Глава 9

ТАЙНЫ ЧЕРНЫХ ФАРАОНОВ

Алексей Холодов выиграл состязание со временем. Его голова оказалась более крепкой, чем у загадочного «стража порога».

Лунные горы просыпались. В разреженном воздухе вибрировали крики зверья, щебет птиц, ветер свистел на макушках гор, огромный гонг, подвешенный на цепях, беззвучно раскачивался на цепи. На земле валялось здоровенное било из слоновой кости с набалдашником, обвязанным красными шерстяными нитками.

Холодов торопливо поднялся и глянул на солдата. Сумка Алексея валялась чуть в стороне, видимо, соскользнула с плеча во время прыжка.

«Там, где стражник, там и вход, – вполне резонно решил Холодов. – Кажется, цель уже близка. Где-нибудь в самом конце „дороги без конца“ начнется великое и опасное приключение. Все, что пока со мной произошло, – всего лишь бездарная увертюра к грандиозной симфонии».

Он подошел к солдату, все еще лежавшему без сознания, перевернул его на спину и вгляделся в лицо. И вновь поразился европейским чертам лица, бронзовой коже. В Судане Холодов бывал не раз и не два, ему доводилось встречать самых разных представителей самых разных племен… Перед ним лежал человек, не имеющий никакого отношения к негроидной расе.

– Мне очень жаль, парень, – пробормотал Холодов, заметив, что солдат чуть шевельнулся. – Но тебе надо поспать еще, – он вытащил из сумки бутылочку с эфиром, смочил ватку и прижал к носу незнакомца. Тот судорожно дернулся и замер.

Холодов принялся раздевать солдата. «Парень того же роста, что и я, – пронеслось у него в голове. – Мундирчик мне подойдет. Сумасшедшая идея, да, дружок? В твоей одежонке вписаться в стан врагов… Будем надеяться, что никто не потребует у меня пароля, а мне не придется грубить – „поцелуй, мол, меня в задницу“. Выбора-то у меня никакого, сам понимаешь, друг. Вы схватили Нику, и черт его знает, почему. Может, ее уже и в живых-то нет… Что ж, тогда я…»

Алексей замер на мгновение, а потом начал торопливо переодеваться.

«А что если Ники и в самом деле нет? – подумал он вновь. Дышать стало намного тяжелее. – Мстить? Одиночка против неизвестного, вооруженного до зубов народа? Абсурд… Вернуться в Судан и рассказать обо всем военным и полиции? Генерал Бикенэ с удовольствием устроит побоище. В Африке не очень-то в курсе, что такое сострадание. Нет-нет, Ника жива. Жива…»

Его мысли стали чуть спокойнее, Алексей пригладил чешую своего нового одеяния и улыбнулся. «Конечно же Ника жива. Почему они должны убивать Веронику и ее друзей? Беззащитных людей, археологов… Но разве ненависть – если это, конечно, ненависть – слышала хоть что-нибудь о благоразумии? Есть ли в политике – если это был, конечно, политический демарш – место человечности? Да и кого из мерзавцев волнует боль жертвы?»

Алексей надел на голову шлем. Надо же, у парня даже размер головы тот же самый! Свою собственную одежду он аккуратно связал в узелок и спрятал в расщелине между валунами. Потом перекинул через плечо рюкзак и еще раз склонился над раздетым, оглушенным солдатом.

– Часа два поспишь как миленький, – констатировал Холодов. – Надеюсь, сердце у тебя фурычит нормально, друг мой…

Он перетащил солдата в тень, глянул на бронзовое лицо и покачал головой. А потом пошел по длинному языку дороги.

Теперь он был представителем чужого народа, солдатом. Его сердце бешено билось, так заполошно, что врач, спрятавшийся в глубине его души, мигом поднял тревогу: ну, и как долго ты сможешь выдерживать все это? «Не думать! – прикрикнул на врача Холодов, воин-одиночка. – Не думать! Держись, парень!»

Одинокий путник шагал по дороге в Лунных горах в прошлое – дорога вела его в 4000 год до нашей эры, а он даже и не догадывался об этом.

