Короче говоря, это был кремень. Тот самый кремень, который некогда сыграл исключительную роль в истории цивилизации.
      Повторное лабораторное исследование выявило крупинки древесного угля, приставшие к кремневому наконечнику. Вероятно, деревянный стержень стрелы был для прочности обожжен огнем. Было и другое мнение: будто бы некий врачеватель применил древесный уголь в раскаленном виде для дезинфекции Шамовой раны - в соответствии с формулой античных врачей, которая гласит: "Что не излечивается железом, то излечивается огнем".
      Как бы то ни было, в руках специалистов оказался древесный уголь. Теперь можно было радиокарбонатным способом определить его возраст, так как со временем радиоактивность угля равномерно убывает. И анализ показал, что наконечник стрелы, как и сопровождающие его частицы древесного угля, имеет возраст не менее шестидесяти веков.
      - ...Рад вас видеть, - сказал профессор Рыбаков, выходя из-за стола навстречу Уру. - Садитесь. Вы очень изменились со времени нашей последней встречи. Сколько... уже, кажется, год прошел?
      - Да, год.
      - Не стану вас расспрашивать о заграничном вояже, Ур. Его достаточно широко освещала зарубежная пресса, и вам вряд ли будет приятно вспоминать...
      - Отчего же, - пожал плечами Ур. - Были там и приятные встречи. Например, я рад, что познакомился с доктором Русто.
      Разговор как-то не клеился. За окном посвистывал норд господствующий в этих краях северный ветер. Сильный порыв со стуком распахнул плохо притворенную раму, прошелся по кабинету пыльным вихрем, смахнул с профессорского стола бумаги. Рыбаков кинулся закрывать окно, запутался в раскачиваемой ветром шторе, дернул ее и едва не сорвал вместе с карнизом. Ур тем временем подбирал разлетевшиеся бумаги. На одной из них бросился ему в глаза крупный гриф Академии наук. Невольно взгляд скользнул по густому машинописному тексту.
      "...затянулось недопустимо долго. Прошу Вас принять энергичные меры для установления личности пришельца, либо, если это не удастся..."
      Ур быстро отвел взгляд и положил бумагу вместе с другими подобранными листками на стол. Рыбаков наконец справился с взбесившейся шторой и, закрыв окно, вернулся на место.
      - Сколько уже лет живу здесь, а никак не привыкну к норду, - сказал он. - Итак, на чем мы остановились? Да, у вас была приятная встреча с доктором Русто. Само собой, само собой, он достойный человек... Вот что, Ур. За минувший год многое переменилось. Вы, по-видимому, вполне акклиматизировались... или, точнее, адаптировались, и, хотя те или иные ваши поступки не совсем объяснимы с точки зрения логики, нынешняя ваша коммуникабельность неизмеримо выше первоначальной. Прошу меня понять правильно. Я не собираюсь вас допрашивать...
      - Все ясно, профессор. Простите, что перебиваю. Вы хотите знать, кто я такой, откуда и каковы мои намерения.
      - Совершенно верно.
      - Понимаю, что должен многое объяснить. Я сделаю это, но, если разрешите, не сейчас. Наверное, скоро я уеду... улечу... и вот перед отъездом расскажу вам кое-что о себе.
      - Вы опять собираетесь перелететь за границу?
      - Нет. Улечу насовсем.
      - Это значит - покинете Землю?
      - Обещаю перед отъездом ответить и на этот вопрос.
      Помолчали. Завывал за окном норд. Рыбаков покрутил головой, расслабляя на шее узел галстука. Перед ним сидел вполне земной человек - с печальным выражением лица, с подбитым глазом, - но он хранил в себе тайну, не доступную никому.
      - Очень жаль. - Рыбаков почесал мизинцем бровь. - Очень жаль, что вы упорно избегаете откровенного разговора. Но ответьте, по крайней мере, на загадку, которую нам задал ваш отец. Когда и при каких обстоятельствах он был ранен стрелой?
      - Это произошло примерно за год до моего рождения. Со слов отца и матери я знаю только то, что на стадо овец напали какие-то плохие люди, отец оказал им сопротивление и был ранен в схватке. Где это было, я не знаю, потому что у родителей... у них довольно смутное представление о географии.
