Глава десятая

СТРАШНЫЙ БОЙ

Машков проснулся только тогда, когда рядом с ним, кашляя и чертыхаясь, отец Вакула взялся устанавливать хоругвь с ликом Спаса.

Машков быстро натянул попону на себя и Марьянку.

– Утро доброе, батюшка, – улыбнулся он. – Чего с утра пораньше шумишь?

– Жратва наша походная убьет меня когда-нибудь! – пожаловался пастырь беспутных душ казачьих. – У меня в кишках точно черти резвятся! Подъем, казаки! День победы грядет! Аллилуйя!

В беззлобной перебранке друг с другом, заменявшей воинам утреннюю зарядку, никто и не заметил, как под попоной торопливо одевалась Марьянка. А когда ее увидели, перед казаками вновь стоял стройный, как тростиночка, посыльный «Борька». Машков все еще бегал по «крепостце» полуодетый, а лицо светилось счастьем. Счастьем ночи, исполнившей все его мечты, наполнившей блаженством его жизнь, радостью более сильной, чем медленно подползающая к ним смерть.

– Вон они, татары! – крикнул он. – Будьте внимательны, братцы! Пусть подойдут поближе, тут мы и пальнем так, что они точно подумают – земля-де их носить отказывается! Только спокойно, други, только спокойно!

А потом они поняли, что не одни на берегу. С лодок спрыгивали в воду их товарищи, готовили ружья и пищали, вытягивали ладьи на сушу, и стена крепостцы становилась все выше, даже самый лихой всадник не смог бы перескочить ее. Строгановская тактика покорения Сибири не лошадно, а на ладьях, оказалась мыслью гения.

Тысяча человек пронесла через Пояс Каменный настоящую деревянную крепость!

Кричали сотники, монахи, по одному на каждую сотню, сжимали в руках хоругви и стяги.

С мрачным видом в маленькой крепостце появился Ермак. Отец Вакула, сменивший к тому времени крест на пистоль и кривую саблю, с умиротворенным видом готовился к бою. Машков с Марьянкой присели за перевернутой ладьей и поглядывали на татарский лагерь.

– Спасибо тебе, Ермак Тимофеевич, – прочувствованно сказал Машков атаману. – Спасибо, что на помощь пришел.

– Откуда здесь Борька? – мрачно поинтересовался Ермак, словно и не слышал слов благодарности.

– Да вот, словно из ниоткуда появился.

– Когда?

– Под утро уже. Когда поп нас будить начал, он уже тут был, – легко солгал Машков. – Я еще подумал, может, Ермаку чего понадобилось! И чего огольца прислал? Вот я и понял… что план прежний ты переменил. Ты ведь не бросишь друга старого на погибель…

Ермак смолчал. «Что сталось с Ванькой, – думал он печально. – Врет мне, предает своего же товарища лучшего ради огольца, с которым по ночам милуется. Если бы не был он Машковым, я бы ему шею сейчас точно свернул! Двенадцать лет вместе мы Русь топтали, от Волги до моря Черного, от степей ногайских до полей московских. И царь нас к смерти приговаривал, и охотились на нас, как на волков лютых, и всегда-то нам шкуру свою спасти удавалось. Эх, Ванька, Ванька, моли Бога, чтоб позволил он тебе в битве этой голову сложить. Не смогу я друга лучшего убивать-то…»

Стоял ясный, безоблачный майский день. Утро во всем блеске весеннем. Степная трава мерцала, переливалась всеми оттенками зеленого. Мирно светило солнце.

Татары пошли на штурм.

Ливонские пушкари спрятали за пазухи недоеденные краюшки хлеба, смахнули с бород крошки и запалили фитили.

Лучники прицелились, а казаки воткнули в землю перед собой копья, превратив лагерь в огромного железного ежа, о колючки которого неизбежно суждено «поцарапаться» желтолицым всадникам.

Князь Таузан погонял конька в бой одним из первых.

– Во имя Аллаха и Пророка его! – выкрикнул он, подавая знак к началу атаки. Как и Кучум, был он мусульманином правоверным, а вот его воинство, обязанное умирать за Пророка, думало немножко по-другому. Они пришли с далеких просторов, потомки великого Чингиза, сыновья серебряных рек и одиноких пустынь, бесконечных степей и безмолвных лесов. Так при чем здесь Аллах? Надо просто уничтожить этих русских, смахнуть саблями их головы с плеч, добыть их чудо-оружие… только это и было важно. А при чем здесь Пророк?..

Подпустив татарских воинов на расстояние пушечного выстрела, Ермак рассек саблей воздух, и немецкие пушкари дали первый залп.

