— Если тебе не нравится значок, отдай обратно.

— Мне не нравится твоё настроение.

Он пристально смотрел, и я понял ход его мыслей.

— Зря беспокоишься, — сказал я. — Тебе не придётся гоняться за мной по Европе. Все в порядке, Леон. Не знаешь случайно, что идёт в Интернациональном театре? Целую вечность там не был.

— Почему же не знаю? Идёт «Океанский прибой», инсценировка романа Сорокина.

— Стоящая вещь?

— Неплохая. Улисс, я понимаю, тебе не хочется сейчас говорить… Пожалуй, действительно нужна разрядка… Но потом, когда ты отдохнёшь, придёшь в себя…

— Там видно будет. Извини, что задержал, ты ведь куда-то торопишься.

Леон посмотрел на часы:

— Да, я опаздываю немного. Понимаешь, Нонна просила приехать.

— Привет ей передай. Ну, Леон… — Я стиснул ему руку. — Спасибо тебе.

— За что?

— Вообще… Всего тебе хорошего.

Уходя, я чувствовал, что он смотрит мне вслед. Потом толпа захлестнула нас обоих.

А мне было некуда торопиться. Я шёл не спеша по улицам, по бульварам, утопающим в цветах и пёстром праздничном убранстве.

«И снова гудят корабли у причала…»

Я посмотрел «Океанский прибой» — хорошую драму, чем-то напоминавшую историю сложных отношений Тома и Ронги Холидэй, родителей Андры. Правда, действие тут происходило не на Земле, а под водой — в рудничном посёлке на дне Тихого океана. И ещё я успел посмотреть комедию в Театре миниатюр довольно смешную, но, в общем-то, пустяковую.

Было около полуночи, когда я вернулся в гостиницу. Я заказал по инфору место на завтрашний рейсовый лунник. Попросил прислать одного из гостиничных мажордомов для упаковки вещей.

Мой номер был завален свёртками, пакетами, кипами книг.

Я постоял у открытого окна, глядя на пляску огней в ночном небе. Потом решился наконец: набрал код Андры. Она ответила сразу.

— Не разбудил тебя?

— Нет, что ты, у нас ещё гости. Я рада, что ты вызвал, Улисс…

— Андра, я улетаю. Надолго. Желаю тебе счастья. Прощай.

Утром, перед отлётом, я вызвал Борга, чтобы попрощаться, но его видеофон не ответил на вызов. Я позвонил администратору и узнал, что конструктор Борг улетел вчера около пяти вечера.

— Не говорил он, куда улетает? — спросил я.

— Он заказал место на ближайший рейс к «Элефантине», — ответил администратор.

Вот как, подумал я, значит, передумал Борг. Собирался к своему другу Хансену в Копенгаген, а улетел на «Элефантину». Я представил себе опустевший по случаю праздника звездолёт и Борга — как он медленно идёт один-одинёшенек по коридорам, мысленно прощаясь с кораблём. С прекрасным кораблём, в создание которого он вложил столько труда и таланта.

Так-то вот…

Я прилетел в космопорт за час до отправления лунника.

Непривычно это — войти через пассажирский вход, сдать багаж и, не заходя ни в пост ССМП, ни в диспетчерскую, развалиться в кресле, попивать апельсиновый сок и перелистывать пёструю иллюстрированную пустяковину, которая испокон веков почему-то считается лучшим чтивом для пассажиров. Непривычно — и хорошо…

Не надо бросать пилотский жетон в блестящее горло регистратора, не надо лезть в холодные объятия автоматического диагноста… Когда-то, читал я, инквизиция использовала для пыток жестяную статую человека. Она раскрывалась на две половинки, а внутри вся была утыкана острыми иглами. Еретика вставляли в неё и захлопывали. Примерно такую же штуку создали наши медики, и ни один пилот не пойдёт в рейс, пока не побывает в «железной деве» — тесной кабине, в которой многочисленные датчики вытягивают из тебя информацию о составе крови, её давлении, пульсации, ритме сердца и мозга, о биоэлектрическом индексе и о мышечном потенциале. Я — пассажир. Мне не надо знать ничего. Объявят посадку — моё дело пойти за дежурной, пройти шлюз, затем мне покажут в салоне моё место, и — везите меня!

Я сидел в зале ожидания и впервые в жизни читал «Памятку для лиц, впервые вылетающих в межпланетный рейс». Занятно все это было. А вернее, все это помогало мне отвлечься от беспокойных и не очень-то весёлых мыслей.

