В том, что нам рассказали Ур и его родители, есть еще одна поразительная деталь. Это - тайное искусство гончара, отца Шама. Лично я был потрясен, но археологи знают, что раскопки в Месопотамии наводят на мысль о знакомстве древних с гальваностегией. Теперь можно считать это доказанным. Каким образом дошел допотопный гончар до примитивного гальванического элемента, мы не знаем. Однако все, что нужно для этого: медь, куски железной руды и оцет - винный уксус в качестве электролита, было у него под рукой. Многолетний опыт и счастливый случай натолкнул его на поистине гениальную мысль - соединить медной проволокой куски руды и меди в горшках, залитых уксусом, и получить таким образом источник тока. И вот он вынимает из ванны или, если можно так выразиться, из особого горшка грубый медный браслет, на который тончайшим слоем осело золото, как бы силой волшебства перенесенное с золотой пластинки, погруженной в тот же сосуд.
      А почему бы и нет? Почему летопись великих открытий и изобретений мы должны начинать с Архимеда? Разве не было до него многих сотен поколений homo sapiens? Разве не затаился в глубине веков безвестный изобретатель колеса? Гончарного круга? Прялки? Воздадим должное их гению, и тогда - что же, поверим тогда и в реальность гончара из Древнего Шумера, применившего гальванотехнику за шесть тысяч лет до Якоби.
      Вспомним эпизод: бог, выйдя из ковчега, заинтересовался золочеными пластинками и пожелал взглянуть на их создателя и его мастерскую. Шумерам было просто: прилетели боги, и все тут. А вот богам, сиречь пришельцам, пришлось изумиться: дикие времена, дикари с каменными наконечниками на копьях - и вдруг гальваностегия! Надо полагать, они, пришельцы, увидели в этом серьезный признак потенции к развитию землян. Не случайно они, предвидя большое наводнение, передают через Шама совет его отцу - поскорее уходить в горы. Заметьте: не вождю, не всему племени в целом, а именно этому искуснику, отцу Шама. Что это, как не забота о том, чтобы гениальный изобретатель выжил, передал свое мастерство будущим поколениям?
      Мы не знаем и, к сожалению, никогда не узнаем, успел ли отец Шама добраться до гор или его захлестнул потоп. Но больше нигде в древнем мире, как и в средние века, наука не обнаружила следов гальванотехники. Пока не обнаружила.
      Мне остается в самом сжатом виде очертить круг вопросов, связанных с цивилизацией Древнего Шумера. Здесь предстоит большая, кропотливая работа, мы должны выявить еще много сведений, которые хранит память Шама и его жены.
      Мы уже установили с помощью Фарбера, что говорят наши гости на одном из диалектов старошумерского языка, распространенного в Двуречье по крайней мере до половины третьего тысячелетия. Язык, а также характерная для Шумера шестидесятичная система счета проливают свет на вопрос, поставленный в свое время Леонардом Вулли: были ли шумерами люди, населявшие южную часть долины Двуречья до  п о т о п а? Да, они были шумерами. Возможно, они принадлежали к раскопанной Вулли культуре Эль-Обейда. Это предстоит еще установить. Можно, однако, считать установленным фактом, что их культура пережила потоп.
      Пока мы не располагаем новыми данными в сложнейших вопросах этногенезиса. Кто такие шумеры, откуда пришли? В каких отношениях были они с загадочным народом, пришедшим в Двуречье, согласно легенде, с моря? Однозначных ответов на эти вопросы пока нет. Шам, однако, вспоминает об Издубаре, вожде племени, точнее, рода, который некогда привел своих людей с гор в долину. Речь идет не о Хозяине воды, а о его отце, старом Издубаре, великом охотнике, который очень напоминает библейского Нимрода, "сильного зверолова". Ближайшие к Нижнему Двуречью горы - хребет Загрос на юге нынешнего Ирана. Легче всего предположить, что именно оттуда пришли шумеры, как впоследствии оттуда вторгались в долину племена Древнего Элама. Но прародиной шумеров могли быть и более отдаленные гористые районы Азии - Тавр, например, или Кавказ, Иранское нагорье или Гиндукуш.
