— Что вы искали в моей комнате?

— Пистолеты. Я видела их на ковре, когда была у вас.

— Зачем они вам?

— Покарать Кервадека! Это он убил Андрея и двух девушек-свидетельниц. И загубил наше дело!

— Вы в этом уверены? Странно, — усмехнулся князь. — Я уж было подумал, что вы меня в убийцы записали.

— При чем тут вы, Кирилл Игоревич? — Я лицемерила изо всех сил, надеясь на то, что он поверит и отпустит меня. — Вам-то зачем убивать Андрея? Вы с ним и знакомы-то не были.

— Верно, — кивнул князь и опустил пистолет. — Совсем вы мне голову заморочили, Полина, даже и не знаю, что теперь с вами делать…

— Отпустите меня, — вновь взмолилась я. — Я сегодня же покину Париж. Не по мне это дело. В России от меня будет больше пользы, а здесь я вечно попадаю в какие-то ужасные истории. Простите, Кирилл Игоревич, что забралась к вам в комнату!

Засекин-Батайский покачал головой и полез в карман за ключом от наручников. Я задержала дыхание, боясь поверить в удачу. Но в этот момент в дверь постучали, и в комнату вошел Кервадек Его красное круглое лицо выражало крайнюю степень недовольства.

— Ну, знаете, князь, — завопил он вместо приветствия, — я не согласен играть в эти игры! Только что у меня была полиция, меня обвинили в убийствах и подделках картин и хотели арестовать. Хорошо, что у меня есть алиби, поэтому они оставили меня в покое. Я им не сказал, откуда у меня картины, но у меня нет выхода! Вы же уверяли, что картины подлинные — из коллекции вашей покойной супруги. Но вы обманули меня! Вы погубили мою репутацию! Я требую немедленного опровержения! Собирайтесь, пойдем вместе в полицию — я этого так не оставлю! — Тут он заметил меня, прикованную наручниками к кровати, и ахнул: — Это еще что такое?

Вместо ответа Засекин-Батайский поднял пистолет и выстрелил в Кервадека. Я истошно закричала.

В коридоре послышался голос Доминика:

— Полина, ты где?

— Я тут, Доминик, тут, у князя!

Князь отшвырнул пистолет в сторону, бросился ко мне и принялся душить. Последнее, что я помню, — обнаженный Плювинье в дверном проеме. Тут силы оставили меня, и я потеряла сознание.

Очнулась я от запаха нюхательной соли, которую держала перед моим носом Матильда Ларок. Над стонущим Кервадеком хлопотала мадам Соланж. На полу бился в конвульсиях связанный Засекин-Батайский, а Доминик в полотенце, обернутом вокруг бедер, стоял над ним и следил, чтобы тот не достал кого-либо из нас.

— Полиция… — прошептала я и громко чихнула.

— Уже послали садовника. Не волнуйтесь, Полин, — сказала Матильда. — Главное, что вы наконец-то пришли в себя.

Когда в комнату вошли полицейские, сразу стало тесно. Доминик извинился и вышел одеться, я последовала за ним.

— Ну, вот и все, Полин, — обнял меня Доминик. — Конец кошмарам, ты можешь теперь спать спокойно — никто не будет тебя преследовать.

— Нет, — покачала я головой. — Многое еще непонятно в этой истории. Как я очутилась именно в отеле «Сабин», рядом с убийцей? Откуда он узнал о моем приезде и что хотел от меня? Как алхимик старил картины? И наконец, почему у Андрея появились такие глубокие морщины на лице?

Доминик, слава Богу, уже надел брюки, когда в комнату заглянула мадам де Жаликур.

— Полин, дорогая, там внизу мсье Донзак. Он просит вас спуститься в гостиную.

— Сейчас спущусь, — ответила я.

Умывшись и быстро приведя себя в порядок, я поспешила в гостиную. Донзак стоял у двери, напротив него, в наручниках и под охраной двух дюжих полицейских, сидел князь Засекин-Батайский. Вид у него был понурый…

— Мадам Авилова, — официальным тоном обратился ко мне инспектор, — вы признаете в этом человеке того, кто напал на вас сегодня утром?

— Да, — кивнула я. — Признаю. Он угрожал мне пистолетом, а потом приковал наручниками к спинке кровати.

— Она проникла в мою комнату и хотела украсть фамильные пистолеты, — возмущенно проговорил князь.

