ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Очнулась я в театральной уборной, отделанной в моем любимом стиле «ар нуво»: плафоны в виде поникших лилий, изящная мебель и картины с изображением женских головок, увитых плющом. Надо мной склонилась женщина, в которой я еле узнала знаменитую актрису — она была без грима и с убранными в сетку волосами. Лицо ее блестело от жирного крема.

— Вы пришли в себя, — констатировала она. — Это хорошо. Вставайте и выпейте вина — сразу почувствуете себя лучше.

Она протянула мне высокий бокал молодого бо-жоле.

— Который час? — прошептала я, выпив вино большими глотками. По телу тут же разлилась приятная теплота, и я действительно почувствовала себя бодрее.

— Половина второго ночи, — ответила мадам Бернар. — Инспектор Донзак ждет, когда вы придете в себя. Я сейчас приглашу его.

Лицо полицейского выражало крайнюю озабоченность: глаза покраснели, веки набрякли — выглядел он так, словно не спал двое суток. Помятая одежда и заляпанные желтой глиной ботинки дополняли невзрачный облик.

— Полин, доброй ночи, я вижу, что ваше здоровье вне опасности. Вы в состоянии отвечать на вопросы? — спросил он, присаживаясь на стул рядом с кушеткой, на которой я лежала. — Сможете рассказать, что произошло в пещере?

— Смогу, — кивнула я. — Только скажите, что с Улиссом? Его вытащили?

— Его тело отправлено в морг, а картины и химические препараты — в лабораторию в Сюртэ. Наши специалисты определят, что в колбах и подделаны ли картины.

— Это галерейщик, — убежденно сказала я. — Это он торговал картинами из пещеры — я сама купила у него Энгра за пять тысяч франков. Картина оказалась подделкой. На ней нарисована я в виде одалиски, а парча, на которой я лежу, генеральшина.

Полицейский наверняка подумал, что у меня помутился рассудок. Он похлопал меня по руке и ласково проговорил:

— Ничего, ничего, несколько дней отдыха, полный покой, никаких приключений, и все наладится.

— Вы должны арестовать Кервадека, — требовательным тоном сказала я.

— Вы считаете, что Себастьян Кервадек, владелец галереи, совершил все эти преступления? — спросил Донзак. — Почему вы пришли к этому выводу? Вы видели, кто убил Тигенштета?

— Нет, не видела, но уверена, что это он.

— Почему?

— Cui bono? 50 Это выгодно только Кервадеку! Он нанимал Андре писать копии картин известных мастеров, потом Жан-Люк старил полотна химическим способом. Кервадек продавал эти фальшивые картины за большие деньги, даже я купила у него одну.

Полицейский нахмурился.

— Тогда я не понимаю, зачем Кервадеку убивать Протасова, если он имел с художника прибыль. Зачем резать курицу, несущую золотые яйца?

— Вы не знаете Андре, — сказала я. — Он был свободолюбивым человеком и ненавидел зависимость. Если он поначалу и согласился писать копии, то только из-за нехватки денег. А потом отказался, так как для него самовыражение в творчестве было важнее. Протасов — талантливый художник по интерьеру и мебели. Видели бы вы, какой гостиный гарнитур сделали мне по его эскизам!. Он бы мог жить припеваючи, рисуя столы и этажерки. Но он не захотел — его манило высокое искусство, и это не было для него пустыми словами.

— То есть вы полагаете, что мсье Протасов отказался выполнять требования Кервадека, и тот его убил из страха, что секрет изготовления картин откроется. Я вас правильно понял, мадам Авилова?

— Да, все именно так. Очень вас прошу, арестуйте галерейщика! Хватит смертей!

Донзак поднялся и уже около двери произнес:

— Вас отвезут в отель. Постарайтесь отдохнуть, а завтра я пришлю за вами — приглашаю на набережную Орфевр. Устроим вам очную ставку с Кервадеком. Честь имею.

Он поклонился и вышел из гримерной. Сара Бернар взяла меня за руку.

— Я все слышала, и позвольте мне выразить вам свое восхищение. Вы идеал любящей женщины! Броситься на поиски убийцы любимого, рисковать жизнью — это необыкновенно! Просто поразительно! Вы олицетворяете собой тип новой женщины. Я обязательно использую черты вашего характера в своих ролях. Вы не будете возражать?

