Евгений Войскунский

Командировка

Я сидел за компьютером, сочиняя отчет о вчерашней пресс-конференции Кимвалова. Пресс-конференция была скучнейшая (все понимали, что предложенный Кимваловым новый налог на развитие культуры – пустая фантазия), но если ты работаешь в отделе информации «Большой газеты», то изволь писать этот отчет, причем писать так, чтобы те, кто будет его читать, хотя бы не испытывали отвращения к печатному слову. Взять, например, и вписать как бы между прочим: «А костюмчик на товарище Кимвалове, невзирая на скудные средства культуры, тянул долларов на триста».

– Дима, – заглянула в комнату розоволицая секретарша главного редактора, – быстренько к шефу.

Ну, быстренько – это пусть шеф бегает, если хочет. Я не заяц. Сохраняя достоинство, я неспешно прошел по коридору, перекидываясь словечками с коллегами, вышедшими из своих отделов покурить.

Вошел в кабинет главного. Над ним, над его гладкой, отполированной временем лысиной, висел плакат: «Входи смело, но не вздумай трепаться».

– Рассохин, – сказал главный, – вот пришло письмо из Приморска. Хотят втихую продать «Пожарского».

– «Пожарского»? – переспросил я. – А, этот крейсер недостроенный… А кому продать?

– А черт их знает. Не то Чили, не то Перу.

Ух ты! В моих мыслях понеслись коричневолицые гаучо в широкополых шляпах, размахивая лассо. Уж так устроена моя голова, что ассоциации возникают мгновенно. Впрочем, осадил я себя, гаучо – не в Перу, а в Аргентине. Да и на кой ляд им, гаучо, крейсер в пампасах?

– Надо откликнуться, – продолжал шеф. – В главкомате военно-морского флота уклоняются от ответа на прямой вопрос. Так вот: оформляй командировку и лети в Приморск.

Совсем некстати была эта командировка. Как раз на сегодняшний вечер я назначил решительное объяснение с Настей Перепелкиной (Ракитиной, как она подписывает свои кино– и телеобозрения). Уж я ей все выскажу – больше года она мне морочит голову. Видите ли, я моложе на целых семь лет, ах, ах! Ну и что, если на каких-то шесть с половиной лет я моложе? Это нисколько не заметно. У меня усы отпущены (недавно) и рост сто восемьдесят, а то, что у меня «наивное выражение», Настя просто придумала, чтобы подразнить меня. А вот она в своей короткой джинсовой юбочке, с копной рыжих волос, пущенных по спине, никак не выглядит на свои тридцать два. Напускает на себя многоопытность, а всего-то и есть у нее опыт неудачного замужества – ну и что? Почти все молодые женщины теперь разведены. Такая у нас сумасшедшая жизнь, ничего устойчивого, под ногами как бы одни зыбучие пески. Вам так не кажется? Прежде чем идти в канцелярию выправлять командировочное удостоверение, я заглянул в отдел культуры. Все ихние бабы были на месте – сидели в клубах табачного дыма.

– Мадемуазель Ракитина, – позвал я, – выйдите на минутку.

Настя вышла с сигаретой меж пальцев и уставила на меня свои серые, в черных ободках ресниц, глаза.

– Плохая новость, – сказал я, взяв ее за руку и подведя к фикусу в деревянной кадке. – Я улетаю в Приморск.

– В Приморск? – В ее глазах мелькнуло удивление. – А зачем?

– Там возня вокруг недостроенного крейсера.

– Слышала. Сегодня сообщили, что туда вылетает Головань.

– Шут с ним. А плохо то, что мы расстаемся не меньше чем на неделю. Нам надо серьезно поговорить.

– Ну, неделя – это немного, – улыбнулась Настя и сунула сигарету в свой красивый, подведенный лиловой помадой рот. – Прилетишь, Димочка, тогда и поговорим.

В самолете я повнимательнее прочитал письмо, выдернувшее меня в командировку. Писал некто Валентин Сорочкин, журналист из газеты «Приморское слово». За высокопарными фразами о России, великой морской державе и все такое, стояла простая по нынешним временам вещь: недостроенный авианосец «Дмитрий Пожарский» по причине пустой казны уже одиннадцатый год стоит у заводской стенки и тихо гниет. Администрация Приморска во главе с мэром Родриго Ибаньесом Сидоренко вознамерилась его продать, с каковой целью вступила в переговоры с главкоматом военно-морского флота, а также – по сведениям из неофициального источника

– с некоей латиноамериканской страной, возможно, Чили, возжелавшей оный крейсер купить. Разумеется, администрация Приморска понимает, что вырученные деньги уйдут в федеральную казну, но на какую-то их толику все же возлагает надежды. Пусть хоть немного, но лучше, чем ничего, а то судостроительный завод простаивает, et cetera, et cetera, дальше мне было неинтересно, хотя писал этот Сорочкин весьма дельно, правда, несколько витиевато – типичный провинциальный журналист.

Меня позабавило имя приморского мэра – Родриго Ибаньес. Вспомнились латиноамериканские сериалы, бесконечно крутившиеся на телевидении в годы моего детства, – уж не они ли виноваты в том, что новорожденным стали давать имена героев этих фильмов? Ну да, а теперь они подросли, заняли административные и иные должности в государстве Российском, всегда чутко откликавшемся на глупости всякого рода…

Я-то эти сериалы не смотрел, а родители не отрывались, и особенно обожала их бабушка Соня. Для нее сериалы были важнее всего на свете, она обливалась слезами, когда с какой-то Алисией поступали несправедливо или кто-то вдруг пропадал. Помню, я дразнил ее, ежедневно спрашивая: «Ну что, нашелся Лукас?» – бабушка Соня смотрела на меня сквозь слезы и слабо отмахивалась. А однажды сказала: «Димочка, что ты можешь в этом понять? Нам всю жизнь показывали в кино железных борцов. Теперь мы впервые видим простые человеческие чувства».

Потом сериалы перестали крутить, и вскоре старушка умерла.

