Он стал мишенью всеобщих насмешек, и при нем на ставку, уже скомпрометированную в глазах демократии Корниловым, легла тень всеобщего пренебрежения. Для солдат Керенский был ненавистен как соучастник Корнилова, офицерство обвиняло его в том, что он покинул Корнилова на полпути и предал его. И солдаты, и офицеры считали, что председатель правительства сидит в Могилеве лишь потому, что боится, как бы следствие по делу Корнилова не открыло чего-нибудь лишнего.
      В армии стремительно развивался тот самый процесс, которым была охвачена вся страна: при отсутствии власти в центре на местах шел процесс распадения государственной ткани, развивалась анархия. Политическим выражением этого процесса явилось усиление экстремистских элементов, с одной стороны, и распыление сил, мысли и воли демократии, с другой стороны.
      В ночь с 31 августа на 1 сентября Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов принял большевистскую резолюцию о путях к разрешению правительственного кризиса. Президиум поставил перед Советом вопрос о доверии. Неделю продолжалась подготовительная борьба. 9 сентября состоялось решающее заседание. Победа осталась за большевиками -- их резолюция собрала 513 голосов, тогда как за резолюцию старого президиума было подано 414 голосов. 67 человек воздержались при голосовании. Старый президиум вышел в отставку. Место Чхеидзе занял Троцкий, всего за несколько дней до того освобожденный из "Крестов".
      В руки большевиков перешел и Московский совет: там 7 сентября была принята резолюция о необходимости установления советской власти.
      Последним оплотом прежней политики демократии оставались Центральные исполнительные комитеты -- рабоче-солдатс-кий и крестьянский. Но Крестьянский исполнительный комитет висел в воздухе, крестьянские массы давно вышли из-под его руководства, и в общеполитических вопросах его голос не имел никакого веса. А наш ЦИК имел против себя не только "улицу", но и Советы Петрограда и Москвы, и чувствовалось, что все выше подымается против него волна неудовольствия и на фронте. Это парализовало его волю, делало его беспомощным, вялым.
      Перед демократией стоял старый вопрос о коалиции. С еще большей ясностью, чем до сих пор, вопрос стоял в виде дилеммы: коалиция или советская власть. Решено было созвать для обсуждения этого вопроса представителей всех демократических организаций России. Не знаю точно, кто был инициатором этого плана и какие задачи возлагались первоначально на "Демократическое совещание"216. По-видимому, во главе угла стояла здесь идея консолидации сил демократии и укрепления ее центра против крайних течений справа и слева. "Демократическое совещание", где представители Советов, армейских организаций и рабочих профессиональных союзов должны были встретиться с делегатами вновь избранных на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования органов самоуправления, национальных организаций и кооперативов, должно было явиться противовесом как недавнему Государственному совещанию в Москве, так и тем Советам, которые уклонились за последние дни в сторону большевизма.
      10 и 11 сентября вопрос о Демократическом совещании обсуждался в Петроградском совете. Большевики снова одержали
      победу: Совет отнесся враждебно к идее совещания и, предвосхищая возможное решение его, вынес резолюцию против возобновления коалиции. Резолюция была принята почти единогласно -- за коалицию было подано всего 10 голосов.
      На следующий день тот же вопрос обсуждался в ЦИК. Меня, как члена комитета, телеграммой вызвали в Петроград для участия в заседании. Помню ощущение подавленности, растерянности, почти безнадежности. Сторонники коалиции защищали ее, как наименьшее зло, доказывая, что при ином решении вопроса будет еще хуже. У противников коалиции, как мне казалось, не было веры в спасительность предлагаемых ими путей, и их аргументация сводилась к тому, что этого все равно не избежать и что хуже, чем теперь, ни при какой организации власти не будет.
      Подсчитали голоса: за коалицию 119 голосов, против -- 101. Итак, голоса разделились почти поровну. ЦИК шел на Демократическое совещание без единого взгляда на сложившееся положение, без единой воли.
      * * *
      Демократическое совещание открылось 14 сентября. Накануне начались фракционные совещания. В меньшевистской фракции шли страстные споры: борьба велась здесь между тремя платформами, представителями которых выступали Мартов, Церетели и Потресов217. Мартов был противником всякой коалиции с буржуазными партиями. Церетели отстаивал коалицию с цензовыми группами, не принимавшими участия в заговоре ген. Корнилова. Потресов склонялся к дальнейшему расширению коалиции и приводил в пользу ее доводы, которые отталкивали налево, к Мартову, многих из тех, кто готов был принять коалиции в толковании Церетели.