Но вот прозвучал мотив «внимание», и я, как и прочие пассажиры, повернул голову к информационному экрану. На экране возникла девушка из персонала космопорта, вполне типовая — двухцветные волосы, космофлотская чёрная блузка, улыбка, полная обаяния. Она оглядела зал, остановила взгляд на мне и негромко сказала:

— Улисс Дружинин, тебя срочно вызывают в диспетчерскую.

Кто-нибудь из товарищей пилотов, подумал я. Передать что-нибудь на Луну…

Я пошёл не торопясь, не теряя достоинства, как и полагается пассажиру, которого должны обслуживать по всем правилам.

А спустя десять минут я уже томился в холодном нутре «железной девы»…

Надо же случиться такому: у первого пилота рожает жена. И первый пилот ужасно беспокоится. То есть он, конечно, и виду не показывает и хочет лететь, но провести «железную деву» ему, разумеется, не удалось. Подвёл пилота биоэлектрический индекс, и его безжалостно отстранили от рейса, чем ещё более усугубили его нервное состояние. А второй пилот — желторотый юнец, только что окончивший институт, и… Да что говорить, космофлот есть космофлот, никогда в нём не будет порядка. А я, понятное дело, тут как тут: удивительное у меня свойство влипать в разные истории!..

Ну ладно, может, оно и к лучшему — ещё раз, в последний раз, посидеть в рубке лунника.

И вот я уже сижу за командирским пультом, а второй пилот, с юношеским пушком на щеках и плечами многоборца, сидит в правом кресле и столь же откровенно, сколь и почтительно разглядывает меня — сказок наслушался, видно…

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Икар, — ответил он застенчиво.

— Родительское?

— Собственное, — сказал он и застеснялся ещё больше.

Я хотел съязвить, напомнить, что издавна старые лётчики считали Икара типичным аварийщиком, нарушителем инструкций, но воздержался.

— Икар так Икар, — сказал я. — Давай читать молитву.

Он послушно включил предполётный экран. На нем загорелась надпись: ГОРЮЧЕЕ?

Я посмотрел на указатель горючего и нажал кнопку «ДА».

Надпись сменилась новой: ЭКИПАЖ?

«ДА».

ПАССАЖИРЫ?

«ДА».

СВЯЗЬ?

«ДА».

Скучное это занятие — дублировать автоматику, которая и сама все знает, но ничего не поделаешь — ледяные правила космофлота требуют, чтобы командир лично ответил на все три десятка предполётных вопросов. Наконец мне позволили выйти на связь с дежурным диспетчером. Он прочёл мне условия полёта, которые я знал и без него. Но так было надо. Потом я получил разрешение на связь со стартом. И только после этого я, сняв предохранительный колпачок со стартовой кнопки, собрался включить автомат старта. Правый пилот так смотрел на мой палец, будто из него сейчас вырвется плазменный ураган.

— Икар, — сказал я, — нажми.

Ах, как сверкнули у него глаза!

— Можно? Мне? — переспросил он.

— Не переспрашивай командира, Икар. Не все это любят.

Ах, как старательно нажал он красную стартовую кнопку, сразу пересветившуюся зелёным светом, как благодарно посмотрел на меня!

Потом — такой привычный, такой знакомый рывок, когда кресло мягко утопает в гнезде амортизатора. Потом — педальная подножка вздрогнула, встретила мои ступни и вежливо приподняла их чуть выше, чтобы стабилизировать кровяное давление… Я вступил в свои командирские права — право присутствия при действиях автоматики.

Селеногорск по праздникам будто вымирает. Большинство селенитов улетает на шарик, остаются лишь самые необходимые вахты. Я шёл пустынными селеногорскими коридорами, скользя взглядом по стенам, разрисованным и исписанным здешними остряками.

Устрашающее табло «Не входить!» над дверями Узла космической связи не горело. Я постучался — никто не ответил. Неужели и Робин улетел на праздники? Дверь поддалась нажиму, я вошёл в холл. Здесь никого не было, кроме вычислительного автомата, из пасти которого торчал, как язык, кусок бледно-розовой плёнки. Я выдернул плёнку, посмотрел — ряды цифр и знаков. Из-за двери аппаратной донеслись голоса. Я заглянул туда.