От мыслей о бабушке меня отвлек шум, возникший впереди, в салоне первого класса. Кто-то орал на весь самолет:

– Шо за пойло вы мне принесли, я вас спрашиваю?

Слышался взволнованный женский голос:

– Но, товарищ Головань, на базе только такое вино. Это «Массандра».

– «Массандра»! – гремел Головань. – Деготь, разведенный уксусом, вот шо это такое! Позовите командира корабля!

– Но, товарищ Головань, – в женском голосе были слезы, – командир же ведет самолет…

– Ведет автопилот! А командира – немедленно ко мне!

С Голованем не соскучишься, он же не может без скандала. Я вспомнил, как Настя сказала, что Головань «тоже» летит в Приморск. И, наверное, тоже по поводу злосчастного крейсера.

Я закрыл глаза, чтобы подольше удержать перед мысленным взглядом Настино лицо.

В Приморске, едва я ступил на трап, меня объяла такая теплынь, словно я перенесся в лето. Вот что значит юг. На дворе октябрь, в Москве холод и слякоть, а тут – ласковое солнце. Легкий ветерок совершенно лишен московского сволочного упорства. Стоят, не торопясь облететь, акации. Одним словом – юг.

Голованя встречала делегация со старательно-радостными улыбками. Начался у них целовальный обряд, снова вошедший в моду. А я выискивал в толпе встречающих Валентина Сорочкина, которому перед вылетом дал срочную телеграмму. Почему-то он рисовался мне с маленькой кудлатой головкой на длинной шее. Обычно такие, длинношеие, обожают совать нос не в свое дело и склонны строчить обличительные письма.

Вдруг я увидел картонный квадратик с надписью: «Рассохин, мы вас ждем». Парень, высоко державший этот квадратик, был белобрыс, синеглаз и улыбчив, желтые брови домиком. Шея была нормальной длины. Его крепкую фигуру облегал джинсовый костюм. Такие типчики, подумал я, не откажут себе в опасном удовольствии покрутить хвост тигру.

Сорочкин усадил меня в старый обшарпанный «Москвич» и повез в гостиницу «Приморская». Он не умолкал ни на минуту. Городская администрация весьма встревожена прилетом Голованя – влиятельного парламентария, главы патриотической фракции, который не раз высказывался за достройку крейсера и, конечно, намерен воспрепятствовать его продаже. Но Голованя будут всячески умасливать.

Слушая Сорочкина, я поглядывал по сторонам. Когда-то в детстве я был с родителями на курорте близ Приморска, и город запомнился пышной зеленью и зеленой же горой, на верхушке которой стоял белоколонный ресторан. Зелень была и теперь, а ресторана на горе – как не бывало. Впрочем, может, это была не та гора.

Над полукруглой площадью, уставленной торговыми палатками-киосками, висело огромное полотнище: «100-летию Октября – достойную встречу!»

Вот и гостиница – дом советских времен с могучими фигурами тружеников серпа и молота на тяжелом фронтоне. Забронированный Сорочкиным номер оказался вполне приличным – одноместным, с ванной, но без горячей воды. Я умылся холодной и, выйдя из ванной, увидел на журнальном столике бутылку вина и рулет, нарезаемый расторопным Сорочкиным.

– Это вы зря, Валентин, – заметил я. – А может, я как раз сторонник продажи крейсера.

– Это вы так шутите? – хохотнул Сорочкин. – Наше местное полусладкое вам понравится. Войдите! – крикнул он на стук в дверь.

Вошел невысокий человек лет пятидесяти, явно пренебрегающий бритьем. На голове у него косо сидел синий выцветший берет. Помятое лицо с набрякшими подглазьями имело выражение немедленной готовности постоять за свои попираемые права.

– Знакомьтесь, – представил Сорочкин. – Спецкор «Большой газеты» из Москвы Дмитрий Рассохин. Главный строитель «Пожарского» Шуршалов Иван Евтропович.

Обменявшись рукопожатием, мы сели за столик. Главный строитель быстро хлопнул стакан местного полусладкого и принялся очень громко, словно на митинге, поносить нынешние времена, федеральные и городские власти, а также негодяев, норовящих украсть с крейсера все, что на нем есть.

– Вчера унесли пеленгатор с крыла мостика, – кричал он. – На кой черт им нужен пеленгатор? Нет, тащат все! Подбираются к навигационной рубке, рубка на запоре, но их не останавливают никакие замки! Воровская страна!

– Разве крейсер не охраняется? – спросил я и отхлебнул из стакана. Вино и впрямь было приятное.

– Охраняется, конечно. Но охрана – солдаты местного полка, которым платят ничтожное жалованье. Могут эти мальчишечки, я вас спрашиваю, устоять перед взяткой?! – Голос Шуршалова выдал мощное крещендо.

– Неужели никого из воров не поймали?

– Ловили! Я сам неоднократно. Но они неуязвимы. Все равно, говорят, крейсер идет на продажу.

– Сколько примерно нужно денег на достройку?

– Четыреста миллионов. Главным образом – на электронику, на зенитно-ракетный комплекс. По проекту крейсер должен был стать ультрасовременным боевым кораблем. А теперь, через столько лет… – Шуршалов горестно махнул рукой и влил в глотку еще полстакана.

– Если он все равно безнадежно отстал… ну, морально устарел, что ли,

– сказал я, – то, может, действительно имеет смысл его продать…

– Ни в коем случае! – Главный строитель трахнул кулаком по столику. – Столько в него вложено труда и… Дайте средства, и мы сумеем сделать вполне боеспособный корабль. Я писал об этом во все инстанции, на самый верх писал – ни один гусь не откликнулся. Им плевать на крейсер, на оборонную мощь, на все им плевать, лишь бы усидеть в своих вонючих креслах.

– Иван Европович, – начал было я, но он меня перебил:

– Евтропович!

– Простите, Иван Евтропович. Сегодня прилетел сюда Головань…

– Какой Головань?

