным, раскрыл рукопись на заложенной заранее странице и начал читать.
      Читал он скороговоркой, словно торопясь, как бы не истекло отведенное ему время. Сырин впивался взглядом в каждого из немногочисленных слушателей. Он явно смешался, когда увидел Сергея Ивановича. Но потом успокоился и, довольно покачивая головой и даже слегка улыбаясь, продолжал слушать монотонное чтение Белахова.
      Он вспоминал в своих мемуарах, как незадолго до Великой Отечественной войны пришел на дивизион катеров, где люди были распущенны и не готовы к грядущей войне, командиры катеров молоды и вовсе не опытны. Пришлось ночей не спать, готовя их к неизбежным боям. Автор был глубоко убежден, что, невзирая на пакт, заключенный с Германией, Гитлер накинется на нас не сегодня, так завтра. И он давал молодым командирам задание - ходить в шторм с двойной нагрузкой топлива и торпед на далекие расстояния. И когда началась война и в севастопольские бухты посыпались мины, молодые командиры по указанию Сырина вышли прочесывать бухты. И на флагманском катере, рискуя жизнью, шел в опасную, а может быть, и в смертельную операцию и он, Сырин. Дальше, немного отвлекшись от руководящей роли своей, Сырин рассказывал о геройских подвигах черноморцев. Прочесть об этом можно нынче в любой хрестоматии. Мемуары были написаны бойко и хлестко, тем газетным языком с красотами стиля, каким пишут начинающие журналисты.
      Много прочел Бялахов в тот вечер. Даже о гибели "моего друга и ученика Гущина", хотя в это время Сырин давно уже был совсем в другом месте и на интендантской должности. (Впрочем, для того чтобы описать гибель Гущина, нужно было лишь полистать запыленные комплекты "Красного черноморца".)
      Наконец чтение было закончено. Сырин с чувством пил воду, опорожняя стоявший перед ним пузатый графин.
      Александр Платонович, очень довольный, предложил:
      - Поблагодарим товарищей Сырина и Белахова за доставленное нам удовольствие и выскажем наше удовлетворение новым ценным вкладом в мемуарную литературу. Такие воспоминания нужны нам, и особенно молодому нашему поколению.
      Потом он предложил высказаться. Встал красавец старшина с серьезным и умным лицом и сказал, что сегодняшний вечер он запомнит надолго. Еще бы! Он узнал много нового и неизвестного о героях-черноморцах, о тех, кто отдал за Родину жизнь, и о тех, кому посчастливилось дожить до наших дней, как товарищу Сырину.
      Сырин сиял. Он сжал одну руку другой и потряс ими.
      Еще один матрос, сильно смущаясь, сказал, что он был счастлив не только услышать воспоминания, но и увидеть героя войны. "А то, когда книжки читаешь, не видишь ведь автора".
      Сырин ему добродушно похлопал. Оба - и старшина, и матрос - потихоньку ушли. Вечер- затянулся, а у них истекал срок увольнения.
      Из-за стола в конце зала встал моржеобразный полковник в отставке Скворцов.
      - Я тоже пишу мемуары, мне есть о чем рассказать молодежи. И я знаю многих из тех, кого вы описываете.
      Но мне думается, вы сами играли в те дни не ту роль, которую себе нынче приписываете. Тем людям, погибшим геройски, о которых вы пишете, по-моему, нечему было учиться у вас. А вот вы у них многому могли поучиться.
      Прежде всего честности, которой вы не обладали, да и не обладаете и сейчас. Недобросовестный труд ваш не достоин опубликования...
      - Ну, уж это решать, я полагаю, не вам... - огрызнулся Сырин.
      - Возможно, - охотно согласился Скворцов. - Я выражаю свое личное мнение. Быть может, к нему и прислушаются...
      - Сомневаюсь!
      - Пожалуйста, - добродушно отозвался Скворцов.
      Тогда взял слово Сергей Иванович. Волнуясь, он все же очень спокойно сказал:
      - Мемуары должны быть прежде всего добросовестными и честными. Если же автор взялся за перо, чтобы выпятить свое, никому не известное имя, присвоить славу погибших, которые не могут подняться и сказать ему:
      "Лжешь!" - грош такому мемуаристу цена... Я умышленно обманул сегодня одного человека. Сказал, что Сырин читать мемуары не будет, ибо мог разыграться скандал. Он человек нервный, горячий. Я говорю о Васо Сухишвили.