Дед сидел спиной ко мне — сухонький, сутулый, в неизменной своей чёрной шапочке; перед ним стоял столик, заваленный таблицами и обрывками плёнки. А вдоль слепых, отдыхающих экранов прохаживался Робин, засунув руки в карманы комбинезона. Для полноты картины не хватало только «среднего звена» великой династии космических связистов. Но я знал, что Анатолий Греков занят сейчас другими делами — в Совете шла серия совещаний, разрабатывалась новая программа…

— Легко твердить «не годится, не годится», — говорил Робин, продолжая мерно вышагивать из угла в угол. — Если бы вы с отцом с самого начала сделали упор на элементарные планетологические вопросы, а не на теорию информации…

Тут он повернулся и увидел меня.

— Какими судьбами? — Робин широко развёл руки и заулыбался, но улыбка не согнала с его лица выражения озабоченности. — Садись, Улисс, сейчас мы…

— Без теории информации, — проскрипел Дед, — без выработки кода вообще не стало бы возможности обмена.

Он тяжело поднялся, кивнул мне. Я протянул ему плёнку: может быть, там значилось нечто важное? Дед посмотрел, бросил плёнку на стол и сказал:

— Все то же. — Волоча ногу, он направился к двери. — Отдохну немного перед обедом, Михаил.

Мы остались вдвоём с Робином.

— Что хорошего, Улисс? Впрочем, знаю, знаю — хорошего ничего нет. Возвращаешься на свой корабль? А у нас тоже сплошные неприятности. Ни черта не можем понять, что стряслось с Сапиеной.

— Молчит? — спросил я.

— Молчит! — Робин постучал костяшками пальцев по главному экрану, будто этот стук мог пробудить от спячки неведомых абонентов на другом конце канала связи. — Запросили рецепт открытого огня — и замолчали. Мы тут ломаем голову, загрузили алгоритмами догадок логические машины. Но все наши гипотезы не стоят… не стоят застёжки на твоём костюме. Кстати, недурной костюмчик. Теперь такая мода пошла?.. Понимаешь, мыслим по-земному! Слишком по-земному. И машины наши антропоидны. Вот в чём беда.

Ты прав, подумал я. Прав как никогда. Мы ещё не готовы для разговора с Большим космосом. Далеко ли мы ушли от неандертальцев, тупо таращивших глаза на звёздное небо, такое непонятно-пугающее? Положим, знаем мы неизмеримо больше, но вот понять… Для того чтобы понять, надо быть там. Надо стать наконец homo universalis.

— Что? — спросил Робин. — Не понял твоего менто.

«Раньше ты понимал меня лучше», — с внезапной горечью подумал я.

— Нет, я не посылал менто. Послушай, а ты уверен, что они просили именно огонь? Может, вы их вовсе не поняли и последний сигнал означал просто «не хотим больше с вами разговаривать»…

Робин отлепился от экрана и присел на край стола, небрежно отодвинув груду бумаг и плёнок. Кажется, он немного успокоился, во всяком случае ответил он примерно так, как бывало прежде, когда мы летали вместе:

— Я всегда говорил, что у тебя светлый ум, Улисс. — И, помолчав, добавил: — Вообще-то замечание резонное. Сколько уже месяцев я выверяю код… Да нет, при всём его несовершенстве сигнал расшифрован правильно. Мы тут с Дедом переворошили всю документацию, весь обмен с самого начала. Не хотел я вытаскивать Деда на Луну, отрывать от мемуаров, но пришлось…

— Значит, нужен огонь, — сказал я. — На Земле давно нe пользуются открытым огнём, но каждому дураку известно, что огонь бывает разным. Не обязательно при соединении вещества с кислородом. Многие металлы горят в хлоре, некоторые окиси — в углекислоте. Если бы знать наверное, какая там атмосфера…

— Вот именно. По нашим скудным сведениям, атмосфера у них нашего типа. Но, конечно, уверенности нет.

— Ну, допустим. Для чего был нужен открытый огонь? Первобытные люди грелись у костра, жарили мясо, отпугивали хищников…

— Брось, Улисс. Мы перебрали все варианты — даже такие, о каких не слыхивали. Машина выдала всё, что хранилось в памяти. Ясно, что при высоком уровне развития открытый огонь не нужен — он неэкономичен и грубо управляем. Первый логический вывод: высокоразвитая цивилизация попала в некие условия, исключившие обычную энергетику.