— Это так, мадам Авилова? — спросил Донзак.

— Что зашла без спросу в комнату — верно. А пистолеты красть не собиралась — не нужны они мне.

— Почему вы это сделали?

— Потому что увидела на пороге выставленные для чистки ботинки Засекина-Батайского, а на них те самые подковки, которые отпечатались на глине возле дома убитой Сесиль и на влажной земле под окном палаты в Сальпетриер. Меня это заинтересовало, и я решила найти накладные бороду и бакенбарды, поэтому и зашла в комнату.

— Она взломала замок! — взвизгнул князь.

— Замолчите! — рявкнул Донзак и обратился ко мне: — Вы искали эти бакенбарды? — Он достал из папки клочки свалявшейся шерсти.

— Я никогда прежде не видела мсье Засекина-Батайского в гриме, — осторожно ответила я, — поэтому мне трудно судить. А где вы это нашли?

— У него под матрасом.

— Понятно.

— Я протестую! Это она мне их подбросила! — крикнул князь.

— Вот видите, мадам, — обратился ко мне Донзак, — как нехорошо преступать закон. Не зашли бы вы в комнату к этому человеку, он не смог бы сейчас вас обвинить.

— Если бы я к нему не зашла, вы бы еще долго разыскивали преступника.

— Рассказывайте, как было дело, князь, — приказал Донзак. — Иначе вы не доживете даже до суда! А расскажете — можете надеяться на снисхождение.

— Хорошо, — кивнул тот, и на его мрачном лице появилась сардоническая усмешка. — Я расскажу, но совсем не для того, чтобы вымолить снисхождение суда. Я сужу себя гораздо строже, чем кто-либо другой.

Во Франции я нахожусь в многолетней эмиграции, путь на родину, в Россию, закрыт для меня уже более четверти века, и все эти годы меня не оставляла мысль вернуться и продолжить начатое дело — борьбу с тиранией и монархическим строем. Россия должна быть республикой!

Но все упиралось в деньги. Меценат и миллионщик Герцен, на деньги которого жила русская община за границей, умер в тот год, когда я бежал в Париж, а другие не были столь щедры. Я женился на богатой буржуазке, которой захотелось присовокупить к своим деньгам еще и мой княжеский титул, и надеялся, что смогу на ее средства осуществить свою мечту. Но действительность жестоко меня разочаровала: супруга, находившаяся под влиянием своего отца, ни за что не желала подпускать меня ни к своим деньгам, ни к управлению двумя мануфактурами, поэтому я довольствовался лишь скромным содержанием, не соответствующим моему аристократическому происхождению, и мне оставалось вести тихую, размеренную жизнь, посещая литературные и художественные салоны.

Я вновь попытался найти смысл жизни после кончины супруги. Но опять остался без денег: по завещанию она отписала мне проценты с ренты, основной капитал был мне недоступен.

Однажды, гуляя по залам Лувра, я увидел молодого художника, копирующего женскую головку с картины Фрагонара. Я поразился точности его руки и похвалил копию. Мы разговорились. Он оказался моим соотечественником Андреем Протасовым.

Мы стали встречаться, иногда в музеях, иногда в пивных. Говорили только об искусстве и России. Я рассказал ему о себе, о том, что надеюсь увидеть родину счастливой и свободной, но, к сожалению, у меня нет ни гроша.

Как-то раз, глядя на его особенно удачную копию Энгра, я заметил: «Вот если бы эта картина выглядела старой, ее можно было бы продать за большие деньги». Я не знал тогда, что мои слова запали Андрею в душу. Он ушел, а спустя некоторое время мы вновь встретились, и Андрей показал мне ту же картину. Но я ее не узнал: краска потрескалась, края холста потемнели и обтрепались. «Как вы смогли этого добиться?» — спросил я. «Неважно, — отмахнулся он. — Не в этом дело. Вы бы смогли продать эту картину?» — «А почему бы вам самому ее не продать?» — спросил я. «Одно дело, если картину продает князь, пусть даже обедневший, а другое дело — художник. Это наводит на подозрения, — ответил Андрей. — Попробуйте продать ее как безделушку, как искусно состаренную копию. Может, за нее дадут больше, чем за свежий ученический холст». — «Хорошо, я попробую», — ответил я и отнес картину Себастьяну Кервадеку, с которым был немного знаком. Я сказал ему, что эта картина из фамильного собрания моей жены, а продаю я ее потому, что сильно нуждаюсь в деньгах. Владелец галереи взял картину на проверку и, удостоверившись в том, что она действительно старинная, выплатил мне приличную сумму, половину которой я отдал Андрею.