      Главным инструментом дальнейшего исследования станет, по-видимому, лингвистический анализ. Шам уже согласился принять у себя дома в качестве гостя Павла Борисовича Решетника, очень способного лингвиста.
      Шам, естественно, географии не знает, и Ур не мог со слов отца определить на карте нужное место. Как ни странно, в материалах эирской экспедиции не была указана долгота места. Ур сказал мне, что там значилось только, что колодец, возле которого располагалось селение, находился к северу от экватора примерно на двенадцатую часть круга. Это соответствует тридцатому градусу северной широты. Где-то под этим градусом стоял древнейший из известных нам городов Шумера - Эриду. Вполне возможно, что это и был тот самый Город, куда шел с караваном Шам, Город, в одном дневном переходе от которого он был ранен в бою у Реки. Название Реки сомнений не вызывает - это древний Буранун, нынешний Евфрат.
      Было ли наводнение, начало которого видели Шам и эирцы, обычным для долины весенним разливом рек или тем самым "всемирным потопом", который описан в шумерском сказании о Гильгамеше и впоследствии в Ветхом завете, мы не знаем. Пожалуй, судя по настойчивому совету эирцев (а им было виднее) поскорее покинуть долину, это все же был потоп. Вряд ли он уничтожил всю жизнь в долине - города наверняка уцелели, - а вот селение Шама было, конечно, сметено водным потоком, как и другие селения. Самому Шаму и его жене необычайно повезло. Потоп поглотил, уничтожил их род, и прошли многие годы, прежде чем на юге долины вновь расцвела жизнь и поднялись и окрепли города-государства - великий Ур, Лагаш, Урук, - они же, Шам и его супруга, были в пути, в межзвездном пространстве, и течение времени для них замедлилось...
      - Валечка, к телефону! - пропела тетя Соня, выглянув на лестничную площадку.
      Валерий сидел в соседской галерее у раскрытого окна и слушал, как бубнил пенсионер Фарбер:
      - Древнейшие клинописные тексты не полностью передают звук, поэтому мы... э-э... плохо знаем старошумерский язык. Но при различиях в фонетике... э-э... основа у него та же, что и в классическом шумерском... Та же неизменяемость корня, и гармония гласных, и агглютинация...
      - Сейчас, теть Соня! - досадливо откликнулся Валерий. - Как вы сказали, Ной Соломонович? Альгю...
      - Агглютинация. - Фарбер прокашлялся и косенько посмотрел на него. Это значит... э-э... приклеивание, присоединение к корню слова аффиксов... аффиксов, имеющих определенное грамматическое значение...
      - Валечка, что ж ты не идешь? - снова высунулась тетя Соня. - Аня тебя ждет.
      - Аня? - Валерий бурно рванулся к застекленной двери, бросив на ходу: - Простите, Ной Соломонович, я сейчас...
      - Для шумерского языка характерны длинные цепочки аффиксов, - бубнил Фарбер, не сразу заметив исчезновение собеседника. - Э-э, где же ты?.. Ну ничего...
      Он уткнул нос, поросший черными волосками, в книгу.
      Около десяти лет назад Фарбер ушел из аптеки, где работал провизором, на пенсию, и все эти годы он мало разговаривал с людьми. Так только, с приходящей родственницей, готовившей ему обеды, с соседями по поводу рецептов да с сыном-инженером, который раз в неделю проведывал старика, книжки ему приносил. От недостатка коммуникаций у Фарбера голос как-то сел, сделался глухим, как из закрытой бочки, и что-то неприятно клокотало у него в горле, когда он начинал говорить. Последние дни, однако, с лихвой вознаградили старика за долгое молчание. С того самого момента, когда он робко заговорил с Шамом по-шумерски, к нему, Фарберу, вдруг повалил народ. Он не совсем ясно представлял себе, откуда взялись в наши дни шумеры, но видел, что они вызывают жгучий интерес. Несколько раз приходил симпатичный профессор Рыбаков, - сидя в застекленной Фарберовой галерее на скрипучем соломенном стуле, профессор долгие часы разговаривал с ним и с Уром и пил чай с инжировым вареньем, принесенным тетей Соней. И приходили еще люди, и с некоторыми было очень интересно говорить, потому что они хорошо знали ранние цивилизации и разбирались в шумерской клинописи. Голос у Фарбера мало-помалу окреп за эти прекрасные дни, и почти прошло клокотание в горле, и его ввалившиеся щеки вроде бы немного округлились и даже порозовели. Особенно приятно было ему, когда один из сведущих людей поспорил с ним по поводу употребления шумерского суффикса "на", а потом, признав свою ошибку, выразил восхищение его, Фарбера, познаниями и пригласил на работу в научный институт. Ах, если б скинуть со слабых, ссутулившихся в аптеке плеч хотя бы десяток лет!..