А взамен, дорогая, мне бы хотелось подарить вам что-нибудь на память.

Мне не хотелось разубеждать великую актрису и доказывать, что она заблуждается, что я не идеал любящей женщины, а просто взбалмошная особа, которая время от времени попадает в разные истории. И я сказала:

— Вы помните, мадам Бернар, я говорила, что мой отец ваш ревностный поклонник Он сравнивает всех актрис с вами и признает вас самой лучшей. Вы для него идеал. Если вас не затруднит написать несколько приветливых слов мсье Рамзину, буду вам весьма благодарна.

— С удовольствием!

Она стремительным изящным почерком написала несколько строк на фотографии, изображавшей ее в роли Маргариты Готье с неизменными камелиями, и протянула мне.

— Благодарю вас, мадам. Я уверена, отец будет счастлив!

В гримерную вошел Доминик Плювинье. Одежда на нем была заляпана сажей от автомобиля и припорошена сверху пылью каменоломен.

— Полин, ты в порядке? — бросился он ко мне. — Боже, как я переживал! Ты сможешь подняться? Я отвезу тебя домой!

Мне было приятно его беспокойство.

— Не волнуйся, Доминик, благодаря заботам мадам Бернар я прекрасно себя чувствую и с удовольствием поеду с тобой.

Пришлось, правда, опереться на его руку, так как у меня закружилась голова, стоило мне встать с постели. Попросив репортера выйти, я надела ботинки, принесенные заботливым Жаном, и попрощалась с Сарой Бернар.

На улице стояла теплая парижская ночь. Черное бархатное небо было усыпано крупными яркими звездами. Шелестели кроны каштанов, а по бульварам прогуливались беспечные парочки. Словно не было никогда ни жутких подземелий, ни пирамид из черепов.

Доминик нежно поддерживал меня за талию, а я хромала, и каждый шаг отзывался болью в натертых ногах. Мы шли медленно, и я наслаждалась открытым пространством, вырвавшись наконец из тесных катакомб.

Смерть Улисса притупила мои чувства, а после бокала вина, поднесенного актрисой, я и вовсе впала в некоторую апатию.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? — прошептал Доминик, и его гасконскии нос уперся мне в ухо.

— Спасибо, уже лучше, — ответила я, и попыталась было отстраниться от него, но он мне этого не позволил.

— Тебе сейчас надо выспаться, — произнес он таким страстным шепотом, что я усомнилась, действительно ли он хочет, чтобы я заснула.

— Да-да, ты прав.

— У тебя есть ключ от входной двери? — спросил он.

— Нет. — Я удивилась тому, что Доминик спрашивает об этом.

— А как ты попадешь домой?

— Постучу, крикну… Не знаю.

— Проблема… — Он покачал головой.

Мне стало неуютно от одной мысли, что заспанная мадам де Жаликур будет сначала долго возиться с замками, потом светить свечой мне в лицо, а утром опять примется язвить.

Мы подошли к калитке, и тут решимость оставила меня. Мне не хотелось поднимать шум и будить постояльцев. И так я уже заработала себе репутацию эксцентричной особы, которую преследуют неприятности. Чем виноваты другие жильцы, которые так же, как и я, платят за комнату?

— Я боюсь звонить в колокольчик, Доминик.

— Подожди, что-нибудь придумаем, — ободрил меня он.

Доминик достал из кармана перочинный нож и принялся ковырять им в замке. На удивление, язычок щелкнул, и калитка отворилась.

— Невероятно! — восхитилась я. — Ты можешь взламывать замки?

— И не только замки. Репортер многое должен уметь, чтобы добыть интересные сведения для газеты.

Мы тихо шли по дорожке. Под ногами хрустел гравий.

— Но как мы войдем в дом, Доминик? Дверь на засове — это не простой замок на калитке.

— Не волнуйся. Давай сначала обойдем дом.

Мы пошли кругом, стараясь не приближаться к окнам на первом этаже, и обнаружили большую лестницу, которую садовник оставил возле яблонь.

— Вот что нам надо, — прошептал Плювинье. — Где твое окно, Полин?

— Вон там, слева, на втором этаже.

Он приставил лестницу к стене, так что ее конец уперся в подоконник моего окна.