Мрачный и молчаливый высился в городе дворец принца Раненсета. Высокая стена скрывала его от нескромного, любопытного взгляда.

А таких взглядов в Мерое хватало. Они были не только любопытны, но и подозрительны, и исполнены ненависти. В народе носились самые разнообразные слухи об этом таинственном жилище, слуги которого были невидимы и пугали не меньше, чем их хозяин и повелитель. Только высокое происхождение Раненсета удерживало недовольных, заставляя их скрывать до поры до времени свою злобу.

Здесь всегда было молчаливо и пустынно. Глухо отзывались эхом шаги в бесчисленных галереях, на бесконечных террасах. Все двери были занавешены тяжелыми, расшитыми золотом занавесами. И пусто, пусто, на всем лежал отпечаток чего-то мрачного, ледяного. И это под палящим-то солнцем! Мальчики одиннадцати лет, словно тени, двигались по комнатам, поддерживали огонь и бросали в него различные благовония. Золотые ожерелья и браслеты сверкали на шеях и руках, а лица были печальны. У маленьких слуг Раненсета были глаза стариков – полные апатии и дикого отчаяния.

В саду царила та же тишина, та же пустота. Казалось, что все очаровано сном. В центре сада как будто росла в небо башня с узкими окнами. В единственной комнате башни стоял стол, заваленный древними манускриптами, шкатулками, флаконами и связками сухих растений. У масляной лампы, горевшей и днем, и ночью, сидел древний Тааб-Горус. Худощавое и сморщенное лицо, несмотря на бронзовый цвет, было бледно. Из-под густых бровей сверкали серые, мрачные глаза. Тааб читал, чертил железным острием какие-то знаки и считал, что-то бормоча себе под нос.

Старик был так увлечен работой, что даже не заметил, как вошел Раненсет. Принц с восхищением посмотрел на своего наставника, а потом произнес почтительно:

– Приветствую тебя, учитель!

Старик быстро выпрямился. Улыбка буквально озарила лицо мрачного Тааба.

– Да хранят бессмертные каждый твой шаг, мой мальчик, – отозвался он, протягивая принцу сморщенную руку.

Раненсет пожал ее и присел рядом со стариком.

– Учитель, а ведь Сикиника не торопится приносить чужеземцев в жертву! Она на что-то надеется или что-то подозревает. Мы можем спровоцировать ее?

Отпив несколько глотков козьего молока из глиняной кружки, Тааб произнес с загадочной улыбкой:

– Всякий человек и всякий народ обладает своим собственным космическим запахом. Один аромат создает расовую ненависть и личную антипатию. Другой же рождает любовь. Сикиника, как видно, полюбила аромат чужеземцев.

Раненсет вскочил на ноги и в волнении прошелся по комнате наставника.

– Но как, Тааб, как сделать так, чтобы Сикинику отвратил аромат чужаков? Ты сможешь помочь?

– Терпение, мой мальчик! – старик ободряюще сжал плечо своего воспитанника.

Потом, подойдя к одному из окон, он приподнял занавес.

– Возьми факел, и пока еще не наступил день, у нас хватит времени приготовить все необходимое.

Пока Раненсет зажигал факел, Тааб подошел к столу из черного дерева, на котором стояли чеканные флаконы, стеклянные и керамические горшки и банки, широкие алебастровые вазы. Взяв одну такую вазу, флакон и еще какую-то мелочь, Тааб вышел прочь из башни в сопровождении брата царицы-богини.

В каморе при малой пирамиде, стоявшей в саду дворца, они остановились. Горус вытащил из деревянного ящика вязки сухих трав, роз и других цветов. Положил их на треножники, полил маслом из флакона и поджег. По каморке пополз удушливый чад. Но ни старик, ни Раненсет не обращали никакого внимания на вонь. Брат царицы-богини помогал поддерживать пламя, подбрасывая в него все новые травы и подливая в огонь масло из амфор.

Когда огонь в конце концов все-таки погас, на дне треножника осталась омерзительная черная масса. Тогда Тааб-Горус вытащил из-за пояса лопаточку слоновой кости, соскреб массу и положил в вазу из алебастра. Затем залил змеиным ядом из бронзового флакона и перемешал. Жидкость окрасилась в красный цвет. Тщательно закупорив амфору, Тааб передал ее Раненсету.