Протасов писал на удивление быстро. Он никогда не делал точные копии, часто не прорисовывал детали, чтобы картина выглядела как предварительный набросок, менял ракурс, фон и освещение. Эта гонка подрывала его здоровье — он выглядел плохо, дышал вредными испарениями, но работал как одержимый. Я относил картины Кервадеку, а тот просил еще и еще, так как на них был устойчивый спрос. Выплачивая мне деньги, Себастьян не раз замечал, что моя любовница стоит мне недешево — он думал, что я продаю коллекцию ради женщины.

Мне безумно хотелось узнать, что Протасов делает с картинами. Ведь я тогда смог бы нанять еще художников и увеличить свой капитал. Но сколько я ни следил за ним, так ничего и не смог выяснить. Я знал, что у него появилась возлюбленная, что он общался с художниками-импрессионистами, но кто помогает ему старить картины, я так и не определил.

Однажды Протасов пришел ко мне взбешенный и рассказал, что был в галерее Кервадека. Он увидел там свои картины, которые хозяин выдавал за подлинные. Расспросив Кервадека, Протасов понял, что тот не обманывает, а действительно уверен в том, что картины настоящие. Его также поразили цены: небольшой эскиз стоил пять тысяч франков, а картины побольше — дороже в несколько раз. Художник кричал, что я обманул его, что завтра он пойдет к Кервадеку и скажет, что эти картины писал он, но он не желает обманывать покупателей… Я понял, что меня ждет крах.

Весь вечер я размышлял, что же делать. Протасов был реальной угрозой моему безбедному существованию, к которому я быстро привык.

Я предложил ему вечером прогуляться по берегу Сены и спокойно обо всем поговорить. Он согласился и в сумерках пришел в условленное место. Незаметно подойдя сзади, я накинул ему на шею удавку и сбросил безжизненное тело в воду, надеясь, что меня никто не заметил.

Но смерть художника только отдалила финансовый крах. Мне нужно было завладеть секретом старения картин, чтобы нанять других рисовальщиков. И я вспомнил, что у Протасова осталась в N-ске любящая его женщина. Он сказал мне, что получил от нее письмо, — она едет в Париж. Вполне вероятно, что художник мог открыть ей в письме свою тайну.

Я отправился на улицу Турлак и подкупил консьержку — попросил сообщить мне, когда приедет русская дама, которая будет спрашивать Протасова. А если консьержка порекомендует даме отель «Сабин», где я снимал комнату, то может рассчитывать на дополнительное вознаграждение. Так и вышло: мадам Авилова приехала в Париж и поселилась на авеню Фрошо.

Я стал следить за Полиной. Она познакомилась с подругой Андрея — Сесиль, и две дамы вполне могли договориться за моей спиной. Я решил, что этому не бывать.

Однажды Авилова пригласила меня к себе в комнату и показала рисунки Протасова. На одном из них я увидел русского министра иностранных дел и некоего господина в клетчатой пелерине. Мне пришла в голову мысль направить подозрения Авиловой на этого господина, и я дал ей понять, что в смерти Андрея виновата большая политика. Поэтому, идя на очередное опасное дело, я надел такое же пальто с пелериной и приклеил рыжие бакенбарды, чтобы походить на виконта.

Рано утром я пришел к Сесиль, которая меня знала — Андрей нас знакомил, и потребовал рассказать, откуда у Андрея старинные картины. Она сказала, что их ему дает сумасшедший алхимик. На вопрос, где он сейчас, я получил ответ: «В клинике Эспри Бланша». Не знаю, чем я себя выдал, но Сесиль поняла, что я убил Андрея, поэтому мне пришлось задушить и ее тоже. К моему удивлению, решиться на это оказалось намного легче, и не потому, что девушка физически была слабее Андрея: тому, кто совершает преступление вторично, оно уже кажется дозволенным.

Поняв, что Авилова подозревает в совершенных преступлениях виконта де Кювервиля, я обрадовался — мне это было только на руку. А в казино «Мулен Руж» я лишь постарался укрепить ее в этой мысли.