      Третьего дня Шам с женой и сыном уехал куда-то в колхоз - жаль, жаль! Сразу исчезли гости, кончились прекрасные времена. Нет, не совсем кончились, остался один собеседник - и кто бы мог подумать, что непутевый Сонин племянник, который вечно гоняет где-то мяч (Фарбер был искренне в этом убежден), вдруг зажжется таким неистовым интересом к древнейшей цивилизации Земли? Вот уже несколько вечеров сидит тут, и слушает, слушает то, что он, Фарбер, рассказывает ему о Древнем Шумере и Древнем Аккаде, о халдеях и хананеях, о жестоких и могущественных царях Вавилона и Ассирии...
      Валерий ворвался в заставленную картонными коробками переднюю своей квартиры, схватил трубку.
      - Алло? - сказал со старательной небрежностью.
      - Здравствуй, Валера, - прозвенел как ни в чем не бывало Анин голосок. - Где ты пропадаешь, почему не звонишь?
      Валерий мог подробно перечислить свои звонки и как следует ответить на это "где пропадаешь", но сдержал свой порыв. Не надо спорить с женщинами, не надо, не надо...
      - Занят был на работе, - отрывисто бросил он.
      Аня хихикнула:
      - Так занят? Бедный! Нонна, наверно, житья не дает?
      - Ты чего хотела?
      - Фу, как грубо! - Аня осеклась. Потом, после короткой паузы, уже другим тоном: - Валера, я у подруги занимаюсь, это почти рядом с тобой. Если хочешь, приходи минут через двадцать на угол Гоголя. Проводишь меня домой. Если хочешь, конечно.
      С той же старательной небрежностью Валерий ответил:
      - Ладно, подойду через полчаса.
      Постоял немного, дымя сигаретой, над умолкнувшим телефоном. Телефонный аппарат был новый. Красный, как пожарная машина. Как сигнал опасности.
      - Валечка, ты уходишь? - спросила тетя Соня. - Хотела тебя попросить обвязать эти две коробки с посудой.
      Еще могли пройти месяцы до вселения в новую кооперативную квартиру, но беспокойная тетушка загодя начала сборы. Неохотно, но исправно Валерий притаскивал ей из окрестных магазинов пустые картонные коробки из-под масла и печенья, и тетя Соня аккуратно, вдумчиво укладывала в них пожитки.
      Не надо, не надо, не надо спорить с женщинами, убеждал себя Валерий, ворочая тяжелые коробки и обвязывая их бельевой веревкой. Не сорваться бы, не выказать свою боль и обиду, сохранить небрежный, скучающий тон. Сотни, тысячи вещей есть поинтересней, чем встречи с Анькой. Вот - Шумер! Ка-акая прекрасная, захватывающая штука - история! Дураком он был набитым, когда в школьные годы пренебрегал историей. Бросить, что ли, читать фантастику и приключенщину, засесть за толстые тома Всемирной истории - да не просто так, а с карандашиком, с хронологическими таблицами. Не обезьяна же он, черт дери, которой нет дела до того, что происходило до нее в родном лесу.
      Вдруг спохватился: истекают условленные полчаса!
