— Г-н штабс-капитан, полагаю, вас заждались на службе. Не смею больше задерживать и благодарю за помощь.
      После этих слов мне только и оставалось, что откланяться. Пошел в кабак и напился с двумя поручиками.
       (На следующий день)
      Алеша, друг, тут такое произошло!
      Утром просыпаюсь, а мне денщик говорит:
      — Слышали, барин? Хозяйку веселого дома, ту, что со шрамом, подушкой придушили.
      Голова гудела, глаза слипались, но от этого известия я окончательно проснулся.
      — Кто? Когда?
      — На улице говорили. Мол, девица из тех, кто в доме жила, накинула подушку на лицо и задушила. Потом все золото забрала, а бумаги по комнате рассыпала, паспорт искала вместо желтого билета своего. Сбежать хотела, да не вышло. Ее в холодную отвели.
      Наскоро ополоснув лицо и надев мундир, я бросился прямиком в дом Рамзина, к Полине, а там меня ждал неприятный сюрприз. В центре гостиной восседал знакомый агент из сыскной полиции, г-н Кроликов.
      Как назло, Лазаря Петровича дома не было, и Полина одна принимала гостя.
      — Госпожа Авилова, свидетели показывают, что вас видели вчера вечером в заведении мадемуазель Блох, в мужской одежде и парике. Так ли это?
      — Вы меня допрашиваете? — спросила Полина Кроликова.
      — Ни в коем разе! — всплеснул тот руками. — Если бы допрашивал, то мы бы с вами не здесь разговаривали, а совсем даже в противоположном месте. Просто мне бы хотелось узнать истину. Были ли вы в заведении?
      — Была.
      — Позвольте полюбопытствовать, зачем вам понадобилось совершать столь авантажный поступок? Вы же не писательница Жорж Занд, в конце концов!
      — Вот уже десять дней прошло, как убит г-н Ефиманов! Егорову выпустили только благодаря стараниям моего отца, наша подопечная Анастасия Губина все это время находилась в тяжелом нервном расстройстве, по городу ползут слухи, а полиция ничего не делает, дабы вернуть девицам доброе имя.
      Кроликов повернулся ко мне и приподнялся на стуле:
      — А вот и вы, милостивый государь, бесстрашный Вергилий, присаживайтесь да присоединяйтесь к нашей беседе, авось и вытащим истину за ушко да на солнышко.
      — Что вас интересует? — спросил я сухо.
      — Все! — живо ответил он. — Зачем ходили, о чем говорили?
      — Известно зачем, — возразил я, — неужели вам не ясно, зачем посещают такие заведения?
      — Но не каждый раз туда берут даму. Да еще переодетую мужчиной. И не какую-нибудь искательницу приключений, а ту, к которой питают самые добродетельные чувства.
      Мне стало неприятно оттого, что кто-то лезет в мои отношения с Полиной, и я нахмурился:
      — Я бы попросил вас…
      — Нет, это я вас хочу попросить, расскажите все без утайки, глядишь, дело и прояснится.
      Полина вмешалась в наш диалог:
      — Оставьте его, г-н Кроликов. Штабс-капитан всего лишь выполнял мою просьбу. Жизнь у меня вдовья, бедна развлечениями, вот и придумала со скуки.
      — Лукавите, любезнейшая Аполлинария Лазаревна, — погрозил мне пальцем Кроликов. — Не вы ли нападали на сыскную полицию за нерасторопность и благодушие? Вне всякого сомнения, захотели сами взять расследование в свои руки. И что же вышло? Отделению — убийство, а вам — скандальная известность. Вот что делается, когда сапоги начнет тачать пирожник. Поэтому и обращаюсь к вам пока с просьбой: расскажите, почему вы пошли именно в публичный дом мадемуазель Ксении Блох и что там искали? Еще более обяжете, если поделитесь, что же вам удалось там отыскать?
      Полина посмотрела на меня вопросительно, а я чуть пожал плечами, мол, буду поддерживать ее во всем.
      — Хорошо, я расскажу вам, Ипполит Кондратьевич, — Полина кивнула. — Все началось с письма, которое прислала мне моя подруга Юлия. Она в нем описывала бывшую институтку, старше нас по году выпуска, Ксению Блох, которая, как и несчастная Анна Егорова, и Настенька, а быть может, и многие другие институтки, о которых нам ничего не известно, стала жертвой преступного сладострастия г-на Ефиманова. Но в отличие от пепиньерки Егоровой, m-lle Блох нимало не тяготилась своим положением, а наоборот, научилась извлекать из него определенную пользу.
