Глава восьмая

ЗАХВАЧЕННЫЙ ГОРОД И ПЕРВЫЕ ПОБЕДЫ

Иван Матвеевич Машков был просто счастлив.

В мечети сокровища буквально валялись под ногами. Золотые лампы, усыпанные самоцветами сосуды для масла, серебряные сундучки и ковры, вышитые шелком. Взять один такой ковер, сгрудить в него все дары божьи и завязать узлом. И никакой такой Аллах против не будет!

Машков отобрал золотой подсвечник, серебряный ларец и кинжал, ножны которого были усыпаны драгоценными камнями. Пришлось только повозиться с отцом Вакулой, казачьему душеспасателю тоже хотелось забрать эти вещи себе. В конце концов, Машков не выдержал и просто толканул святого отца кулаком в грудь.

– Ну и ладно! – пробормотал Вакула, хватая ртом воздух. – Получай свой кинжал! Но предвижу я: ой как скоро пожертвуешь ты его в дар святой нашей церкви!

– Да я тебе им на заднице крест еще нарисую! – весело огрызнулся Машков. И пулей вылетел из мечети.

Эх, зря он с попами воевать удумал! Словно забыл, что с божьими людьми и обращаться по-божески следует…

Все, что произошло потом, Машков и воспринял-то не иначе, как наказание Господне. Не успел он спрятать награбленную добычу, а около него уже стояла Марьянка.

– Что это у тебя? – крикнула девушка, пиная сапогом узел.

Сердце ее радостно билось от облегчения, что жив Иван живехонек, но голубые глазищи все равно опасно поблескивали.

– Мне бы унести все это надобно! – попытался возразить Машков.

– Развязывай!

– Но, Марьянушка, я просто хотел спасти эту красотищу… от варварского обращения!

– Ага! Развязывай!

Они воинственно топтались друг против друга – огромный широкоплечий казак и нежная девушка в мужском наряде. Поглядывали, словно два голодных волка, готовых наброситься на противника из-за тощего зайца…

– У нас война, а не абы что! – в отчаянии выкрикнул Машков, заслоняя собой огромный узел.

– А ну, шагай в мечеть! – холодно приказала Марьянка.

– Что ты сказала?

– В мечеть шагай!

– Да не был я в мечети. Голубка моя, роза моя, послушай же…

– Все кончено, Иван, – перебила его Марьянка. – Я сейчас же иду к Ермаку, рву на себе рубаху и признаюсь в том, что девка, – Иван попытался ухватить ее за руку, но девушка проворно вырвалась. – Оставайся там, где ты есть! – крикнула она. – Ты мне больше без надобности!

– Да иду я, иду в мечеть! – в отчаянии отозвался Машков. – Видишь же… иду. Марьянушка, стой! Ангел мой, стой…

В мечети он вновь нос к носу столкнулся с попом. Тот за это время успел вытащить из какого-то закутка своего «исламского коллегу по работе», с удовольствием влепить несчастному звонкую затрещину, выясняя, где нехристь басурманский спрятал сокровища. Грозный поповский бас пугал не меньше подзатыльников, щедро отвешиваемых мозолистой дланью божьего человека.

– Сын мой… – ласково-преласково пропел отец Вакула, завидев возвращающегося Машкова. – Истинный христианин всегда жертвует церкви все самое лучшее!

В благодарность он растроганно обнял Ивана, при этом в отместку пребольно укусив за ухо. Иван только скрипнул зубами и оттолкнул от себя попа.

А потом Вакула увидел Марьянку.

– Борька, – усмехнулся священник, мигом сообразив, кто надоумил Машкова вернуть всю добычу. – Тебя ждут великие дела, ежели ты и впредь меня своей милостью не забудешь.

В тот вечер казаки были счастливы. А что? Добыча знатная попалась, городишка этот Чинга-Тура для зимовки вполне подходит. В округе жратвы на всех хватит. Маметкуль со своей конницей раньше весны не объявится, можно уж и отдохнуть от перехода через Урал, а после того, как снег сойдет, разобраться с царьком Сибирским, взять на копье город его золотой…

– Я сделал все, как ты наказывала, – сказал в тот вечер Машков. Они поселились вместе с Ермаком в доме князька Япанчи и теперь сидели на диване, покрытом китайскими шелками. Из соседних палат раздавалось сдавленное хихиканье, глубокие вздохи и отрывистые вскрики. Ермак развлекался с молоденькой татарочкой. А Машков страшно ему завидовал.