– Вот питье, мой мальчик, оно поможет.

– Но кто должен его выпить? – вскинулся Раненсет. – Си… Сикиника?

Горус визгливо рассмеялся и сморщился.

– Нет, Раненсет, не Сикиника. На этот раз не Сикиника. Во имя нашей цели пусть уйдет в землю мертвых ее дорогая подруга. Она должна заснуть для вечности.

Раненсет, казалось, все еще сомневался.

– Учитель, – наконец сказал он. – Но ведь Нефру-Ра постоянно дежурит подле сына Солнца. А что если мальчишка случайно выпьет вот это?

Горус ласково потрепал по щеке своего воспитанника.

– Не бойся. Если и выпьет, тем лучше. Раненсет пожал плечами.

– Да как скажешь, учитель…

После завтрака – фруктовый чай, ломоть серого какого-то хлеба, пчелиный мед и сильно пахнущее овечье масло – Павла Савельева вновь повели в город.

Шелученко так и не притронулся к еде. Он съежился в уголке клетки в комочек, поглядывая воспалившимися глазами на великолепный город-театр. На плоских крышах хозяйничали женщины, развешивали белье, выбивали матрасы. Играли во дворах дети. Их звонкие голоса порхали в воздухе, ударяясь о днища клеток, о гигантские стены храма, нависшие над городом. На улицах пульсировала жизнь, маленькие бычки тащили телеги. Торговцы бойко расхваливали свой товар. И никто не глянет наверх, на висящих между небом и землей чужаков.

Неподалеку что-то строили. Терпеливо творили новую часть храма. Как во времена фараонов ловко обходились с огромными каменными плитами. Надсмотрщики громко подгоняли блестевших от пота, задыхавшихся людей.

Ваня Ларин с огромным аппетитом уничтожал принесенный им завтрак.

– Прежде чем они принесут меня в жертву, – сообщил он Веронике, облизывая запачканные медом пальцы, – я хоть наемся по-человечески…

– Так ты будешь оперировать? – взвизгнул Алик, увидев пришедших за Савельевым солдат.

– Нет, мистер Шелученко.

– Но тогда ты мог бы спасти всех нас! Я умоляю тебя, Павел, я умоляю тебя: хотя бы попытайся…

Павел дико посмотрел на него. Он что, совсем ничего не понимает?

– Но это же равнозначно убийству, Алик!

– Ничего не делать в нашем положении тоже убийство! – еще громче завизжал Шелученко. – Господи, неужели этот идиот вообще ни на что не способен?!

Он опрокинул маленький столик с завтраком, вцепился в решетку и забормотал что-то себе под нос. Савельев задумчиво поглядел на него. «Шелученко и дня не продержится, – с грустью подумал он. – А вот Ванька снова висельные свои шуточки отпускает. Ника – тоже молодец. Я-то, конечно, боюсь, но… но Шелученко, нормальный трусливый мужик, как миллионы других людей, он будет самой первой жертвой. Придется мне, когда вернусь – если вернусь, конечно, – соврать ему, как врут смертельно больным людям. Скажу: все в порядке. Только терпение, терпение и еще раз терпение. Нервишки, мой дорогой, глупые нервишки шалят. Не беспокойся, мы выкарабкаемся…»

Такие разговоры велись уже сотни раз в этом мире и сотни раз люди покупались на них. Купится и Алик…

Савельев протиснул руку через прутья, пытаясь дотянуться до клетки, в которой сидела Вероника.

– Никусь, верь мне. Я… я также цепляюсь за жизнь, как и все вы…

Внизу его ждал Домбоно. Он бросил на Павла враждебный взгляд и махнул рукой в сторону крытой деревянной телеги, запряженной двумя рогатыми быками.

– Садитесь.

Савельев улыбнулся.

– «Скорая помощь» города Мерое?

– Что такое «скорая помощь»?

– Позже я обязательно объясню, Домбоно, – Павел взобрался в деревянный ящик, оказавшийся внутри более просторным, чем он предполагал. Домбоно сел рядом на обитую кожей скамью. М-да, в «скорой» люкса поменьше будет.