      - Вы забываетесь! - побагровел Сырин.
      - Нет, просто я многое помню. В мемуарах вы лжете, что были Гущину и Васо чуть ли не другом... А вы сбежали, оставив товарищей в трудную минуту. Помните?
      Сырин впился в него ненавидящим взглядом. Сергей Иванович хотел продолжать, но острая боль подступила под сердце, и он, стараясь казаться спокойным, закончил:
      - А впрочем, товарищ Скворцов все сказал за меня.
      - Вечер объявляю закрытым, - торопливо сообщил Александр Платонович, напуганный непредусмотренным оборотом дела.
      - Я говорила тебе, что не надо было устраивать этот вечер, - упрекнула Сергея Ивановича Ольга Захаровна по дороге домой. - Ты взволновался...
      - Ничуть. Ты же видела: я был совершенно спокоен.
      - Внешне...
      - Может быть. Боюсь, что мне очень хотелось ударить его по лоснящейся физиономии.
      - Ты бы этого не сделал.
      - Не сделал бы. Лишь потому, что не хочется руки марать. Присядем, Оленька...
      - Тебе плохо, Сережа?
      - Нет.
      Но он сел, откинувшись на спинку скамейки. Ему по хватало воздуха, хотя с моря с силой дул освежающий ветер. Щемящая боль охватила клещами левую руку, молотком застучала в лопатку, и ему показалось, что каждый вздох причиняет все большую боль. Эх, очутиться бы дома, прилечь! Но до дома было не близко.
      - Сережа, такси!
      С легкостью молодой женщины она устремилась к приближающемуся зеленому фонарику.
      Через пять минут Сергей Иванович лежал дома в постели. Боль все еще не унималась. Дышать было тяжело. Он попросил:
      - Оленька, ты бы открыла окно...
      И послушно проглотил горькие капли.
      Что же это? В начале года он проходил диспансеризацию (он пошутил тогда: "инвентаризацию"). Все было в порядке: глаза, как у молодого, легкие - на удивление.
      Сердце стучало нормально. А теперь... Вот так всегда и бывает: человек думает, что он совершенно здоров, а болезнь настигает его и пригибает к земле. И человек сгорает в несколько недель или месяцев...
      - Оленька, я лучше посижу.
      Сергей Иванович сел в кресло. Он всегда посмеивался над людьми, носящими в кармане таблетки и то и дело сующими их под язык. Теперь, пожалуй, и ему придется обзаводиться таблетками.
      - Вызвать врача?
      - Нет, не стоит. Мне легче.
      Но легче не стало. Хотелось встать, походить, полежать, посидеть снова в кресле, лишь бы глубоко дышать... как дышалось всю жизнь...
      ...На днях он встретил на улице капитана первого ранга Измайлова - тот вышел в отставку "по сердцу". Он проклинал всех врачей, не умеющих разрешить "проблему номер один", и говорил, что он, жизнелюб, не живет, а прозябает: "Я любил выпить с друзьями малую толику - запрещено. Любил покурить заветную трубочку - запретили. Волноваться тоже нельзя: запретили. Жену любить - и то с осторожностью. Нет уж, это не жизнь! Я не живу, а доживаю. Лучше уж сдохнуть!"
      Долго ли это будет еще продолжаться?
      - Оленька, ложись, милая, спать.
      Пойти завтра к врачу? Уложит, чего доброго, в госпиталь. А у меня на носу учения, стрельбы. Дивизион Забогалова выходит в отличные. Забегалов у меня молодец!
      - Фу, отпустило немного. Теперь я, пожалуй, лягу, посплю. Ты не возражаешь?
      Он поцеловал теплую руку жены.
      Кажется, действительно отпустило. Легче дышать. Рука болит меньше.
      Он добрался до кровати и лег. Теперь заснуть. И все будет в порядке. А завтра... Сколько дел накопилось на завтра! Разве можно ложиться в госпиталь?!
      На другое утро он пошел на свои катера. Ничего больше страшного не было. Дышалось легко.