      Впечатление разброда усилилось, когда после докладов начались прения. Каждый оратор, заявив о своем согласии -- в общем и целом -- с таким-то докладчиком, вслед за тем вступал в полемику с ним. К концу совещания оказалось, что среди меньшевиков имеется уже не три течения, а пять или шесть. Кто-то пытался формулировать наметившиеся точки зрения, но безуспешно. Столь же безуспешной осталась попытка выяснить точное число обнаружившихся на совещании различных взглядов.
      Приступили к голосованию резолюции. Сперва: за или против коалиции. Голоса делятся почти поровну; за -- ничтожное большинство в 4 голоса. Голосуют второй вопрос: с кем коали
      роваться? За или против коалиции с кадетами? Опять голоса разбиваются; против большинство в 25 голосов.
      Но с точки зрения сторонников коалиции соглашение революционных партий с буржуазными группами, при устранении из этого соглашения партии, стоящей во главе всей цензовой общественности, было абсурдом. Получалось, таким образом, решение, не удовлетворявшее ни сторонников коалиции, ни ее противников!
      С этим шла на совещание меньшевистская фракция, от которой остальные партии ждали указаний и ясных решений.
      Не лучше обстояло дело и во фракции социалистов-революционеров: и там разброд взглядов, дробление голосов, неожиданные голосования, противоречивые решения. Совещание разбилось на "курии" -- по представленным на нем организациям и учреждениям. Я попал в "военную курию" и в качестве ее представителя вошел в президиум.
      Представительство Советов, профессиональных союзов рабочих кооперативов образовало левый фланг совещания. Здесь господствовали большевики, совершенно заслонявшие собою интернационалистов-меньшевиков и левых эсеров218. На правом фланге совещания, вместе с представителями крестьян, сидели новые для советских кругов люди -- кооператоры и представители земств и городов. Среди них преобладали сторонники коалиции и при том -- коалиции непременно с кадетами. Национальные фракции колебались между обоими флангами, но больше склонялись влево -- выступала на сцену новая разновидность большевизма, большевизм национальный.
      Фронтовая курия оказалась одной из наиболее пестрых по составу и одной из наиболее беспомощных в вопросах общей политики. Пока мы говорили о делах фронта, у нас был общий язык: усиление снабжения, присылка пополнений, доверие к комитетам, активная политика мира. Но лишь только переходили к вопросу об организации власти или к вопросу, как вести политику мира, начиналась разноголосица. Мы не умели связать те практические вопросы, над которыми нам приходилось изо дня в день работать и думать на фронте, с вопросами общей политики. В частности, никто из нас не сумел сделать из своего фронтового опыта тот вывод, в котором был ключ положения: продолжать войну невозможно.
      Своими докладчиками фракция назначила Кучина и меня, но при этом мы получили директиву: не касаться вопроса о коалиции, по которому у фронтового представительства не было общего взгляда. Иными словами, говорить по вопросам, не
      имевшим прямого отношения к задачам совещания, и обходить тот вопрос, для решения которого совещание было созвано.
      Открылось совещание в переполненном зале Александринского театра219. За внешней торжественностью чувствовалось внутреннее бессилие. Растерянно звучала речь Керенского. Искорку энтузиазма удалось вызвать в собрании лишь ген. Верховскому. Это был новый человек для фронта. Представлялось полезным закрепить доверие к нему солдат и хоть этим возместить отсутствие доверия с их стороны к ставке. Я посоветовал новому военному министру выступить вторично после Кучина и меня с заявлением о полной солидарности военного министерства с требованиями и пожеланиями фронтовиков. Верховский так и сделал -- и в ответ зал разразился дружной, шумной овацией по адресу молодого генерала. Это была, кажется, единственная единодушная овация за все время совещания.
      На следующий день общего заседания не было. Шли совещания по куриям. Все речи вертелись вокруг вопроса об организации власти: за или против коалиции; если коалиция, то с кем; если без коалиции, то как? Споры становились все беспорядочнее. Все чаще возвращались к выдвинутой меньшевиками-интернационалистами идее однородного демократического правительства без цензовых элементов. Но лишь только пытались конкретизировать эту идею, становилось ясно, что это -- одна из тех формул, которые манят издалека, но не претворяются в жизнь.