      - Вам сколько лет, Ур, - двадцать пять?
      - Двадцать шесть. Я точно высчитал.
      - Значит, отец был ранен стрелой двадцать семь лет назад, верно? Такой срок показывает и патологоанатомическая экспертиза, судя по инкапсулации* наконечника стрелы. Но тут-то и кроется загадка. Дело в том, что возраст наконечника, извлеченного из ягодицы вашего отца, определен в шесть тысяч лет.
      _______________
      * И н к а п с у л я ц и я - обрастание тканью.
      - Шесть тысяч лет? - переспросил Ур. - Вы уверены, что это так? Каким образом вы определили?
      - Радиокарбонным методом. Кусочек обломанного древка, на которое был насажен наконечник, сохранил частицы древесного угля, и поскольку период полураспада угля...
      - Понятно.
      Рыбаков подождал немного, думая, что Ур как-то попытается объяснить парадокс, но тот молчал. Было похоже, что Ур не очень удивлен. Скорее он выглядел озабоченным, удрученным. Да, совсем не похож на того жизнерадостного варвара, каким предстал Рыбакову год назад в колхозе имени Калинина.
      - Что ж, - поднялся Рыбаков, - ничего не остается, как ожидать обещанных предотъездных объяснений. Когда вы, собственно, собираетесь улетать?
      - Пока не знаю.
      Уставившись куда-то в угол, Ур тоскливо думал о том, что деваться ему некуда. Назначить определенную дату отлета - это зависело не только от него. И не столько от него... Куда же ему пойти, где найти убежище? Не возвращаться же в Институт физики моря, на который он навлек неприятности и из которого тайком бежал... Жить у Валерия нахлебником тоже не годится. Правда, у матери, которую приютила у себя добрая тетя Соня, есть немного денег, но она совершенно не умеет считать и рассчитывать - в первом попавшемся на глаза галантерейном или промтоварном магазине может оставить все до последней копейки. Ее нельзя выпускать одну в город...
      Единственное место, где можно пожить в тиши, пока не представится возможность отлета, - это дом родителей в колхозе...
      Спохватившись, он встал, попрощался.
      - Может быть, когда отец выйдет из больницы, я поеду в колхоз, сказал он, уже взявшись за дверную ручку и исподлобья посмотрев на Рыбакова. - Поживу немного у родителей.
      В субботу Шама выписали из больницы, и Валерий с Уром привезли его на такси домой, на улицу Тружеников Моря. Было решено отметить это событие семейным шашлыком.
      Мясо нарезал на куски сам Шам. Тетя Соня гнала его из кухни, просила лечь отдохнуть, но доверить женщинам резание баранины Шам, естественно, не мог. Лишь покончив с этим делом, он погладил тетю Соню по плечу и покинул кухню. Женщины принялись резать лук, толочь сумах, заливать мясо уксусом и нар-шарабом - уваренным гранатовым соком. При этом Каа говорила без умолку - хвалила Шама и жаловалась на сына за то, что он никак не женится. Тетя Соня сочувствовала ей и в свою очередь жаловалась на Валерия.
      Тем временем Валерий трудился на чердаке. От старого ящика, в котором некогда хранились Фарберовы книжки и журналы, а теперь лежала всякая рухлядь, он отодрал несколько толстых досок и снес их во двор. Возле дворовой арки, ведущей на улицу, был пятачок, не покрытый асфальтом, и тут лежали два параллельных ряда закопченных камней, - уже добрых сто лет это место служило всему двору шашлычным мангалом.
      Потом Валерий поднялся к себе на второй этаж. Здесь на открытой площадке стоял Шам. Опершись о перила, он с интересом наблюдал за футбольной схваткой во дворе. В наиболее острые моменты игры, какие принято называть голевыми, Шам очень возбуждался: выкрикивал что-то и размахивал руками, подбадривая или осуждая игроков. Мальчишки поглядывали на бородатого болельщика, посмеивались.
      А еще на Шама подслеповато и косенько посматривал пенсионер-фармацевт Фарбер из раскрытого окна своей галереи.