— Я поднимусь первым и отожму раму. Потом спущусь за тобой. Стой здесь и смотри по сторонам. Если заметишь что-нибудь подозрительное — позови.

Доминик ловко вскарабкался по лестнице. Наверху он задержался на минуту-другую, потом осторожно, чтобы не было скрипа, распахнул створки окна и спустился вниз.

— Все в порядке, путь свободен. Теперь твоя очередь. Лезь наверх, а я буду держать лестницу.

— Я боюсь, Доминик!

— Глупости! В катакомбах не боялась, а тут… Лезь, тебе говорят, если упадешь, то на меня. Не расшибешься — я тебя поймаю.

Я взялась за перекладину на уровне груди и встала на первую ступеньку. Если не смотреть вниз, то забираться было совсем не трудно, разве что немного дрожали ноги от напряжения да иногда скользили каблуки. Наконец я залезла на широкий мраморный подоконник и через секунду оказалась в своей обители.

— Я уже на месте, Доминик, — прошептала я, выглянув из окна. — Спасибо тебе за все! Убери лестницу и иди домой. Спокойной ночи!

Какое счастье, что в комнате оказался полный кувшин воды. Вероятно, его принесла горничная. Знала, что я к обеду опоздаю. Я сняла с себя грязное платье и ботинки, смочила полотенце водой и принялась обтираться.

Нежданно накатила тоска: завтра все закончится, Кервадек будет заключен в тюрьму. Андрея я похоронила по православному обряду на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. От влюбленности в него излечилась, шишек набила, но живой из передряг вышла. Почему же такая тоска?

Надев ночную сорочку, я подошла к окну, чтобы посмотреть, убрал репортер лестницу или нет.

Не убрал. Он стоял возле лестницы и курил. Я не видела его лица — лишь красный огонек.

— Доминик, ты здесь? — тихо спросила я.

Он поднял голову, и я увидела слезы в его глазах.

— Почему ты не уходишь?

— Не могу, — ответил он.

— Почему?

— Ты не отпускаешь меня, Полин…

— Как это? Я не понимаю тебя, Доминик.

— Ты прогнала меня тогда, в парке. На что я могу сейчас надеяться?

Тоска еще сильнее сжала ледяными ладонями сердце. Все это напоминало сцену под балконом Джульетты, даже мадам де Жаликур в роли похрапывающей няни выглядела бы органично.

Решение пришло мгновенно.

— Поднимайся! — сказала я.

Он словно ждал этого: через мгновение Доминик оказался у меня в комнате.

Отступив, я подумала, что он заключит меня в объятья — все к тому шло. Но этого не случилось. Доминик лишь присел на край подоконника и прошептал:

— Боже, как ты прекрасна!

От его слов я растерялась. Стою себе ночью перед молодым человеком в прозрачной ночной рубашке, которая открывает больше, чем скрывает, и чувствую себя очень неудобно: ни сесть, ни встать, ни ответить на комплимент. В общем, не знаешь, что сказать, чтобы не нарушить очарование момента. Но о чем, собственно, говорить ночью двоим, если на ней лишь сорочка, а он смотрит влюбленными глазами и не трогается с места?

Не найдя ничего лучшего, я подошла к алькову, раздвинула занавеси и присела на кровать.

— Доминик, у нас с тобой был трудный день. Я устала, и мне очень хочется спать. Ты так и будешь сидеть на подоконнике?

— Скажи, Полин, я доказал тебе, что я твой друг?

— Милый, — рассмеялась я, — когда мало времени, тут уже не до дружбы — только любовь.

Он принял мои слова как приглашение к действию: подошел, опустился на колени и стал целовать мне ноги. Как ни странно, спать расхотелось, а во всем теле появилось ощущение легкости. Хотелось смеяться и радоваться жизни.

— Доминик, встань, — я взъерошила его кучерявую шевелюру. — Иди ко мне, мой милый.

— О, Полин! — простонал он, но не набросился на меня, как я ожидала, а начал спокойно раздеваться. На меня пахнуло смесью запахов острого мужского пота и керосина — он со вчерашнего дня не переодевался.