      Без цензовых элементов, но со включением всех слоев демократии... Основа для власти казалась достаточно широкой. Но стоявшие правее нас кооператоры, так же как представители земств, муниципалитетов и крестьянских Советов, категорически заявляли, что в социалистическое правительство без буржуазии они не пойдут, так как считают такое правительство невозможным... С другой стороны, и большевики не проявляли ни малейшего желания войти в правительство вместе с другими социалистическими партиями, на компромиссной платформе, приемлемой для широких слоев демократии.
      Положение казалось безвыходным. Ночью с 15-го на 16-е происходило совещание меньшевистской фракции. Бесконечные речи, бесчисленные формулы... Выяснилось лишь одно: большинство фракций против коалиции.
      Еще четыре дня речей. Говорили министры-социалисты, говорили представители курий. Собрание понемногу утрачивало внешнюю чинность первого дня. Все чаще речи ораторов прерывались криками:
      -- Позор! Хлеба!
      Этим новым "лозунгом" большевики хотели показать, что Временное правительство, коалиция и меньшевистски-эсеровский оборонческий блок довели страну до голода.
      Председатель совещания Чхеидзе долго пропускал мимо ушей эти крики, но, наконец, решил вмешаться.
      -- Хлеба! Хлеба! -- неслось из боковой ложи, занятой боль
      шевиками.
      Чхеидзе повернул голову в ту сторону.
      Как? Что вы сказали, товарищ?
      Хлеба! -- снова раздается из ложи.
      Вы ошиблись, товарищ! -- кричит в сторону ложи предсе
      датель. -- Здесь хлеба не дают, здесь не лавка!
      Общий смех, на несколько минут настроение разрядилось, оратор мог закончить свою речь. А затем опять началось:
      -- Позор! Хлеба!
      В этих криках не было ни негодования, ни отчаяния, ни угрозы -- ничего, кроме озорства. И от этих озорных выходок сердце сжималось тревогой за дело демократии.
      На работу совещания ложился налет безысходности. Скучно было и в зале, и за столом президиума, и на совещаниях по куриям, и на собраниях фракций. И даже блестящие сами по себе речи отдельных ораторов, даже такие моменты, как полемическая схватка Троцкого и Церетели, не рассеивали окрашивавшей совещание нудной тоски.
      И еще одно глубоко запечатлевшееся в памяти впечатление. Выступали представители национальностей -- поляков, литовцев, латышей, украинцев, белорусов, эстонцев. Их речи были проникнуты тупым шовинизмом. Казалось бы, подобные речи должны были рождать негодование. Но из большевистских рядов их встречали аплодисментами и сочувственными криками: социальный экстремизм бунтарей протягивал руку национальному экстремизму сепаратистов. И в хоре этих речей диссонансом прозвучали лишь две речи -- представителя евреев и представителя грузин: они не отрекались от русской революции.
      19 сентября приступили к голосованию резолюции. Как неделю тому назад в меньшевистской фракции, сперва голосовался общий вопрос -- нужна ли коалиция. За коалицию 766 голосов, против -- 688 голосов, воздержалось 38 человек.
      Итак, коалиция проходит. Голосуется поправка: в коалицию не должны входить кадеты. За поправку 595 голосов, против -- 483 человека, воздержалось -- 72 человека. Итак, поправка принята.
      Ставится на голосование резолюция в целом, с принятой поправкой. За нее -- 180 голосов, против -- 813, воздержалось
      -- 80 человек. Шумное ликование большевиков, растерянность среди руководителей, бурные пререкания в различных местах зала... Ночные совещания по куриям и фракциям... Все чувствовали, что дело не в случайностях голосования, не в том, что президиум неудачно поставил вопрос или голосовавшие не сумели выразить свою волю, -- дело в том, что единой воли у совещания нет, как нет ее у демократии. И, сознавая это, все же искали словесной формулы, которая могла бы сгладить разногласия, сплотить большинство съезда, наметить хоть какой-нибудь выход из тупика.
      В этой обстановке и всплыла идея "предпарламента"220 --идея, которая еще до совещания носилась в демократических кругах, но которой раньше не придавалось большого значения*. Теперь Церетели выдвинул эту идею вновь, связав с нею вопрос о создании правительства.