      Натянув замшевую куртку, купленную по случаю в комиссионке, крикнул тете Соне: "Ухожу!" - и вихрем на улицу.
      На углу улиц Тружеников Моря и Гоголя скучал, углубившись в самосозерцание, продавец хурмы, пожилой носатый дядечка в нечистом халате. Было еще светло, еще только собиралось завечереть поблекшее сентябрьское небо.
      "Агглютинация, - подумал Валерий, прислонившись к фонарному столбу. Приклеивание к корню этих... как их... фениксы, что ли... нафиксы... Хорошо старику Фарберу с его древностями, с агглютинацией этой самой. А если не склеивается? Где такой клей найти, чтобы прихватило надежно, навсегда?.. Жду еще пять минут, - подумал он, взглянув на часы. - Если она за пять минут не придет..."
      И тут же вышла Аня из-за угла - розовощекая, в черно-блестящем плаще до пят, в голубой кепочке с козырьком. Царственной походкой подошла к Валерию, сказала с улыбкой:
      - Приветик.
      Они пошли вниз по улице Гоголя под зеленой листвой акаций, под широкими днищами старых балконов, под ранними фонарями.
      - Валера, ты на меня сердишься? - Анин голосок взлетел на немыслимую высоту.
      - Чего сердиться? - дернул он плечом. - Подумаешь, каких-нибудь две недели не виделись.
      - Ну Валера, не на-адо! Я же вижу по твоему носу, что ты сердишься, как ненормальный. А я правда, когда ты позвонил тогда, очень была занята. Ты не представляешь, какая трудная у нас химия...
      Не хотел Валерий - точно не хотел, - и все-таки сказал:
      - А этот... ну, сын академика, - он представляет?
      Аня остановилась. Поморщилась, ножкой топнула:
      - Ясно, ясно. Рустам, конечно, уже раззвонил.
      И верно, именно от Рустама впервые услышал Валерий про сына академика. В кафе "Молодежное" разглядел он, Рустам, в табачном дыму, как танцевала Аня с бойким чернявым юношей. И узнал Рустам в этом парне сына известного нефтехимика, который раньше, до переезда в дом ученых, жил по соседству с Рустамом, на одной улице. Само собой, рассказал он Валерию о встрече в "Молодежном". Не такой был Рустам человек, чтобы держать друга в неведении.
      - Во-первых, никакой он не сын академика, его папа просто членкор, объяснила Аня. - А во-вторых, мы с Тофиком учились в параллельных классах, а сейчас он тоже в университете учится, на востоковедческом. Что из того, что мы разочек сходили в кафе?
      - Знаешь что? - отрывисто сказал Валерий, чтобы разом все кончить. Сегодня с тобой отплясывает Тофик из параллельного класса, завтра появится Рубик с перпендикулярного факультета, - ну что ж, на здоровье. Только мне все это ни к чему. Мне двадцать восемь, я для тебя уже старый.
      Минуты две или три они шли молча, пересекая по диагонали сквер с подсвеченным фонтаном. Пенсионеры, плотно сидевшие на скамейках, таращили на них глаза.
      Аня погрустнела, светлые бровки ее взлетели под голубой козырек, придав лицу беспомощное выражение.
      - Ты не старый, а эгоистичный. Почему я должна сидеть взаперти и носа не высовывать без твоего разрешения? Я живой человек все-таки...
      Валерий не ответил. Не было смысла возражать, если она сама не понимает, что живой человек не должен так обращаться с другим живым человеком.
      Аня вдруг порывисто взяла Валерия под руку.
      - Не надо нам ссориться, Валера. Это не имеет никакого значения - кто со мной отплясывает. Правда. Я никогда не забуду, как ты написал тогда на машинке... ну, сам знаешь...
      "Да разве я хочу ссориться? - думал Валерий. - Мне эти ссоры - острый нож... Только надоели качели. Вверх-вниз, вверх-вниз... Сколько можно терпеть?.."
      - Ну Вале-ера! - нашептывала Аня под ухом. - Не будь таким ледяным. Слышишь?
      Лед быстро таял.