– Как дела у нашего пациента? – спросил Савельев.

– Мы еще раз внимательнейшим образом осмотрели его. Мы – это десять врачей. Вы правы, у мальчика опухоль.

– Значит, я победил в нашей дуэли, Домбоно?

– Богиня требует, чтобы вы лечили Мин-Ра!

– Я знаю. Мы вчера здорово с вашей богиней сцепились, – Савельев устроился поудобнее. Внезапно он понял, что никакой жертвенный алтарь бога дождя им пока что не грозит. – Мне точно понадобится помощь всех ваших богов. А также хирургические инструменты для удаления остеомы, зажимы, наркоз, лекарства. Нет, конечно, аппендикс можно и перочинным ножиком оттяпать, в России в сталинском ГУЛАГе врачи так и поступали, но остеома – это вам не слепая кишка. Пожалуйста, поговорите с вашими богами, пусть свяжутся со службой исполнения желаний.

– Вас следовало бы убить! – мрачно отозвался Домбоно, и его глаза полыхнули неприкрытой ненавистью.

– Кстати, я все хотел спросить вас, при первой встрече вы заговорили с нами по-английски. Откуда? – невозмутимо поинтересовался Савельев. – Все ж таки выезжали из благословенной Мерое?

– Нет! Но один англичанин как-то раз приблудился к нам. Зим эдак двадцать назад. И я решил выучить его язык. Через четыре года я свободно заговорил на этом языке.

– А потом?

– Шесть месяцев не было дождя, – Домбоно недобро усмехнулся. – А потом как заладят ливни на три недели, и наши поля расцвели вновь.

– И это через четыре года! – в ужасе прошептал Савельев.

– Что такое четыре зимы? Мы думаем в иных масштабах, – жестко отрезал Домбоно. – Вы ведь тоже не вечны… Кстати, по-меройски вы объясняетесь вполне сносно.

– Хотя и изучал его много больше, чем четыре зимы, – пробормотал Савельев.

– Спрашивается, для чего? – жрец был безжалостен.

– Наверное, для того чтобы понравиться богу дождя, – покаянно развел руками Павел.

…Все жрецы-лекари Мерое были заняты день и ночь, невыносимый зной буквально разрушал людей. Воды в резервуарах становилось все меньше, она превращалась в источник болезней для всего населения – по краям чаш оставался красноватый осадок. Простонародье Мерое уже начинало болеть. Но далеко не всегда стремилось попасть в «больницу».

На всей растительности в садах прекрасного города, на сикиморах, окаймлявших улицы, лежала удушливая пыль. Зеленые изгороди из тамарисков и других растений походили на истонченные скелеты; даже в лучших частях города пешие люди поднимали густые облака пыли; если же по раскаленной дороге проезжала колесница или телега, за ними следовал такой громадный столб серой пыли, что люди закрывали рот и глаза. Город постепенно превращался в немую, безотрадную пустыню. Каждый дом походил на раскаленную печь, и даже купание не приносило прохлады. Зреющие финики на деревьях стали покрываться наростами. Зараза настигала все живое, и тревога Домбоно возрастала. Верховный жрец становился все более раздражительным и угрюмым. Нет, он ничего не имел против Савельева, но сейчас просто не мог отвечать ему иначе…

Больница Мерое оказалась широким каменным домом, примыкавшим к храмовым постройкам. Что, собственно, и неудивительно, ведь жрецы как раз и были лекарями. Вероятно, в Мерое жили очень здоровые люди, большинство палат пустовало, коридоры стонали от одиночества. Пара мероиток-сиделок, испугавшись, бросилась прочь, едва заметив Савельева.

– Да не очень сейчас все здоровы, – вздохнул Домбоно. – Но нас, жрецов, и нашу больницу боятся.

В большом помещении, в центре которого стоял пустой стол, их уже ждали остальные жрецы-лекари. Молча, враждебно глядели они на чужеземца. На них так же, как и на Домбоно, были длинные, расшитые золотом одеяния, а на головах остроконечные колпаки с вышитыми змейками – символами мудрости.

