Глава восьмая

СЕСТРЫ ХАРАЛЬДА

Приходит зима. Сыплет мелкий густой снег, и кажется, что над каменистыми холмами, над лесами, над королевской усадьбой просто висит сырая белая мгла. Но на глазах растут, словно разбухают, сугробы вокруг домов и хозяйственных построек, все тяжелее становятся снеговые шапки на крышах. По утрам иной раз приходится лопатами прокладывать дорожки, чтобы попасть в конюшню или в кладовую.

С наступлением холодов Харальд и Кукша реже бывают в оружейной, потому что она не отапливается. Теперь они часто заходят в кузню, там всегда пышет жаром от горна. Они подолгу наблюдают за работой кузнецов, которые обращаются с раскаленным железом ловко и уверенно, не хуже, чем женщины с тестом.

Но особенно уютно по вечерам в девичьей горнице. Там собираются конунговы дочери и служанки. Они прядут или ткут. Сестры Харальда — белокурые румяные девушки. У них длинные распущенные волосы, которые они старательно расчесывают. Голову поверх волос они повязывают лептой, расшитой золотыми нитями, бисером или драгоценными каменьями. Лента эта не только для красоты, ее повязывают прежде всего затем, чтобы волосы не мешали работе. На руках у сестер золотые и серебряные запястья, пальцы унизаны перстнями.

Они кажутся Кукше красавицами, но больше всех ему нравится Сигне, которая с ним ласковее других. Она уже совсем взрослая, ей четырнадцать лет, поэтому она относится к нему покровительственно.

Хотя девушки — конунговы дочери, они много работают: сидят за прялкой или ткут на кроснах [10] льняные и шерстяные ткани. Сестры очень веселые и часто рассказывают смешные истории или затевают шутливую перебранку. Но поздно вечером, когда вся усадьба засыпает, здесь звучат страшные рассказы и сказки. Девушки к этому времени перестают работать, вооружаются старыми тупыми ножами и начинают искать друг у друга в голове.

Коптят и потрескивают льняные светильни в жировых плошках. Сигне сидит на лавке, а Кукша стоит перед ней на коленях, уткнувшись лицом в подол ее платья, и цепенеет от блаженства, когда Сигне ножом раздвигает его густые жесткие волосы у самых корней.

Как сладко замирать от ее прикосновений и от страха, слушая рассказы о назойливых покойниках, что выходят из своих могил и мешают людям спокойно жить, или о горных чудовищах троллях, которые любят теплую человеческую кровь! Мало-помалу он погружается в омут сна и оказывается дома, голова его лежит па коленях у старшей сестры Денницы, и она чешет ему голову ножом. Потрескивает лучина и с коротким шипением гаснут искры в корыте с водой.

В углу тихо и обиженно мычит теленок, которого разлучили с коровой и внесли в избу, чтобы он не замерз в хлеву. Входит Кукшина мать, ставит на лавку деревянный подойник с вечерним удоем. Пахнет парным молоком.

Сейчас Кукша выпьет чашку молока и залезет на полати, на медвежьи и овчинные шкуры. Он будет уже засыпать, когда сестры тоже влезут на полати и Денница, как обычно, ляжет возле него. А может, это не Денница, а Сигне? Хорошо бы, они обе всегда были рядом с ним.

Потом все пропадает, нет больше ни Денницы, ни Сигне. Какая-то страшная сила сковывает его по рукам и ногам, на груди он ощущает неимоверную тяжесть. Он кричит в отчаянии и просыпается. Кукша лежит на лавке, на нем сидит Сигне, она заливается громким смехом. Кругом хохочут ее сестры и служанки.

Спросонья все они кажутся Кукше сказочными колдуньями. Сигне хохочет громче всех, зубы у нее белые, как творог. Глаза ее, прозрачные, с темной обводкой, сверкают. Хохоча, она раскачивается и запускает пальцы в волосы Кукши, будто собирается оторвать ему голову.