Мне некстати вспомнился Андрей, — тот срывал с себя одежду, и она валялась на полу, стульях и креслах. Потом ему долго приходилось искать свои вещи, чтобы одеться, а однажды мы с ним нашли его сапог на вешалке для верхнего платья. Как мы тогда смеялись! С тех пор я без улыбки не могла смотреть на вешалку, когда подходила к ней.

Так же размеренно, как он снимал с себя одежду, Доминик, приподняв подол моей сорочки, принялся целовать мне живот, потом грудь и шею. Кончиком языка Доминик лизнул мне сосок, потом еще и еще и, недоуменно взглянув на меня, прошептал:

— Тебе хорошо, дорогая?

— О да! — застонала я. — Продолжай! Не останавливайся!

Признаться, я поняла его недоумение. Доминик ожидал, что от его ласки у меня затвердеют соски, но он не знал, какое белье носили воспитанницы женского института губернского N-ска: корсеты и лифчики шились строго по уставу — из плотного небеленого полотна, жесткие складки которого натирали грудь настолько, что соски становились нечувствительными даже к жесткой щетке для мытья. Считалось, что таким образом воспитанницы подготавливаются к священной роли матери, у которой должны быть бодрое тело и твердые соски.

Он вновь стал целовать мне живот, опускаясь все ниже и ниже. Я замерла и напрягла колени.

— Полин, милая, расслабься, я просто хочу порадовать тебя «визитом первого консула».

— Что?

— Не торопись…

Его нос щекотно утыкался мне в живот, а рот вбирал в себя первые завитки.

— Доминик, прошу тебя… Это же… Это же непристойно… Извращение…

— Расслабься, дорогая. Самое неестественное из сексуальных извращений — это целомудрие, — ответил он, не переставая меня целовать.

«Боже, что он делает? — в смятении думала я. — Ну и пусть. Я завтра уеду, так почему бы не увезти с собой еще одно ощущение, которое будет храниться в заветной шкатулочке моих воспоминаний».

От этих мыслей я несколько успокоилась и расслабилась. Доминик незамедлительно воспользовался этим обстоятельством, его язык проскользнул еще ниже и энергично принялся исследовать мои укромные уголки. Я ничуть не пожалела, что пошла ему навстречу. Ощущение было восхитительным: словно внизу у меня запульсировало еще одно сердце, выбрасывавшее в артерии кровь и наполнявшее меня восторгом и жаждой жизни! Потом он лег на меня, и мы погрузились в самую увлекательную игру, известную со времен грехопадения Адама и Евы. Но продлилась она недолго. Доминик остановился на пике экстаза и рухнул на меня опустошенный.

Когда он немного отдохнул, я спросила его:

— Милый, что означали твои слова «визит первого консула»? Кого ты имел в виду?

— Наполеона.

— Славно в такой момент вспомнить историю. Откуда это выражение?

Доминик уткнулся носом в мои волосы.

— Пылкий двадцатипятилетний корсиканец писал из итальянского похода своей возлюбленной креолке Жозефине: «Я не могу забыть твою очаровательную черную рощу, куда я совершал „маленькие визиты“. Ты понимаешь, о чем я говорю. Целую ее тысячу раз…»

— Прелестные слова! А что Жозефина?

— Она сухо отвечала на его письма. Может быть, ей не нравились «визиты»? Что скажешь, Полин?

— Как они могут не нравиться! — воскликнула я и повернула Доминика навзничь.

Наша упоительная игра продолжилась. Француз учил меня тому, чего я не могла представить себе даже в самых жарких вдовьих мечтаниях. Оказалось, что «ответные визиты прелестной креолки» доставляют не меньшее наслаждение. Время летело как на крыльях. Вот только были ли это крылья любви?

Когда я, умиротворенная и переполненная новыми, неизведанными до сей поры ощущениями, уютно устроила голову на плече Доминика, он вдруг хмыкнул:

— Да, не получилась у нас любовь «а-ля козак» …

— Любовь «а-ля козак»? — удивилась я. — О чем это ты?

— Когда-то ваши казаки любили наших француженок с быстротой и натиском, словно шли в атаку. Парижанок это восхищало донельзя. Казаки совершенно не походили на французов. А я, Полин, настоящий француз и к любви отношусь, как к трапезе, где ты — единственное и самое вкусное блюдо. — Он поцеловал меня долгим нежным поцелуем. — Знаешь, почему я вспомнил Жозефину Богарне? Ее так же, как и тебя, охраняли казаки.