– Когда ж ты, наконец, сделаешь то, что я хочу? – жарко выдохнул Иван.

– А что ты хочешь, старый медведина?

– А ты послушай, что у них там делается, – вздохнул Машков.

– Слышу, птички какие-то чирикают, – усмехнулась Марьянка. – Что ж еще?

– А ты посмотри-посмотри на этих птичек, – скорбно хмыкнул Иван. – Сама такой птичкой стань…

Она чуть подалась к нему, обхватила его голову руками и поцеловала. Машков закрыл глаза, обмер, почти забывая дышать от счастья.

За минуту невыразимого блаженства плачено годом мучений… Для Машкова первый поцелуй Марьянкин стоил сотни осанн церковных. Но только он подумал, что растаял, наконец, лед в ее сердце, только начал рукой рвать ворот ее рубахи, как Марьяна оттолкнула его от себя и грустно покачала головой.

– Нет, Иванушка, – прошептала тихо, нежно, но очень решительно.

– Ты ж меня до смерти замучаешь! – простонал Машков. – Повсюду люди победе над ворогом радуются, на горах добычи сидят, а что мне осталось? Поп, висельник поганый, все под себя подмял!

– А ты хочешь таким же висельником стать, да, Иван?

Машков молчал. Марьянка поправила рубаху, пояс. Машков закатил глаза. «Кто ж такое выдержит? – тоскливо думал он. – Если бы я так не любил ее, я б разорвал девку. Но тогда все, конец всему».

По улицам Чинга-Туры с пением расходились по домам казаки…

– Мы еще уничтожим их! – обещал Кучум. – Пусть вот только зима пройдет. Будем гнать их прочь, словно зайцев!..

Зимняя жизнь в завоеванной крепостце скучна. Снег валил, не переставая, а потом все сковало морозом. Тура стала, повсюду во льду прорубались полыньи, рыбу ловили чуть ли не голыми руками. Охотники добирались до Тобола, наталкиваясь на отряды Маметкуля. На Урале было неспокойно. Остяки и вогулы тоже были готовы к нападению.

Пришлось Ермаку распоряжаться, чтобы на охоту выходили только в сопровождении казачьего отряда. Пленным он головы рубить не стал, велел бежать, куда глаза глядят.

– Против вас мы ничего не имеем! – с прочувствованной речью обратился к ним Ермак после допроса. – Вы ж для нас что братья! Мы только Кучума с мест этих согнать хотим, тирана безбожного, что живет в палатах золотых, а с вами, как с крысами, обращается! С нашим царем Иваном и то лучше будет! Крестят вас и отпустят с миром…

Ох, и редко же лгали миру столь бесстыдно. Подданным Кучума сохранили жизнь, крестив их в веру православную. Те стояли перед священниками, удивляясь великолепию церковных нарядов. Ничего не понимая, глазели они на распятие с фигуркой обнаженного человека, а толмачи рассказывали им о Христе, что из любви к человечеству позволил распять себя… Все это казалось им чушью жуткой.

Но самый большой сюрприз еще ожидал новообращенных впереди: их новая церковь, их новые пастыри душ сберегатели требовали десятину со всего, что принадлежало им прежде. Верить в распятого было занятием дорогостоящим, и по сегодняшний день «правила игры» так и не изменились.

Но зато они могли жить, продолжать жить дальше, показывать казакам лучшие охотничьи места, делать для них легкие быстрые сани, буквально летавшие по снегу.

Половина разрушенных укреплений Чинга-Туры была отстроена заново. Людям хочется жить в тепле, это так естественно. А снежные бури уже приближались с востока, крался мороз по тайге, пробирая до костей. Даже остяки бросили охотиться и сидели теперь в своих хижинах, как в берлогах… Близились непростые для казаков времена.

Александр Григорьевич Лупин решился на хитрость, отправляясь к отцу Вакуле. Это была единственная возможность оставаться подле Марьянки: дом князька Япанчи находился неподалеку от мечети, а Ермак с Машковым, Иваном Кольцо и священником образовывали своего рода казачий «генштаб». «Борька» же тоже крутился поблизости.

Голос у Лупина был звучный, свистеть он тоже умел, как никто другой. Вот и отправился бывший староста на поклон к казачьему пастырю.

– Так ведь лошади у меня нет, коновал! – хмыкнул отец Вакула, завидев Лупина. – Да и не болею я ничем!