      20 сентября резолюция о "предпарламенте" была принята совещанием --большинством в 829 голосов, при 106 против, при 69 воздержавшихся и при отказе от участия в голосовании большевиков. На другой день началась работа по организации "предпарламента": вырабатывали нормы представительства, намечали распределение мандатов. А в это время в Смольном происходило заседание Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов -- и море рук поднялось здесь за большевистскую ярко демагогическую резолюцию, разоблачающую создание "предпарламента" как новое наступление контрреволюции, новый обман народа, воскрешение коалиции.
      22-го совещание закрылось. По поручению президиума я должен был обратиться к делегатам с заключительной речью. Положение обязывало сказать что-нибудь бодрое. Искал подходящих к случаю слов -- и не находил. С трудом выдавил из себя несколько фраз о том, что, может быть, в конце концов, результаты совещания окажутся более значительными и ценными, нежели они представляются в данный момент; может быть, и "предпарламент" послужит делу сплочения сил демократии, и найденный совещанием выход действительно окажется выходом из тупика.
      Затянули Марсельезу. Песня оборвалась на второй строке. Зал и сцена начали пустеть.
      В тот же день я выехал снова в Псков, на фронт, унося с собою из Петрограда гнетущее, тяжелое чувство бессилия и безнадежности. Начиналась агония Февральской революции.
      * По-видимому, об этом плане говорили еще во время Государственного совещания в Москве, на котором я не был.
      * * *
      Теперь на фронте не проходило дня без кровавых эксцессов то в одном, то в другом полку. В чудовищной мере усилилось дезертирство -- солдаты толпами покидали позиции, шли до ближайшей железнодорожной станции, силой захватывали вагоны и целые поезда. В Пскове на вокзале днем и ночью толпились тысячи беглецов. Командование было бессильно бороться с этим явлением. Да оно и не боролось, Черемисов221, сменивший Клембовского на посту главнокомандующего фронтом, предпочитал плыть по течению, подделываясь под солдатскую стихию, заигрывая с темной толпой даже тогда, когда в этой толпе зрела мысль о Варфоломеевской ночи222. Но отношение нового главнокомандующего к армии не имело ничего общего с любовью к русскому солдату ген. Парского. Для Черемисова солдатская масса была "сволочью", и он заискивал перед нею лишь потому, что видел в ней силу. Вообще это был военный чиновник, совершенно поглощенный заботами о том, как использовать новую обстановку в личных целях, запутавшийся в честолюбивых махинациях, изолгавшийся, опустившийся, дошедший до полного забвения долга.
      Положение на фронте все более ухудшалось. Конец сентября принес нам новый удар: десант немцев на острова Эзель и Даго. На Эзеле два полка сдались без выстрела чуть ли не двум мотоциклистам-разведчикам. А на Даго немцы не приняли наших солдат, пришедших к ним для сдачи в плен, и отослали их обратно, даже не потрудившись их обезоружить.
      Операция разыгралась и закончилась здесь так быстро, что я не смог попасть вовремя на место боевых действий. Не поспели туда и представители Искосола. Впрочем, наше присутствие и не помогло бы делу: для частей, на которые обрушился удар, мы были "корниловцами".
      Теперь ни одно выступление на позиции не обходилось без "истории". Целые дивизии выносили резолюции о том, что они остаются на фронте лишь до 1 ноября, а после этого срока, если не будет заключен мир, уходят по домам. Армейские комитеты были бессильны. Искосол 12-й армии был фактически в плену у латышских стрелков, самовольно расположившихся в Валке. В 5-й армии собрался армейский съезд, и господами положения на нем оказались большевики. Старый армейский комитет, во главе которого стоял Виленкин, должен был выйти в отставку. На его место был выбран новый комитет -- с преобладанием большевиков.
      В это время Станкевич был назначен комиссаром при Ставке, а я --комиссаром Северного фронта. Пригласив к себе в качестве помощника молодого человека, заведовавшего при Станкевиче нашей канцелярией, я свалил на него всю официальную переписку, все бумажное делопроизводство, а сам с энергией отчаяния принялся за объезд наиболее беспокойных участков фронта.