Человеку, который просто видит каждый божий день пронзительно-синее безоблачное небо и яркое солнце поутру, поди попробуй объясни, что из этой бесконечной синевы может внезапно раздаться гром небесный. А так оно и бывает, однако… Жуткий грохот сотрясал воздух, поднимались клубы тумана страшного, а потом ударил кулак небесный по скачущей на врага татарской коннице. И три огромные воронки образовались в рядах кучумовой армии… Дождем лились с небес пушечные ядра, убивая людей, лошадей, терзая тело земли.

Стреляли из пищалей, по четыре группы, и когда отстреливалась последняя, первая группа уже успевала по новой перезарядить свое оружие, несущее гибель татарскому воинству.

Сегодня бы такое ведение боя назвали как-нибудь очень по-научному… но в 1582 году это казалось чем-то жутким, почти сверхъестественным!

– Во имя Аллаха и Пророка его! – вновь прокричал князь Таузан, но грома небесного, сеющего гибель и уничтожение, было слишком много для маленьких желтолицых всадников. Они разворачивали коней, устремляясь обратно в спасительную степь. Им расхотелось уже штурмовать крепостцу из ладей, им просто хотелось спасти свои жизни…

И только маленькая группа из двух сотен самых верных Таузану воинов осталась рядом с князем. Это были преданнейшие Кучуму слуги, которых старый хан отдал Маметкулю в качестве охраны, а тот, в свою очередь, подарил Таузану.

Ермак, стоявший рядом с Машковым и Марьянкой, с силой ударил своего посыльного по спине.

– Пусть от каждой сотни по пятьдесят человек к атаке готовится! – крикнул атаман. – И пищальщики тоже пусть готовы будут! Беги, давай, потрох сучий!

Марьянка рванулась было исполнять приказ. Но Машков удержал ее.

– Я передам! – спокойно произнес он.

– Я Борьке приказ отдал, не тебе! – прорычал Ермак, едва сдерживаясь. – Он пусть бежит…

– Я быстрее обернусь, Ермак!

– Пусти его! – Ермак с силой ударил Машкова по пальцам. Тот отпустил Марьянку, и она бросилась к сотникам передавать распоряжения атамана, не забывая при этом уворачиваться от стрел, выпущенных татарскими воинами.

– Боишься за него, да? – недобро оскалился Ермак. – А то ведь стрела в любимчика попасть может? Беги, давай, да только в другую сторону! Беги к татарам, пусть хоть они порешат тебя!

Машков вымученно, оскорбленно и с ужасом глянул в искаженное ненавистью лицо друга, а затем попятился к стене «крепостцы» и инстинктивно схватился за саблю. Но Ермак был быстрее Машкова.

– Кто ж переживет такое, Ваня? – глаза Ермака смотрели с неприкрытой злостью, и Машков со страхом понял, что при падении зимой на обледенелую землю Ермак заметно в уме повредился. «Это больше не Ермак, не мой то друг. Это – дьявол, который только выглядит, как Ермак Тимофеевич! Господь Всемилостивейший, и как с таким Мангазею завоевывать?»

– Ты с ума сошел, Ермак, – прошептал Машков. Новый пушечный залп поглотил его слова. Ермак лишь видел, как шевелятся губы Ивана. А потом Машков сжал покрепче саблю, изготовившись к борьбе.

Никогда не говорите, что попы только молиться горазды. Вакула Васильевич Кулаков, привыкший заботиться о вверенном ему Богом стаде душ казачьих, не задавался вопросом, что там меж Ермаком и Иваном творится. Он просто подскочил к бывшим товарищам, изо всей силы приложил Ермака древком стяга по голове, пнул Машкова сапогом в живот, а когда оба рухнули на землю, ухмыльнулся довольно и рявкнул густым басом:

– А ну, ребятушки, во имя победы Спаса нашего впере-о-о-од!

Это была та самая команда, которую как раз и собирался отдать Ермак, да вот, на беду, с Машковым не вовремя сцепился.

Так князь Таузан и шестьдесят девять его всадников оказались в казачьем плену. В ожидании, что распахнутся сейчас перед ними врата в царство смерти. Но их не тронули, что показалось татарским воинам чем-то совсем уж небывалым.

– Пленные пусть живут, – еще перед битвой наказывал Ермак Тимофеевич. – Они по всей земле разнесут весть о нашей славе.

Сегодня бы это назвали психологическим ведением военных действий.