— Какие казаки?

— Когда русские войска в 1812 году вошли в Париж, ваш император Александр Первый проявил себя истинно галантным кавалером — он приставил к бывшей жене поверженного противника личную охрану из казаков. Те сопровождали Жозефину, следуя в почетном карауле за ее каретой. Глядя на тебя и Николя, я подумал, что ты так же царственна, как и французская императрица, находящаяся под охраной казачьего пикета.

Мне были приятны его изысканные комплименты, и я поцеловала Доминика.

Он поцеловал меня в ответ и вздохнул:

— Как все же странно переплелись судьбы России и Франции. Гораздо теснее, чем наши тела мгновение назад. Наполеон хотел жениться на княжне, сестре вашего императора; ты, русская от рождения, говоришь с парижским акцентом. Меня тянет к тебе так же, как твоего художника к Сесиль. И у вас, и у нас бомбометатели стали приметой времени, еще немного — и дело дойдет до революций.

— Ну уж нет, — рассмеялась я. — Какие революции? В нашей стране мутит воду лишь горстка отчаянных нигилистов, самоубийц-одиночек. Разве можно сравнить их безумные потуги с тем, что происходило у вас с конца прошлого века? Оставь…

Доминик посмотрел в окно.

— Мне пора, Полин, уже светает. Как быстро пролетела ночь!

Я поежилась.

— Полежи еще, Доминик, а я пойду взгляну, открыла ли горничная засов. Потом позову тебя оттащить лестницу в сад. Я мигом.

Набросив на сорочку пеньюар, я вышла в коридор. Было еще темно, голый пол без ковровой дорожки холодил ноги, и я впопыхах споткнулась о ботинки, выставленные возле двери комнаты князя Засекина-Батайского. Чертыхнувшись, я отшвырнула их в сторону, и они клацнули, ударившись о доски. Я подняла их, чтобы поставить на место возле двери, и замерла, увидев на подошвах характерные подковки, знакомые мне по отпечаткам возле дома Сесиль и под окном палаты в Саль-петриер. Ботинки были вычищены, но в щели между рантом и мыском засохла желтая глина каменоломен.

И тут все стало на свои места. Я увидела полную картину так ясно, что задрожала от предчувствия близкой развязки.

Я пока не знала, за что князь убил Андрея, но теперь я могла точно сказать, как я очутилась в отеле — он подговорил консьержку на улице Турлак дать адрес отеля «Сабин» русской даме, которая будет спрашивать о художнике. Он всегда был в курсе дела, и ему не стоило особого труда идти за мной по пятам и уничтожать ненужных свидетелей. Я вспомнила: князь как раз курил сигару, когда я крикнула хозяйке, подстригающей розы, что еду к Сесиль. А еще я рассказала за столом, что бедняжка Мадлен не погибла, а увезена в госпиталь Саль-петриер. И о каменоломнях он знал, так как, привлеченный гудком автомобиля, выглянул из окна и слышал, как Улисс говорил нам с Домиником о плане подземелья.

Но все это были лишь косвенные улики. Для того чтобы быть полностью уверенной, мне нужно было обязательно найти изобличающую улику: накладную рыжую бороду или оружие, из которого застрелили Улисса.

Послышался скрип, я метнулась в сторону и притаилась за большой кадкой с разлапистой пыльной пальмой. Из комнаты вышел босой Засекин-Батайский, взял ботинки и закрыл дверь. Спустя две минуты он опять вышел из комнаты, уже полностью одетый, и стал спускаться по лестнице.

«Сегодня же воскресенье! — вспомнила я. — Он направился к заутрене! Как кстати!»

Такой благоприятный момент нельзя было упустить. Я решила поделиться с Домиником своими подозрениями. Если мои предположения окажутся верными, он напишет статью, которую у него с руками оторвут все газеты! Правда, придется нарушить закон и обыскать комнату князя.

Тихонько проскользнув в свою комнату, я увидела, что мой любовник спит. Я не стала будить Доминика, а принялась шарить по карманам его платья. Найдя отмычку, ту, которой он открыл калитку, я вышла и стала ковыряться в замке. Дверь не поддавалась. Наконец мне удалось подцепить язычок внутри, и я вошла в комнату князя.