– И слава Богу! – отозвался Александр Григорьевич, затем вскинул руки, открыл рот и пропел аллилуйю. У священника даже в ушах зазвенело. А Лупин продолжил уже пасхальное: – Христос воскресе! Воистину воскре-е-есе!

Отец Вакула со священным трепетом взирал на Лупина, затем запустил пятерню в бороду и спросил:

– Черт побери, у тебя глотка, что ль, луженая?

– А это еще не все, что я могу, отче, – с довольным видом отозвался Лупин. – Во, слушай, – и, поднеся пальцы к губам, свистнул. Поп аж подскочил.

– Чего ты хочешь, раб божий? – спросил оглушенный Вакула. – Особого какого-то благословения?

– Я просто служкой в церкви быть хочу, батюшка, – Лупин смиренно опустил голову. – Певчим, да помощником твоим. Я ведь не только петь да свистеть умею, но и болячки целить. А зима долгая будет.

– Ты ведь человек верующий? – осторожно спросил отец Вакула.

– Как тебе сказать, батюшка…

Поп с силой хлопнул Лупина по плечу, так что тот еле на ногах удержался.

– Ладно, умный человек в церкви всегда пригодится…

Так Александр Григорьевич Лупин стал церковным служкой под началом у отца Вакулы. Нелегкая, надо сказать, работенка. Чаши чистить, одежонку поповскую в порядке содержать, с икон пыль смахивать, церковь подметать – дел хватало. А еще приходилось Лупину к Вакуле Васильевичу девок особых водить: стройных, веселых, грудастых, пахнущих приятно, не то что большинство вогульских бабенок.

Казакам, в общем-то, было безразлично, они любили не носом, а вот отец Вакула Васильевич Кулаков был большим эстетом, и его тяга к женской красоте была просто-таки непомерна. Может, потому, что священники всегда получают лучшую еду? Казаки тащили Вакуле по воскресным дням яйца, мясо, пироги, сыр, молоко – все то, что не позволит мужской крови застояться в жилах.

– Ты – мужик не промах! – заявил как-то раз отец Вакула Лупину и одарил того монгольскими браслетами из серебра. – Ежели и впредь таким же расторопным останешься, дьяком сделаю. У меня сердце доброе, братец.

А Лупину и не надо было ничего, только б дочку Марьянку каждый день видеть, а иногда и поговорить украдкой… подле церкви, в саду, в доме князька Япанчи.

– Жуткая работенка, – пожаловался Лупин однажды. Он сидел рядом с Марьянкой у теплой каменной печурки, пышущей нестерпимым жаром. Ермак так вообще по пояс раздетый по дому слонялся, пугая народ захожий здоровенными ручищами. – Другие вот лис да соболя ловят, а я – татарочек для Вакулы. Что за унижение! Все семейство наше люди честные, богобоязненные, бедные – да, но достойные… и что я сейчас творю? Баб в постель к бесстыжему попу тащу! Знаешь, я ведь иногда чуть не плачу, Марьянушка…

Зима была снежная, морозная, реки промерзли насквозь, леса стали совсем непролазны, заледенелые деревья замерли… такие зимы любому казаку казались чем-то ужасным, хотя и крыша над головой была и спины можно было греть у горячих печей. Скука стояла невыносимая. Ругались «лыцари» меж собой, жульничали во время игры, цеплялись к бабам… Тысяча диких ватажников в мертвом городе, на долгие месяцы приговоренных жить друг подле друга в тесном пространстве – проблема, над которой пока безрезультатно ломал голову Ермак Тимофеевич.

В Орельце все было по-другому. Там у них был собственный казачий городок, «веселый дом» с почти двумя сотнями разбитных девах, охота по пермским лесам.

А еще раньше, на Дону! Ох, братцы вы мои, лучше уж вообще не думать ни о Доне, ни о Волге, о степях южных и девках ногайских! Слезы на глаза наворачиваются, выть хочется, как волку от тоски.

Ермак, Машков и Марьянка рыскали по округе Чинга-Туры. В больших санях, в которые впрягали трех лосей: с ними умело обращались остяки. Они разъезжали в ясные дни по белой, вымершей земле, добираясь даже до Тобола, цели их следующего весеннего похода.