В то утро в руки казаков попали лошади из табунов князя Таузана, меньше, конечно, чем ватага втайне надеялась – всего девяносто скакунов, а что это такое для тысячи человек, которые каждую ночь видели лошадей во сне. Но вместе с лошадьми в казачьи руки попали шатры, оружие, бочажки с медом и… маленький гарем князя из семнадцати очаровательных чернооких молоденьких татарочек.

– Руками не лапать! – решил для себя непростую задачу отец Вакула, первым оказавшийся на месте. – Кто к ним притронется, того гром небесный и впрямь еще размажет! Александр Григорьевич, присмотри-ка за красавицами!

Счастливейший в мире отец, ибо увидеть довелось Марьянку живой, Лупин выставил перед палаткой гаремной еще двух караульных, а сам устроился на подушках между семнадцатью трепетными, пугливыми, но уже поглядывающими с любопытством женами Таузана. Понимая, до чего ж тяжело было отцу Вакуле принять такое решение. Тут и удар хватить может…

Ермак и Машков пришли в себя, когда битва была уже почти выиграна. Они лежали у ладьи, казаки рыскали по лагерю, больше заботясь о добыче, нежели о своем атамане. Только раненые и убитые были вокруг них, дико стонали еще живые, ползли по степной траве и молили о помощи.

Бывшие товарищи молча переглянулись. И оба подумали об одном и том же: мы проворонили нашу величайшую победу! Мы, атаманы этой ватаги! Если о позоре таком узнает кто, от смеха, как есть, лопнет.

– Ермак Тимофеевич… – с дрожью в голосе прошептал Машков. – Я убью этого чертового попа!

– Нет, Иван, мы молчать будем, словно воды в рот набрав, – недобро улыбнулся Ермак. – Мы о многом промолчим…

Через час к Ермаку уже подводили плененного Таузана. Священники служили благодарственный молебен, только вот казачьего пастыря меж ними не наблюдалось. Он лежал в гаремном шатре на диване, и семнадцать стройных красавиц кружили рядом.

Кто сказал, что в рай можно пробраться только после смерти?..

Вечером, услав Машкова с конным казачьим разъездом, Ермак отправился на поиски Борьки. Решение было принято… Старый друг был для него важнее смазливого белокурого паренька с Волги.

Он нашел Марьянку на поле боя, которое по-прежнему было словно усыпано телами раненых и убитых. Никто не заботился о них. Живые истекали кровью, сначала они кричали, потом жалобно стонали, а затем молча ждали приговора судьбы. Марьянка сидела на трупе лошади и перевязывала культю ноги маленькому татарину. С благодарностью желтолицый воин поглядывал на готового помочь юного казачка.

– Мужика себе нового подыскиваешь? – грубовато поинтересовался Ермак. – Казака тебе уже не хватает, как видно?! Теперь за татар принялся?

Атаман с силой пнул раненого. Тот вскрикнул и откатился за убитую лошадь. Там и замер. Марьянка молчала. Отложила только полотняные тряпки в сторону, выхватила из-за пояса кривой нож и положила на колени. Глаза Ермака опасно сузились.

– Потягаться со мной собрался? – спросил он угрожающе негромко. – Ты, сукин сын, ножичком мне угрожаешь?

– Когда-то ты называл меня своим братом, – Марьянка холодно глянула на Ермака. – Я и не знал, как прославленный Ермак Тимофеевич разговаривает со своими братьями! Видно, с тобой надо быть ко всему готовым.

– Вот и готовься, чертово отродье! – выдохнул Ермак. – Казачий суд над тобой вершится, и этот суд – я! Ты приговариваешься к смерти!

– Слышу. Только позволь узнать, за что? – Марьянка была совершенно спокойна.

«Он не боится меня, – с изумлением понял вдруг Ермак. – Он знает, что сейчас умрет, и сидит с таким видом, словно ему кусок конской колбасы пообещали. Какое хладнокровие! Ох, парень, и что ж ты с Машковым так грешно слюбился? Что из тебя станется?»

– Ты любишь Машкова? – Ермак, наконец, смог выплеснуть самую страшную свою боль. Выплеснул слова, за которые и смерти предать мало…

И Марьянка ответила:

– Да, я люблю Ивана Матвеевича…

– И ты так просто говоришь об этом? – закричал Ермак. Выхватил нож, но попятился, кинжал в руках Марьянки сверкал опасно. – Я видел вас! Сегодня ночью! Голых, под одной попоной!

– Все верно, – не колеблясь ни секунды, призналась Марьянка. – Впервые мы были вместе, но отныне так всегда и будет…

– Это было в последний раз! – Ермак уже не владел собой. – Я не позволю тебе и дальше смешивать Машкова с грязью!