Там было темно и сыро, пахло затхлостью, табаком и кислятиной. Я немного приоткрыла ставни, чтобы в комнату проникли предрассветные лучи, и осмотрелась.

Узкий диванчик был застелен покрывалом с кистями. Я подошла к секретеру и выдвинула ящики. В них оказались разные бумаги, поломанные перья, несколько носовых платков и рассыпанная колода игральных карт. На потертом ковре висели сабли, трубки с длинными чубуками, но… пистолетов там не было. А я точно помню, что они были.

Значит, хотя бы одним из них воспользовались и убили Улисса. Я и не заметила, что размышляю вслух.

— Вы не ошиблись, сударыня, у вас хорошая память, — ответил мне спокойный голос.

Резко повернувшись, я увидела в проеме раскрытой двери князя Засекина-Батайского с направленным на меня пистолетом.

— Если закричите, я выстрелю. Так что не рекомендую, Аполлинария Лазаревна.

— Вы вернулись, князь? — пробормотала я. — А как же заутреня?

— Наверное, идет своим чередом. Внезапно начался дождь, и я вернулся за зонтиком. Верно говорят, что возвращаться — плохая примета: дороги не будет. Но на этот раз мне повезло. А вот вам…

— И что вы намерены предпринять, Кирилл Игоревич? — спросила я, удивляясь своему спокойствию. На самом деле я была загипнотизирована словно кролик удавом и не сводила взгляда с направленного на меня пистолета.

— Разве у меня есть иной выход? — пожал он плечами.

— Отпустите меня. Не берите греха на душу. Вы же христианин, православный. К заутрене ходите.

— Одной душой больше, одной меньше — какая, в сущности, разница? Все равно гореть в геенне огненной.

— Вы уже убивали? — запинаясь, спросила я. Я знала, что он убийца, но мне почему-то хотелось, чтобы он сам в этом признался.

— Приходилось, — ухмыльнулся Засекин-Батайский.

Говоря с ним, я лихорадочно думала, чем же зацепить князя, чтобы он расслабился и перестал наводить на меня пистолет, и еще — как дать знак Доминику?

И тут мне пришла в голову одна мысль.

— Вот уж не думала, что так бесславно закончу свою жизнь, — печально произнесла я. — Уж лучше бы я погибла на родине, пусть и от рук царской охранки.

— Что?! — удивился он, и пистолет в его руке дрогнул. — Вы блефуете!

— Осторожно, князь. Вы меня ненароком пристрелите, а я ведь еще не закончила дело, ради которого приехала сюда.

Я исступленно молилась про себя, чтобы Засекин-Батайский поверил хотя бы отчасти в ту чушь, которую я сейчас несла.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

— Уж не обессудьте, Аполлинария Лазаревна, для вящего спокойствия позвольте произвести над вами одно действо. — Князь, пятясь, подошел к шкафу, пошарил, не глядя, левой рукой и извлек из него пару наручников. — Я вас прикую к спинке кровати и только тогда опущу пистолет. И вы мне все расскажете.

— Приковывайте, — обреченно вздохнула я.

— Всегда отмечал за вами неженский ум и крепость духа, — удовлетворенно произнес он и опустил пистолет лишь тогда, когда мои запястья оказались пристегнутыми наручниками к прутьям массивной кровати, стоявшей в алькове, таком же, как у меня. — Вот теперь славно. Рассказывайте, Полина, в чем настоящая цель вашего визита в Париж.

Не верю, что вы проехали всю Европу, чтобы вернуть блудного художника средней руки. Вы птица высокого полета, негоже вам за мещанами бегать, себя забыв…

Я покраснела. Но не от смущения, как подумал князь, а от предвкушения авантюры, в которую намеревалась пуститься. Я склонила голову, чтобы князь не заметил выражения моего лица — это было бы мне совсем некстати.