      — Весьма интересно, — пробормотал Кроликов. — Весьма… Вы позволите мне глянуть на это письмо, уважаемая Аполлинария Лазаревна?
      — Только держите его содержание в секрете, прощу вас, все-таки это частное письмо моей подруги, и мне бы не хотелось…
      — Не извольте беспокоиться, г-жа Авилова. Кроме как по служебной надобности это письмо никто не прочитает. Продолжайте.
      Я смотрел на мою обожаемую Полину и восхищался. Как она спокойна, как держится! И в такой момент не забывает о конфиденциальности отношений с подругой. Даже немного отвлекся, рассматривая луч света, игравший ее развившимся локоном. Из небытия меня вывел ее голос, произнесший мою фамилию:
      — …И тогда я попросила штабс-капитана Сомова сопровождать меня в публичный дом, где намеревалась найти m-lle Блох и поговорить с ней.
      — Почему же вы этого не сделали, придя на место? — спросил Кроликов, избегая называть вещи своими именами.
      — Прежде всего я увидела хозяйку публичного дома, невероятно толстую и в вуали, прячущей уродливый шрам на лице. Трудно было представить, что она захочет рассказывать мне о тех временах, приведших к ее нынешнему состоянию. Чтобы немного оттянуть время, я села за рояль и спела романс, попутно размышляя, где же мне добыть хоть немного сведений. И тут случай пришел мне на помощь. В зал вошли две проститутки. Одна, обычная накрашенная брюнетка, а вот другая была одета в институтскую форму, точь-в-точь такую я носила в отрочестве — камлотовое платье, передник и пелеринка на плечах. И я поняла, что мне нужно поговорить с ней. Ведь любители молоденьких девиц будут приходить к m-lle Блох не для того, чтобы наслаждаться видом ее шрама, а именно за такими девушками, вместе с платьем надевающими на себя маску невинности.
      — И вы решили поговорить с ней, а для этого пошли к ней в комнату?
      — Да, — ответила Полина.
      — И она вас не разоблачила? — изумился Кроликов, но тут же поняв двусмысленность своих слов, добавил: — Она не поняла, что вы — женщина?
      — Люба не успела. Сначала мы немного поговорили, а потом в комнату вбежала хозяйка и сорвала у меня с головы парик.
      — Как вы думаете, откуда она узнала, что вы — женщина?
      Полина недоуменно посмотрела на него:
      — Помилуйте, Ипполит Кондратьевич, да откуда мне знать? И, вероятнее, никто уже не раскроет, каким образом покойной стало известно об этом. Наверное, у нее был большой опыт по этой части. Впрочем, какую ценность могут иметь мои измышления по сравнению с событиями, увиденными собственными глазами?
      В очередной раз я мысленно восхитился ею. Полина не теряла присутствия духа ни при каких обстоятельствах! Решив немного помочь ей, я вмешался в беседу:
      — Может быть, в комнатах есть отводные трубки, а владелица заведения подслушивала разговор? Я читал, так в одном замке делали, и все секреты становились явными. Надо у девушки спросить, с которой г-жа Авилова разговаривала, есть ли у нее в комнате такая трубка или нет?
      — Зачем же спрашивать? — Кроликов повернулся ко мне. — Мы уже там с утра обыск провели. Никаких трубок, ловушек и прочих монтекристовских подземных ходов не обнаружено. Обычные стены, тайников нет.
      — А девушку, Любу эту, спрашивали? Мне денщик сказал, что ее в тюрьму посадили.
      Сыскной агент внимательно посмотрел на меня, потом на Полину, словно взвешивая, говорить или нет, и произнес после паузы:
      — Не посадили, врет ваш денщик. Пропала Люба, или правильнее, Прасковья Маланьина, крестьянка Псковской губернии.
      — Как пропала? — воскликнули мы с Полиной в один голос.
      — Очень просто. Нет ее нигде. В розыске она теперь. Так что если вдруг каким боком узнаете — покорнейше прошу сообщить в полицию.
      Сыскной агент поднялся со стула, пригладил усы и, надев форменную фуражку, откланялся. Уже в дверях обернулся и сказал серьезным тоном:
      — Отеческий совет, Аполлинария Лазаревна: не ищите приключений, они вас сами найдут.
      И вышел из гостиной.
      Вот такие дела творятся, Алеша, в старинном сонном N-ске.
      Пойду немного посплю, уже третий час ночи.
      Твой друг Николай.