Лупин всякий раз ломал в отчаянии руки, узнавая о подобных «прогулках». Опасны уж больно они были, слишком часто в тех краях появлялись воины Маметкуля. Эти лазутчики ловко отстреливали казаков из луков, словно зайцев на охоте.

Поездки Ермака, во время которых атамана сопровождали вторые сани с бывшими ливонскими ландскнехтами, закончились довольно быстро. В десяти верстах от Чинга-Туры.

Тот день был на удивление ясным, солнечным, со звенящим морозцем. Снег блестел, небо казалось прозрачно-голубым и бесконечным. Ермак с Машковым подслеповато щурились под пронзительными солнечными лучами, поблескивавшими на снегу. Марьянка до носа укуталась в меховой тулуп…

Уж как-то так получилось, что ни Ермак, ни Машков не заметили, когда маленький остякский возница внезапно прыгнул в сугроб, да там и замер. Лоси недоуменно вскинули головы, а затем понесли сани на дикой скорости. К всадникам Маметкуля.

Об этих минутах старый Лупин и думать потом не хотел…

Ливонцы начали стрелять, а потом и их сани, тоже оставшиеся без возничего, перевернулись.

– Татары! – пронзительно закричала Марьянка. Девушка в ужасе вглядывалась в приближающихся к ним всадников. – Они повсюду, Господи! Это – ловушка, Ермак!

Позади вновь раздались выстрелы, больше для того, чтобы напугать татар «громом небесным», потому что с такого расстояния никто и не надеялся попасть во врага.

– Держи этих чертовых лосей! – кричал Ермак. Сам он скинул с себя тулуп и попытался ухватиться за поводья. Услышав выстрелы, лоси понесли сани еще быстрее, а поводья волочились по снегу.

– Нужно остановить сани! – продолжал кричать Ермак. – Иван, нужно успокоить лосей!

Машков не сводил глаз с Марьянки, намертво вцепившейся в бортик саней.

– Прыгай! – прокричал девушке Машков. – Ермак, нужно прыгать!

– Тогда татары нас стопчут! – огрызнулся Ермак, все еще пытаясь ухватиться за поводья. Они уже слышали торжествующий вой татарского отряда.

– Я прыгну на спину лосю! – прокричал Машков. Страх за Марьянку заставил его подумать о невозможном. Он пробрался на место возницы-остяка и теперь прикидывал, как перебраться на спину потерявшего управление рысака-сохатого.

Но прыгнуть так и не успел. Рядом с ним уже стояла Марьянка, без тулупа и шапки, в одной лишь рубахе и заправленных в сапоги штанах.

Ермак охнул:

– Машков! Держи этого идиота! У него же сил удержаться не хватит! – но Машков успел ухватить лишь пустоту. Да еще получил кулаком по носу, а потом Марьянка прыгнула.

– Господи всеблагой! – выдохнул Машков. Слезы ручьем хлынули из глаз, тут же превращаясь в маленькие ледышки.

Она приземлилась прямо на спину бежавшего в центре упряжки лося, вцепилась в рога сохатого и ударила ногами изо всех сил по взмыленным бокам.

Лось мотнул головой, пронзительно взревел и пустился еще быстрее. Но эта уловка уже не помогла ему. Марьянка все сильнее сжимала его бока. Лось ревел, пар валил из его ноздрей, обжигая.

– Иван! – отчаянно выкрикнула Марьяна. – Помоги мне!

От поводьев теперь проку не было, животные на них вообще не реагировали, они летели по снегу навстречу визжавшим татарским всадникам, уже натянувшим тетивы луков.

– Иван! Мне не удержать его! – вновь крикнула Марьянка. – Ваня!

Страх за девушку придал Ивану сил. Словно крылья за спиной выросли. Так он говорил потом, твердо уверенный в том, что без крыльев огромный казак никогда бы не смог совершить подобный прыжок.

Он прыгнул одновременно с Ермаком. Два человека разом взлетели в воздух, вот только на спину левого пристяжного зверя смог приземлиться один лишь Машков, а Ермак промахнулся, больно упав на замерзшую дорогу. Да так и остался лежать в снегу.

Машков взмахнул кулаком и с криком «Гой! Гой!» опустил его на голову могучего сохатого. Лось взметнулся, взревел, но Машков держал его железной хваткой.

– А ну, стой, сволочь! – выл он. – А! Я башку тебе откручу, гад! Стой! Стой! Ты еще Машкова не знаешь!