На шее у Сигне на золотой цепочке болтается крохотный мешочек из тонкой козловой кожи. Она говорила как-то, что в мешочке особый заговоренный корешок, который предохраняет от злого глаза. Корешок ей дала одна старая колдунья, финка.

Кукша хочет подняться и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. «Разве сама она не колдунья? — со страхом думает он. — Колдунья и есть, только не старая, а молодая и красивая». И Кукша робко просит Сигне расколдовать его, чтобы он мог встать.

Хохот становится таким громким, что, того и гляди, обвалится потолок. Понемногу Кукша приходит в себя, остатки сна улетучиваются, и он обнаруживает, что, пока он спал, его привязали к лавке. Кукша смущенно улыбается и, глядя на смеющуюся Сигне, тоже начинает смеяться.

Сигне отвязывает его и говорит:

— Крепко же ты спишь! Мы тебя привязали и начали звать: Кукша, вставай, мол! А ты хоть бы что! Кричим тебе в уши, а ты не просыпаешься. Потом мне надоело, что ты спишь, и я села на тебя. А ты так страшно закричал во сне, что я даже испугалась!

Кукша глядит на Сигне — какая она красивая, какое у нее доброе, веселое лицо, неужели она только что казалась ему колдуньей?

Глава девятая

ПОСВЯЩЕНИЕ

Дни становятся все светлее. Позади праздник Юль — середина зимы. В этот день конунг Хальвдан принес обычную жертву — коня, пса и петуха, чтобы умолить Солнце поскорее вернуться.

Дети наряжались маленькими духами гор, воды и полей, водили хороводы, славили Солнце и звали его поскорее вернуться с весной, теплом и зеленью. Взрослые надевали козлиные шкуры и кружились в неистовой пляске, посвященной Солнцу. Праздник завершился веселым пиром, в котором участвовали все от мала до велика.

С приближением весны у викингов только и разговоров, что о походах в богатые западные и южные земли. По всей Норвегии идет молва о Хастинге — морском конунге мурманского роду-племени, который обосновался в Дублине и оттуда совершает набеги на западные берега Франции.

Хастинг не грабит малой шайкой, у него целый флот, и он, подобно Рагнару Кожаные Штаны, имеет возможность нападать даже на большие города. Это вождь великой храбрости и редкой удачливости, а по красоте и обходительности ему нет равных. Говорят, будто никто никогда не слышал от него ни единого грубого слова.

Надоела зима бородатым морским разбойникам. В нетерпеливом ожидании весны то и дело кто-нибудь принимается точить к без того острый меч, чистить сверкающий шлем или латы. Не в радость уже пиры и охота — первое развлечение мужчин.

Однако по утрам все чаще слышен звон сосулек, намерзающих под стрехой. Скоро, скоро уже придет пора конопатить и смолить корабли, которые пока что отдыхают от бурь и походов в длинных корабельных сараях! Иной раз чернобородый Тюр вздохнет и скажет Кукше мечтательно:

— Повезло тебе, парень. Мальчишкой побываешь в невиданных странах! Иные по сто лет живут, а дальше своей овчарни ни шагу|

Молчит Кукша, а сам думает: «Дались мне ваши невиданные страны!» И вспомнит он родные Домовичи Как-то там сейчас! Матушка, чай, все глаза проплакала но единственному сыну. И милые его сестры зимними вечерами небось не слюной, а горючими слезами смачивают кудель, сидя за прялкой Сам он не плакал ни разу, с тех пор как увезли его мурманы. Иной раз так хочется, но он ни-ни! Ведь он давно уже взрослый.

Викинги тоже так считают. Они рассудили, что Кукше должно быть уже не менее двенадцати лет и пора посвятить его в мужчины. Изнывающие от безделья воины рады развлечению, все они принимают участие в подготовке к торжественному действу.

По их заказу местные оружейники изготовляют для Кукши круглый варяжский щит, кожаный с медными бляшками. Серебреник спешит выковать ко дню посвящения шейную серебряную гривну с молоточками бога Тора Хотели викинги заказать для Кукши и кольчугу, но раздумали — тяжела она для неокрепших отроческих костей.