* * *

       Мария Игнатьевна Рамзина — графу Кобринскому, Петербург.
 
      Здравствуй, Викентий Григорьевич!
      Сразу же, как получила твое письмо, прочитала не откладывая. Ты просишь поспешествовать тебе в одном деле. Что ж, я всегда рада тебе угодить, ведь ты не чужой мне человек.
      Третьего дня послала Полине письмо с просьбой навестить меня, старую тетку. Ее дома не оказалось, слуга вернулся ни с чем. На следующий день тоже ни слуху ни духу, а вот вчера она у меня объявилась, но до этого узнала я, что ввязалась племянница в неприглядное дело. В дом Рамзиных приходила полиция! И не по адвокатской надобности, а с подозрениями! Никогда не было в нашей семье подобного позора, и вот дождались!
      Даже если бы ты меня не попросил поговорить с племянницей, я бы все равно ее вызвала к себе. Негоже так поступать! Ко мне уже и Наталья Лаврентьевна, почтмейстерша, заезжала, и первая сплетница нашего N-ска, Аделаида Федоровна. Чего только не говорят, какую только напраслину не возводят, и все корни оттуда идут, из этого змеиного гнезда Елизаветы Павловны, будто на ее «четвергах» больше и говорить не о чем, как о нашей семье.
      Не спорю, Полина тоже хороша. Так испортить себе репутацию, посещать притоны — я всегда говорила, что воспитание Лазаря Петровича до добра не доведет. Если бы я тогда не настояла на определении девушки в институт, сейчас и не знаю, что с ней стало бы!
      Что-то я заговорилась. Вернемся к нашим баранам, то есть к твоей просьбе.
      Я всегда говорила, что у тебя доброе сердце! И когда ты написал, что хочешь представить на комиссию императорского географического общества бумаги и записи Авилова, дабы впоследствии, после высочайшего одобрения, издать книгу его путешествий, я даже всплакнула. Так заботиться о нас, живущих в провинциальной глуши. Так вот зачем ты спрашивал о моей племяннице! Прочитав, что я пишу о бедной вдове, решил помочь, а заодно и прославить нашу фамилию.
      Честь тебе и хвала, Викентий! Знал бы ты, как я сожалею о ее поведении, особенно после твоего благородного предложения.
      Итак, вчера моя беспутная племянница, наконец, изволила посетить меня. Все-таки я ее люблю, Викентий. Всем хороша: и статная, и умница редкостная. Тоща только, да ничего, после родов наберет округлостей. Выдать бы ее замуж, чтобы голова не болела у меня, как пристроить племянницу. Грешным делом думала я, что ты ею интересуешься, жениться хочешь, потому что холост всю свою жизнь. Ошиблась.
      Опять я заговорилась. Впрочем, в мои годы это не мудрено.
      Полина была прекрасно одета. В простое полотняное платье, сидевшее на ней, как влитое. Я даже не удивлюсь, узнав, что она не носит корсета. С ее привычкой заниматься лаун-теннисом всего можно ожидать.
      Поцеловав меня, она села напротив и посмотрела мне в глаза:
      — Как вы себя чувствуете, тетушка?
      — Твоими молитвами! — не удержалась я. — Скажи мне, душа моя, что за слухи о тебе по городу ходят?