Лось взревел, замедляя ход, за ним и остальные в страшной этой «тройке», а затем звери замерли. Марьянка ловко ухватила поводья. К ним уже бежали ливонцы с пищалями.

Ермак все еще лежал в снегу. Пару раз попытался подняться, но перед глазами все плыло, и он вновь падал на землю.

Татарские конники с жутким визгом погоняли лошадок навстречу врагу.

– Марьянушка… – прошептал Машков, и слезы вновь брызнули из глаз.

– Не будь старой бабой, у которой каша убежала! – крикнула она в ответ. – Стреляй, давай! А лосей я теперь и сама удержу!

– Марьянка, прячься… – задохнулся он.

– Иди к черту, старый дурак!

Ливонцы и немецкие ландскнехты открыли огонь. Первые татарские воины уже покатились в снег со своих коней, снег под ними наливался кроваво-красным.

Лоси вновь стали неспокойны. Марьянка соскочила со спины сохатого, встала рядом, похлопывая животных по мордам. Машков упал в снег, пытаясь дернуть девушку за сапог и повалить на землю от лихой беды подальше. Она отпихнула его, удар пришелся прямо в лоб, Иван ругнулся и отпустил ее ногу.

– Да оставь ты меня в покое! – взвизгнула Марьянка. – О Ермаке лучше позаботься!

– Татары убьют тебя! – в отчаянии выкрикнул Машков и с трудом поднялся на ноги. Бросился к саням, сгреб меховые тулупы и набросил их на дрожавшую от холода Марьянку.

А потом, выхватив пистоль, побежал к Ермаку, стоявшему в сугробе на коленях и зажимавшему голову руками. Иван прикрыл собой друга, вскинул пистоль и выстрелил в татарина, погонявшего на них конька.

Ливонцы вновь открыли огонь, успели-таки перезарядить свои кремневые ружья. Стрелы не причиняли им никакого вреда, а на расстояние сабельного удара воинов Маметкуля они не подпускали.

Марьянка, намертво вцепившись в поводья, жалась к дико всхрапывающим животным, защищенная их телами и тулупами.

Нападение было отражено, теперь татарские конники и сами поняли это: больше половины их людей уже лежало на снегу, истекая кровью. С диким, невыносимым визгом они повернули коней и исчезли за горизонтом. Так же внезапно, как и появились. За ними бежали лошади их убитых товарищей, а вот мертвых и даже раненых они бросили. Раненые лежали молча, ни на что не сетуя, доверившись судьбе и Аллаху.

Два ливонца подошли к ним и добили. Это было куда гуманнее, чем бросить их умирать в поле зимой; это было куда лучше, чем доставить в Чинга-Туру, вылечить, а затем повесить. Зная Ермака… Такого нападения, такой подлой западни он никогда не забудет и не простит!

Пока ватажники обыскивали убитых, сдирая с рук кольца и прихватывая с собой все, что можно было унести, Ермак с трудом добрался до саней.

Его шатало, голова раскалывалась от страшной боли.

– У них кольца золотые! – выкрикнул один из ливонцев. – Да еще какие!

Машков тоскливо вздохнул, подумал о Марьянке, все еще цеплявшейся за поводья, и страшно позавидовал товарищам, ведь им-то мародерствовать никто не запрещал.

Ермак повернулся к Марьянке, крепко обнял девушку и троекратно расцеловал.

– Отныне ты мне брат, Борька! – с чувством произнес он. Машков судорожно закашлялся. – Ты нам жизнь спас. Иван, как хорошо, что ты когда-то Борьку из огня вытянул!

– А я что говорю! – подхватил Машков, тоже собираясь расцеловать Марьянку. Но она грубо оттолкнула его в сторону, зло блеснув голубыми глазищами. – Самый памятный денек в моей жизни. В печенках у меня уже сидит. Он меня не любит, Ермак… – пожаловался Иван. – Видно, мало я его за вихры таскал.

– Ладно, возвращаемся, – Ермак, прищуриваясь, оглядывал покрытую белым саваном землю. – Кто мне голову нашего возницы доставит, десять целковых получит! – он влез в сани и схватил поводья. – Кто знает, как этими лосями управлять-то?

– Я снова сяду на этого чертового сохатого, – предложила Марьянка. – Кажется, я знаю, как заставить их слушаться.

– Лучше уж я! – возразил Машков. – Ермак Тимофеевич, оголец замерз совсем. Он скачки не выдержит, совсем в ледышку превратится! Борьку в тулупы замотать надо, пусть согреется! Что толку от замороженного друга, а, Ермак?