      Валерий кивнул Фарберу и прошел в свою комнату. Здесь лежал на своем диване и читал газету Ур - в любимых плавках, босой, совсем как год назад, когда он только поселился у Валерия. И можно было подумать, что ничего не переменилось за этот год, если б не сбритая борода и подбитый глаз...
      Закурив, Валерий повалился в кресло.
      - В понедельник Вера Федоровна прилетит из Москвы, - сказал он, постукивая пальцами по подлокотникам.
      - Это хорошо, - ответил Ур и, перевернув страницу "Известий", углубился в судебный очерк.
      - Что с тобой стряслось, Ур? Будто подменили. Тебе даже не интересно, зачем она летала в Москву.
      - Зачем? - коротко взглянул на него Ур.
      - Пробивать тему океанских течений.
      - Я так и подумал, потому и сказал, что это хорошо.
      Валерий почесал под рыжевато-русой бородкой.
      - А ты вернешься в институт, если снова разрешат океанскую тему?
      - Нет. Я же говорил, что поживу немного у родителей.
      - Странный ты все-таки... - Валерий подался вперед, упершись локтями в колени. - Сам заварил кашу с этой "джаномалией", сидел за расчетами, силовую установку для пролива Дрейка придумал - и все побоку? Ну ладно, когда тему прикрыли, ты сбежал, думал, что все из-за тебя, - это понять можно, хотя и с натяжкой. Но теперь-то! Обстановка меняется. Пиреев, говорят, уже не зампред по науке, куда-то уходит по собственному желанию. Океанскую тему Вера Федоровна пробьет наверняка. Никаких помех! А ты - к родителям в колхоз... Чудило ты гороховое, вот и все.
      - Почему гороховое? - спросил Ур.
      - "Почему, почему"!.. Не буду объяснять! - гаркнул Валерий. - Проходу мне в институте не стало: где Ур, почему на работу не выходит... Утром войдешь в отдел - Нонка вот такими глазищами глядит. - Валерий сомкнул пальцы обеих рук, показав большую окружность. - Задает, так сказать, безмолвный вопрос. А я ей отвечаю так... - Он состроил зверскую рожу.
      Ур искоса смотрел на него. Потом отбросил газету, рывком поднялся с дивана, подошел к окну. Валерий вдруг подумал: уж не приступ ли у него начинается?
      - Ур! - крикнул он.
      - Ну, что тебе? - резко обернулся Ур, и лицо его исказила злая гримаса. - Чего ты душу выматываешь? Что вам всем нужно от меня?!
      Он кинулся вон из комнаты. Валерий ткнул окурок в пепельницу и выскочил вслед за Уром.
      Куда девался этот сумасшедший? У тети Сони в комнате его нет, в кухне тоже. Не побежал же он в одних плавках на улицу! Хотя с него станется...
      Тут Валерий увидел, что дверь черного хода стоит открытая. По темной, пахнущей кошками лестнице он поднялся на чердак. Здесь было душно. Пыльный брус света косо падал из окошка, сплошь затканного паутиной. Валерий огляделся. Ржавая ванна, источенный жучком колченогий комод, свалка отслуживших свой век примусов, глиняных горшков, самодельных газовых таганков... За свалкой сидел на полуразбитом ящике Ур.
      Он молча смотрел на Валерия, и тому стало вдруг жутковато от этого немигающего и как бы затравленного взгляда.
      - Можешь слезть с чердака, - сказал Валерий. - Больше я не стану тебе досаждать разговорами. Живи как хочешь.
      И он двинулся было к лестнице, но остановился, услышав голос Ура.
      - "Живи как хочешь", - повторил тот. - Наверно, это невозможно. Так же, как невозможно уйти от людей...
      Ур словно бы с самим собой разговаривал.
      - ...Все связывает людей друг с другом, - продолжал он, производство, общие цели... Даже личные цели недостижимы без помощи других... Прочные взаимные связи и в то же время - разъединенность, случайность... странная неупорядоченность приема и передачи информации...
      Валерий невольно затаил дыхание, чтобы не вспугнуть, не прервать монолог. Он приготовился услышать нечто очень важное. Но Ур умолк. Он сидел, опустив голову и будто прислушиваясь к доносившимся со двора мальчишеским голосам.