Однако я не смог найти приятеля Протасова, который, как я был уверен, помогал ему старить картины, поэтому я подбросил записку о сумасшедшем колдуне Авиловой в комнату. Мне был понятен характер этой женщины: она любила Протасова и хотела разоблачить убийцу.

Я боялся, что Авилова или полиция найдут что-либо в мансарде художника, прежде чем я там все обыщу. Поэтому я отправился туда и принялся искать. Я так увлекся, что не заметил, как дверь открылась и в комнату вошла девушка, соседка художника. Она была в домашних, стоптанных туфлях и фартуке. Я ударил ее по голове, она упала, и мне пришлось поджечь мансарду, чтобы скрыть следы моего пребывания там.

На мое несчастье, девушка выжила. Об этом рассказала Авилова за завтраком. Я немедленно отправился в больницу и там задушил девушку подушкой. Теперь уже не в моих силах было остановить преступления, они множились, как круги на воде от брошенного камня. Малейшая зацепка, улика, случайный свидетель — и я пропал!

Незадолго до нашей ссоры Андрей написал еще несколько картин и где-то их спрятал. Я заходил к нему в мансарду и видел их: это были прелестные протасовские Ватто, Фрагонар и другие художники восемнадцатого века. Меня обуревали грандиозные планы: нужно было найти алхимика, забрать или выкупить у него картины, узнать его тайну или склонить к сотрудничеству. Я подослал к нескольким знакомым Авиловой человека, чтобы тот пригрозил им, но ничего не добился. Зато когда за Полиной приехал репортер на самодвижущемся экипаже, а потом тощий художник сказал ей что-то о каменоломнях, я понял — вот он, шанс, картины можно было спрятать именно там. И я отправился вслед за ними.

Я бесшумно крался по узким тоннелям, ведомый лишь белыми стрелками, начерченными на стенах. Ощущение торжества не покидало меня — я был близок к заветной цели. Но когда из проема в стене показался Улисс и недоуменно посмотрел на меня, я испугался и разрядил пистолет прямо в его лицо. Далее я проникнуть не смог, путь мне преграждала бочка с землей.

Вдруг позади я услышал чьи-то шаги. Я юркнул в ближайший коридор и затаился. Просидел там долго. А когда все стихло, я залез в ту пещеру, но не нашел ни одной картины — полицейские все забрали.

Вернувшись домой, уставший и разъяренный, я лег спать, но сон не шел. Поутру собрался в церковь к заутрене, просить Господа наставить меня и уберечь от напастей. В пути меня застал дождь, я вернулся за зонтом и увидел мадам Авилову, роющуюся у меня в секретере. Мне не хотелось убивать ее, просто очень нужно было узнать мотивы ее поступка. Поэтому я приковал ее наручниками, чтобы она не убежала, и стал расспрашивать. Потом получил удар по голове и все…

— Вам больше нечего сказать? — спросил Донзак.

Князь Засекин-Батайский молчал.

— Уведите его, — приказал Донзак полицейским.

— Как самочувствие мсье Кервадека? — спросила я.

— Он ранен в плечо, ничего страшного, — ответил инспектор. — Ему очень повезло.

— Слава Богу, — сказала я. — Мне жаль, что я подозревала его.

— Что вы теперь намереваетесь делать, мадам Авилова?

— Схожу к Андре на могилу, возьму горсть земли и поеду обратно в Россию.

— Что ж, не смею задерживать. — Он поднялся со стула. — Вы нам очень помогли, мадам Авилова. Разрешите откланяться.

Он поцеловал мне руку и вышел вслед за полицейскими.

В гостиной тотчас появилась мадам де Жаликур.

— Ах, какое несчастье, какой позор! — воскликнула она, заламывая руки. — В моем доме!

— Как вы мне надоели, мадам! — в сердцах воскликнула я. — Завтра же ноги моей не будет в вашем отеле!

И я удалилась под стоны: «Он же о моем отеле напишет в газете! А сам выскочил голый!..»

Меня провожали Доминик и Николай Иванович. Гасконский нос грустного француза висел на квинте. Аршинов топтался на месте и смотрел на меня преданными собачьими глазами.

— Я к вам обязательно приеду, дорогая Полина, — басил казак. — Как только тут с делами управлюсь, сразу обратно, в Россию. Навешу обязательно.