      Тучков вышел в море и почувствовал себя молодым человеком. Стоял на мостике рядом со Строгановым, и его радовало, что Строганов показывает себя опытным командиром. Поход был сложным и длительным. Ночью на них опустился густой, как каша, туман - вечный враг моряков.
      Сергей Иванович помнил время, когда в тумане, окутавшем море, гулко и страшно били колокола кораблей.
      Теперь удивительные приборы позволяют плавать в тумане, не снижая скорости хода. Тревожный колокол никому больше не нужен.
      Бывало, Сергей Иванович мог простоять на мостике много часов. Теперь не мешало бы спуститься в каюту командира или помощника, прилечь на часок, другой. Он устал. Но усталость переборол. "Я должен быть молодым офицерам примером".
      Катера шли вперед, прорезая туман, словно масло.
      Шум волн, гул моторов - все это было привычно; и то, что катер переваливался, раскачивался волнами, тоже было знакомо уже много лет. Многочасовой поход закаляет молодых моряков. Он вспомнил тех, которые маются, наглухо запертые рядом с моторами, пожалел их. Но и к этому моряки привыкают.
      И вдруг боль, словно придя из ночного тумана, вцепилась в лопатку, в плечо, потом ударила в ногу...
      - Товарищ адмирал, помочь вам спуститься вниз? - участливо склонился к нему Строганов.
      "Что он заметил? Исказившееся от боли лицо? Может быть, я застонал?"
      - С чего вы взяли? Я не хочу отдыхать.
      - А мне показалось...
      - Да, вам показалось, я не устал.
      Ему пришлось прокричать эти слова. Иначе бы Строганов их не услышал.
      И он не сошел с мостика до тех пор, пока не почувствовал, что ему надо принять эти мерзкие капли, а для того чтобы принять их, надо откупорить пузырек, найти стакан или рюмку, накапать, залить их водой... Значит, надо спуститься в каюту.
      И он ушел с мостика без посторонней помощи, сам, и никто не заметил, с каким трудом он спускался по трапу.
      Принял лекарство и тяжело упал в кресло, чтобы просидеть в нем совсем неподвижно десять минут или тридцать, а может быть, целый час...
      А потом он опять поднялся на мостик, в ночной, уже начинавший рассеиваться туман и увидел Строганова, сосредоточенного и все такого же свежего, как будто поход не продолжался двенадцать часов.
      И хотя на ветру, разгонявшем туман, дышалось легко, Сергей Иванович решил: придется идти к эскулапам. Капитан-лейтенант Говорущенко провоевал всю войну, скрывая от всех порок сердца, и выходил в атаки с больным сердцем, но то было во время войны. А сейчас - имеет ли право он скрыть?
      И вот Сергей Иванович выполнил все, что ему полагалось: раздевался, ложился, садился, вставал и поеживался от охватившего его холодка. Его выслушивали, выстукивали, просвечивали, снимали кардиограмму. Наконец все было закончено. Его судьба решена. И не в его пользу, хотя лицо у врача было веселое.
      - Ну, что? - спросил адмирал.
      - Я думаю, вам лучше всего отдохнуть, подлечиться, полежать у нас в госпитале. Как раз освободилась палата для одного. Вам будет спокойно, как в санатории, товарищ адмирал.
      - И долго, вы думаете, придется мне вылежать?
      - Я полагаю, не меньше двух месяцев.
      - Значит, дело серьезное?
      - Ну, не сказал бы, что очень.
      - Я, полковник, привык говорить в глаза правду.
      И не боюсь правды, сказанной мне.
      - Вам необходимо долго и серьезно лечиться.
      - Когда я должен к вам лечь?
      - Чем скорее, тем лучше.
      - Сегодня?
      - Ну, зачем. Можно завтра. Даже послезавтра.
      - А если я откажусь?
      - В вашем положении - это риск.
      - Ну, а после? После того как я отлежу у вас дватри месяца, отставка? Не отводите, полковник, глаза.
      - Вы сами сказали, товарищ адмирал, то, что я мог бы сказать вам...
      - Спасибо. Люблю морской разговор. Приготовьте вашу одиночную камеру. Я приду послезавтра с утра. Не беспокойтесь, мое слово твердо.
      Сергей Иванович оглядел белые стены:
      - Мне, очевидно, долго придется их видеть...
      Вот и все.