– Ну, Игнат Наумович, депутат, председатель фракции…

– А, Игнат Наумыч. Он же из этих мест, из Гнилой слободы. Ну и что Головань?

– Он сторонник достройки крейсера. Надо бы вам к нему обратиться.

– Пробиться, – поправил меня Сорочкин. – Через кордон охраны местных политиканов.

– Пробьюсь, – пообещал Шуршалов и яростно поскреб небритый подбородок.

– А вас, Распопов…

– Рассохин, – поправил я.

– Вас попрошу написать в газету. Мы все еще, черт дери, великая держава, хотя и отодвинутая на задворки. Нам нельзя без сильного флота. Крейсер «Дмитрий Пожарский» должен войти в строй.

Я подумал, что очерк можно начать с этих слов.

После его ухода Сорочкин подсел к телефону:

– Будем теперь отлавливать нашего Ибаньеса.

– А кто это?

– Председатель горсовета, по-старому, мэр. Родриго Ибаньес Михайлович Сидоренко. В городе его называют просто: наш Ибаньес.

Пока он трудился у телефона, я подошел к окну. Площадь отсюда, с третьего этажа, выглядела почти как во времена реформ. Горожане толпились у палаток-киосков, у некоторых стояли длинные очереди. Что они там покупают? – подумал я. С тех пор как исчезли импортные товары, торговля в стране резко оскудела. А здесь, гляди-ка, что-то еще осталось. Ну да, юг. Фрукты-овощи. А очередь, наверное, за маслом, за сахаром, которые отпускают по талонам.

У гостиничного подъезда хлопотали в поисках корма голуби. Один из них вдруг распустил веером одно крыло и стал, курлыча, кружиться вокруг сизой голубки.

– Дмитрий! – позвал Сорочкин. – Наш Ибаньес на проводе.

– Здравствуйте, Родриго Михайлович, – сказал я в трубку, пропуская это дурацкое «Ибаньес». – Я Дмитрий Рассохин, спецкор «Большой газеты»…

– Знаю, уже знаю, – послышался высокий, немного в нос, голос. – А по какому делу пожаловали в наши края?

– По поводу крейсера «Пожарский». Когда вы смогли бы меня принять?

– Так. «Пожарский», понятно. Ну что ж, подгребайте к трем часам. Раньше не смогу.

– Хорошо, – сказал я, – в три часа.

Мы договорились с Сорочкиным, что он заедет за мной в час. Мне хотелось сначала прокатиться в порт, посмотреть на крейсер, стоящий у стенки судостроительного завода.

Мы допили вино. Сорочкин уехал в свою редакцию, а я решил прилечь отдохнуть. Скинул куртку и ботинки, взял с кровати одеяло и улегся на диван. Посплю часика полтора. По привычке двух последних лет перед сном я вызвал в памяти лицо Насти.

Садясь в потрепанный «Москвич», я взглянул на Сорочкина. Вид у него был серьезный, сосредоточенный. Вместо джинсовой куртки – широкий полотняный китель, как у пожарного.

– Что у вас под кителем? – спросил я. – Меховой жилет, что ли?

Сорочкин засмеялся и нажал на газ. Мы выехали с площади. В безлюдном переулке Сорочкин наклонился ко мне и сказал вполголоса:

– Я напал на след заговора.

– Какого заговора?

– Они хотят ровно в полночь бабахнуть по мэрии, ну, по горсовету. Как раз наступает двадцать пятое октября, понимаете? Годовщина по старому стилю.

Я не понимал: кто и из чего хочет бабахнуть?

– Ну, с крейсера, ясно же. – В голосе Сорочкина послышалась досада. – Корабль отбуксируют на рейд, и там Братеев подготовит одну из пушек к стрельбе.

– Какой Братеев?

– Бывший артиллерист. Кавторанг в отставке. Когда я служил срочную на БПК, Братеев был у нас командиром бэ-че-два. Красавец мужик!

– Валя, – взмолился я, – не говорите загадками!

– Да ну вас, Дмитрий, – отозвался он, сворачивая на широкую, обсаженную платанами улицу. – Неужели непонятно? Нашим коммунистам не нравится, что дело не доведено до конца. Что правительство Некозырева чешет себе задницу, когда заходит речь о полном восстановлении советской власти. Тут Анциферов вступил в сговор с Комаровским, ну, с начальником военно-морского училища, и тот выведет своих курсантов на улицы сразу после того, как с крейсера бабахнут. Или даже раньше – этого я пока не знаю.

– Кто это Анциферов?

– Бывший секретарь обкома комсомола и нынешний секретарь горкома компартии.

– Ну, выведут курсантов – а дальше что?

– Как что? У них давно подготовлены списки либералов, демократов, коммерсантов, будут хватать и свозить на стадион.

– Хм, на стадион. Как когда-то в Чили при Пиночете.

– Вот именно. Сейчас заедем за Давтяном, вы посидите минут десять в машине, я за ним сбегаю.

Машину он поставил возле палисадника одноэтажного дома. У палисадника, где росли густые кусты боярышника, сидели на скамейке, греясь на солнышке, три старухи. Все три вязали и одновременно разговаривали. Стекло в машине было опущено, и я невольно прислушался.

– А помнишь, – говорила одна детским голоском, – как Виктория рожала, а Энрике принял роды?

– Ты все перепутала, – возразила старушка, чье птичье личико было словно затянуто паутиной. – Виктория родила от Энрике, а роды принимал Альберто.

– А вот и не Альберто, а Адальберто! – прошамкала третья, с провалившимся ртом. – Сама все путаешь.

Прямо три парки, подумал я. Парки, прядущие судьбы людей. Тут одна из трех, с птичьим личиком, внимательно на меня посмотрела. Как их звали, парок этих, по-гречески мойр? Клото, Лахесис и, как ее, Атропос, обрезающая нить жизни. Которая же из них кинула на меня многозначительный взгляд? Уж не страшная ли Атропос? На всякий случай я сложил фигу и осторожно выдвинул ее из окошка. Но «парка» уже не глядела на меня. Она говорила весьма авторитетно:

– Уж эта Виктория! Как я возмущалась, когда она бросила мужа!