Ему и хотелось напомнить мне о деньгах, и неудобно было — я же видела. Поэтому я решила ему чуточку помочь:

— Николай Иванович, дорогой, я помню о нашем уговоре. Как закончите ваши дела в Париже — немедленно ко мне. Получите деньги на экспедицию.

У Аршинова не было слов. Он только прижимал руки к груди и не отрывал от меня глаз.

— Полин, я хочу тебе сказать, — смущенно проговорил Доминик, — если все русские женщины хоть немного похожи на тебя, Россия — великая страна. Ведь вы — ее главное богатство! Я обязательно приеду в Россию и напишу книгу о русских женщинах. Только летом приеду — холодов боюсь.

— Не бойся, Доминик, — хлопнул его по плечу Аршинов, да так, что тот покачнулся. — Наши женщины не дадут замерзнуть такому парню, как ты. И обогреют, и приласкают! Будешь как сыр в масле кататься!

Паровоз протяжно загудел. Кондуктор ударил в колокол, и пассажиры начали занимать свои места в вагонах. Мы напоследок расцеловались. В купе я села к окну и смотрела, как становятся все меньше и меньше две фигуры, машущие мне с перрона.

Дома меня ждал отец. С кухни доносился запах любимого яблочного пирога с корицей — старалась Вера, наша старая горничная. Мебель, натертая воском, сияла, и я мгновенно вспомнила об Андрее.

— Как съездила, доченька? — спросил Лазарь Петрович, обняв меня и троекратно поцеловав.

— Потом, papa, потом расскажу, я очень устала с дороги.

В спальне на прикроватном столике лежали письма. Среди них я увидела конверт с маркой, на которой была изображена Эйфелева башня. Внутри у меня похолодело — это была весточка с того света.

Дрожащими руками я вскрыла конверт и вытащила из него листочки, исписанные знакомым нервным почерком.

«Милая Полина, здравствуй!

Прости, что долго тебе не писал — в моей жизни произошло столько разных событий, что даже и не знаю, с чего начать.

Начну с того, что несколько месяцев назад я познакомился с одним интересным человеком по имени Жан-Люк Лермит. Он философ, перипатетик, 52 мы проводим в беседах по многу часов, и я совершенствую свой французский. Его постулаты абсурдны, но не более, чем высказывания какого-либо записного политика. Его действия могут показаться бестолковыми, но только на первый взгляд. И даже жилище философ выбрал себе не такое, как у остальных нормальных людей. Он живет в катакомбах! Да-да, Полина, в самой настоящей пещере, расположенной в старой выработанной штольне, где когда-то добывали камень для строительства особняков. Вход в эту штольню начинается сразу за подсобными помещениями театра «Ренессанс», где властвует несравненная Сара Бернар.

Ты можешь спросить: почему Жан-Люк там живет и чем занимается? Отвечу: он ищет философский камень. Конечно, и это может тебе показаться смешным и нелепым, но почему бы человеку не заняться тем, что ему нравится, если у него совсем скромные потребности? И пещера для такой цели подходит как нельзя лучше.

Примерно в то же время я познакомился с соотечественником, князем Кириллом Игоревичем. Надменный аристократ в потертом сюртуке долго наблюдал, как я пишу копию с Фрагонара, а потом обратился ко мне с комплиментами. Мы разговорились, затем выпили по кружке пива — оказалось, что князь не такой чопорный, как казался. После этого я пошел навестить Лермита.

То ли я выпил много, то ли простудился, но у меня началась небольшая лихорадка, и я остался на три дня в жилище философа. Жан-Люк ухаживал за мной, поил меня отварами, которые приготавливал на спиртовке, укутывал одеялами, и в конце концов я пришел в себя.

Поблагодарив милейшего Лермита за гостеприимство, я взял свою копию и пошел домой. Там я развернул холст и обомлел: он потрескался, потускнел, словно покрылся патиной. Картина выглядела так, словно была написана сто лет назад. Как это произошло — я не понимал.

И тут я вспомнил слова князя. Он сказал мне: «Если бы эта картина была старой, ее можно было бы выгодно продать». Мне захотелось встретиться с ним, но я не знал, где он живет. Я стал выспрашивать о князе и выяснил, что по четвергам он посещает ипподром Лоншана, это недалеко от Сен-Клу.