В сундучке Тюра лежит сарацинский шлем, весь изукрашенный золотыми узорами и непонятными сарацинскими письменами. Тюр раздобыл его на Волге. Шлем не лезет ни на кого из викингов, он хранится у Тюра как красивая игрушка. С двумя суконными подшлемниками шлем приходится Кукше впору, и Тюр счастлив, что может подарить его отроку.

Конунг Хальвдан Черный ради такого случая выделяет из своих оружейных запасов отроческий меч доброй франкской работы.

В один прекрасный вечер, в ту пору, когда румяные сумерки незаметно растворяются в синеве и над полоской зари загорается первая звезда, из усадьбы выходит вереница людей. Возглавляют и замыкают шествие воины со смоляными светочами на палках.

Под подошвами сапог хрустит наст. Один из воинов несет петуха, и петух недовольно квохчет Шествие направляется вверх по склону холма На его вершине, на поляне, окруженной старыми корявыми соснами, стоит идол Одина.

Среди идущих нет рабов, нет зависимых людей, нет женщин, здесь только свободные мужи, только воины. Вон тот седой старик с длинной бородой и длинными волосами, на котором драгоценный багряный плащ, подбитый бобром, сам конунг Хальвдан Черный. Его окружают немолодые дружинники, долгие годы разделявшие с ним все превратности судьбы.

Достигнув вершины холма, воины заполняют поляну, обступают Одина. В ушах у него висят большие серьги, усыпанные сверкающими каменьями, на шее несколько золотых гривен, руки унизаны запястьями.

Полоска зари на западе угасает, и одноглазый Один, освещенный колеблющимся пламенем светочей, кажется грозным и страшным. Выхваченные огнем из темноты, стволы и сучья сосен похожи на обнаженные человеческие тела, скрюченные судорогой страданий. Глядя на них, невольно вспоминаешь о человеческих жертвах, приносимых здесь на огромном камне у подножия идола.

Кукше указывают его место — перед лицом Одина, близ камня-жертвенника. Кукша здесь единственный, кто стоит с непокрытой головой. Его обходят четыре воина, они совсем юные, едва переступившие отроческий возраст, у каждого из них в правой руке яркий, только что зажженный светоч. Юноши становятся с четырех сторон от Кукши — с севера, востока, юга и запада — и замирают в неподвижности.

Воцаряется тишина, которую нарушает лишь потрескивание горящих светочей и квохтанье петуха.

К Кукше медленно приближается конунг Хальвдан, в руках у него большие ножницы. Он поднимает с Кукшиного затылка прядь волос и отстригает ее. После этого конунгу подносят меч на широком узорном поясе. Конунг отдает ножницы, принимает меч и собственноручно опоясывает Кукшу. Кукша чувствует, как широкий пояс подпирает ему нижние ребра, от чего он кажется себе выше и стройнее. У старого конунга не сразу получается застегнуть большую блестящую пряжку, Кукша хочет ему помочь, но не смеет пошевелиться.

Наконец пряжка застегнута. Теперь к Кукше подходит Хаскульд и вручает ему щит. Вслед за Хаскульдом выступает Тюр и надевает на обнаженную Кукшину голову блестящий сарацинский шлем.

Сейчас Кукше надо сказать то, что он выучил еще накануне. В горле у него сухо от волнения, чужим голосом он произносит:

В битве не струсит,

Друга не выдаст

Тот, кто звенящим

Мечом опоясан,

В царстве подземном

Не место мужчине —

Ждет его Один

В светлой Вальгалле.

Кукше подают петуха и большой тяжелый нож. Он должен отсечь петуху голову и вылить из него кровь на жертвенник у подножия Одина. Звучит высокое тонкое пение рогов, ему вторят грубые голоса барабанов, похожих на лукошки для меда.

Отныне Кукша — мужчина, отныне он воин, теперь от него самого зависит добыть себе славу и богатство. Вереница воинов возвращается в усадьбу, там будет пир в честь новопосвященного.