– Еще бы, – подтвердила старушка с детским голоском. – А помнишь, как переживала Алисия, когда появился Амадор?

– Ну да, считали, что она его убила, а он сидел в тюрьме.

– А как ее любил Диего! Ах, как любил!

– Разве Диего? А не Альберто?

– Нет, Диего!

Из-за кустов вышел Сорочкин, а за ним чернобородый молодой очкарик и худенькая девица, стриженная под мальчика, в серых брючках и серой же ветровке. Я познакомился с ними, это был Мартик Давтян и его жена Нинель. Они сели на заднее сиденье, и Сорочкин погнал дальше свой «Москвич». Давтяны наперебой принялись мне рассказывать, что в 1840 году, по дороге в штаб Тенгинского полка, Лермонтов провел три дня здесь, в Приморске – в ту пору город еще не существовал, а была казачья станица Трехверстная. Тут, а не в Тамани, как обычно считается, у Лермонтова произошла встреча с декабристом Лорером.

– Ну и как? – Нинель сияла от гордости. – Замечательный факт, ведь правда?

– Мы надеемся, – произнес Мартик Давтян глубоким, утробным голосом, – что в «Большой газете» найдется место для подготовленной нами статьи.

– Ну что ж, – сказал я, – давайте статью, я передам в наш отдел культуры. Только учтите, они будут проверять, обратятся к ученым…

Тут оба обрушили на меня такую филиппику в отношении официальной науки, что я предпочел замолчать и только кивал головой, словно китайский болванчик. Я спросил Сорочкина, куда мы направляемся. Оказывается, мы ехали на мукомольный комбинат, где Давтян служил главным технологом. Мукомолы, пояснял Сорочкин, единственное в городе успешно работающее частное предприятие. Они уже много лет упорно противятся национализации, которой их хочет подвергнуть городское начальство. Это единственная сила в городе, способная противостоять морскому училищу.

– А они что – вооружены? – спросил я, но не получил внятного ответа на свой наивный вопрос.

По дороге на мукомольный Сорочкин остановил машину возле невзрачной пятиэтажки – ему надо забежать на минутку к маме. Почему-то я решил зайти вместе с ним.

Мы пошли по лестнице на четвертый этаж. Перед нами поднималась пара – рослый мужчина с высоко выбритым затылком, а с ним – вы не поверите – с ним шла девица в короткой джинсовой юбке, с круглыми, как кегли, икрами, а по ее спине были пущены вольной волной рыжие волосы…

– Это Братеев, он наш сосед, – шепнул мне Сорочкин. Мне было наплевать на Братеева, я не спускал встревоженного взгляда с Насти. Ее фигура, ее волосы… Как она сюда попала?.. Или это не она?..

– Настя, – позвал я негромко.

Рыжеволосая дева не оглянулась, а Братеев, лязгнув замком, впустил, даже втолкнул свою спутницу в квартиру. Перед тем как захлопнуть дверь, он бросил на меня быстрый и как будто насмешливый взгляд.

Сорочкин отпер дверь рядом с братеевской и жестом пригласил меня войти. Однако я стоял, как вкопанный, и пытался уловить звуки из-за двери его бритоголового соседа. Тишина… Или какие-то вздохи? Я не заметил, когда рядом со мной вновь появился Сорочкин.

– Дмитрий, что с вами? Вам плохо?

– Плохо, – кивнул я. – Очень плохо.

– Дать валидол? Валокордин?

– Ничего не надо. Вы уже навестили маму? Тогда едем к мукомолам. И вообще, в три часа я должен быть у вашего Ибаньеса.

Да нет, уверял я себя, это не она… Откуда ей здесь взяться? Какая-то девица, похожая на нее. Мало ли рыжих в джинсовых юбках ходит по российским городам?

Однако что-то саднило в глубине души.

Мукомольный представлял собой огромный комбинат на городской окраине. Когда-то оборудование закупили в Италии, и с тех пор его цеха бесперебойно выпекали хлеба и булки разных сортов.

Как только мы вышли из машины, я ощутил жар, идущий от множества заводских печей. По двору ездили вагонетки, сновали люди с распаренными от праведных трудов лицами, все в белых куртках и брюках. «Шумит, как улей, родной завод», вспомнил я слова из старой-престарой песни.

Мы вошли в здание заводоуправления. Давтян привел нас в свой кабинет, где за стеклянными витринами лежали на полках все виды изделий комбината.

– Прошу зайти ко мне, – сказал кому-то Давтян в телефонную трубку. – Да, очень важное. Ну, Педро Васильевич, вы же знаете, я бы не стал по пустякам…

– Сейчас придет директор, – сообщил он, положив трубку. – Его телефон наверняка прослушивается, придется пользоваться моим.

Директор, обширный краснолицый блондин средних лет, с шумом распахнул дверь и вошел в нее боком.

– Ну, в чем дело, Мартик?

Давтян познакомил нас, а потом громким шепотом рассказал Педро Васильевичу про заговор. Директор выругался в полный голос, после чего схватил трубку и, набрав короткий номер, закричал:

– Диего Карлос, привет! Да, это я. Тебе известно что-нибудь про «комаров»? Неизвестно? Ну так готовься! Они хотят отнять у твоих ребятишек игрушки! Когда, когда… Может, сегодня вечером, а может, уже сейчас отправились… Что? Разрешение округа? Если будешь ждать разрешения, то тебя…

Педро Васильевич сказал открытым текстом, что сделают «комары» с этим Диего Карлосом. Я догадался, что разговор шел с командиром местного полка, который без особого разрешения округа не имел права выдать своим «ребятишкам» боекомплект. Не нравилось мне все это. Ох, сильно не нравилось!

– Ну, тогда, – кричал в трубку директор, – не взыщи, я приведу своих. Понял, Диего? Так и доложишь начальству: пришли, мол, мукомолы с хлебопеками и… Что? Ну, звони, звони! А нам терять время нельзя.