      Она сделала вид, что не понимает, о чем я толкую:
      — Какие слухи, Мария Игнатьевна?
      — А такие, моя милая. Будто подозревают тебя в убийстве кокотки. Может, и не сама убила, но при этом присутствовала. Люди говорят.
      — Люди говорят глупости, — резко ответила она. — И слушать их, только время терять. Ведь вы меня не за этим позвали, тетушка? Чтобы я выслушивала сплетни записных болтушек, как Наталья Лаврентьевна и Аделаида Федоровна.
      И все-то она знает!
      Полина отпила чаю и резко сказала:
      — Если вы за этим позвали, то мне лучше будет уйти. Дела накопились.
      — Сиди, сиди, — я остановила ее, уже готовую подняться с места. — Ишь, прыткая какая! Раз позвала, значит, дело к тебе имеется. Мне тоже недосуг сплетни выслушивать, да приходится иногда. Не буду же я, как ты, с места вскакивать.
      — Тогда чего ж вы хотели, ma tante?  — спросила Полина с интересом. Даже чашку в сторону отставила.
      — Хочу тебя обрадовать, моя дорогая! — сказала я ей. — В Императорском географическом обществе хотят выпустить в свет книгу о твоем покойном супруге!
      — Не может быть! — всплеснула она руками. — Сколько писем он написал, самому Семенову несколько раз! Но тот был в экспедиции на Тянь-Шане и не смог ответить. Зато другие отвечали, у меня все письма сохранились. Не интересуют никого бумаги моего мужа! А ведь он столько пережил, о стольких событиях рассказать хотел! Я все его бумаги бережно храню. Уже и рукопись к публикации была готова. Владимир закончил ее, будучи совсем больным.
      Полина поднесла к лицу платок и вытерла набежавшие слезы. Я так была рада, что, благодаря тебе, исполнится мечта ее мужа.
      — Успокойся, дитя мое, — сказала я ей. — Вот видишь, стоит только усердно молиться Богу и наши желания исполняются. Я все время молюсь. И за тебя, и за твоего отца, и панихиды по усопшему своему мужу заказываю. Жить надо по совести.
      — А кто поспешествовал этому решению? — вдруг спросила она.
      — Мой старый друг, граф Кобринский, действительный член географического общества.
      Полина посмотрела на меня недоуменно.
      — Постойте-ка, тетушка, но одним их тех, кто отказывал Владимиру, был именно граф Кобринский!
      Я рассердилась:
      — Тогда отказывал, а ныне благоволит. Делали вы дела через теткину голову, так оно и выходило. А теперь, наоборот, положительно смотрят на прошение покойного Авилова.
      Полина бросилась мне на шею и стала благодарить! Что и говорить, мне было приятно, хотя только мы с тобой знаем, что последнее слово оказалось за тобой. Это тебя надо благодарить, а я тут совсем ни при чем.
      Что-то я, Викентий, заговорилась. Голова плохо меня слушается, мысли заплетаются, устала очень.
      Поэтому заканчиваю свое письмо. Полина пообещала, что подготовит дома все бумаги и вышлет их тебе в ответ на официальное письмо на гербовой бумаге Императорского географического общества.
 
      Молюсь за тебя.
      Твоя давнишняя знакомая,
      Мария Игнатьевна Рамзина.