Там мы и встретились. Кирилл Игоревич был очень расстроен тем, что кобыла Жужу, на которую он поставил крупную сумму, пришла последней, и поначалу даже не признал меня. Он потрясал кулаками, клял на чем свет стоит вора-букмекера и почему-то свою покойную супругу.

Мы присели за столик в тенистом месте, и я заказал пива, так как у князя не осталось ни гроша. Когда он немного успокоился, я показал ему картину и попросил ее продать как состаренную копию. Если бы картину принес я, то мне, как начинающему художнику, заплатили бы гроши. Кирилл Игоревич согласился, а спустя два дня пришел ко мне в мансарду и протянул пятьсот франков. Я никогда не получал за свои холсты такие большие деньги.

Я стал экспериментировать с красками, Жан-Люк помогал мне. Оказалось, если свежую, еще не высохшую картину оставить в пещере на три дня, то перепады температуры и воздух, насыщенный испарениями от опытов Лермита, сделают свое дело — слой краски потрескается, холст потемнеет, и картина будет казаться старинной.

Опыт вдохновил меня, и я начал копировать старых мастеров, одного за другим. Князь отдавал картины на продажу, приносил мне сотни франков и просил работать еще и еще. И я с упорством и настойчивостью писал эскизы, наброски, подстраиваясь под манеру классиков, потом относил сырые холсты в пещеру и через несколько дней отдавал их князю. Тот исправно платил. Мне нужны были деньги, чтобы полностью отдаться любимому делу — писать для себя, стать знаменитым художником, и чтобы ты, Полина, мною гордилась!

Однажды я зашел в галерею Кервадека, и тот рассказал мне, что познакомился с русским князем, распродающим свою коллекцию картин. Я попросил показать мне ее. Кервадек завел меня в отдельную комнату, где я увидел свои картины. Цены меня просто потрясли. Картины стоили от пяти до двадцати тысяч франков.

Мне стало ясно: князь меня надувает. Мало того, что выдает картины за подлинники, так еще и не делится со мной поровну. Я решил с ним серьезно поговорить. Мы условились встретиться завтра на берегу Сены. А пока я принимаюсь за план пещеры. Отнесу ее Кервадеку под видом «новой живописи», пусть полежит до лучших времен, авось кто-нибудь и догадается, как получаются такие «старинные» картины…

Тяжело на душе, Полина, гложут какие-то странные предчувствия, что не тем занимаюсь, не той дорогой иду. А может, просто хандрю.

Приезжай ко мне, я по тебе тоскую…

Остаюсь

твой навеки

Андрей

Я еще долго сидела в спальне, держа в руках письмо. Передо мной проплывали лица Андрея, Сесиль, Улисса… Как странно переплелись судьбы таких разных людей: мелкопоместный князек тщился вырваться из не достойного его титула положения и потому стал нигилистом. Его товарищей осудили, он избежал печальной участи — уехал за границу. Там продал свой титул за выгодный брак, но жена, зная его мотовство и страсть к тотализатору, оставила ему в наследство только проценты, без основного капитала. Засохший стручок, не давший миру детей, отщепенец, покусившийся на государственную власть, он отнял самое дорогое, что есть у человека, — жизнь. И все ради денег.

Я очнулась от дум. Нужно было разобрать вещи, отнести Протасовым горсть земли с могилы сына, заказать молебен. Жизнь продолжалась.

Осенью возле дома остановилась карета. Я услышала знакомый зычный голос и выбежала навстречу.

— Николай Иванович, голубчик! Вы ли это? Глазам не верю!

— Я, Аполлинария Лазаревна. Из Парижа и сразу к вам! Заноси! — махнул он рукой кучеру.

— Что это? — удивилась я.

— Все картины Андрея Протасова. Все, что было конфисковано полицией как вещественные доказательства. Здесь те, что из пещеры, а еще пятнистые картины и синие женщины. Нет только тех, что каналья галерейщик купил, — они теперь его частная собственность.

— Как вам это удалось?

— Да разве ж я смог бы? Это все Гире. Он поспешествовал. На самом высоком уровне обратился. У меня и письмо его к губернатору вашему, рекомендует в городе музей открыть.

— Чудесно! — воскликнула я. — А как ваша экспедиция в Абиссинию? Я помню о своем обещании выделить средства.

— Ну что вы, сударыня! Как можно! Брать у женщины деньги!