Кинув трубку, Педро Васильевич бросил на Давтяна раскаленный взгляд:

– Смотри у меня, Мартик! Если тревога ложная – голову оторву!

Боком пролез в дверь и с грохотом захлопнул ее.

– Кто это – «комары»? – спросил я.

– Курсанты военно-морского училища, – пояснил Сорочкин. – У них начальник контр-адмирал Комаровский. В кабинете у него стоит статуя Сталина в полный рост. Соответственно – и обучение.

– У них в училище, – встрял Давтян, – не все такие «комары». Есть и нормальные парни. Ходят в лермонтовский кружок. От них мы, собственно, и узнали о заговоре.

– На что рассчитывает Комаровский? – поинтересовался я. – Ну, допустим, ему удастся бабахнуть по мэрии…

– Да нельзя этого допустить! – Сорочкин, что называется, сверкнул очами. – Вы что, не понимаете значения такой символики? Опять выстрел революционного крейсера – а то, что сигнал раздастся не в Питере, особого значения не имеет. Приморск – известный в стране город. Может такое начаться! Правительство Некозырева в Москве и почесать задницу не успеет, как коммуняки ворвутся в Белый дом, заарестуют розовых и полностью захватят власть. У них, вы что, не знаете, давно готовы декреты о запрете всех партий, кроме своей, и закрытии всех прочих газет. И вот вам достойная встреча столетия Октября!

Ну и влип я! Дрянная командировка, чертов крейсер! Сидел бы себе за компьютером в Москве, кропал отчет о пресс-конференции Кимвалова. Небось не докатилось бы до Москвы бабаханье «Дмитрия Пожарского». Тоже мне «Аврора»! У Некозырева правительство, конечно, никудышное, но есть же, черт дери, конституция, пусть обкорнанная и урезанная думцами, но все же – основной закон, запрещающий насильственные действия…

А ты, Настя? Ну, признавайся, это ты была с Братеевым? И вообще, как ты тут очутилась?

Да нет, чепуха, реникса! Какая-то девица просто похожа на тебя. Мало ли рыжих? Да и что бы могло привести тебя в этот окаянный Приморск?

Я спросил у Сорочкина:

– А почему вы Валентин, а не Хуан Карлос какой-нибудь?

– Да потому что молодой. Я когда родился, латиноамериканские сериалы уже не крутили. Вы-то ведь тоже с нормальным именем.

– Да, – сказал я. – Хотя я мечтал об имени Лопе де Вега.

– Тоже красиво, – усмехнулся он. – Если хотите, буду вас так называть – Лопе де Вега.

Неспешно мы подъезжали к мэрии – солидному зданию советского имперского стиля, со скрещенными каменными знаменами над массивной дверью. У двери, охраняемой двумя вооруженными милиционерами, толпились люди. Тут были горожане обычного невзрачного вида, но были и хорошо одетые люди, вероятно, в недавние времена называвшиеся «новыми русскими».

Мы вышли из машины и принялись было проталкиваться сквозь толпу, но тут дверь, ахнув пружинами, отворилась, и из мэрии вышел собственной персоной Головань. Плечистые охранники начали расчищать ему дорогу, но Головань остановил их.

– Вы ко мне, граждане? – вопросил он зычно.

– К вам! К вам, Игнат Наумович! – раздались голоса. – Защиты, отец родной! Запретили вывозить хурму за пределы района, а куда девать? Уродилось-то хурмы столько, сколько на весь Эс-Эн-Гэ хватит…

– Эс-Эн-Гэ! – Головань надул щеки, как всегда это делал перед значительным заявлением. – Это уродливое образование доживает последний год! Шо? Это я вам говорю! Белорусы уже с нами – куда им деваться со своей бульбой? Армения тоже вернется, как только армянской диаспоре надоест платить ей денежки…

– Игнат Наумыч, а вот опять повысили плату за воду и электричество…

– Электричество! – бурно подхватил Головань. – Закроем наглухо кран на нефтяной трубе – и шо будет делать Украина без света и тепла? Плясать гопак с голой задницей при свечках? Точно вам говорю, придут к нам: пустите, братья-славяне, обратно! Молдавия пусть забудет о Румынии – введем войска, не позволим!

– Игнат Наумыч, – кричал главный строитель Шуршалов, размахивая беретом. – Эх, пропустите, земляки! Я насчет крейсера хочу, Игнат Наумыч!

– надрывался он.

– А-а, крейсер! – услышал Головань его отчаянный вопль. – Крейсер «Дмитрий Пожарский» должен быть достроен, это я вам говорю! Нельзя его продавать Чили! Мы направим авианосец к берегам Чили, но не на продажу, нет, господа латиноамериканцы! Свою морскую мощь им показать – и Чили, и Перу! – Тут Головань неожиданно пустил слезу и проговорил жалостливым тоном: – Вы, наверно, знаете, шо мой младший брат Вениамин, кровиночка, пропал в перуанской сельве…

– Игнат Наумыч, так как насчет хурмы…

– Пропал, исчез! – плача, выкрикнул Головань. – Я послал его установить связь с «Тупаку амару», была с ними договоренность о межпартийных обменах

– а он пропал! Полгода уже ни слуху, ни духу!

Один из охраны подал Голованю огромный клетчатый носовой платок, и он звучно высморкался.

– На достройку «Пожарского», – кричал Шуршалов, – нужно всего четыреста миллионов!

– Да, деньги! – Головань схватил главного строителя под руку. – Жен заложим, а деньги достанем, брат мой, страдающий брат! Может, там уже съели тебя дикари…

– Не позволим! – выкрикнул прилично одетый щекастый человек в зеленой шляпе. – Не позволим съесть твоего брата, Наумыч!

Я заметил, что этот, в зеленой шляпе, украдкой вытер свои туфли о брюки стоявшего рядом пожилого ротозея. Туфли сияли, сверкали. Вот, подумал я, простейший способ содержать свою обувь в порядке. Пожилой ротозей медленно хлопал глазами, он держал в руках плакат: «Свободу Сундушникову!»