      Сергей Иванович шел берегом, вдоль госпитальной стены, и весь город лежал перед ним на том берегу Южной бухты. И он видел Морской завод, на котором начинал свою жизнь вместе с Севой и Васо. Он видел корабли, населявшие Южную бухту, стоявшие у причалов, и Графскую пристань, к которой бежали быстрые катерки и важные крейсеры, вросшие в воду в Северной бухте... Как стремительно летят годы, не успеешь и оглянуться. Вчера ты тут бегал юным парнишкой, пытаясь устроиться на колесные тральщики, а сегодня пора уходить на покой...
      На покой? А хочется ли покоя?
      Тучков спустился каменным трапом к пристани морского трамвая. Катерок покачивался, поджидая пассажиров. Легонько взвизгнув, привычно двинулся в путь.
      Мордастая старуха с живой курицей в сумке внимательно рассматривала Сергея Ивановича. Может быть, это она была одной из девчушек, прибегавших на их комсомольские собрания в мастерские? Может быть, и она когда-то расклеивала на стенах листовки? Он встретился с ней взглядом - глаза у старухи были мутные и сердитые. Два молодых матроса спорили о кибернетике. Хорошенькая девчушка в матросском бушлатике держала в ладошке зеркальце и поправляла умопомрачительную прическу.
      Графская пристань двигалась навстречу. Рядом с ней был причал для морских трамваев.
      Надо пойти доложить начальству о том, что он выбывает из строя.
      Сегодня - самый тяжелый день в его жизни.
      Что ж. Когда-нибудь он же должен был наступить?
      - Принимай, Филатыч, хозяйство. По приказу командующего, - удивил Сергей Иванович начальника штаба.
      - Шутишь, Сергей Иванович?
      - Такими вещами не шутят. Ложусь послезавтра в госпиталь.
      - Надолго?
      - Надолго. А потом откроют настежь ворота - шагай, Тучков Сергей Иванович, в отставку. Хватит: послужил и навоевался.
      - Не верю.
      - А я тебе когда-нибудь врал?
      - Такого за тобой не замечено.
      - Ну, то-то. Грустно, Филатыч, и тяжело, а ничего не поделаешь. Механизм поломался.
      - Да, как же это, Сергей Иванович? Не утрясается у меня в голове. Служили-служили вместе - и вот...
      - Всегда всему приходит конец. Ты-то еще послужишь - крепок, здоров! За тебя я спокоен. И потом - ведь не помираю же я, всегда буду под боком. Да, кстати.
      Сынишка служить придет - заканчивает училище. Думаю, не подведет ни меня, ни тебя.
      Бывает, что дни пролетают - не успеешь и оглянуться.
      А случаются дни длиной в целый год. Такими длинными были два последних дня перед госпиталем.
      Сергей Иванович обходил один за другим катера - это не было официальным прощанием, и перед ним не выстраивались команды в прощальном строю. Никакого решения об его отставке не вынесено, он просто уходит на лечение в госпиталь. Но мысленно он прощался с каждым из выращенных им командиров. Каждому из них он отдал частичку души своей, передал знания и опыт старого моряка. И эти славные Вешкин, Аристов, Строганов, комдив Забегалов. (Сергей Иванович не сомневался, что Забегалов станет когда-нибудь командовать соединением, этот человек, получивший с ранних лет флотскую, нахимовскую закалку, прошедший хорошую школу на флоте.)
      Всех их, прямодушных и честных, он любит, как родных сыновей.
      Он смотрел на матросов, интеллигентных юношей в флотской форме, и он знал, какой сложной техникой каждый из них заведует, знал, какой трогательной и крепкой любовью они любят флот и службу морскую. Конечно, кое-кто из них останется на сверхсрочную и будет проситься в училище. Теперь не он, а Филатыч увидит их офицерами.
      Сергей Иванович заходил в кубрики и в кают-компании, побывал в боевых рубках, на мостиках и в моторных отсеках, никого не удивляя своим приходом. К его посещениям привыкли и никогда не считали их внезапной инспекцией.
      К концу дня он устал, но не вызвал машину. Он остановился у катера, стоявшего на скале в сумерках, катера Гущина. На нем и он, Сергей Тучков, воевал когда-то и плавал... Теперь и он, как этот катер, остается навечно на берегу.