— Но вы же согласились, Николай Иванович. Помните, в Париже?

— Я все помню, но теперь в этом нет никакой необходимости.

— Как так? — удивилась я. — Вам удалось достать денег?

— Конечно! И все благодаря вам! Если бы не злосчастная парижская история, не видать мне экспедиции, как своих ушей!

— Расскажите, прошу вас!

— После вашего отъезда я упорно занимался сбором денег. Кстати, ваш любимчик Плювинье мне здорово в этом помог.

— Так уж он и мой, — смутилась я.

— Ваш, ваш, и не спорьте. Он сказал мне: «Николя, так как я питаю самые нежные чувства к Полин, а ты ее соотечественник, то, помогая тебе, я имею возможность быть к ней ближе. Она мне дорога». Вот он и водил меня по разным банкирам и толстосумам и переводил мои просьбы на французский. Плювинье обещал дарителям упомянуть их имена в газете. Многие ради этого соглашались. Так мы собрали часть денег.

— Очень рада за вас!

— Но это еще не все. Однажды Доминику в голову пришла идея. «Николя, — сказал он, — а почему бы нам с тобой не навестить великую Сару Бернар? Она женщина состоятельная и с Полин знакома, авось поможет чем. Хотя ей не нужно, чтобы ее имя упоминали в списках благотворителей, о ней и так пишут огромные статьи, но, может быть, она тоже вложит что-нибудь в вашу экспедицию?»

— Разумно, — согласилась я. — И как, Сара Бернар дала денег?

— В том-то и дело, что не она!

— А кто же?

— Мы пришли в театр к окончанию спектакля. Давали «Антония и Клеопатру». Плювинье сумел проникнуть к Саре Бернар в уборную, хотя нас не пускали. У нее сидел господин, худой и бледный, с бородкой клинышком. Он постоянно вытирал пот со лба — его мучила грудная жаба. С первого взгляда было ясно, что господин влюблен в актрису.

— А вы им помешали…

— Что поделаешь, Аполлинария Лазаревна, кто ж знал? Плювинье подошел к ней, поздоровался. Сара Бернар его вспомнила, спросила о вас, сказала мне несколько приятных слов. Удивительная женщина! Некрасивая, уже в возрасте, а посмотрит — словно теплым ветерком обдаст.

— Да вы поэт, Николай Иванович! И вы рассказали ей об экспедиции?

— Конечно! Я говорил, Доминик переводил. И знаете, мое красноречие достигло цели. Выслушав нас, мадам Бернар выразительно посмотрела на мужчину, и он, ни слова не говоря, достал чековую книжку. «Сколько вам нужно денег для экспедиции в Абиссинию?» — спросил он меня по-русски, совершенно без акцента. Я поразился — этот человек никак не походил на русского. От удивления я выпалил полную сумму, забыв добавить: «Мы будем рады любому вашему взносу». Он выписал чек, протянул мне его и произнес: «Дорогой мсье Аршинов, я жил в Санкт-Петербурге с 1842 года, там же получил прекрасное образование. Моим учителем был профессор Зинин, человек выдающегося ума и таланта. Россию я люблю как вторую родину. Поэтому я одобряю цель вашей миссии — расширить и упрочить границы России — и надеюсь, что мой вклад пойдет на благие начинания». Я посмотрел на чек — там была именно та сумма, которую я назвал. «А теперь, уважаемые господа, прошу простить меня, — сказал он. — У меня осталось совсем мало времени, я уезжаю через час в Италию и зашел проститься с дорогой мне женщиной». Мы с Домиником откланялись и спешно ретировались.

— Чудесно! — воскликнула я. — Но вы так и не сказали, Николай Иванович, кто был этот щедрый благодетель.

— На чеке стояла подпись: «Альфред Нобель».

— Неужели изобретатель динамита?

— Он самый! Как все-таки удачно мы зашли к Саре Бернар! Вот так по-свойски, по-приятельски.

— Прекрасно! Так что с экспедицией? Вы собрали все бумаги?

— Все в порядке. Получено высочайшее соизволение. Деньги собраны, суда готовы к отплытию. Так что от вас сразу на корабль. — Он посмотрел на меня и хитро прищурился. — Хотите со мной, Аполлинария Лазаревна?

— Pourquoi pas? 53 — ответила я.

Примечания