— Логично, — сказал я. — Может, снизилась внутренняя активность центральной звезды их системы, и тот вид энергии, на котором работает техника Сапиены…

— Думали, думали! — Робин опять забегал по аппаратной. — Понимаешь, не умеем мы представить себе жизнь, резко отличную от нашей. Так и лезут земные аналогии. Знаешь, что пришло мне в голову, Улисс? — Он остановился передо мной, сунул руки в карманы. — Вот наша Солнечная система — она кружится вокруг центра Галактики по такой гигантской орбите, что за время своего существования сделала всего пять или шесть оборотов, верно? А человеческая история и вовсе умещается в нескольких градусах этой орбиты. Так?

— Пожалуй. Что из этого следует?

— Не гипотеза, Улисс. Не знаю даже, как назвать… незрелая мысль… Какие области пространства ещё предстоит пройти нашей Системе, в каких полях тяготения, в каких вихрях излучений предстоит ей побывать? И вот, скажем, Сапиена… Вместе со своей системой она могла войти в некую область, пересекаемую орбитой… в такую область Галактики, где энергетические условия…

Робин увлёкся, дал волю фантазии, а вслед за ним и я, и только Ксения, вызвавшая Робина на обед, прервала наш разговор.

В столовой было отнюдь не многолюдно. Четверо селенитов, уже отобедавших, сидели перед визором — там передавали праздничную программу.

Знаменитый Герасим, аккуратнейший из роботов, принёс нам еду. Ксения пожаловалась мне, что как наступают праздники, так уж непременно что-нибудь помешает улететь на шарик. Теперь вот она и могла бы полететь, срочных дел нет, так Робин затеял работу, которой конца не видно. Сапиена, Сапиена — только и слышишь от него…

— А ты бы взяла и одна полетела на праздники, — сказал я.

— Одна? — Ксения удивлённо подняла брови. — Ну, знаешь ли… В конце концов, и по визору все можно увидеть.

— Правильно! — заявил Робин и потрепал её по плечу.

Вошёл Дед. Скосил сердитый взгляд на визор, поморщился.

— Отдохнул? — спросил Робин. — Как себя чувствуешь?

— Был бы вам чрезвычайно обязан, молодые люди, — отнёсся Дед к селенитам у визора, — если бы выключили эту мерзость.

— Иван Александрович! — взмолился кудрявый селенолог Макги. — Какая же это мерзость? Такие славные песни…

— Сделай, по крайней мере, потише. — Дед положил на тарелку салату. — «Славные песни»! — проворчал он. — Нету на вас Чёрного робота.

Робин подмигнул мне. Я понял и попросил Деда рассказать историю о Чёрном роботе. Я знал её в переложении Робина, но от самого Деда не доводилось слышать. Я готов был слушать все истории Деда подряд, лишь бы отвлечься от мысли о собственной невесёлой истории…

Дед отнекивался, но мы насели на него дружно. И он сдался.

Это давняя история, друзья. Теперь уже никто не помнит, как звали изобретателя, создавшего Чёрного робота. Но у истории причудливая память, и она сохранила имя Василия Крюченкова — первой жертвы Чёрного робота. Почему бронированное чудовище выбрало именно его — тайна, которую так и не удалось раскрыть. Ведь таких, как Вася Крюченков, было много молодых ребят, любивших громкую музыку. И почему первый Чёрный робот появился именно в Рязани, тоже неизвестно. Вообще появление Чёрных роботов с самого начала было окутано тайной.

Так вот, в то утро Вася Крюченков спешил на работу, во вторую поликлинику. Он был зубным техником, Вася Крюченков, и к тому же хорошим зубным техником.

В те времена люди с удивительной лёгкостью запивали огнедышащий борщ ледяным пивом, и зубы сначала «сводило», а потом они начинали портиться, и поэтому хороших зубных техников очень ценили. В том числе и в Рязани, конечно.

Вася Крюченков спешил на работу, потому что он не любил опаздывать, и ещё потому, что с утра ему предстояла ответственная примерка нижней челюсти одному больному.