      И вдруг, уже подходя к проходной, он вспомнил, что сегодня в клубе самодеятельный концерт. Ему захотелось побыть с молодежью. Клуб был полон, и занавес таинственно колыхался. Сергею Ивановичу подумалось, что он так и не отвоевал новый клуб, не построил его, а этот тесен.
      Вечер уже начался. Пожилой мичман читал рассказ Соболева "Держись, старшина!". Девушка (ну конечно же, это Люся Антропова, когда-то рыдавшая у него в кабинете: "Да прикажите вы ему, черту проклятому, от меня не шарахаться!"), стройная и хорошенькая, лихо танцевала матросский танец. Вышел матрос-скрипач. Жена старшего лейтенанта Дементьева, Вероника, пела алябьевского "Соловья". Играл на гитаре Строганов, на пианино Вешкин. Выступали баянисты, танцоры, фокусники и акробаты. Вышел на сцену рослый красавец старшина Пересветов, он исполнил арию Риголетто, а потом запел песню, кем-то сочиненную во время войны:
      За наших адмиралов,
      За флагманов бывалых,
      Ведущих нас сквозь штормы и туман...
      За тех, кто с морем дружит,
      Ему всю жизнь кто служит,
      За флагманов, поднимем мы стакан...
      Певец был щедро награжден аплодисментами, но, аплодируя, все повернули лица к Сергею Ивановичу, выражая ему свое уважение и любовь.
      "Морскую застольную" певцу пришлось повторить.
      Дома Сергей Иванович застал сына.
      - Ну как, герой? - расцеловал он его.
      - Сдаю последние экзамены, выхожу из училища и поступаю в распоряжение контр-адмирала Тучкова.
      - В море? Боюсь, что...
      - И если адмирал разрешит, то женюсь, - не дал договорить ему Сева, на Аннушке.
      И сказал он "на Аннушке" с такой радостью и с таким блеском в глазах, что Сергей Иванович понял: да, уж видно, Севе без Аннушки не прожить.
      - Люблю! - словно читая мысли отца, сказал Сева.
      И лицо его все засветилось. - Люблю, наверное, не меньше, чем ты любишь маму. Да ее и нельзя не любить. Ты же знаешь Аннушку! Она хорошая, добрая, верная боевая подруга. Разрешаешь, отец?
      - Разрешаю, сынок.
      - Так не выпить ли нам по этому случаю шампанского?
      - А что ж? Можно и выпить. ("Там ведь пить не дадут, - подумал он, будут пичкать микстурами".)
      Сева позвал мать, и они выпили втроем за счастье молодых. И Сева допил бутылку до дна, хотя и без вина он был пьян от счастья и радости. Он знал, что, окончив с отличием училище, он имеет право на выбор и выберет ракетные катера!
      И когда Ольга тихо спросила:
      - Ну, как дела? - Сергей Иванович отмахнулся: "Потом, потом, Оленька", не желая омрачать счастливое настроение сына. И ему показалось, что от бокала шампанского ему стало лучше и дышалось легко...
      - Ты знаешь, Оленька, - сказал Сергей Иванович, уже лежа в постели, - я не принадлежу к категории тех кинематографических бодрячков, которые, какая бы к ним беда ни пришла, встречают ее с железобетонным спокойствием и с наигранным оптимизмом: "Ать, два, взяли!
      Переживем!" Отставка для меня - величайшее горе. Яне представляю еще, как я привыкну к жизни без кораблей, без моря, без своих молодых сыновей. Мемуары писать я не стану. Я не знаю, что буду делать. Во всяком случае, не присоединюсь к тем, кто просиживает штаны на бульваре или за преферансным столом.
      - Это я знаю, Сережа...
      - Ты всю жизнь меня понимаешь... В голову нынче всякое лезет. Сколько я проживу: полгода, год, полтора?
      - Я думаю, проживешь очень долго.
      - Утешаешь?
      - Нет. Просто ты не имеешь права... уйти от меня.
      И от сына. Разве тебе не хочется увидеть его командиром?
      На другое утро Сергей Иванович пошел в горком и в горисполком. Он узнал, что решение по его ходатайству вынесено. Да, из восьми незаконно построенных подхалимом Лазурченко особняков три предоставлены офицерам.
      В каждом из них может поселиться по пяти-шести семей.