      Позиции тянулись от Ревеля до Двинска. Пожар вспыхивал то здесь, то там. Приходилось делать в сутки 200--300, а иногда и 500 верст. Поздняя осень, дороги разбиты, затоплены грязью, почти непрерывный дождь, холодный пронизывающий ветер. Ночи я проводил в автомобиле, а день -- на позициях среди возбужденной, озлобленной солдатской толпы, под горящими ненавистью взглядами, под градом упреков, угроз, ругательств, повторяя бессильные призывы.
      Бывало, ночью автомобиль застрянет в глубокой грязи. Рвутся наложенные на шины цепи. Вылезаю и иду пешком, ноги вязнут в жидкой глине, нет сухой нитки на теле. А на рассвете догоняет меня выкарабкавшаяся из грязи машина, влезаю на сиденье рядом с шофером (там теплее, чем сзади), достаю свою записную книжку, стараюсь собраться с мыслями, обдумать, что буду говорить я солдатам...
      Я говорил солдатам, что ненавижу войну не меньше, чем любой из них; согласен с ними, когда они жалуются, что тыловики предали их, оставляя их в окопах без поддержки и смены,-- но ведь нельзя покинуть фронт, пока не кончилась война! Нельзя, и ни один полк революционной армии этого не сделает!
      В ответ одни из солдат говорили:
      -- Покидать-то фронт и мы не покинем, а только чтобы к 1
      ноября мир был!
      А другие кричали:
      -- Корниловцы вы все! Довольно кровушки нашей попили!*
      * * *
      В эти печальные дни мне пришлось провести несколько веселых минут: на фронт прибыла французская военная миссия. После беседы с главнокомандующим французский генерал, по
      * Чтобы немного успокоить солдат и показать им, что начальство их понимает и заботится о них, я предложил Черемисову сделать в печати заявление о положении фронта. Это заявление я составил в виде отпора "гнусному поклепу", будто войска собираются покинуть фронт. Черемисов поморщился ("Какой тут поклеп? Ведь только о том и мечтают, чтобы удрать!"), но я настаивал, и в конце концов он подписал составленное мною заявление.
      видимому, решил, что главнокомандующий у нас "только для чина поставлен", и выразил желание посетить комиссара фронта. В комиссариат он явился в сопровождении своих сотрудников -- их было человек 10--12. Представив их мне и сказав несколько слов о своих симпатиях к русскому народу, генерал вытащил из портфеля последний номер псковской большевистской газеты и протянул его мне. В номере были отчеркнуты красным карандашом места, содержавшие резкие выпады против Антанты и Франции. Я молча взял со стола синий карандаш и принялся отмечать на том же газетном листе места с выпадами против нашего правительства, Керенского, Черемисова, командования вообще и меня лично.
      Генерал некоторое время смотрел на мое занятие, затем сказал:
      Нехорошо, когда оскорбляют союзников. Что вы будете
      делать?
      Я ничего не могу поделать, у нас свобода печати.
      Но они нехорошо пишут!
      Я протянул генералу случайно лежавшую у меня на столе вырезку из гельсингфорсской газеты -- там была фраза о том, что близок час, когда я буду повешен солдатами, кровь которых я пью с самого начала войны. Генерал прочел, подумал и сказал:
      Я здесь не делаю русскую политику, я здесь делаю фран
      цузскую политику. Вам это нравится, а мне это не нравится.
      Когда ругают ваших союзников, вы должны закрыть газету.
      Я не имею возможности осуществить ваше желание,
      г. генерал!
      А это очень просто: надо запечатать редакцию.
      Но печать через пять минут будет сорвана!
      Тогда поставьте часового!
      Я предложил генералу другой вид удовлетворения:
      Напишите ответ и передайте мне. А если газета этого отве
      та не поместит, мы отпечатаем его отдельным листком в стольких
      же экземплярах, в скольких выходит эта газета, и разошлем в
      штабы всех корпусов. Это удовлетворит вас?
      О, вполне! Вы очень любезны. Еще одна просьба к вам: я
      хочу переговорить с представителями всех национальностей ва
      шего фронта.
      Два часа спустя состоялась встреча французского генерала с делегатами фронтовых национальных организаций. Генерал принимал их по очереди в моем кабинете.
      -- Вы поляк? Это хорошо, поляки очень храбрый народ. Ска
      жите всем полякам, если мы победим, полякам будет очень хо
      рошо, а если Германия победит, полякам будет плохо. Вы должны очень хорошо воевать... Прощайте.