Он взмахнул ножом и в тот же миг во вскинутую руку вонзилась стрела. Кинжал выпал из разжавшихся пальцев Ермака, он резко развернулся, но стрелка видно не было… Кругом только раненые, больше думавшие о том, как выкарабкаться из цепких лап смерти, а не о том, кого бы избрать мишенью для меткой стрельбы.

– Это тебя не спасет! – проскрипел зубами Ермак. Попытался вырвать стрелу из раны и только скорчился от боли. Лишь опытному коновалу под силу вырезать наконечник, а если стрела была пропитана ядом…

– Я прикажу утопить тебя в Тоболе на глазах у Машкова.

– Только за то, что я люблю его?

– Ты, проклятый ублюдок! – Ермак весь дрожал от ярости. – Среди моих казаков содомской любви нет места!

Марьянка медленно поднялась с трупа убитой лошади. Глянула на стрелу, впившуюся в руку Ермака, но решила пока не звать отца на помощь. Не сейчас…

«Час настал, папенька, – подумала она и осторожно огляделась по сторонам. – Я ждала его, но не думала, что все произойдет именно сегодня… Я хотела обо всем рассказать Ермаку, когда мы покорим Сибирь, когда вся Мангазея у наших ног будет…»

– О какой содомской любви ты говоришь, Ермак Тимофеевич?! – громко отчеканила девушка. – За кого Машкова держишь?

– Ты лежал рядом с ним голый! Под одной попоной! – выкрикнул Ермак.

Он хотел наклониться, чтобы левой уже рукой схватить с земли кинжал, но Марьянка оказалась проворнее и отпихнула ногой смертоносное оружие в сторону.

– Но не как мужчина! – спокойно возразила она. – Посмотри на меня, Ермак! Разве я мужчина?

И рванула ворот рубахи.

Притаившийся за тушей убитой лошади Лупин едва сдержал крик ужаса. «Что ж ты делаешь, дочушка, – беззвучно простонал он. – Ведь неладное случится». Он тяжело вздохнул, наложил на тетиву новую стрелу и прицелился в сердце Ермака.

Атаман смотрел на своего посыльного «Борьку» во все глаза. В последних лучах заходящего солнца, отливавших золотисто-алым светом, мерцало белокожее женское тело, висел на точеной шейке крестик, усыпанный речным жемчугом.

– Кто ты? – еле слышно прошептал Ермак. Стрела горела в руке, но вид этого девичьего тела заставлял забывать о боли. О любой боли.

– Марьяна, – она стянула рубаху на груди, торопливо заправила за пояс. – Если завоюем Сибирь, женой Машкову стану, – девушка подошла к Ермаку и протянула кривой кинжал.

– А теперь убей меня, коли так быть должно.

Но как же руку поднять на такую красоту? Ударить ножом в грудь белую? Выстрелить из ружья или пистоля в такое тело? Даже если Ермаком Тимофеевичем зовешься и прослыл жестокостью среди всех, кто приказов атамановых ослушался, – наказать Марьянку за то, что девка она, а не какой-то там оголец Борька, казалось чем-то невозможным даже для Ермака.

– Возвращайся в лагерь, – приказал он, придерживая здоровой рукой раненую. Та предательски дрожала.

– А что с Иваном Матвеевичем станется? – настойчиво спросила Марьяна.

Она спрятала кинжал за пояс, подхватила неизменную красную шапчонку.

Лупин все еще таился в засаде. Вокруг раздавались беспрестанные стоны раненых. Они умирали, и никто не шел к ним на помощь. У кого были еще силы, те ползли по траве, к реке ли, к лагерю ль, в котором вовсю хозяйничали казаки, зажигались костры.

Монахи из Успенской обители ставили большой алтарь, чтобы поутру отслужить благодарственный молебен.

И одного только Вакулы Васильевича им в помощь по-прежнему не хватало. Он благодарственный молебен по случаю победы на свой собственный лад служил… Семнадцать татарочек! Отца Вакулу покорила их ласковость и искусство страсти нежной, их гибкие тела, от которых устать, что пред Богом согрешить, страшно.

– Нет, что за пройдоха, этот князек Таузан! – ворчал радетель душ казачьих перед Господом. – Иметь такой гарем и в силах оставаться, чтоб на коне скакать! Молодец мужик!..

Ермак молчал. Схватился за плечо Марьянки и почувствовал, что боль отдается даже в ногах.

– Поищем Лупина! – сказал он и пошатнулся. – Он стрелу снимет.

– Что будет с Иваном? – упрямо повторила Марьяна.

– Мне подумать надобно… с Богом посоветоваться…

– Это не ответ, Ермак!