      И вот уже они сидели на Приморском бульваре в укромной темноватой аллее среди других парочек.
      - Хватит целоваться, - сказала Аня. - Хорошего понемножку... Хватит, говорю!.. Что у вас новенького в институте?
      - Анька, Анечка! Мучение мое... Любишь?
      - Сам знаешь.
      - Ничего я не знаю, ни-че-го. Пойдешь за меня замуж? Не молчи, отвечай: да или нет?
      - Пойду...
      Валерий вскочил:
      - Пошли во дворец! Хотя... - Он вгляделся в циферблат часов. - Черт, поздно уже, наверно.
      - В какой дворец? Бракосочетания? - Аня прыснула в ладошку.
      - Само собой, не в Букингемский же. Там ведь уйма формальностей заявление, справки, срок какой-то надо выждать...
      - Сядь. Ну сядь же! - Аня потянула его за руку. - Ты, я вижу, уже разбежался.
      - А чего тянуть? Завтра у тебя когда лекции кончаются? В два? Я за тобой заеду - и во дворец.
      - Валерочка, милый, очень тебя прошу: не торопи. Я согласна, согласна, - быстро добавила она. - Мы пойдем с тобой во дворец, но только не завтра. Не торопи меня, ну пожалуйста!
      - Почему?
      - Мне... страшно немного...
      - Чего тебе страшно? - насторожился он.
      - Валера, я тебе по правде все скажу... Вот я вижу, как Лариска живет, - это подруга моя, она весной вышла замуж. Снимают с мужем комнату в старом дворе, удобств никаких...
      - Вопрос снимается! - прервал ее Валерий. - Мы с теткой скоро переедем в новый дом...
      - Я знаю. У Лариски чудный муж, музейный работник, страшно интеллигентный, но зарабатывает он немного, а у Лариски только стипендия, она на третьем курсе.
      - Ну и что? - спросил Валерий неприятным голосом. - Они голодают?
      - Конечно, нет. Кто теперь голодает? Но что-нибудь купить - целая проблема. Я вижу, как Лариска мечется - здесь пятерку займет, там десятку, - хочется ведь быть одетой не хуже других... А ведь скоро у них и ребенок появится...
      Она замолчала, теребя ремешок сумочки. Из соседней аллеи донеслось гитарное треньканье, потом - взрыв смеха.
      - Слышишь? - сказал Валерий. - Это над нами люди смеются.
      - Нет. Я как раз не хочу вызывать ни смеха, ни жалости.
      - А что ты хочешь вызывать? Зависть?
      - Просто я хочу жить по-человечески. И, пожалуйста, не разговаривай со мной таким тоном.
      - Аня, погоди обижаться и выслушай меня. Может, я не такой интеллигентный, как Ларискин муж, но я, представь себе, тоже хочу жить по-человечески. И я не допущу, чтобы моя жена бегала занимать пятерки. Слышишь? Ты ни в чем не будешь нуждаться, - с какой-то злой решимостью сказал он. - Конечно, в разумных пределах. Ну, чего тебе еще?
      - Валера, - вскинула она на него быстрый взгляд, - только ты не думай, что у меня какие-то особые претензии... Просто мне хочется...
      - Веселья? Будет! Поездок хочется? Будут поездки! Публикация, диссертация - все будет!
      - Вот умничка! - Аня опять приникла к нему, и он обхватил ее плечи. Только знаешь, Валера, дай мне хотя бы две недели. Тебе, может, просто раз-два и женился, - а мне не просто... У меня, ты ведь знаешь, родители трудные, надо их подготовить. Да и масса других дел... Правда, Валера!
      - Ладно, - великодушно разрешил он. - Даю две недели.
      Из соседней аллеи грянул под гитару дурашливый хор:
      Чтобы не было пожара
      От опасных тех затей,
      Будьте бдительными, мамы,
      Прячьте спички от детей!
      "Резвятся мальчики и девочки, - подумал Валерий с неожиданным щемящим чувством. - Хорошо им, девятнадцатилетним..."
      - Да! - вспомнила Аня. - Я что хотела спросить, Валера: ты читал в "вечерке" про Ура?