      - Однажды ты уже говорил что-то в этом роде, - сказал Валерий. - А что, в тех местах, откуда ты прилетел, поступление информации организовано иначе?
      - Иначе, - эхом откликнулся Ур. - Конечно, иначе... если рассеянная информация сконцентрирована и мозг настраивается на направленный прием... А для чего еще существует разум?..
      - Ну, ну, дальше, Ур. Что это значит - настроить мозг?
      Ур поднял на него взгляд, далекий, отчужденный.
      - Здесь жарко. Пойдем отсюда. - И, уже спускаясь по лестнице, он добавил негромко: - Все равно ты не поймешь...
      Шам священнодействовал. Он потребовал, чтобы мальчишки на время приготовления шашлыка прекратили футбол - не ровен час, угодит еще неловко пущенный мяч в мангал, раскидает угли, погубит все дело. Шам помахал над раскаленными углями фанеркой, побрызгал водой, чтобы прибить язычки пламени, потом принял у Валерия шампуры с нанизанными кусками мяса и положил их кончиками на два ряда камней. Валерий понимал толк в шашлыке и сам умел его жарить, но тут пришлось ему удовлетвориться ролью ассистента: принести, подать. Он попробовал было поворочать шампуры над углями, но Шам властно отстранил его, сказав что-то на непонятном своем языке.
      С пылу, с жару шашлык был подан на стол и посредством куска хлеба снят с горячих шампуров на широкое блюдо.
      - За ваше выздоровление, дядя Шам, - сказал Валерий по-азербайджански, поднимая бокал.
      - Ай молодец! - ответил Шам. - Хорошо сказал!
      Он сидел в своей клетчатой рубахе навыпуск, легко и быстро прожевывал кусок за куском. Валерий подумал, что с вилкой в руке Шам выглядел бы куда менее естественно.
      - А все-таки, дядя Шам, кто всадил в вас стрелу? - спросил он.
      - Плохие люди! - сердито потряс руками Шам. - Дети змеи, чтоб им рот забило глиной! Они увели овец!
      Он принялся возбужденно выкрикивать что-то на своем языке. Каа тоже кричала о плохих людях и, насколько понял Валерий, о каких-то богах, которые не дали Шаму погибнуть. Ур, который ел вяло, сказал им что-то, непонятное для Валерия, и они успокоились. Но не сразу. Как вулкан, остывающий после извержения, они еще некоторое время тихонько клокотали.
      Потом Шам и Валерий принесли новую порцию шашлыка.
      - Ваше здоровье, тетя Каа, - поднял бокал Валерий.
      - Хорошо сказал, молодец! - просияла Каа.
      И, вытерев жирные губы тыльной стороной ладони, она быстро и не всегда понятно заговорила о том, что тетя Соня очень хороший человек и она, Каа, прекрасно понимает ее заботы: это очень плохо, когда мужчина не имеет жены и дома, таких мужчин никто не станет уважать, потому что мужчина, не имеющий жены...
      Тут Валерий догадался включить телевизор, и тетушка Каа замолчала на полуслове и впилась в экран, где шла передача "А ну-ка, парни!".
      Уже все были сыты, только Шам с достоинством доедал шашлык. Тетя Соня с помощью Валерия и Ура стала убирать со стола и накрывать чай.
      Стемнело. Полная луна долго выжидала за четырехэтажным кубом универмага. Дождавшись своего времени, она выкатилась хорошо начищенным медным диском, взошла над световым призывом "Покупайте телевизоры по сниженным ценам" и полила поток таинственного света в окна дома № 16 на улице Тружеников Моря.
      Шам кинул обглоданную косточку на тарелку, вытер руки полой рубахи и подался к двери. В следующий миг он очутился на площадке дворовой лестницы и, воздев руки, испустил восклицание, явно обращенное к луне.
      Как раз в это время нижняя соседка, Ляля Барсукова, поднялась сюда, на второй этаж, чтобы посоветоваться с Фарбером относительно рецепта, выписанного врачом ее мужу, страдающему желудком. Фарбер на пенсии был уже давно, но весь двор по старинке ходил к нему за консультациями. Он был хорошим фармацевтом. Он даже - в далекие годы молодости - дал миру новую мазь от потливости ног. Но настоящей его страстью были древние цивилизации.