Кукше кажется, будто он не идет по мерзлому снегу, а плывет по воздуху. Его переполняет гордость, никогда еще это чувство не владело им с такой силой.

Глава десятая

ХАРАЛЬД И КУКША БРАТАЮТСЯ

Слушая разговоры викингов о том, как весной они отправятся в поход, Харальд хмурится. Сейчас, после посвящения Кукши в воины, ему ясно, что Кукша уплывет с викингами.

Однажды Харальд не выдерживает.

— Возьмите меня с собой! — просит он Тюра.

Озадаченный Тюр не сразу находит, что ответить.

— Об этом не может быть и речи! — говорит он наконец.

— Почему?

— Тебя отец не отпустит.

— Ну, это мы еще посмотрим!

С этими словами Харальд выходит из гостевого дома. Весь тот день его никто больше не видит, и в гостевом доме он не ночует. Понятно, что конунг Хальвдан отказал ему. Наутро он все-таки появляется.

— Весной, когда вы отправитесь в поход, — говорит он Тюру, — я убегу с вами. Отец все равно простит меня, когда я вернусь с добычей и славой.

— Нет, — отвечает Тюр, — мы тебя не можем взять. Хаскульд не захочет ссориться с Хальвданом. Ты сам это должен понять.

Харальду нечего возразить, и он умолкает.

Оставшись наедине с Кукшей, Харальд просит его:

— Не езди в поход, останься со мной, мне будет скучно без тебя. Подождем, пока мне исполнится двенадцать лет, и отправимся вместе.

— Что ты! Они нипочем не оставят меня! — отвечает Кукша.

— Но ведь ты не раб, хотя они и взяли тебя в плен! Это твое дело — ехать или оставаться. Ты такой же гость моего отца, как и все другие.

— Да если я вздумаю остаться, они увезут меня насильно, как из моей родной Гардарики. Не для того они меня сюда тащили, чтобы поселить в вашей усадьбе.

— Я спрячу тебя, — продолжает уговаривать Харальд, — в им придется уплыть без тебя.

— Они спросят про меня у конунга, и он все равно выдаст меня им.

— А я, — подхватывает Харальд, — попрошу отца не отпускать тебя, я скажу ему, что ты мне нужен, что ты мой будущий дружинник. Ведь ты теперь свободный муж и волен служить кому захочешь. Вот увидишь, отец послушается меня. И пусть они посмеют украсть тебя, как украли в твоей Гардарики!

— Нет, нет! — испуганно восклицает Кукша. — Только не проси отца!

— Почему? — удивленно спрашивает Харальд.

— Не проси его меня оставлять! — умоляет Кукша.

— Но почему?

Кукша молчит, угрюмо глядя в сторону.

— Почему?

— Мне надо быть в походе, — выдавливает Кукша.

— Вот ты какой друг! — обиженно восклицает Харальд. — Подождать немного и отправиться в поход вместе со мной ты не хочешь, а с ними хочешь!

— Я должен быть с ними!

— Скажи почему, и я отстану от тебя.

— Не могу, — тихо, но твердо отвечает Кукша.

Глаза Харальда засветились любопытством. У Кукши есть какая-то тайна! Харальд не отстанет от него, пока не узнает, в чем дело! Однако упрямый Кукша не желает рассказывать.

Несколько дней Харальд выпытывает у Кукши его тайну, прибегая ко всяким уловкам и ухищрениям, но успеха не достигает. Наконец он смиряется. Или делает вид, что смирился. Однажды он предлагает Кукше смешать кровь. Если два человека смешивают в земле свою кровь, они становятся братьями навек.

Харальд и Кукша идут в оружейную. Там они укрепляют в земле два испещренных рунами копья так, чтобы наконечники скрещивались наверху, а между вкопанными в землю древками было расстояние в два шага, и выкапывают ямку как раз под скрещением наконечников. После этого они проходят рядом в образовавшиеся ворота, каждый надрезает левую ладонь и поливает кровью выкопанную землю. Перемешав землю с кровью, они заполняют ямку этой землей и затаптывают ее так, как будто здесь ничего и не было. Потом они опускаются на колени, клянутся мстить друг за друга, как брат за брата, и призывают в свидетели всех богов. Встав, они подают друг другу руки.