      Взволнованный, радостный, адмирал пришел в штаб, достал из стола список семейных, главным образом тех, кто успел уже обзавестись малышами. И один за другим в кабинет входили лейтенанты и старшие лейтенанты. Лица их озарялись радостью, когда они узнавали о новоселье. В этот длинный, почти бесконечный день Сергей Иванович видел семнадцать счастливейших лиц. Разве не стоило ради этого обивать пороги чужих кабинетов, воевать с бюрократами, убеждать чиновников, встречать сочувствие и помощь со стороны людей настоящих, коммунистов, свою партийность носящих не только в кармане, но и в сердце?
      За обедом Валерий Тихонович тоже порадовал: из Политуправления сообщили, что кредиты на постройку нового клуба отпущены, прислан уже проект. За новый клуб они воевали вместе.
      Длинный день продолжался. Сергей Иванович прошел по казармам, где при его появлении вытягивались и подавали команду "Смирно!" дневальные, зашел в мастерские, в матросскую чайную, готовившуюся к приему вечерних гостей, в клуб, где сегодня назначен был вечер встречи с прозаиками и поэтами литературного объединения флота.
      Он прошел в штаб, где его ждали комдив Забегалов и замполит Забегалова Кругликов. С ними занимался недолго. О чем разговор был? О людях. О людях, которых они воспитали, и о людях, которых должны воспитывать.
      Сергей Иванович остался один, когда наступил уже вечер.
      Он было собрался домой (уже дважды звонила Оленька, говорила, что придут Васо с Иришей и Маша с Филатычем), но на время отпустившая его боль вновь заставила сесть. Он внушал себе: "Сейчас все пройдет". Накапал капель в стакан, долил водой и выпил - пойло пахло ментолом. Время шло, и за окнами небо стало оранжевым, розовым, красным, а боль все не уходила.
      И тогда он отчетливо понял, что это - конец.
      Конец его служения флоту и морю, конец его службы на этих стремительных кораблях. Правда, у него есть наследники, которых он воспитал, молодые, отважные, и он может доверить им корабли и людей. В конце концов все закономерно. Служить вечно, как вечно жить, никому не положено. Давно ушли с флота люди, перед которыми он преклонялся, с которых делал свою флотскую жизнь.
      С ними тяжело было расставаться. И им было нелегко терять флот. Но люди, как и механизмы, изнашиваются.
      На смену устаревшему приходит новое. Новые корабли, новые, в расцвете лет, люди. Незаменимого нет. Пришла пора уйти и ему.
      - Что ж! Прощай, флот!
      Он взглянул в окно, за которым в расплавленном золоте бухточки темнели у пирсов его корабли. На них шла обычная предвечерняя жизнь - моряки готовились к ужину, к отдыху.
      Закат угас. На кораблях зацвели огни. Кабинет окутал вечерний сумрак. С моря пополз тяжелый черный туман и заволок огни кораблей.
      Не зажигая света, Сергей Иванович вышел в темный пустой коридор и прикрыл за собой высокую белую дверь, почему-то вдруг ставшую очень тяжелой.
      Перед Василием Филатычем Филатовым стоял молодой лейтенант в еще не обмявшемся новеньком кителе, такой весь радостный, такой весь сияющий, на него было любо смотреть.
      Всеволода Тучкова Василий Филатыч знал краснощеким младенцем. Знал его школьником Севкой, курсантом. На глазах его рос этот славный наследник, перенявший характер отца. Василий Филатыч был наслышан о том, что юный Тучков правдив, нетерпим ко лжи, подхалимству. Он свято чтит законы морского товарищества.
      - Ну, что ж? Очень рад, Сева, что ты выходишь на флот, начинаешь большую жизнь - дальнее плавание. Будь черноморцем, герой. Это гордое звание. Уверен, что ты его не уронишь.
      Филатов обернулся к окну, показал на катера, в белом веере пены выходившие в море, и сказал:
      - Ты счастливец. Мы не с них начинали.
      И спросил просто и в то же время торжественно:
      - Товарищ лейтенант, знаете, в какое соединение вы пришли?
      Сын Сергея Ивановича Тучкова ответил звонко и радостно:
      - Так точно. Знаю. Горжусь!
      1962 - 1964
      Черноморский флот - Балтика