* * *

       Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
 
      Милый мой брат!
      Корю себя, не писала тебе целую неделю! Но теперь постараюсь рассказать обо всем и ничего не пропустить.
      Кончились рождественские каникулы, и я вернулась в институт. Приняли меня по-разному. Подруги тут же подошли, расспрашивать стали, охать сочувственно. А когда я сказала им, что не хочу даже вспоминать об этом страшном событии и что для меня все было, как во сне, они немного отстали.
      Зато толстая Вересова, с вечно недоеденным калачом в руках, цеплялась ко мне, словно репей:
      — Расскажи, как это было? А что ты сказала? А как он тебя поймал? А тебе правда было страшно? И много крови натекло?
      Она так замучила меня своими расспросами, что в перерывах между уроками я пряталась от нее в рекреации.
      Более всего мне достается от синявки Марабу. Видя меня, она поджимает губы и говорит со мной таким презрительным голосом, будто я повинна во всех смертных грехах!
      — М-ль Губина, у вас опять пятно на фартуке. Как можно быть такой грязнулей? Хотя понятно… — и она корчит такую гримасу, будто до жабы дотрагивается. А сама жаба и есть!
      За кляксу в тетрадке я должна была триста раз написать по-французски: «Я неряха и не умею писать без клякс!» Марабу оставила меня после уроков, когда все уже разошлись, я писала и плакала. Одна слеза упала на страницу. Все расплылось, и мне пришлось выдирать листы и писать заново.
      Единственный, кто меня жалеет, это учитель ботаники и географии. Я думала, что он такой же, как все, а оказалось — нет, он добрый и великодушный. Когда он меня вызвал к доске и я перепутала тычинки и пестик в цветке ириса, только покачал головой и, вздохнув, мягко сказал:
      — Останьтесь на пять минут после моего урока, м-ль Губина.
      Мне стало не по себе. Неужели Иван Карлович тоже хочет заставить меня триста раз переписывать на латыни названия этих глупых тычинок?
      Я осталась. Прождала в классе четверть часа, а его все не было. Наконец он пришел, и сел напротив меня.
      — М-ль Губина, — сказал он мне печально, — я нахожусь в затруднительном положении. Вы не успеваете по моим предметам, и я просто обязан доложить об этом мадам фон Лутц. Мне крайне жаль, но, может быть, я вызову вашего опекуна, или напишу ему записку, чтобы он каким-то образом вмешался. Нанял бы вам учителя. А если дорого, то студента, студенты сейчас немного берут за уроки.
      Ваня, мне так было стыдно! Повторялось то же самое, что и с Григорием Сергеевичем, нашим попечителем. Но в отличие от него, ботаник не угрожал мне, не смотрел пронзительно, так, что мне становилось страшно. Он искренне пытался мне помочь, и я это чувствовала.