– Кто это – Сундушников? – спросил я у Сорочкина.

– Делец, – ответил он. – Из этих, из новокомсомольских деятелей, молодой да ранний. Спекулировал драгметаллами, разбогател, но попался на хищении бронзового бюста Инессы Арманд. Теперь он в тюрьме, но сидит в комфорте. Его бывшие дружки, нынешние деятели компартии, за него хлопочут. Подводят под амнистию.

– Амнистия не потребуется. Его освободят, как только бабахнет «Пожарский».

Сорочкин пристально на меня посмотрел.

– Послушайте, Дми… то есть Лопе де Вега. Крейсер не должен бабахнуть. Мы вас вызвали из Москвы для того, чтобы…

– Ясно, ясно, Валентин. Конечно, я постараюсь помочь вам. – Я взглянул на часы. – Без пяти три. Я бегу к вашему Ибаньесу. Где мы с вами встретимся?

– Как только освободитесь, давайте сразу в редакцию. Она вон за тем углом, метров сто пятьдесят. Газета «Приморское слово».

Когда я, миновав последний – секретарский – кордон, зашел в кабинет мэра, то бишь, как их теперь опять называют, председателя горсовета, меня поразил огромный портрет Маркса и Ленина – оба стояли в полный рост за креслом Сидоренко, причем у Маркса был вид слегка брезгливый, а Ленин, в кепке, улыбался с хитростью – оттого, наверное, что дело было сделано.

Родриго Ибаньес Михайлович Сидоренко встал мне навстречу – маленький, толстенький, в светло-коричневом костюме-тройке. Волосы у него были как будто крашеные.

– А, корреспондент, – сказал он немного в нос и протянул мягкую руку. – Вот, знакомьтесь, – кивнул он на сидящего у приставного столика крупного мужчину в милицейской форме, с асимметричным лицом. – Наш начальник УВД.

– Полковник Недбайлов, – привстал тот и пожал мне руку.

– Вот, Хулио Иванович, – сказал мэр (будем так уж его называть), пригласив и меня сесть за приставной столик, – приехал корреспондент из Москвы разбираться с крейсером.

– А чего разбираться? – Полковник завозил пол столом огромными ботинками. – Продавать надо крейсер, пока он весь к свиньям не сгнил.

– Вот, – кивнул мэр. – Таково наше мнение. Оно родилось не вчера, и пришли мы к нему не просто. Вас как зовут? Дмитрий Сергеич? Вы запишите, Дмитрий Сергеич, – сказал он, увидев у меня в руках раскрытый блокнот, – что продажа авианосца есть наилучшее решение данной проблемы. Денег на достройку судна нет и не будет.

– Это спорный вопрос, Родриго Иба… Михайлович, – сказал я. – Требуется четыреста миллионов, это не такая уж безумная сумма.

– Я так и думал: вы уже встретились с Шуршаловым! Не слушайте его. – Мэр постучал указательным перстом по неожиданно звонкому лбу. – У него тут заклинило. Четыреста миллионов! Это он так считает. Наши финансисты подсчитали, что нужно не менее трех миллиардов. Шуршалов тут, простите, всем плешь проел. Превратился, можно сказать, в городскую достопримечательность. Вроде Ханы Пугач.

– Хана Пугач? Кто это?

– Есть тут одна дама, – усмехнулся мэр. – Перед ней как раз захлопнули выезд евреев в Израиль. Вот она ходит и всем рассказывает… Да не надо это писать, – строго добавил он, между тем как я строчил в блокноте. – Это, знаете, внутренние наши проблемы.

– Родриго Михайлович, продажа недостроенного крейсера оскорбляет патриотические чувства многих россиян, – заметил я. – Это отнюдь не внутренняя проблема. Только что я слышал, как у дверей мэрии на стихийном митинге Головань обещал главному строителю, что изыщет деньги на достройку…

– Головань… – Начальник милиции состроил пренеприятнейшую физиономию.

– Этого трепача надо повесить на столбе у въезда в Гнилую слободу. – В конце чуть не каждой фразы полковник добавлял нечто шипящее – вроде «шиш».

– Почему в Гнилой слободе?

– Да он оттуда родом, шиш. Он это скрывает, а вы спросите у Пугачихи, это же его сестра, двоюродная, шиш.

– С Голованем мы только что имели серьезный разговор, – сказал мэр. – Привели наши аргументы. Вы не слушайте его уличные выкрики. Ему тут приготовлен хороший прием, и можно ожидать, что он… ну, смягчит свою позицию.

– Не думаю, что Головань отступит, – сказал я, – но ладно… Денег на достройку нет, хотя, я уверен, будь у правительства политическая воля, они бы нашлись. И вы полагаете, что, если крейсер продать, Приморск получит крупную сумму?

– Мы реалисты, Сергей Дмитриевич, – строго сказал Родриго. – И прекрасно понимаем, куда пойдут деньги. Но кое-что нам обломится – это оговорено во всех подготовленных бумагах. Уж, во всяком случае, хватит на покрытие бетоном Ахтырского спуска к центральному рынку.

Он стал излагать впечатляющие выгоды, которые ожидают Приморск в результате бетонирования спуска, – это был, наверное, его пунктик. Недбайлов поднялся, встав как бы третьей фигурой на портрете Маркса и Ленина, и, надвинув на густые брови фуражку, направился к двери. Я сказал, перебив Родриго Михайловича:

– Простите. У меня вопрос к начальнику милиции.

Тот остановился вполоборота:

– Ну?

– Известно ли вам, что готовится заговор? Что мятежники хотят вывести крейсер на рейд и в полночь выпалить из пушки по мэрии?

Тут они оба распахнули свои пасти и принялись хохотать. Сквозь смех выкрикивали:

– Да он потонет, как только оторвется от стенки… Выпалит, шиш! Чем? Гнилыми помидорами?.. Где снаряды возьмут?

– Снаряды? – Я был смущен тем, что сморозил глупость. Однако моя быстро работающая фантазия подсказала, что где-то есть склад, забитый снарядами.