И я вспомнила, как много лет назад, когда я еще была юной институткой с толстой косой, отец в очередной раз вернулся из служебной поездки в Москву и рассказал мне, а также зашедшему нас навестить Владимиру Гавриловичу сюжет новой пьесы. Лазарь Петрович был завзятым театралом. Приезжая по делам в Петербург или Москву, он не упускал возможности посетить Мариинский, Большой и Малый театры. На сей раз пьеса оказалась хоть и скандальной, но посредственной и провалилась с большим треском. Она называлась «Золотые сердца» 51. Я была уверена, что Засекин-Батайский ничего не знает о ней, и решила использовать сюжет этой пьесы, несколько приукрасив его. Выдумщица из меня никакая, а так — хоть драматург поможет.

Помню, отец очень возмущался, называл пьесу пасквилем и хулой на беззаветно преданных своему делу земских врачей. Он близко принял к сердцу сюжет, потому что его лучший друг, земский врач Алтуфьев, в тот год скончался от сыпного тифа. Алтуфьев самоотверженно боролся с эпидемией, разразившейся среди крестьян.

Отец радовался тому, что пьесу освистали, а вот Авилов не разделял его мнения. Они поспорили. Владимир Гаврилович, который тоже приятельствовал с Алтуфьевым, встречаясь с ним у нас в доме, сказал Лазарю Петровичу, что в пьесе есть подтекст, понятный лишь тем, кто знает историю, на основе которой написан ее сюжет. И что нет в пьесе никакого пасквиля на самоотверженных земских врачей. Он рассказал, что Маруся, героиня пьесы, существует на самом деле и что он был шапочно знаком с ней и ее мужем. Жили они в Пензе, потом с шестью детьми переехали в Симбирск. Супруг Маруси — тихий и скромный земский учитель, а ее дети рождены от разных мужчин: старшая дочь — от великого князя, ставшего впоследствии государем Александром Вторым, а сын Александр — от Дмитрия Каракозова, стрелявшего в отца ее дочери. Второй раз об этой странной семье я услышала спустя пять лет, когда отец прочитал в газетах о казни преступников, покушавшихся на жизнь нынешнего императора.

— Кирилл Игоревич, голубчик, — взмолилась я. — Не убивайте меня, я вам все расскажу. Произошла нелепая ошибка, недоразумение, и если вы сейчас убьете меня, то будете мучиться угрызениями совести до конца своих дней, что убили соратницу по партии! Я вас поначалу подозревала, думала, что вы подосланный агент Охранного отделения, ведь вы говорили мне о народовольцах и романе Чернышевского неспроста!

— Но кто вы? — удивился он.

— Я — агент ушедшей в подполье партии «Народная воля»! Наши отделения существуют по всей России, особенно они сильны в Пензе, Саратове и Нижнем Новгороде.

— Протасов тоже был членом организации? — спросил Засекин-Батайский, и я обрадовалась — рыбка клюнула.

— Да. Он приехал в наш патриархальный N-CK, чтобы организовать подпольную ячейку. Я овдовела и мучилась от безысходности и безделья. Андрей очаровал меня, я вступила в партию, только чтобы заполнить свою жизнь и быть рядом с ним. Он часто ездил в Москву и Санкт-Петербург за инструкциями, и именно он предложил дерзкий план.

— Какой же?

— Год назад стало известно, что государь отправляется в Париж, чтобы присутствовать при заключении русско-французского договора. Невозможно было добраться до царя — его всегда окружала охрана, и Андрей предложил отправиться в Париж, чтобы там, с помощью французских революционеров, совершить акт возмездия! Он был самой подходящей кандидатурой — художник, приехавший учиться мастерству, вряд ли вызовет подозрения. Андрей писал мне в письмах, что он уже близок к цели. Кстати, рисунок с Гирсом и человеком в клетчатой пелерине тому свидетельство. Протасов следил за перемещениями министра, надеясь найти слабое звено. Он сошелся с французскими патриотами, но его начали преследовать неудачи. А еще государь вернулся в Россию, деньги у Андрея кончились, однако руководители организации приказали ему оставаться в Париже и ждать — возможно, император Александр приедет во Францию. Поэтому Андрей рисовал картины и вел неприметную жизнь, дожидаясь благоприятного стечения обстоятельств.

— А зачем вы приехали в Париж, Полина? — спросил князь.

— Я любила его… Когда от Андрея перестали приходить шифрованные письма, я и члены нашей организации забеспокоились. Меня прислали сюда, чтобы выяснить, что с ним случилось. Но, увы, в живых Андрея я уже не застала.