      Совсем забыла описать его тебе. Он человек пожилой, лет сорока или сорока двух, росту высокого такого, что руки вылезают из рукавов форменного мундира. У него траурная кайма под ногтями, это делает его ногти неухоженными, но он все время возится в нашей институтской оранжерее, и, наверное, поэтому ему трудно отмыть землю с рук. Наши Бубенцова и Ключарова влюблены в него и по вечерам рассказывают, как они «обожают» Ивана Карловича. А Цыпкина и Холодова, наоборот, смеются над ним, называют «чухонцем» за немецкий акцент и обожают француза — учителя ритмики и танцев. У нас все институтки кого-то «обожают». Кто начальницу мадам фон Лутц, но таких мало и они подлизы, кто учителя математики, а целых три пансионерки обожают сторожа Архипа! Ходят к нему, просят набойки на сапожки набить — Архип еще и сапожным делом у нас занимается, и за глаза «пусей» называют. Смешно, право. Это все такие глупости, но, впрочем, нет, Ваня, как только я услышала, что Иван Карлович участлив ко мне, я тоже решила его «обожать».
      — Скажите, Настя, — обратился он ко мне, — что мешает вам сосредоточиться на занятиях? Может быть, какие-то мысли, страхи? Может, стоит показаться врачу, попить микстуры с бромом?
      — Нет, ничего, — ответила я, — это пройдет. Просто после того случая…
      — Да, — вздохнул он, — я понимаю. Если позволите, попробую посоветовать вам нечто. Я недавно прочитал в одном биологическом журнале статью Корсакова Сергея Сергеевича. Это известный доктор, специалист по душевным болезням. Нет-нет, дорогая Настя, я уверен, что вы совершенно здоровы, нет у вас болезни. Просто я подумал, если вы сделаете так, как описано в той статье…
      — А о чем там пишет этот доктор? — полюбопытствовала я.
      — Он советует тем, у кого произошла трагедия в жизни, страшный случай или несчастье, не замыкаться в себе, не уходить от людей, а рассказать все, что произошло. Вслух. И страшные тени отступят — они боятся света.
      — Но я уже все рассказывала, — возразила я ему. — И Полине, и господину полицейскому. А освобождения все нет.
      Иван Карлович улыбнулся:
      — А вы подумайте, как вы рассказывали? Как вы пришли в класс, когда попечитель вошел, что сказал, что потом произошло. Верно?
      Я кивнула.
      — Корсаков же пишет о совершенно другом: что вы чувствовали в этот момент, чего боялись, чего хотели? Что пронеслось перед вашим внутренним взором? Советую вам, Настя, подумайте об этом и расскажите близкому человеку. Но только подготовленному к вашей откровенности, иначе не миновать вам гнева неправедного. Или напишите. Можете даже мне написать. Я пойму. Уверяю вас, после того, как вы выложите ваши чувства на бумагу или в откровенной беседе, все горести и напасти оставят вас, вы снова достигните прилежания и успехов в учебе. Профессор Корсаков знает, что говорит.
      Он еще раз улыбнулся и вышел из класса. А я осталась.
      Ванечка, какой хороший у нас учитель! Решено, я буду его обожать! Он пуся!
 