– Я на сохатом поеду! – рыкнула Марьянка и вспрыгнула на спину лося. – Иван слишком глуп для такого дела! Пусть пасть лучше закроет, а то все кишки себе отморозит!

Ермак дико захохотал. Схватил тулуп и накинул на плечи Марьянки. Машков глянул на девушку глазами побитой собаки, горестно размышляя над тем, что он опять сделал не так, раз она сердится. Но так и не увидел за собой никакой вины и со вздохом забрался в сани. Лоси тронулись с места, заскрипел снег под полозьями.

Вторые сани перевернули, ватажники сами впряглись в них, со смехом крича Марьянке:

– Ты, парень, свою долю с добычи непременно получишь! Сам выберешь, что тебе понравится! Кольца, браслеты, кинжальчик какой, шапчонку соболью…

– Вот и славно! – включился Машков. «Пускай в награбленном пороется, – подумал Иван и потер руки. – Если откажется, все ее за убогого считать будут. Вот так-то, лебедушка моя нежная!» – И меня не забудьте! – весело кричал Иван Матвеевич. – Кто сохатого по голове-то бил, уму-разуму учил? – и Машков запел старую казачью песню о золотом соловье, спасенном казаком из клетки китайского императора.

Марьянка молча покосилась на Машкова. Взгляд, словно пуля, выпущенная из пищали, больно ранил. Иван смолк, готовясь к невеселой ночи у теплой печки…

Никто бы не посмел назвать Ивана Матвеевича Машкова трусом. Нет, казак он был смелый до одури. Но, завидев стены Чинга-Туры и первые казачьи патрули, Машков твердо решил на глаза Марьянке сегодня не показываться. А потому сразу же побежал в мечеть, переделанную отцом Вакулой в часовенку. Здесь на него налетел Лупин.

– Можно я у тебя побуду, батя? – устало спросил Иван.

– А почему ты не с Марьянушкой? – возмутился Лупин. – Где она? Почему не пришла? Ее ранили? Черти, черти! Я ее больше никогда с вами не отпущу! Никогда! Да я перед санями на землю лягу.

– Успокойся, жива твоя Марьянка. Она себе добычу выбирает, – вздохнул Машков.

– Что? Что она делает? – остолбенел Лупин.

– Добычу с ватажниками делит. Мы мертвяков попотрошили, батя. Зачем мертвяку кольца и браслеты золотые? Лучше уж я тут отсижусь, и никто меня отсюда не выгонит! Я у церкви, может быть, защиты прошу!

Через час вернулся отец Вакула.

– Ага! – обрадовался он, завидев Машкова. – Ванюша пришел! Чего принес-то?

– Ничего!

– Не ври! – строго насупил брови священник. – Чтоб Машков и не стащил чего?!

– Машков! Эх, батюшка, да где он теперь, Машков-то? – Иван закатил глаза. И тут же вздрогнул всем телом, услышав от входа голос Марьянки.

– Отче! – крикнула девушка.

– О! Преподобный отрок! – с довольным видом отозвался отец Вакула. – Вот малец-то славный – всегда чего-нибудь на нужды церковные всупонит!

Машков осторожно выглянул из-за колонны. Марьянка принесла в церковь свою долю от добычи и теперь выкладывала на ступени алтаря два браслета с жемчугом, кинжал в золотых ножнах…

– Сын мой, – растроганно прошептал священник. – Благословляю тебя, сын мой!

– Это – от меня, – Марьянка кивнула головой на кинжал. – А это… – и пальчик ткнулся в браслеты. – Доля Машкова на дом Божий.

– Аллилуйя! – завопил в полнейшем восторге отец Вакула.

Иван осел на пол и потрясенно закрыл глаза. «Я женюсь на ней и буду червем мужицким на полях ползать… С радостью ползать буду», – грустно подумал он. Какой казак такое выдержит?!

– А Машков где? – услышал он звонкий голосок Марьянки. – За иконостасом, поди, укрылся? Тащи его сюда, батюшка! Дело у меня к нему есть!

С тяжким вздохом Машков поднялся и вышел из-за колонны. Отец Вакула, как завороженный, сидел над браслетами и, ничего вокруг не замечая, прищелкивал языком от восхищения.