Этот… как они назывались… троллейбус был переполнен. Кто читал газету, кто смотрел в окно, а кто сидел, уставясь на стихотворный плакат: «Всегда следи за чистотой, веди себя культурно, билет использованный свой бросай, товарищ, в урну!» Тогда любили такие плакаты. А пассажиры помоложе делали то же, что и Вася: слушали портативные приёмники, транзисторы, как их не совсем правильно называли. А так как владельцы этих самых транзисторов слушали разные передачи, то все пассажиры в сотню ушей одновременно воспринимали примерно такую звукосмесь:

Васин сосед, этакий пожилой дядя с печальными глазами, выцветшими то ли от возраста, то ли от ежевечерних сидений у телевизора, оторвался от журнала «Здоровье» и сказал с лёгкой укоризной в голосе:

— Вы бы потише, молодой человек. Нельзя же так… Некультурно…

Вася искоса глянул на соседа, вернее, на измятый лацкан его пиджака. Замечание было настолько смешным, что Вася даже не счёл нужным ответить. Он только немного прибавил громкость, предоставив соседу возможность дойти своим умом до осознания несуразности собственных слов. Другие владельцы транзисторов тоже прибавили громкость, потому что им хотелось слушать свои любимые передачи, а не Васину. Личный вкус — это ведь главный признак индивидуальности человека.

Сосед отодвинулся от Васи как только мог. Прямо вжался в стенку троллейбуса. Что-то он ещё сказал, Вася разобрал одно лишь слово: «некультурно». Но и тут Вася не вспылил. Только бросил снисходительно:

— Эх вы, не знаете, что радио — это культура.

И уже этот троллейбус, набитый музыкой и прочим радиовещанием, подходил к Васиной остановке у второй поликлиники, как вдруг…

В раскрытом окне мелькнуло что-то чёрное. В следующий миг нечто жёсткое и холодное стиснуло Васины колени…

Вася был абсолютно прав, сказав, что радио — это культура. Более того: вы прекрасно знаете, друзья, какой гигантский вклад внесло радио в человеческую цивилизацию.

Правда, Александр Степанович Попов не мог предвидеть всех последствий своего великого изобретения: он помышлял главным образом о спасении кораблей.

Не задумывался о последствиях и Томас Эдисон, изобретая систему звукозаписи. Он, наивный человек, очень обрадовался, когда первый фонограф прохрипел:

Радио произвело переворот в человеческой жизни почти столь же значительный, как изобретение нашими предками ям для ловли мамонтов. Но если мамонтоловки были полезны во всех отношениях, то радио, кроме несомненной пользы, стало со временем приносить несомненный вред.

Рупоры уступили место диффузорам магнитодинамиков, граммофонная пластинка — магнитной ленте. И уже не только в городах, но и в некогда тихих райцентрах орали, содрогаясь от собственной мощи, динамики.

Страшные динамики проникли в поезда и пароходы, даже в автобусы дальнего следования. Почему-то было принято считать, что пассажир желает слушать музыку с раннего утра до позднего вечера. И если он пробовал протестовать, то всё равно его слова тонули в оглушительном лае:

И, может быть, только в какой-нибудь горной деревушке в далёких Андах сохранилась первозданная тишина.

Надо сказать вам, что ещё до бурного развития радио человечество предупреждали. Был такой писатель, да его и сейчас почитывают, — Жюль Верн. Он был фантаст и любил описывать будущее. Так вот, он писал: «Пусть музыка всего лишь художественно упорядоченные колебания звуковых волн — лучше всё-таки, чтобы эти колебания не превращались в оглушительную бурю».

Неплохо сказано, правда? А ведь во времена Жюля Верна люди слушали музыку в несколько сот раз реже, чем сто лет спустя, а громкость естественного звучания, при которой воспринималась тогда музыка, не идёт ни в какое сравнение с рёвом динамиков, когда звуковое давление на органы слуха подходит к болевой границе.

Однако фактор психического воздействия шума гораздо опаснее, чем механическое звуковое давление. Ведь человеческий организм совсем не рассчитан на целодневное принудительное восприятие громких звуков. Люди начали становиться болезненными, неуравновешенными, раздражительными.

Знаменитый Гуно писал о великом Моцарте: «Ты — вечная правда! Ты — совершенная красота!.. Ты — неисчерпаемая прелесть!.. Ты все почувствовал и все выразил в музыке, которую никто не превзошёл и никогда не превзойдёт!..»

Но если бы знаменитый Гуно прослушал магнитную запись пятого концерта Моцарта ля мажор опус десять на полном усилении, не имея возможности отойти подальше, ещё неизвестно, какие бы слова пришли ему на ум. Ведь в его время не водилось таких громкостей, при которых даже безобидная лирическая песенка превращается в орудие пытки.