      До свидания, мой милый брат!
      Скоро напишу еще.
      Твоя сестра, Анастасия.

* * *

       Письмо, оставленное в кабинете Лазаря Петровича Рамзина его дочерью Аполлинарией Лазаревной.
 
      Папа, я должна срочно уйти. Когда придешь, прочитай немедленно то, что я вложила в конверт. Это рассказ Насти. Я волнуюсь за нее, с девушкой надо что-то делать. Буду к ужину, возможно, с Николаем.
      Полина.

* * *

       Записка Анастасии Губиной к учителю ботаники и географии Ивану Карловичу Лямпе.
 
      Дорогой Иван Карлович! Всю ночь не спала, раздумывала над вашими словами. И поняла, что вы совершенно правы. Все, что произошло тогда, в те страшные минуты, произошло из-за меня, из-за того, что я оказалась такой нехорошей и безнравственной особой.
      Дело все в том, что я сама хотела оказаться в такой ситуации. Мне было очень горько, когда умерли мои родители и я осталась сиротой. Меня усыновил Лазарь Петрович, добрейшей души человек, и я благодарна ему всем сердцем. Но словно какой-то бес противоречия вселился в меня. Я дерзила Полине, на красоту которой не могу налюбоваться, — она для меня идеал. Я обманывала синявок, нарушала правила института, и меня поймали только за малую толику моих нарушений. Однажды я утащила у горничной Веры ее микстуру от желудка и подлила ее в молоко к Вересовой, чтобы та, наконец, перестала изводить меня расспросами, хорошо ли мне жить, как в приюте. Вересова два дня не выходила из туалетной комнаты, ее даже освободили от занятий. А я злорадствовала.
      Другой пансионерке я тихонько вылила воску на волосы за то, что она назвала меня при всех тюремным выкормышем. Ей потом отстригли огромный клок на затылке. И никто не знал, что это сделала я. В следующий раз она поостережется бросаться такими словами. Хотя почему? Она же не знает, что это я.
      С попечителем же произошло вот что. Я очень завидовала тем институткам, которые получали из рук его высокопревосходительства знаки отличия и прилежания. Для меня подобное было недостижимо. Я не успевала по французскому и словесности, а про арифметические задачи даже и не вспоминаю.
      И тогда я решила привлечь к себе внимание другим способом. Не дают мне награды — и не надо! Обойдусь! Но сидеть скромно в углу серенькой мышкой и терпеть насмешки соучениц тоже не буду. Пусть меня наказывают, пусть вызывают к мадам фон Лутц или к самому попечителю. Но обо мне будут знать и не посмеют больше проходить мимо меня, как мимо пустого места!
      Мне недолго удалось походить в «отчаянных» — так мы, институтки, называем между собой учениц, с которыми сладу нет. Обычно такие девушки долго не задерживаются здесь, если им не покровительствует кто-либо из начальства. Бедных просто исключают, а богатые платят большие деньги за экзамены и аттестации. Эта безумная мысль (стать гадкой девчонкой) пришла мне в голову примерно за месяц до рождественского бала, поэтому я не успела настолько нагрешить, чтобы быть исключенной из института. Но потом, когда я поняла, что могло бы со мной случиться, если бы я потворствовала своим гадким желаниям, меня охватило раскаяние. Неужели я могла так вести себя?
      И вдруг это страшное убийство… Мне стало понятно — вот она, расплата за мои грехи. Я хотела быть «отчаянной», не слушаться учителей и классных наставниц, так теперь буду подозреваемой в убийстве.
      Больше всего меня мучает страх. Страх, что я не все рассказала Полине и полиции. И еще: я боюсь убийцу. Он на свободе, и я чувствую, как он ходит кругами около меня. Однажды он подойдет ко мне совсем близко и…
      Нет, я не буду его бояться, я все расскажу. Открою то, о чем тогда смолчала.
      Когда я вновь вошла в класс за мячиком и наклонилась над лежащим Григорием Сергеевичем, сзади меня мелькнула тень. Я не успела обернуться, как чьи-то руки зажали мне лицо, и я услышала шепот: «Только посмей слово сказать. Найду и убью. Поняла?»
      Еле живая от страха, я кивнула. Шепот продолжался: «Закрой глаза. Ляг на него и уткнись носом в мундир. Когда досчитаешь до ста, откроешь глаза. Не раньше. Не то убью!»
      Эти минуты были самые долгие в моей жизни. Я лежала, зажмурившись, и считала: «девяносто один, девяносто два…». Как только дошла до сотни, то осторожно подняла голову и огляделась. В комнате никого не было. Но когда я взглянула вниз, на лицо попечителя, на свой фартук, залитый кровью, то решимость меня оставила, и я закричала так сильно, как только смогла.
      Ничего больше не помню. Только чуть заметный запах. Руки того человека пахли каким-то странным О-де-Колоном. Никогда прежде я не слышала такого запаха.
      Потом прибежала Марабу, ну, а дальше я уже рассказывала полиции. Я открыла им все, кроме того, что слышала убийцу. Эта тайна теснила мое сердце. А сейчас мне легче, будто освободилась от тяжкого груза. И будь что будет, пусть этот страшный убийца меня находит — не боюсь я его.
      Спасибо вам, Иван Карлович. Прав был ваш профессор Корсаков, надо не таить в себе, а рассказать людям, так, чтобы тебя поняли и помогли. Вы сняли с меня чрезмерную ношу, и теперь я за вас Бога молить буду.
      Посоветуйте, стоит ли рассказывать об этом полиции? Ведь я ничего не видела. Вдруг теперь меня арестуют за сокрытие или подумают, что я заодно с преступником? Что делать? Вы умный, вы обязательно посоветуете мне что-нибудь правильное.
      Остаюсь ваша ученица,
      Анастасия Губина.

Глава пятая
Духи и духи