      Через раскрытое окно Ляля протянула Фарберу рецепт:
      - Почему он такой дорогой, Ной Соломонович? Нам такое еще не выписывали. Посмотрите, пожалуйста.
      Фарбер поднес листок к носу, подслеповато всмотрелся.
      - Три шестьдесят две, - забубнил он слабым голосом. - А почему?.. М-м-м... А потому, что выписана вот эта штука, - ткнул он коричневым от старости ногтем в латинское название. - Это штука не вредная... не вредная штука... но дорогая. Можно было и без нее... Тогда... - Он пожевал губами. - Тогда обойдется в девяносто семь копеек.
      - Зачем же он так делает? - возмутилась Барсукова. - Такой важный, мы с Петькой с трудом к нему пробились, а сам лишнее выписывает.
      - Потому и выписывает, что важный...
      - Что? Простите, не расслышала.
      - Я говорю, сами вы, клиенты, виноваты. Норовите попасть... м-м-м... к светилу, светило выпишет рецепт, вы идете в аптеку, а там говорят платите шестнадцать копеек... И что же? И вы очень недовольны. Такое светило - и шестнадцать копеек... Не верят у нас дешевым лекарствам...
      - Да, но не три шестьдесят же! Вы сделайте, Ной Соломонович, чтобы осталось девяносто семь...
      - Подождите, Ляля, минуточку...
      Фарбер прислушался к бормотанию Шама. Тот стоял у перил и, слегка подпрыгивая, тянулся к луне и повторял все громче, громче одну и ту же фразу.
      Но вот он сотворил свою молитву - или заклинание? - и отвернулся от луны, пошел к двери. И тут Фарбер несмело, мекая и экая, произнес фразу на каком-то языке, полном открытых гласных звуков. Шам посмотрел на него удивленно и ответил. Старый фармацевт понял и сказал еще что-то. Они заговорили!
      Валерий, изгнанный на площадку за курение, не поверил своим ушам, когда застал их - Шама и Фарбера - беседующими на языке, которого не понимал никто, кроме пришельцев.
      - Ной Соломонович, - заныла Ляля Барсукова, - так сделайте, чтобы девяносто семь копеек...
      - Обожди, - прервал ее Валерий. - На каком языке вы с ним разговаривали, Ной Соломонович?
      Тот смущенно улыбнулся, от чего его косенькие глаза совсем сбежались к переносице, и забубнил:
      - Я еще днем к нему прислушивался, когда он кричал мальчишкам. И мне не верилось, что я понимаю некоторые слова. А когда он прыгал... м-м... прыгал перед луной и произносил заклинание, я понял точно. Он обращался к луне со словами...
      - Не хотите - не надо, - рассердилась Барсукова и стала спускаться по лестнице. - Трудно ему девяносто семь сделать...
      - Да отвяжись ты! - метнул в нее взгляд Валерий. - Ну, ну, с какими словами, Ной Соломонович?
      - Он говорил: "Как я не могу дотянуться до тебя, так пусть мои враги не дотянутся до меня, до моей женщины, до моего стада". И тогда я составил фразу и рискнул... м-м... рискнул пожелать ему, чтобы все это исполнилось.
      Шам сказал ему что-то.
      Фарбер с улыбочкой помотал головой и сказал Валерию:
      - Он спрашивает, не знаю ли я какого-то человека по имени Издубар. А откуда я могу его знать, посудите сами, если я всю жизнь прожил здесь, а он - в Двуречье...
      - В Двуречье? - изумленно воскликнул Валерий. - Да на каком языке вы разговаривали?
      - Разговаривали! - Фарбер выглядел польщенным. - Я немножко знаю классический диалект, но одно дело немножко знать, а другое - м-м-м... разговаривать... Он, насколько я понимаю, говорит на старом диалекте, который существовал до двадцать третьего века до нашей...
      - Ной Соломонович! Да не томите, скажите наконец, на каком языке вы с ним говорили?!
      - Я же говорю тебе, - развел тот сухонькими ручками, - на шумерском.