      - Перепечатку из "Известий", что ли? Читал, конечно.
      - Ой, ты знаешь, я уже давно чувствовала, что он откуда-то... не знаю, не от мира сего, в общем... Валера, объясни, как это может быть родился шесть тысяч лет назад, а все еще жив и даже молодой. Мне объясняли ребята, но я не поняла. Что это за парадокс Эйнштейна?
      "А мне уж никогда не будет девятнадцати, - думал Валерий, - и не пройду я больше по нашему старому доброму бульвару с шумной компанией и гитарой..."
      - Парадокс Эйнштейна? - спохватился он. - Ну, видишь ли, пространство, время и тяготение находятся в зависимости...
      Он объяснял Ане парадокс замедления времени, а в соседней аллее теперь затянули старинную студенческую песню:
      Там, где тинный Булак со Казанкой-рекой,
      Словно брат со сестрой, обнимаются,
      От зари до зари, чуть зажгут фонари,
      Вереницей студенты шатаются...
      - Вот теперь понятно, - сказала Аня. - Ты всегда лучше всех объясняешь. Валера, а что это за страна - Шумер?
      - В древности люди всегда селились на берегах больших рек, - со вздохом начал Валерий. - И вот в речной долине Тигра и Евфрата...
      Сам Харлампий святой закивал головой,
      Сверху глядя на них, умиляется,
      неслось из той аллеи. И тут был мощно подхвачен припев:
      Через тумбу, тумбу раз,
      Через тумбу, тумбу два...
      - Фу, как орут! - поморщилась Аня. - Ненормальные прямо. Они из медицинского.
      - Откуда ты знаешь? - удивился Валерий. - По голосам?
      - По песням. А теперь что же - Ур улетит обратно на эту планету? Как ее - Эир?
      - Не знаю. Он уехал к родителям в колхоз, сидит там безвылазно, и никто не знает, что будет дальше.
      Рокотала гитара, лихие голоса вели старинную песню к концу:
      Но соблазн был велик, и не выдержал старик,
      С колокольни своей он спускается.
      И всю ночь напролет он и пьет и поет
      И еще кое-чем занимается!
      Эта озорная песня Казанского университета - не правда ли? - вызывает представление о развеселой жизни дореволюционного студенчества. Вольно им было от зари до зари шататься по городу. Вон даже святой Харлампий, патрон университетской церкви, им позавидовал - слез со своей колокольни и закутил напропалую. Отсыпались студенты, естественно, днем. Обязательногото посещения лекций не было. Только расписание вывешивалось выбирай что хочешь.
      Ах, веселые времена необязательного посещения и ночных шатаний! Ах, озорные песни и невинные забавы!
      Правда, были в жизни старого студенчества свои мелкие неудобства. Ну, скажем, непременно нужно было в срок вносить плату за обучение. Особо одаренным юношам, не имеющим средств, разрешалось представлять "свидетельство о бедности", освобождавшее от платы. И, чтобы получить эту унизительную бумагу, приходилось долго обивать пороги канцелярии полицеймейстера.
      Перелистайте студенческие дневники Чернышевского за 1848 - 1849 годы - вы поразитесь, сколько перед двадцатилетним Николаем Гавриловичем возникало сложных финансовых и бытовых забот, неведомых нынешним студентам.
      Общежитий не было. Студенты снимали комнаты и углы "по средствам". А чтобы добыть денег, давали уроки на дому гимназистам из богатых семей. Дашь с утра урок часа на два - беги в университет, хоть одну лекцию успеть бы послушать. Потом - на другой конец города, еще урок часа на два. Зайти в кофейню Вольфа, где посетители имели право бесплатно читать газеты, похлебать наскоро щей, горячего чаю попить. Потом - к товарищу лекции переписать. Забежать на почту - письмо родителям отправить (почтовых ящиков еще не было), сходить к немцу в Чернышев переулок - чернил купить и узнать, что партия распродана, послезавтра надо прийти. А тут приспело время сдать профессору зачет на дому, да хорошо бы его дома застать, а то прошлый раз ушел несолоно хлебавши (телефонов-то еще не было). Поздним вечером у себя в каморке завалиться бы спать, да надо писать очередную работу. А темы для студенческих работ всякий раз даются новые - что профессору в голову придет, - так что и переписать не у кого...