Отныне Харальд и Кукша — побратимы. Отныне у них все общее — и радость, и горе, они должны помогать друг другу в беде и, если надо, делиться последним, отныне у них нет тайн друг от друга.

Харальд больше не в силах терпеть, он сгорает от любопытства. Едва они выходят из оружейной и прикладывают к порезам снег, чтобы унять кровь, как он объявляет с торжеством в голосе, что теперь-то уж Кукша ему расскажет, что у него за нужда непременно отправиться в поход с викингами, они побратимы и не должны ничего скрывать друг от друга!

Кукша ошеломленно хлопает глазами. У него мелькает подозрение: уж не за тем ли только, чтобы выведать его тайну, затеял Харальд с ним побрататься? Нет, не может быть! Ведь каждый с пеленок знает, что побратимство — дело нешуточное.

Однако делать нечего, Кукше приходится поведать своему побратиму обо всем, ничего не утаивая.

Никогда еще Харальд не слушал его с таким вниманием. Он негодует, если Кукша рассказывает слишком торопливо или недостаточно подробно. В самых волнующих местах он заставляет Кукшу замедлять повествование, перебивая его разными вопросами, чтобы подольше насладиться волнением. Кукша уже не помнит многих подробностей, и, сам того не замечая, придумывает их, чтобы украсить свой рассказ.

Глава одиннадцатая

ВАРЯГИ В ДОМОВИЧАХ

Дело было весной, рассказывает Кукша, возвращаюсь я из лесу с возом хвороста, в деревне тихо, только куры квохчут да ребятишки малые играют. Мне-то играть некогда, с той поры, как отца убили, я и сею, и пашу, и сено кошу. Словом, вся работа мужская на мне — один ведь я мужик в семье остался. И другие мои сверстники так же. Мужиков-то почти всех без мала побили княжеские дружинники.

За что мужиков побили? А вот за что.

Притесняли нас сильно варяги — сборщики княжеской дани, с каждым разом все больше и больше им давай. Не выдержали мужики, однажды на сходке решили: побьем, мол, варягов, если опять потребуют больше против прежнего.

Сказано — сделано. Весной приплывают варяги и требуют столько, что и захочешь отдать, да неоткуда взять. Мужики помнят уговор, побросали сохи да бороны, похватали мечи да топоры и побили сборщиков. А которых живьем взяли, тех казнили по обычаю. Пригнули к земле два дерева, привязали руку-ногу к одному дереву, руку-ногу — к другому и отпустили. У нас всегда татей [11] так казнят.

На другой год присылает князь воеводу с дружиной — наказывать. Крепко бились мужики, однако сила солому ломит: почти все полегли. Так и осталась деревня без мужиков.

Возвращаюсь я, значит, из лесу с хворостом. Вдруг слышу крик:

— Плыву-у-ут!

А кто плывет, ясно: гости незваные-непрошеные. Гляжу на реку, река на солнце сверкает — больно глазам. Однако различаю: сверху идут четыре лодки, в каждой по две пары весел, по человеку на весле. Шибко гребут, скоро здесь будут. Народ высыпал из домов, все на реку глядят.

Погодя утыкаются лодки носами в берег. Выскакивают из них варяги, народ рослый, как на подбор. У каждого щит, копье, меч и секира. Вдвое против прежнего стал посылать князь людей после того случая. Значит, вдвое больше народу надо поить и кормить.

Наш старейшина встречает варягов хлебом-солью, кланяется. Да и как не кланяться, коли знает он, что мало собрали домовичи беличьих и куньих шкурок, меньше того, что установил ладожский князь? А где взять установленное? Мужиков-то перебили, охотиться теперь некому.

Ведет старейшина варягов в дом, там для них дань приготовлена и стол накрыт. Сядут варяги за стол, а снохи старейшины начнут обносить гостей хмельным медом да снедью. Сколько захотят варяги, столько и прогостят — помелом ведь их не выметешь.