      Часть третья
      БРАВЫЕ ВЕСТЫ
      Г л а в а  п е р в а я
      ЛЮДИ И БОГИ
      Боги потопа устрашились,
      Поднялись, удалились на небо Ану...
      "Сказание о Гильгамеше"
      Дождь перестал, медленные тучи сползли с солнца. Оно клонилось к закату, и люди и овцы отбросили тени далеко в сторону от караванной тропы. Долго тянулась с левой руки оливковая роща, потом пошли луга, пересеченные тут и там каналами с желтоватой водой. Трава была хорошая, густая, но пустить сюда стадо пастухи остерегались, потому что эти пастбища принадлежали чужим родам, схватываться с которыми не было никакого расчета. Хозяин воды велел пригнать стадо в Город - двенадцать овец отдать в храм, в жертву богу Нанна, а остальных обменять у тамошних богатых купцов на медь, серебро и ткани. Аданазир, старший сын Хозяина воды, не первый раз гонит караваны в Город и знает, как лучше совершить мену.
      Поигрывая плеткой, ехал Аданазир во главе каравана на крепком молодом осле. Хоть и жарко стало, а ярко-красный шерстяной плащ Аданазир не сбрасывает. Не пристало ему ехать полуголым, не простой ведь он пастух.
      Другое дело - Шамнилсин. Как и другие пастухи, он скинул с плеч свой плащ и идет в одной юбке. Юбка у Шамнилсина хорошая, красная с синим, полосатая. Новая совсем еще юбка. Не худо бы поберечь такую юбку, но уж очень не хочется появиться в Городе в старом тряпье. Про Город он много слышал - живет там столько людей, что никто не сосчитает, и там стоит храм богу луны высотой до неба, а базары такие многолюдные и шумные, что человеку ничего не стоит потеряться там, как малому ребенку в тростниковом лесу. Богат и могуч Город. Из многих стран - с высоких гор на востоке, из пустыни на западе - везут туда товары. А с юга плывут корабли, тоже с товарами, и по каналу достигают Города.
      Первый раз идет он, Шамнилсин, с караваном в Город. Вот почему радостно у него на сердце. Может быть, в Городе ему удастся совершить мену: отец, искусный гончар, вылепил из глины шесть фигурок, хорошенько обжег, облил земляной смолой, - красивые получились фигурки, может, удастся выменять их на браслет для Кааданнатум. Очень она любит браслеты, один у нее уже есть - из раковин и бусин сердолика, и она носит его на руке.
      При мысли о жене Шамнилсин улыбнулся во весь рот. Две луны назад Хозяин воды дал эту девушку ему в жены. Она уже совсем взрослая, ей двенадцать лет и четыре года, она быстронога и любит украшения, и у нее красивое имя - Кааданнатум. Она дочь Хозяина воды от рабыни. Шамнилсин получил ее, конечно, не задаром: он должен отработать Хозяину воды половину двенадцати и еще один год. Он должен заботиться о стаде Хозяина: чтобы оно умножалось и овцы были к нужному времени жирны, а к другому времени - шерстисты.
      Хоть и молод он, Шамнилсин, - еще трех лет недостает, чтобы было дважды по двенадцать, - а пастух он хороший. Он знает все овечьи повадки, и какой нрав у каждого барана, и какая им нужна трава. И на осенних играх, когда юноши и мужи соревнуются, кто быстрее снимет шкуру с зарезанной овцы, он, Шамнилсин, был не из последних. Рука у него быстрая, ловкая. Потому, должно быть, и отличил его Хозяин воды, дающий жизнь Роду. Потому и дал ему в жены свою дочь от рабыни.
      И уже завиднелась впереди пальмовая рощица. Погонщики, которые и раньше хаживали в Город, говорили, что за рощей дорога выйдет к Реке, к густым тростниковым зарослям. Там будет ночлег и водопой. Хорошо бы дойти засветло. В тростниковом лесу, всем известно, водятся дикие кабаны и змеи. А то и на льва, чего доброго, можно нарваться.