Не надо думать, что человечество не возмущалось. Оно возмущалось. Иногда его протесты даже передавались по радио. Более того — шла научная работа. Доказывалось с неоспоримой точностью, что шум вреден для человеческого организма. Некоторые здания снабжались звукоизоляцией, заводские вентиляторы — виброфундаментами.

Потом появились портативные транзисторные приёмники — и тут уж стало ясно, что спасения нет. Музыка захлёстывала города и села. Каждый второй прохожий нёс работающий транзистор. Вошло в обыкновение таскать с собой на ремне даже приёмники, тяжёлые, как комод. Дошло до того, что музыка и футбольные репортажи, извергающиеся непрерывно, заглушали бурный стук костяшек домино — чрезвычайно распространённой в те времена игры.

И уже даже в Андах — в тех самых горных деревушках, где тогда ещё не умели делать кукурузной муки, где индианка каждый день лущила початки, варила кукурузные зерна и часами растирала вареное зерно в кашицу, чтобы испечь тонкие лепёшки тортильяс, — даже там теперь гремел на всю хижину дешёвый транзистор, проданный в рассрочку предприимчивым местным лавочником. И горное эхо недоуменно вторило «Ла паломе»:

Ах, друзья, это было ужасно!

Чёрный робот проник в окно троллейбуса и вклинился между Васей и его соседом. Он выпустил манипулятор и осторожно, почти материнским жестом отобрал у Васи работающий на полную громкость транзистор. Затем он раскрыл широкую пасть…

Вася Крюченков понимал толк в металлических зубах. Он сам делал их. Но при виде пасти Чёрного робота Вася чуть было не лишился чувств. Она, как пасть акулы, была усеяна множеством рядов острых, длинных зубов. Зубы поблёскивали, и каждый из них быстро вращался.

Чёрный робот сунул хрупкий аппаратик в пасть и съел его на глазах у Васи. И бедный Вася слышал, как приёмник издал последний жалкий писк, а потом раздалось мерное хрустение — это зубы чудовища размалывали нежные пластмассовые потрошки транзистора.

Потом робот метнулся к другому парню с транзистором. Тот попробовал было сопротивляться, но куда там!..

Почти одновременно Чёрные роботы появились во всех городах мира. Вежливые и беспощадные, они совершали нападения на владельцев портативных приёмников. Не причиняя людям вреда, они отнимали у них и съедали транзисторы. Они залезали на столбы и пожирали ревущие динамики. Задержать Чёрных роботов никому не удавалось — так они были защищены. Их программой был голод по радиоприёмникам, работающим в общественных местах. Чёрные роботы никогда не нападали на тех, кто слушал радио на минимальной громкости в уединённом месте. Но на улицах, в поездах, на пляжах от них не было спасения. С поистине дьявольской ловкостью они проникали всюду.

Так никто и не узнал, кто создал Чёрных роботов, где они заряжались, где размножались и самосовершенствовались.

Говорят, когда с радиоистязанием человечества было покончено, Чёрные роботы перепрограммировались на домино.

Но это уже совсем другая история…

…Как ни оттягивай решительный разговор, а всё равно он настаёт.

Сразу после обеда я направился в кабинет Самарина. Разговор с начальником космофлота был долгим и трудным. Он выключил аппараты связи и попросил дежурного диспетчера докладывать лишь сверхсрочную информацию. Он убеждал меня не уходить из космофлота: предстоят интересные спецрейсы, надо доставить на околомарсианскую орбиту крупную гелиостанцию, затевается строительство посёлка на Титане, и он, Самарин, предполагает использовать для этих рейсов оба новых корабля, и уже подготовлен приказ о моем назначении командиром одного из них…

— Нет ни одного пилота в Системе, — сказал он, — который не мечтал бы летать на таком корабле.

— Спасибо, старший, — сказал я. — Летать на нём действительно большая честь. Но я вынужден отказаться.

Самарин подпёр щеку ладонью и посмотрел на меня, прикрыв один глаз.

— Позволь тебя спросить, Улисс: что ты будешь делать на Венере?

— Жить.

Мы помолчали. Тускло серебрились аппараты связи, занимавшие добрую половину самаринского кабинета.

— Ведь я примар, старший. Почему бы мне не вернуться в отчий дом?

— Ты сделал все, чтобы вытравить в себе примара. Ты прирождённый пилот, Улисс, и твоё место в космофлоте. Не тороплю тебя, подумай день, два, неделю, прежде чем решить окончательно.

— Я решил окончательно.