– Ничего себе, операционная! – почти восторженно воскликнул Савельев, вымучивая улыбку. – И вся команда скальпеля и зажима! Как и у нас! Когда появляется главврач, за тошнотворно-белыми халатами больного уже не видно, – он обернулся к Домбоно. – Считайте, что впечатлили меня. Только где же кандидат в больные?

– Появится, – в голосе Домбоно прозвучали жесткие нотки, – вы увидите, как мы оперируем. Все готово. Мы покажем, на что способны мероиты.

Дверь громко хлопнула. В проеме появилась деревянная кровать на колесиках. Под одеялом с вышивкой солярных мотивов лежало нагое тело – юная женщина, испуганно поглядывающая на незнакомого белокожего человека. Хорошенькое, совсем еще детское личико покрывала нездоровая желтизна.

– Мы будем вырезать из ее тела мешочек, что совершенно забился камнями… – голосом профессора в учебной аудитории оповестил Домбоно Павла. Савельев вздрогнул, чувствуя, как побежали по лицу капельки холодного пота. В глазах молоденькой женщины плескался дикий страх.

– Домбоно, вы же сошли с ума! Вы окончательно рехнулись, бесповоротно! Вы не можете ее оперировать!

– Сейчас вы все сами увидите, – решительно махнул рукой Домбоно. Кровать подкатили к широкому «операционному» столу. – Мерое – земля чудес…

Глава 10

ТАЙНЫ ЧЕРНЫХ ФАРАОНОВ.

Продолжение

… Как же я ненавижу больницы.

В тот день, придя к Саньке, я чувствовал себя совершенно беспомощным.

Медсестра покачала головой с отравленными гидроперитом кудряшками и поджала тонкие, бескровные губы.

– С цветами нельзя, – наморщила она уныло-длинный нос. – Мне очень жаль, но с цветами никак нельзя.

Я внимательно посмотрел сначала на нее, потом на букет.

– Но ведь это всего лишь цветы.

– Сожалею, – повторила медсестра. – Но для меня это в первую очередь переносчики инфекции. Подождите, я принесу вазу, и мы оставим их здесь, – и схватив цветы, она бросилась куда-то по коридору.

Рядом со мной открылась дверь. Я вскинул глаза на санитара, катившего инвалидное кресло-каталку. В кресле сидел, весь скрючившись, мужчина моего возраста. Он смотрел по сторонам и ничего не видел, его взгляд уходил в пустоту. Больной был опутан тонюсенькими проводками, обвившимися вокруг его тела щупальцами техногенного спрута.

– Вы родственник этой девушки?

Я вздрогнул. Рядом со мной стояла медсестра с убитыми гидроперитом волосами и смотрела с уничижительным пренебрежением. Я даже не слышал, как она вернулась.

– Нет… скорее, друг.

– Вы можете навестить ее в среду или в пятницу.

– Но послушайте…

– Да, да, да, – хмыкнула милая представительница класса белых халатов и нетерпеливо взмахнула рукой. – На полчаса я вас пущу, но не дольше. В виде исключения. Идемте, – и мы пошли по одинокому, отвратительно зимнему коридору. – Вы случаем не простужены? – мимоходом уточнила медсестра. – Горло не болит?

– Н-нет.

Медсестра замерла на мгновение, оглядела меня с ног до головы, словно надеялась, что случайный чих или кашель выдаст меня с головой.

– Ладно, – проворчала она, наконец, и дернула на себя дверь. – Иначе я бы вас и не пустила.

Честно говоря, я страшно боялся заходить в палату №14. Что я увижу здесь? Отмеченную печатью болезни юную женщину, которая дорога мне, или изуродованного раком и химиотерапией человека-монстра?

Кожа Саньки была белее снега.

Она спала и не слышала, как я вошел. Ее глаза тонули в озерах черных кругов, нос неестественно заострился. Я с силой подавил полустон-полувсхлип, прекрасно понимая, что все это означает. Тонкая, светло-голубая хлопчатобумажная косынка, покрывавшая голову Саньки, сбилась в сторону, обнажая ее голову, на которой больше не росли непокорные волосы.