      Старый Издубар, отец Хозяина воды, не боялся львов. Один на один выходил он на страшного зверя, вооруженный копьем и кинжалом. Ох и богатырь был! Он-то, Издубар, и привел когда-то свой Род в эту долину. Слыхал Шамнилсин от старых людей, что жили они раньше, в старину, где-то в горах, а когда истощились пастбища, пришли сюда, в долину. Старому Издубару не сиделось на месте. За долгую свою жизнь - два раза по шестьдесят лет - исходил он всю сушу с грозным своим копьем, а под конец жизни заперся в большом доме, окруженном крепкими стенами, и оттуда пошел Город. Так старые люди говорили.
      Хозяин воды был его младшим сыном и поэтому не мог стать во главе Рода. Но вдруг поумирали его старшие братья. Говорили об этом всякое. Может, разгневали они богов и навлекли на свои непутевые головы гибель, ведь боги обид не прощают, а может, поубивал их Хозяин воды. В ту пору был он молод и звали его Уздубар. И после смерти братьев стал он Хозяином колодца и стада, и Род, покинутый старым Издубаром, великим охотником, подчинился молодому Хозяину.
      Теперь-то и он уже стар. Он сильно преумножил стадо и вырыл для воды много каналов, и вода питала посевы ячменя и виноградники. И уже не Хозяином колодца, как встарь, а Хозяином воды называли Уздубара. Боги были милостивы к нему, и особенно Эа, бог воды, обитающий под землей. Но очень ему хотелось сравняться славой с отцом, и велел Хозяин воды приближенным людям, страже своей, говорить, что он великий охотник, убивший двенадцать львов и столько же кабанов. Но весь Род знал, что это только слова, на самом деле ничего не было. Но говорить об этом вслух никому не дозволялось под страхом наказания.
      И еще Хозяин воды велел называть себя не Уздубаром, а Издубаром, как его отца, который давно уже лежит в глиняном гробу и исправно получает пищу и питье, чтобы его дух не вышел наружу и не потревожил сына за то, что принял имя отца своего.
      У каждого свои заботы. У Хозяина - одни, а у него, Шамнилсина, другие. Вот он уже взрослый мужчина, и у него есть своя хижина, сплетенная из тростника и обмазанная глиной. Есть женщина. И есть два кувшина, и два блюда из хорошей глины, и ступка для растирания зерен, и два ножа - один из кремня, второй - из меди. И когда он отслужит Хозяину положенный срок, может быть, Хозяин даст ему участок, орошаемый водой и пригодный для ячменя или виноградника. Но это еще не скоро.
      Другое тревожит Шамнилсина. Еще в первую ночь Кааданнатум, жена, поведала ему, что Шудурги, младший сын Хозяина воды, противился воле отца, требовал, чтобы тот отдал Кааданнатум в жены ему, Шудурги. А у самого уже есть три жены. Так нет, четвертую ему подавай. Конечно, Кааданнатум красивая, нос у нее не такой длинный, как у жен Шудурги, брови - черными полумесяцами, а глаза - каждый величиной с кулак. Что из того, что нет у нее серебряной ленты на голове и золотых серег и дорогих ожерелий? Она и без них красива. Но ему, Шамнилсину, не нравится, когда Шудурги пялит на нее свои рыжие глазки. И, по правде, он побаивается младшего сына Хозяина за его свирепый нрав.
      Миновали пальмовую рощу. Теперь тропа углубилась в густые тростниковые заросли, и сразу стало и холодно и темновато. Пастухи надели плащи, Шамнилсин тоже накинул на загорелые плечи свой потертый войлочный плащ и заколол у правого плеча заколкой - крючком из обожженной глины.
      Сумрачно было в лесу. Скорее, скорее бы выйти к Реке. Возгласы погонщиков, овечье меканье и рыдающие крики ослов разносились по лесу.
      Стемнело, когда караван, обойдя пахучее болото, вышел наконец к берегу Реки. Стадо устремилось на водопой. Аданазир выбрал место для ночлега, приказал поставить себе шатер из черной козьей шерсти. Пастухи разожгли костер, сняли с ослов вьюки с дорожными припасами - ячменными лепешками, кислым молоком, овечьим сыром. Двух овец Аданазир велел зарезать и зажарить. Не поздоровилось бы ему, если б узнал об этом Хозяин воды, не терпевший воровства. А разве не воровство это - своевольно уменьшать стадо Хозяина? Аданазир ведет себя так, будто стадо уже принадлежит ему.