Стали варяги смотреть дань, и, конечно, мало им показалось, говорят: давайте еще столько. Старейшина опять кланяться, упрашивать: нет, мол, больше, неоткуда взять. А те и слушать не хотят, не дадите добром, сами найдем, где взять, разделились по двое и пошли шарить по избам да по клетям.

Я на дворе был, когда двое к нашему дому подошли. Один черный с горбатым носом, другой рыжий великан в рогатом шлеме, издали поглядеть — бык на задние ноги встал. Это были Тюр и Свавильд.

Стою я, разинув рот, и гляжу, как они к сеням подходят, как Свавильд под притолокой сгибается. Он мне сразу не понравился — дух от него ненавистный.

Опомнился я, бегу вслед за ними в сени. Свавильд хочет в клеть войти, где одёжа лежит, а матушка встала перед дверью и не пускает его.

— Бояре, — говорит, — добрые! Пожалейте сирот, не забирайте одежи!

Свавильд ее, конечно, не слушает, да и не понимает он по-нашему. Скалится, хватает матушку ручищей своей, вроде как играет. А матушка руку его отталкивает, свое твердит. Он снова тянется к ней, и вижу я, что матушка сердится! Оказывается, обижает ее Свавильд!

Заревел я дурным голосом, бросился на Свавильда и что есть силы боднул его головой в живот. А у него под одежей железо. Ушибся я и еще пуще рассвирепел, колочу варяга кулаками по чем попало.

Рассердился варяг и отшвырнул меня. Потом матушку оттолкнул от двери, да так, что полетела она в угол, на ведра и ушаты. Вскрикнула матушка, гляжу, а из руки у нее хлещет кровь — напоролась она в углу на топор.

Тут уж я совсем разум потерял, схватил топор и прыгнул к Свавильду. Однако Тюр меня поймал и отнял топор. Подскочили ко мне сестры, утащили из сеней в избу. Я реву, вырываюсь, сестры плачут, умоляют меня утихнуть: пожалей матушку, мол, и всех нас, кабы хуже нам не сделали.

Затих я помаленьку. Вижу, матушка в избу входит, рука у нее тряпицей замотана, а тряпица от крови намокла. Я уж больше не реву и не говорю ничего, только думаю: надо отомстить за материнскую кровь. Каждый знает, если кровные обиды, обиды рода, остаются неотомщенными, душа рода начинает хворать, чахнуть и может вовсе погибнуть. А ведь для человека нет беды страшнее. Лучше погибнуть самому, чем дать погибнуть роду.

Глава двенадцатая

В ЗАСАДЕ

На другой день я с самого утра слежу за варягами. Наконец вижу, собираются в дорогу, деревенских коней навьючивают — ниже по реке порог, на лодке плыть опасно, нужно обходить посуху,

Побежал я в бор и притаился среди можжевёловых кустов близ тропки, по которой пойдут варяги. Размотал пращу, камень в нее заложил, жду. На поясе мешок висит, в нем запасные камни.

Надо, думаю, попасть рогатому в рожу, раз он в шлеме и в панцире, иначе моя затея ни к чему. Я, ожидаючи, все прикинул, все предусмотрел — и чтоб ветки не помешали пращу раскрутить, и чтоб варяги меня раньше времени не заметили.

Сосны шумят, порог бушует, однако слышу — конские копыта по песку стучат, глухо так — тук, тук… Это варяги вьючных коней в поводу ведут. Ну, Кукша, готовься!

Показались копья среди сосен, плывут, покачиваются над кустами можжевельника, а самих варягов еще не видать. Но вот и они — один за другим проходят по открытому месту.

Страшно ли было? Нет, не страшно. Коли боишься, и не берись за такое дело — сиди за прялкой или за кроснами.

Гляжу, вот и мой идет. Раскручиваю пращу, отпускаю конец. И надо ж было ему, шишку [12] рогатому, споткнуться о сосновый корень! Камень мой вместо рожи его красной попал ему по рогу, зазвенело на весь бор, будто в гусли ударили.