      Вы еврей? Это хорошо, евреи очень умный народ. Скажите всем евреям: если мы победим, евреям будет хорошо, а если Германия победит, евреям будет плохо. Вы должны очень хорошо воевать... Прощайте.
      Вы латыш?..
      Вы грузин?..
      Покончив с делегатами, генерал обратился ко мне. Он сиял от сознания исполненного долга:
      -- Я им всем сказал. Они хорошо поняли. Они будут теперь
      очень хорошо воевать.
      Из вежливости я выразил уверенность, что теперь все пойдет на лад.
      * * *
      7 октября открылся "предпарламент" -- и в тот же день большевики, в знак отказа от сотрудничества с буржуазными партиями, вышли из его состава. В Петрограде создалось следующее положение: Смольный против Мариинского дворца; на одной стороне Совет рабочих и солдатских депутатов, уже превратившийся в послушное орудие большевистского ЦК, на другой стороне --раздираемый спорами, сплетенный из взаимоисключающих друг друга элементов, бессильный, беспомощный Временный совет Российской республики*; вокруг Смольного -- наэлектризованная рабочая толпа и гарнизон, вокруг Мариинского дворца -- пустота всеобщего равнодушия, недоверия.
      Не знаю, что делалось в это время в Петрограде для того, чтобы предотвратить катастрофу, навстречу которой летела власть. Все мое внимание было поглощено в эти дни задачей, которую возложило на меня военное министерство. Дело шло о том, чтобы вывести из Петрограда на фронт наиболее беспокойные части гарнизона и заменить их менее разложившимися полками из действующей армии. Задача не представлялась неразрешимой. При всем недоверии окопников к армейским комитетам и комиссарам был один пункт, в котором мы могли рассчитывать на поддержку фронта, -- это в требовании смены и пополнений из тыловых гарнизонов. В частности, к петроградскому гарнизону фронтовики относились с большой подозрительностью, и в самых "большевистских" полках на позициях раздавались угрозы:
      -- Мы петроградских штыками в окопы выгоним...
      * Официальное название "предпарламента".
      Итак, предъявляя петроградским полкам требование о выступлении на позиции, мы могли ссылаться на волю фронта. Это было в известном смысле повторением июльской операции, но только с той разницей, что тогда речь шла о вопросах общегосударственной политики, а теперь дело касалось частного вопроса, в котором интересы фронта сталкивались с интересами тыловых гарнизонов.
      На это противоречие интересов мне пришлось опереться еще в сентябре при урегулировании вопроса о воинских частях, расположенных в Финляндии. Здесь в "корниловские дни" произошло избиение офицеров солдатами, и с тех пор установилось состояние почти открытого мятежа: полки не выдавали следственной власти подстрекателей и физических виновников недавних убийств, не признавали командования, выносили резолюции с угрозами по адресу Временного правительства. Этими настроениями войск поспешили воспользоваться финляндские сепаратисты.
      По мнению людей, стоявших близко к местным делам, единственным средством спасти положение был вывод из Финляндии стоявшей там дивизии. Но дивизия, получив приказ о выступлении на фронт, отказалась повиноваться. Так как Финляндия официально входила в состав Северного фронта и стоявшие там войска подчинялись в вопросах оперативных псковскому штабу, то вопрос перешел к нам, во фронтовой комиссариат.
      Черемисов предпочел умыть руки:
      -- Мне на фронте эта дивизия не нужна, -- говорил он, -- выводится она из Финляндии по мотивам политическим, а не стратегическим. С какой стати я буду вмешиваться в это дело?
      Но я апеллировал к фронтовикам, получил от них выражение протеста против действий непокорной дивизии, предъявил этой дивизии ультимативное требование с угрозой в случае дальнейшего неповиновения прибегнуть к силе оружия и в конце концов добился того, что полки, терроризировавшие Финляндию, прибыли к нам на фронт.
      Правда, для нас эта дивизия, шедшая эшелонами с плакатами "Немедленный мир!", "Мир хижинам, война дворцам!" и т.п., представляла плохую помощь --но в Финляндии, благодаря этой мере, положение несколько прояснилось*.
      * На фронте эту дивизию поместили в резерве, в стороне от других частей, так что "воевать" ей не пришлось и на другие полки разлагающего влияния она не оказывала.