— Ну, так. — Самарин выпрямился, положил на стол руки, старые руки с набухшими венами. — Не понимаю, почему я должен тратить время на уговоры. Даже в праздники мне не дают покоя. Я забыл, когда я отмечал праздники, как все люди. Что за разнесчастная у меня должность!..

Я терпеливо выслушал его, пока он не выговорился. Очень не хотелось огорчать старика, и я подумал, как трудно мне будет без привычной его воркотни, без стартовых перегрузок, без большого пилотского братства. Я заколебался было.

По-видимому, я ещё не очень крепко утвердился в принятом решении. Да, я заколебался. Не знаю, чем закончился бы наш разговор, если бы не ужасное событие, от которого я долго потом не мог оправиться…

Раздалась трель инфора, а вслед за ней — взволнованный голос, в котором я не сразу узнал голос Робина:

— Старший! Старший, скорей на Узел связи! Идёт передача… Что? Нет, не Сапиена. Я ничего не понимаю… Сигналы из времени, но это не Сапиена, нет! Код обычный… Скорее, старший!..

— Пошли, — коротко бросил мне Самарин.

Он шёл крупным шагом, почти бежал по коридорам, я не отставал от него.

Робин, бледный, потерянный, стоял посреди аппаратной, уставясь на экран. По строчкам экрана бежали импульсы, и я сразу увидел, что они группируются не в особый код, разработанный для связи с Сапиеной, а в обычные числовые группы, общепринятые в космофлоте.

— Что это? — резко спросил Самарин.

Робин не ответил. Мы все трое знали код наизусть, нам не нужно было ждать, пока автомат раскодирует сигналы и выдаст ленту с текстом. Импульсы бежали по экрану, и мы читали, каждый про себя:

Я окаменел. По строчкам экрана текли световые импульсы, снова и снова повторяя эту отчаянную радиограмму, они слепили глаза, нет, это невозможно, невозможно, невозможно… Борг! Он ведь собирался бросить все, делать игрушки… Только теперь понял я скрытый смысл его слов: «Хроноквантовый двигатель будет запломбирован, но не снят». Это я, я должен был его распломбировать и лететь. Я должен был сделать это, а не Борг, он нужен людям, как же теперь без него…

Оглушённый, я тупо смотрел на всплески импульсов, текст повторялся снова и снова, он был, как видно, задан автомату — и вдруг экран погас.

Самарин сидел, низко наклонив седую голову и обхватив её ладонями. Робин замер у печатающего аппарата в ожидании ленты с раскодированным текстом. Что-то шелестело и постукивало за панелью аппарата, мигали цветные лампы. Мне хотелось куда-то бежать, что-то сделать, звать на помощь. Мелькнуло в голове: может, ошибка или… или, черт побери, мистификация… Уж очень мало времени прошло с момента отлёта Борга на «Элефантину». Ведь ему надо было ещё добраться до орбиточной стоянки корабля, и стартовать на нормальном ионном ходу, и долго разгоняться: перейти на хроноквантовый режим можно только вдали от планетных масс… Вздор! Вздор! Этот приёмник настроен не на обычные радиосигналы, а на идущие с опережением. Радиограмма Борга обогнала время, а сам он… сам он, не нашедший у меня понимания, не пожелавший смириться и ждать, — один в корабле-призраке, который никогда не выйдет из жуткой пропасти безвременья…

— Ивар, Ивар, что ты наделал? — чуть слышно простонал Самарин.

Я бесцельно слонялся по коридорам Селеногорска. Бегали какие-то люди, тревожно гудели голоса, откуда-то донёсся женский плач. Отчаяние душило меня.

Наверное, ноги сами привели меня привычной дорогой в диспетчерскую. Тут только, увидев световое табло с указанием ближайших рейсов этого дня, я немного пришёл в себя. «Венера-22-30, корабль номер такой-то, командир Рокотов».

Я отправился на Узел связи к Робину.

— Давай прощаться, — сказал я. — Улетаю на Венеру.

— Надолго? — спросил он.

— Навсегда.

У Робина расширились глаза.

— Ты с ума сошёл, Улисс!

Мне ничего не хотелось объяснять. Не такие были у нас отношения, чтобы пускаться в длинные и, в общем-то, ненужные объяснения. Робин был первейшим моим другом, мы вместе прошли немалый кусок жизни, мы первыми из землян увидели созвездия в новом, необычном ракурсе. Что бы там ни было дальше со мной, это я сохраню навсегда.