Глава тринадцатая

ПОГОНЯ

Мне уж некогда другой камень в пращу закладывать — Свавильд не мешкает, сразу за мной припустился.

Бегу я в глушь лесную, слушаю, как позади сапожищи топочут, а сам думаю: погоди, ужо, заманю тебя в дебри лесные, наиграюсь с тобой всласть, загоняю до седьмого пота, а потом и влеплю камень в рожу твою ненавистную.

Мне сперва показалось, что ему меня нипочем не догнать, я налегке, а на нем и сапоги, и шлем, и панцирь, и даже щит болтается за спиной. Бегу себе, мешок с камнями рукой придерживаю, чтобы не мешал, даже веселюсь: сыграю, мол, я с тобой шутку, шишок рогатый.

Слышу, топот вроде ближе стал. Я нажимаю. Однако Свавильд не отстает. Не знал я варягов, особенно этих, которые у вас берсерками зовутся.

Камни мне мешать начали. Все равно, думаю, не даст мне рогатый метнуть в него камень. Отвязываю мешок, кидаю его назад через голову. Оглядываюсь, вижу, озадачил я его. Остановился он, поднял мешок, высыпал камни на мох. А как понял, что я над ним посмеялся, закричал что-то и опять за мной!

Без мешка бежать легче. Однако мне уже не до шуток, надо голову спасать. Поворачиваю я обратно к реке. Топот сзади не отстает. До чего ж силен проклятый варяг! Сам-то я бегу из последних сил, дышу, как кузнечные мехи, лицо горит, точно в бане на полке.

Только бы, думаю, мне сейчас на варягов не выскочить. А далеко обегать их моченьки моей уже нет. Наконец увидели нас варяги. Гляжу, один варяг лук из налучника достает, стрелу из тула тянет. Конец, думаю. Однако другой его останавливает. Уж не ведаю, меня ли пожалел или не захотел, чтобы тот помешал Свавильду самому меня прикончить.

Варяги смотрят на нас, смеются, что-то кричат, видно, подбадривают, точно мы со Свавильдом наперегонки бежим.

Из-за деревьев река в глаза светом ударила. Ну, кажется, ушел я от рогатого. Выскочил на скалу, подо мной стремнина бурлит, пеной плюется — в том месте скалы сжимают реку, ей тесно, она и бесится.

Наши домовичские ребята ту стремнину знают как свои пять пальцев: где нырнуть нужно, чтобы в вир не затянуло, где перевернуться вперед ногами, чтобы головой о камень не ударило. Мы туда летом ходим прыгать. Неведомо, кто и когда придумал эту забаву. Называется то место Отрокова стремнина. Гибнет ли кто-нибудь? А как же, конечно, гибнут. Только редко. Кто не очень ловок, тот ведь и не лезет.

Выскочил я, значит, на скалу, а прыгать боязно — вода-то в эту пору студеная. Однако думай не думай — прыгать все равно надо. С той скалы пути уже больше никуда нет. Помянул я Сварога, главного нашего бога, помянул Водяного и прыгнул.

Глава четырнадцатая

ВАРЯЖСКИЙ ПЛЕННИК

Обожгло меня, точно я в кипятке очутился. С непривычки чуть память не отшибло — я ведь никогда прежде в этакую-то пору не купался. Однако одолел я все же Отрокову стремнину.

Ниже по течению река опять становится шире, стремнина распадается на несколько потоков, тут сила ее иссякает. Выбрался я из воды и по россыпи валунов перешел на другой берег.

Выжал рубаху, повесил сушить на можжевёловый куст. Сам бегаю, прыгаю вокруг, чтоб согреться; сильно я продрог, вода-то холоднее, чем в ключе.

Влез на сосну, поглядеть, не блестят ли на том берегу варяжские шлемы, не мелькают ли копья. Нет, не видать, хотя должны бы уж показаться.

Пониже стремнины брод, там варяги перейдут на этот берег. Мне нужно подождать, пока они реку перебредут и дальше отправятся, а потом воротиться на свой берег — и домой.