      Теперь предстояло провести ту же операцию по отношению к петроградским полкам. Так как петроградские части не считались с приказами, исходившими от правительства или от штаба округа, то я настоял, чтобы Черемисов повторил приказ о выступлении на позиции от имени командования фронтом, с ссылкой на стратегическую обстановку. В ответ на этот приказ Петроградский совет постановил отправить на Северный фронт делегацию для ознакомления на месте с положением. Я немедленно телеграфировал в Совет, что жду делегацию в Пскове, где она получит все необходимые справки по интересующим ее вопросам и возможность ознакомиться как с нуждами армии, так и с желаниями солдат-окопников.
      17 октября во Пскове, в помещении комиссариата, состоялась встреча петроградских делегатов с представителями армий Северного фронта. Делегация оказалась многолюдная -- человек 50, если не больше, -- солдаты, матросы, рабочие. Черемисов представил собранию доклад о положении, сложившемся на фронте в результате падения Риги и последних операций противника в Ре-вельском районе. Говорил он с явной неохотой, вяло, подчеркивая своими манерами, что его, мол, совершенно не интересует, прибудут ли на фронт петроградские полки или нет, и он не знает, зачем втягивают его в это дело. Но, отвечая на мои вопросы, он подтвердил, что фронту необходимы подкрепления, что части, расположенные в Петрограде и в ближайших окрестностях столицы, в случае прорыва фронта абсолютно ничего не смогут сделать для обороны, что для защиты Петрограда они должны заблаговременно выступить на позиции.
      Тогда я перевел на политический язык технические справки, данные главнокомандующим, и предложил петроградским делегатам подтвердить перед представителями фронтовиков, что они поняли серьезность положения и безотлагательно исполнят приказ о выводе полков.
      Полились речи -- нужно думать не о том, чтобы гнать в окопы новые дивизии, а о том, чтобы дать возможность всем солдатам-окопникам вернуться домой. Ради этих речей и прибыла к нам на фронт советская делегация. Но петроградцы не учли настроений окопников. На позициях подобные речи раздавались с утра до вечера и вызывали всеобщее сочувствие. Но когда окопники услышали, что требование немедленного мира приводится тыловиками в оправдание того, что они сидят в своих теплых казармах да "лущат семечки", в то время как другие четвертый год в окопах "вшей кормят", их взорвало, и они принялись на чем
      свет стоит честить петроградцев. Опираясь на речи солдат-фронтовиков, я поставил представителям Петроградского совета три вопроса:
      "1) признают ли они, что дело защиты Петрограда является лишь частицей общего дела защиты фронта и ни в коем случае не может быть выделено; 2) признают ли они, что петроградский гарнизон является лишь частицей революционной армии и обязан делить с ней все труды и лишения; 3) принимают ли они на себя обязательство добиться от петроградского гарнизона добровольного выполнения требований действующей армии о помощи или готовы своим отказом бросить вызов фронту?"
      Делегаты уклонились от ответа, сославшись на отсутствие необходимых полномочий, и просили разрешения проехать на позиции. Собственно, они могли это сделать, и не спрашивая разрешения. Мне оставалось лишь, давая согласие на объезд ими окопов, поставить условием, чтобы для этой цели была выделена небольшая группа, человек в 10--12. Условие было принято, и на этом совещание закрылось.
      Результаты его были благоприятные для нас: у петроградцев сложилось убеждение, что за комиссариатом и оборонческим Искосолом стоят силы фронта. Увы, эти силы стояли за нами лишь в одном-единственном вопросе -- о пополнениях. На почве этого вопроса мы могли еще дать бой, но только на почве этого вопроса: во всех остальных вопросах солдатская масса в окопах была против нас точно так же, как солдаты тыловых гарнизонов.
      * * *
      В это время в "предпарламенте" шли прения об обороне. Отголоски их долетали до фронта, но не родили сочувственного эха ни в дышавших обидой и злобой солдатских массах, ни в рядах поруганного и запуганного офицерства, ни среди измотавшихся, окончательно выбившихся из сил военных работников-оборонцев. 18 октября "предпарламент" пытался выработать "формулу" своего отношения к войне, но безуспешно -- ни одна резолюция не собрала большинства голосов. Оставалась, впрочем, надежда, что подходящая "формула" будет найдена в дальнейших прениях по внешней политике.