– Уморил ты меня, корреспондент, шиш. – Хулио Иванович вытер глаза тыльной стороной ладони и вышел из кабинета.

– Сергей Григорьевич, – обратился ко мне мэр.

– Дмитрий Сергеевич, – сердито поправил я.

– Извиняюсь. – Мэр протянул мне сигареты, я мотнул головой, и он закурил сам. – Скажите, пожалуйста, – он был страшно вежлив, недаром же его в городе запросто называли «наш Ибаньес». – Кто эти самые «заговорщики»?

– Адмирал Комаровский и его курсанты.

– Комаровский… – Родриго задумчиво фыркнул носом. Конечно, мы знаем, каких взглядов он придерживается, но – вывести училище…

– По моим сведениям, которым вы все равно не верите, курсанты морского училища готовятся разоружить местный полк и произвести в городе аресты по списку. Он у них уже составлен. Выстрел с крейсера послужит сигналом.

– И кто же в этом списке значится?

– Откуда мне знать? Сами подумайте… Местные демократы, коммерсанты… Может, даже вы состоите в списке, Родриго Ибаньесович.

– Ценю ваш юмор, – без улыбки заметил мэр и ткнул сигарету в пепельницу.

– Извините, что лезу не в свое дело, но на вашем месте я бы отдал полковнику Недбайлову необходимые распоряжения.

– Это действительно не ваше дело, Дмитрий Никифорович, – с непререкаемостью руководителя изрек Родриго и встал, давая понять, что прием окончен.

С походной сумкой через плечо я шагал в редакцию «Приморского слова». Мне не нравился разговор с «нашим Ибаньесом», не нравился несимметричный полковник милиции Недбайлов, вообще не нравилось все, что происходило тут, и страшило то, что еще произойдет.

Я почти достиг угла, за которым была редакция, когда увидел: в угловой гастроном прошмыгнула Настя. Вот так-так! Устремившись вслед за ней, я сразу попал в беспокойную шумную толпу – выстраивалась очередь за чем-то, суповым набором, что ли. Я озирался, поднявшись на цыпочки. Вон мелькнула рыжая грива. Я стал проталкиваться, преодолевая упругое сопротивление толпы и не отвечая на обидные замечания.

В рыбном отделе, над которым висел плакат «Навстречу 100-летию Октября!» с изображением счастливой семьи за хорошо сервированным столом, я едва не настиг Настю. Но тут мне преградил дорогу толстощекий человек в зеленой шляпе. Я оттолкнул его, но он ухватил меня за локоть, и пока я вырывался и препирался с ним, Настя исчезла окончательно.

– Какого черта вы в меня вцепились? – гаркнул я на толстощекого. Я узнал его: в толпе у дверей мэрии он вытирал свои полуботинки о брюки соседа. – Убирайтесь!

– Прошу прощения, – заворковал тот с приветливой улыбкой. – Вы ведь корреспондент «Большой газеты»? У меня огромная к вам просьба…

Я рысью несся по гастроному, все еще высматривая рыжую гриву, но толстощекий не отставал от меня.

– В вашей газете две недели назад промелькнула заметка… э-э… информация насчет нашего представителя Аэрофлота в Гвинее-Бисау.

– Ну и что?

– Его арестовали по подозрению в шпионаже…

Нет, нигде не было Насти. У пустого прилавка «Кофе» я остановился и перевел дух. Тут же толстощекий гражданин приблизился ко мне и попытался достать мою ногу своим копытом.

– Держитесь от меня подальше! – сказал я зло. – Я не чистильщик ваших сапог.

– Извиняюсь! – Зеленая шляпа выразила смущение. – Понимаете, Огарок мой сын, и я убежден, что мальчика просто подставили…

– Что за Огарок?

– У нас такая фамилия. Витюша с отличием окончил МГИМО, он с португальским языком, и его направили в Гвинею-Бисау представителем Аэрофлота…

– Слушайте, что вам от меня надо?

– Понимаете, обвинение Витюши в шпионаже в пользу Гвинеи абсолютно смехотворно. Просто он очень общительный. У нас, Огарков, у всех общительный характер. Там, в Бисау, в ресторане, ну, выпивали с тамошними, мальчик, видно, разговорился, а кто-то из его коллег донес. Витюшу тут же выдворили из страны. А какие у него могли быть секреты? Да и просто смешно подумать, что Гвинея-Бисау ведет против нас разведывательную работу.

– Совсем не смешно. – Я слегка отпихнул его: мерзавец снова осторожно подбирался к моим брюкам. – Бисау ведет колоссальную подрывную деятельность против России.

– Не может быть, – пробормотал он несколько растерянно. – Я бы хотел через вашу газету дать опровержение… Я готов заплатить вам…

– Какое опровержение? – Я был очень, очень раздражен. – Мы дадим отклики трудящихся, требующих самого сурового наказания для вашего Огарка.

Редакция «Приморского слова» занимала три комнаты на четвертом этаже дома, напичканного всевозможными конторами. В одной из комнат я разыскал Валентина Сорочкина. Он и еще несколько сотрудников газеты сидели кто на стуле, кто на столе, спорили, перебивая друг друга. Сорочкин познакомил меня с коллегами, один из которых показался мне похожим на старого бульдога.

– Дмитрий Сергеич, – не удержался и съязвил Сорочкин, – жалеет, что его в детстве не назвали Лопе де Вега.

Компания разразилась смехом.

– Послушайте, Лопе де Вега, – сказал Сорочкин, раскачиваясь на стуле, – внесите ясность. Мы тут спорили, какой был курс доллара до «сентябрьского вердикта». Ребята говорят – шестьдесят семь рублей, а я помню, что семьдесят четыре.