Жду-пожду, варягов нет. Рубаха моя высохла, надел я ее. Когда согрелся я и зубами-то лязгать перестал, опять начал думать про месть. Досадно мне, что не сделал я дела, жаль упускать проклятого варяга. Думал-думал и решил еще раз попытать счастья у брода.

Отыскал два хороших голыша, пошел к броду и сел ждать. Место там не такое удобное, как было в бору, да делать нечего. Метну, думаю, в рогатого камень, пока он еще на реке будет, чтоб успеть удрать. Только бы он шел не в хвосте!

Удрать-то там просто. За сосняком болота начинаются, больно хороши там трясины. Я те болота насквозь знаю — мы туда за клюквой ходим. Если незнающие погонятся за мной, то на свою погибель.

А варяги все не идут.

Солнышко греет, так хорошо, тепло, спокойно, будто и нет на свете никаких варягов. Начинает меня долить дремота. Только бы не уснуть, думаю. А сон тут как тут.

Проснулся я, когда меня уже за руки схватили и над землей подняли. Проспал я варягов!

Тащат меня, а я брыкаюсь что есть мочи. Пустое это дело, конечно, руки-то у них, как клещи. Однако что ж мне еще остается делать? Рычу я и все вырваться норовлю, точно зверь из капкана.

С реки цепочкой поднимаются варяги, и в самом хвосте Свавильд Увидел меня, глаза кровью налились, что у быка бодучего, хрипит, на губах пена. Выхватывает меч и кидается ко мне.

Тут Хаскульд как гаркнет что-то громовым голосом. Свавильд и ухом не повел. Тогда Хаскульд швырнул ему под ноги щит, Свавильд споткнулся и упал.

Упасть-то упал, а меча из рук не выпустил, что значит воин! В тот же миг вскакивает и с воем кидается на Хаскульда. Тут подоспели остальные, сдавили его щитами, а Хаскульд вышиб меч у него из рук.

Мало-помалу Свавильд успокоился, и его отпустили. Дышит тяжко, будто на нем целый день пахали, того гляди, панцирь лопнет. Нагнулся, поднял свой щит. На него никто не смотрит. Больше уж он не пытается меня убить, спокойно прячет меч в ножны.

Не понимаю я, с чего это Хаскульд за меня заступился.

Вижу, однако, что и варяги не понимают. Глядят на предводителя, словно ждут, чтобы он растолковал им, в чем дело. Иные хмурятся — недовольны, видать.

Хаскульд словно усмехается, а после говорит им что-то. Гляжу, варяги повеселели, головами кивают, улыбаются: видно, по сердцу им то, что он им сказал. И уж совсем дивное дело — на меня поглядывают ласково, точно я у них гость долгожданный. Лопочут мне что-то, только без толку, я ведь тогда ни слова не знал по-варяжски.

Плыву я в лодке с варягами и думаю: хорошо быть оборотнем! Обернуться бы вороном, полететь обратно в Домовичи, удариться оземь перед матушкой и обернуться опять отроком: здравствуй, родная матушка, вот он я!

Везут меня неведомо куда. Уплывают назад пороги-перекаты, уплывают тихие плесы. Берега проплывают мимо, словно прощаются со мной и торопятся назад, к моему дому. А дом-то от меня все дальше и дальше, и на сердце тоска.

Перебрались на другую реку. Сижу в лодке, и одно у меня дело: думать. За всю жизнь я столько не передумал, сколько за ту дорогу. Теперь я пленник. В рабство, наверно, меня продадут. Однако удивительно мне, что варяги гак ласковы со мной, никто никогда пальцем не заденет, есть дают что получше. Не слыхивал я, чтобы с рабами так обходились.

Тюр, тот добрее всех, — учит меня варяжским словам, достал мне одежу потеплее, я ведь из дому в одной рубахе ушел, следит, чтоб наедался досыта. Не о каждом отец родной так печется, как чернобородый Тюр обо мне.

Только рогатый Свавильд косо на меня поглядывает, однако и он ничего плохого мне не делает.