– Пойдем-ка! – сказала Марьянка и схватила Машкова за руку. Лупин бежал рядом, приговаривая, что-де счастлив, раз ничего плохого с ними не случилось… но она, казалось, вообще не слышала его слов.

На улице, в ледяной ночи, когда захлопнулась за ними церковная дверь, Марьянка замерла. Прижалась к Машкову, и только глаза в темноте блестели.

– Чего хотела-то, а, Марьянка?

– Я люблю тебя, медведище, – едва слышно прошептала девушка. – Я люблю тебя, и знай, что скоро я твоей стану…

И тут же бросилась прочь, растворилась во тьме непроглядной. «Почему она убежала? Святой Николай Чудотворец, почему она меня бросила?»

И Машков, побродив по морозному городку, отправился в церковь, чтобы поговорить о своих напастях с отцом Вакулой. Поп лежал на диване, на котором раньше отдыхал мулла, и буквально взревел медведем, требуя покоя хоть ночью. Рядом с ним лежала полногрудая красавица, устало глянувшая на Машкова, а затем повернулась обнаженной спиной к нежданному гостю.

– Как же я одинок! – горестно прошептал Машков. – Никто ведь не поможет. И поговорить не с кем.

Он развернулся и побрел прочь из церкви. У дверей столкнулся с Лупиным. Тот, казалось, вообще никогда не спит.

– Несчастный я человек, батя, – пожаловался ему Машков. – Дочка твоя точно мне сердце разобьет.

– Ты об этом уже второй год бормочешь, Ваня, – и Александр Григорьевич осторожно похлопал Машкова по плечу.

– Марьянка убежала! – простонал Иван. – Сказала мне: «Скоро твоей буду», и убежала. Мне что, избу за избой прочесать, чтоб ее найти?

– А толк-то будет? Ведь не найдешь.

– Она никогда не говорила, что любит меня. Так не говорила. Сегодня вот впервые призналась.

– И настал час душ смятенных, Ваня.

– И что у тебя за дочь, батя? На спину сохатого, как на лошадь, прыгает, жизни вот всем нам спасла. Ермак ее братом своим прилюдно назвал. Эх, Александр Григорьевич, Александр Григорьевич! – Машков всплеснул руками. – Коли узнает он, что «Борька», брат его нареченный, девка на самом деле… мне придется решать, убивать ли Ермака или же Марьянку ему отдать.

– И что бы ты сделал, Ваня?

– Думаю, Ермака бы порешил! – мрачно признался Машков. – Это я точно знаю. Господи, до чего ж тяжко мне!

– Я тебе в который уж раз говорю: бегите отсюда! – проворчал Лупин. – Дорога через Пояс Каменный сейчас легче стала…

– Казак товарищей не бросит! – твердо отрубил Машков.

– Ну, так забудь, в конце концов, что ты казак!

– А кто ж я тогда?

– Муж Марьянкин…

– Сердце разрывается, батя…

Машков забегал по церкви, больше всего сейчас напоминая сельского блаженненького с взъерошенными волосами и страдальчески выпученными глазами…

– По весне вновь кровь рекой польется…

– К тому времени вы бы оба могли быть далеко отсюда, Ваня! – вздохнул Лупин. – Десять тысяч конников выставит Кучум на Тоболе. А Марьянка хоругвь подле Ермака нести обязана! У меня дыхание перехватывает, едва об этом подумаю.

– Но ты говоришь об этом, батя, – Машков вжался в колонну. – А я дрожу, как на ветру, при одной лишь мысли об этом.

– Без тебя она из Мангазеи не вернется. Если ты будешь с Ермаком, она тоже рядом будет. Ну, как так можно мужика любить? Непонятно мне!

– Нет выхода, все впустую! – выдохнул Машков с печалью, поцеловал Лупина в лоб и пошел прочь. – Может, Марьяшка уж вернулась домой-то. Пойду я…

Лупин пробрался в свою каморку, где на лавке осторожно зашевелилось меховое одеяло, и выглянула Марьянка.

– Слышала все, небось? – хмыкнул Лупин.

– Когда лед с Туры сойдет, Иван совсем другим человеком станет, – прошептала Марьянка. – Нет, ты слышал, папенька? Он за-ради меня друга своего лучшего, Ермака, убивать собрался! – девушка всплеснула руками и счастливо глянула на отца. – Я знала это. Я всегда знала это. Он – хороший. Все у нас еще хорошо будет и ладно. Ты тоже к Ивану привыкнешь, папенька.