      Не колесили по старому Петербургу автобусы, трамваи и троллейбусы. Не мчались под городом поезда метро. Были только извозчики - медленные и дорогие ("Овес-то нынче почем?"). За перевоз через Неву лодочники брали по 15 копеек.
      И все концы студент проделывал на своих на двоих.
      Библиотеки, кроме университетской, были только платные, с залогом. 18 сентября 1850 года Чернышевский записывает расход - 10 рублей серебром на возобновление билета в библиотеке для чтения. А когда ему удалось достать на считанные дни "Современник" с лермонтовским "Героем нашего времени", Николай Гаврилович переписал эту вещь для себя. Купить журнал было "не по средствам".
      Часто приходилось ему обдумывать, чем выгоднее писать и на какой бумаге. То ли чернилами, то ли карандашом. А карандашей в России тогда не делали, были только заграничные, и стоил такой карандаш 10 копеек серебром - по ценам того времени столько же, сколько два фунта хлеба.
      А так - что ж, жизнь веселая. Хочешь - спать ложись, хочешь - песни пой...
      Конечно, были не только бедные студенты. Были и богатые, их называли "белоподкладочниками". Чтобы уменьшить приток разночинцев в университеты, было введено обязательное ношение формы - довольно дорогой, со шпагой на боку. Бедные студенты заказывали себе форму на неизносимой черной саржевой подкладке, чтобы хватило на пять лет. А богатые - на белой шелковой. Им-то, "белоподкладочникам", не надо было бегать по урокам и библиотекам. Нужные книги и журналы они покупали на деньги родителей, ездили на родительских лошадях, и времени свободного для развлечений у них, понятно, было куда больше.
      Ладно, хватит о старых временах. Просто к слову пришлось: святой Харлампий подвигнул к сему отступлению.
      При своей близорукости Вера Федоровна очков не носила - полагала, что они ей не идут. Однако все, что ей было нужно, она видела превосходно.
      Вот и сегодня: предприняв большой директорский обход института, внезапно появляясь в отделах и лабораториях, Вера Федоровна зорко подмечала недостатки, подлежащие устранению.
      В холле второго этажа она увидела совершенно возмутительный недостаток: у круглого низенького столика, развалившись в креслах и дымя сигаретами, сидели младший научный сотрудник Горбачевский и незнакомый юноша в пестром галстуке и многопуговичном пиджаке, какие теперь закройщики модных ателье называют "фасон свиноматка". Перед ними лежали на столике два-три развернутых ватмана, покрытых, как принято писать в производственных романах, сетью затейливо переплетенных линий, а проще говоря - чертежами двухступенчатого редуктора с косозубыми цилиндрическими колесами.
      Палец Горбачевского блуждал по чертежам, а многопуговичный юнец со скучающим видом смотрел сквозь заграничные теневые очки сложной конструкции.
      - Деталь девятая, - произнес Горбачевский, - маслоуказатель...
      Тут он увидел Веру Федоровну и запнулся. У него напряглись было мышцы, управляющие подъемом туловища, но в следующий миг Валерий понял, что все равно попался и теперь вежливым приветствием делу не поможешь. Он остался сидеть в кресле, только ноги подтянул, а директриса, холодно глянув, прошествовала через холл в коридор.
      В приемной Вера Федоровна справилась у Нины Арефьевой, вернулась ли из отпуска Селезнева, и, получив ответ, что да, как раз сегодня вышла на работу, распорядилась вызвать ее.
      С улыбкой вошла Нонна в кабинет директрисы. Вера Федоровна, прищурившись, окинула взглядом ее стройную фигуру в брючном костюме из кримплена сиреневого тона, с неизменным аляповатым скарабеем, приколотым к отвороту жакета. Сухо ответив на Ноннино приветствие, приступила к разносу:
      - Ваши подчиненные, моя милая, распустились. Не далее как десять минут назад ваш хваленый Горбачевский - заметьте, в рабочее время принимал посетителя по личному делу. Одного этого достаточно для наложения взыскания, не так ли?