      Так думал Шамнилсин, а руки его между тем быстро делали при свете костра привычную работу - свежевали овечью тушку. Свежевал Шамнилсин, а сам все поглядывал на Реку, на красные отсветы костра на широкой воде. Вот она, значит, какая - Река, дающая жизнь долине. До сих пор он видел бегущую воду только в узких ложах каналов. Могуч, могуч Эа, бог воды, если сумел исторгнуть из земли такой поток...
      Луна была не полная, и поэтому Шамнилсин тянулся к ней и подпрыгивал недолго.
      - Как я не могу дотянуться до тебя, так пусть мои враги не дотянутся до меня, до моего дома, до моей женщины.
      Он произнес заклинание и опять вспомнил про Шудурги, чтоб змея его ужалила.
      Спали, прижавшись друг к другу, овцы. А люди, накормив собак, сидели вокруг огня, ели жареное мясо, лепешки и сыр, запивали водой из кожаных бурдюков. Говорили пастухи о Городе, о тамошних базарах, о том, что рано в этом году начались дожди и Река сильно вздулась, о кочевниках с Севера, которые все чаще проникают в долину и нападают на людей и стада.
      Потом разделили стражи, и те, кому выпало спать, тут же и улеглись на траве, завернувшись в плащи.
      А Шамнилсину выпало сторожить до середины ночи. Кто моложе, тем всегда выпадает самая плохая стража, когда особенно хочется спать.
      Он сидел, сонно моргая, подкидывал в огонь нарубленного с избытком тростнику, таращил глаза в окружающую темень. Луна была красная, к дождю, и верно, заморосил мелкий дождь, а луна уплыла в тучи. Слипались глаза у Шамнилсина. Чудилось сквозь дремоту, будто на берег в том его месте, где отступили заросли, тихо опускается Зу - бог тьмы и бурь, покровитель разбойных людей. Шамнилсин встрепенулся. Что-то слабо светилось в той стороне. Да нет, это река отсвечивает. Если бы злой бог Зу махнул крылом, взвыл бы ветер, началась буря.
      Нет, все спокойно.
      - А-на-на-а-а! - донесся окрик пастуха, сторожащего у костра на другом конце лагеря.
      - А-на-на-а! - откликнулся Шамнилсин.
      Чтобы не заснуть, он развязал свой кожаный мешок, нащупал фигурки, вылепленные искусником-отцом, опять стал соображать, удастся ли выменять их на браслет. Там же в мешке, на дне, лежали камни, припасенные для пращи.
      Дождь припустил и перестал. Выплыла из-за туч луна. И уже недолго оставалось ждать до середины ночи, когда можно будет разбудить новую стражу, как вдруг из тростниковых зарослей донесся шум. Уж не кабаны ли идут, ломая твердые стебли, на водопой? Или, чего доброго, львы?
      Шамнилсин проворно вскочил, прислушался. Тихо... Вот опять! Будто голос человечий раздался... Залаяли собаки...
      - Вставайте, лю-уди! - заорал Шамнилсин не своим голосом.
      Ругаясь спросонок, вскакивали пастухи, хватались за луки и пращи. А уже из прибрежных зарослей бежали к лагерю люди с копьями, с луками... кто полуголый, кто в белой развевающейся одежде... бородатые все, головы повязаны до бровей...
      Ну, надо отбиваться. Шамнилсин размотал тонкие ремешки с лоскутом мягкой овечьей кожи, выхватил из мешка камень. Приметил разбойника, бегущего с наставленным копьем прямо на него. Раскрутил над головой пращу, отпустил боевой конец...
      Боги свидетели, он услышал, как стукнул камень о голову! Твердая у разбойника голова! Хрипло вскрикнул он, упал на бегу. Шамнилсина охватило боевое возбуждение. Он закричал, радуясь своей меткости, вложил в пращу новый камень. Просвистела совсем близко стрела. Верно говорят старые люди: если слышишь пение стрелы, значит, она пролетела мимо.