      Нонна открыла было рот, чтобы ответить в том смысле, что она только что вернулась из отпуска, но Вера Федоровна не дала ей вымолвить ни слова.
      - Но еще хуже то, чем занимается Горбачевский, - продолжала она обличительную речь. - Нетрудно понять, что он сдавал бездельнику-студенту работу, выполненную за деньги, - листы по начерталке или курсу деталей машин. С легкой руки вашего Горбачевского этот белоподкладочник современного типа с юных лет привыкает жить за чужой счет. И я вас спрашиваю: какой инженер из него получится, к чертовой бабушке?
      - Мне нет никакого дела до этого студента, а что касается Горбачевского...
      - Ах, вам нет дела? - Голос Веры Федоровны достиг басовых нот. - Вам наплевать, что появится еще один неуч и бездельник с инженерным дипломом, который будет в меру своих сил портачить на производстве, а потом сунется, чего доброго, в науку, и сердобольные тетеньки вроде вас напишут за него кандидатскую диссертацию...
      Нонна рывком поднялась. Все кипело у нее внутри, но она постаралась сказать как можно спокойнее:
      - Разрешите внести поправку в вопрос о сердобольных тетеньках. Да, я написала диссертацию за чужого дядю, но - не по своей воле. Против своих убеждений. Под сильным нажимом непосредственного начальства...
      - Поправка принимается, - ворчливо сказала Вера Федоровна, закуривая сигарету. - Я не устояла против нажима своего начальства, вы не устояли против моего нажима, а в результате - сквернотища, халтура. Хорошо еще, что иногда прилетают пришельцы и сбивают таких вот соискателей с панталыку... Я все это к тому, Нонна, чтобы разозлить вас на халтуру. Не будем ждать пришельцев. Сколько раз увидим халтуру, столько раз и накинемся на нее - с шумом, с воплями, по-бабьи, - но только не дадим ей расцвесть. Нельзя плодить новых Пиреевых.
      - Совершенно согласна.
      - А раз согласны, то учините вашему Горбачевскому немилосердный разнос. Административных мер принимать не стану, но предупредите его, что в следующий раз не будет пощады... Чего вы стоите? Сядьте, разговор не окончен.
      Нонна села, платочком вытерла лоб, поправила прическу. "Ничего себе, чудесно начинается новый рабочий год..."
      - Я предупрежу Горбачевского, - сказала она, вскинув голову. - А вообще-то, Вера Федоровна, я подам вам докладную - насчет прибавки Горбачевскому и Марку Варламову.
      - В прошлом году я прибавила Горбачевскому десятку. Кстати: он, кажется, соискатель? Тема утверждена, насколько помню? Ну, так чего же он тянет с диссертацией?
      - Тянет, - пожала плечами Нонна.
      - Ладно, тащите докладную, я подумаю. Теперь вот что, Нонна. Вы по-французски читаете?
      - Нет. По-английски умею.
      - Тогда вот вам перевод с французского. - Директриса пошарила среди бумаг на столе и протянула Нонне листок с машинописным текстом. - Читайте, да поживее.
      Нонна быстро пробежала письмо глазами.
      М а д а м!
      С удовольствием пользуюсь поводом написать Вам письмо. Дело в том, что в этом сезоне Ваш покорный слуга намерен провести комплексное исследование Течения Западных Ветров в диапазоне от пролива Дрейка до берегов Австралии. Судя по некоторым высказываниям Вашего сотрудника мосье Ура, побывавшего этим летом у меня в Океанариуме, такое исследование может представить для Вас определенный интерес.
      Был бы счастлив, мадам, провести работу совместно. Хотелось бы, в частности, испытать в океане методику, о которой в самом общем виде мне поведал мосье Ур при наших - увы, весьма немногочисленных - беседах в Санта-Монике.