– Семьдесят два, – уточнил я. В свое время «сентябрьский вердикт» Федерального собрания, упразднивший пост президента федерации и сильно изменивший конституцию, привел к власти левую оппозицию. Были остановлены реформы и взят так называемый ННК – «новый национальный курс». Ожидали от него скорого улучшения жизни. Увы, этого не произошло. Менялись правительства, формируемые парламентским большинством, и каждое обещало, обещало… Вот уже и столетняя годовщина октябрьской революции наступает, а обещанного процветания все нет и нет.

– Можете полюбоваться на первого секретаря КПРФ Анциферова, – кивнул Сорочкин на раскрытое окно. – Ровно в полпятого он после сытного обеда выходит на балкон переваривать пищу.

Я выглянул в окно. В доме напротив, на втором этаже, на балконе, сидел в соломенном кресле миниатюрный человечек с лысой остроконечной головкой.

– Какой маленький, – сказал я. – Прямо недомерок.

– Зато страшно деятельный, – добавил Сорочкин.

На балконе появился полный человек в желтой, словно надутой куртке и зеленых спортивных штанах. Ветер шевелил его темные волосы. Он стал так, что мы видели его спину и мощный загривок.

– Сиракузов, – узнал его Сорочкин. – Специалист по штроблению стен, а по совместительству председатель «Трудового Приморска». У него батальон крикливых старух, и сам он ужасно речист – орет в мегафон, науськивает на евреев и демократов.

– Что такое штробление стен? – спросил я.

– Черт его знает… Кажется, он получает указания у Анциферова. Судя по всему, будет сегодня большой шум. – Сорочкин снял трубку тренькнувшего телефона и некоторое время молча слушал. – А милиции нигде не видно? – спросил он. – Ну, ясно. Кто из наших фотографов здесь? Котелков? Скажите ему, пусть готовится, поедет со мной.

Положив трубку, Валя обвел нас помрачневшим взглядом.

– Кажется, началось, – констатировал он. – Двадцать минут назад из морского училища вышла колонна курсантов. Куда идут – пока неясно, но похоже, что по направлению к Устьинским казармам. Поедете со мной? – спросил он меня.

Я кивнул.

Устьинским казармам лет сто пятьдесят, если не больше. Давно высохла (или ушла под землю) речка, в устье которой и было заложено мрачное кроваво-красное здание. А оно стоит, приземистое, словно придавленное воспоминаниями об удалых временах. Три довольно глупых зубца украшают вход в казарму.

Когда мы подъехали, на плацу, поднимая пыль, топали взад-вперед два или три взвода молодых солдат.

– С утра до вечера у них строевая подготовка, – сказал Сорочкин, остановив машину напротив казарм, возле решетки – тут начиналось ограждение морского порта. – Пока все спокойно, – добавил он, закуривая.

– Валя, – попросил я, – пока есть время, давайте съездим на судостроительный. Я хотел бы взглянуть на крейсер. Это ведь недалеко?

– Недалеко. – Сорочкин подумал с полминуты, потом выбросил окурок в окошко и решительно заявил: – Поехали.

– Знаешь что? – сказал фотограф Котелков, спрятавший юное лицо в густой черной бороде. – Подъедем со стороны Собачьего переулка, оттуда лучше крейсер снимать. Эффектнее.

Не доезжая до этого Собачьего, мы увидели идущую навстречу толпу мужчин и женщин, почти все были в белых курточках и белых брюках.

– Ага, мукомолы и хлебопеки идут, – прокомментировал Сорочкин. – Молодец Мартик, расшевелил их. Все-таки, – добавил он, помолчав немного, – нормальным людям, имеющим прилично оплачиваемую работу, совершенно не нужно возвращаться в «развитой социализм».

Несколько дюжих парней возглавляли шествие. Один из них, рыжеусый толстячок, поигрывая палкой (или скалкой), пел нарочито отчаянным голосом:

Сидит козел на меже, Дивуется бороде…

Нестройный хор подхватил:

Гей, борода!

Рыжеусый повел дальше:

А чья ж это борода, Вся медом улита, Белым шелком увита?

И опять хор:

Гей, борода!

Я спросил:

– Будет драка, Валя?

– Если курсанты полезут в этот… цейхгауз… ну, в арсенал за оружием, то, наверное, будет, – ответил Сорочкин. – А вот милиции что-то не видно.

Я рассказал о своем разговоре с «нашим Ибаньесом» и полковником Недбайловым – как они осмеяли «заговор».

– Этот Недбайлов, – внес ясность Сорочкин, – работает под грубоватого, но усердного служаку. Но никто не знает, что у него на уме.

Мы свернули в тенистый переулок, почему-то прозванный Собачьим, и вскоре въехали в порт, на территорию судостроительного завода. К нам неспешно направился пожилой мрачнолицый охранник со старым ружьем на ремне. Сорочкин сунул ему под нос редакционное удостоверение.

– Из газеты? – просипел охранник. – Давай, давай напиши, как его от стенки ташшат.

– Ты о чем? – насторожился Сорочкин, но в следующий миг, не дожидаясь ответа, припустил вдоль длинного и словно бы мертвого заводского цеха.

Мы с фотографом побежали за ним. Свернули за угол цеха – и замерли.

Громадный корпус недостроенного крейсера, словно веснушками, покрытый рыжими пятнами сурика, косо стоял на темной воде заводской акватории – да не стоял, а подталкиваемый двумя буксирными пароходиками, прилепившимися к носу и корме, медленно отодвигался от заводской – так называемой достроечной – стенки. Буксиры усердно пыхтели. На мостике крейсера высокий морской офицер в мегафон отдавал команды. Несколько матросов (или курсантов?) возились на крыльях мостика. А по стенке беспокойно бегал взад-вперед строитель Шуршалов в своем берете – он грозил офицеру кулаком и орал, срывая голос:

– Братеев! С левого борта кингстоны плохо задраены! Тебя судить будут, когда корабль потонет!

Котелков щелкал затвором – такие снимки!

А я думал себе: «Братеев, опять Братеев! То он Настю в постель затаскивает, то крейсер от стенки оттаскивает». Мне захотелось убить этого наглого офицера.

– А где тут телефон, служивый? – спросил Сорочкин у охранника.

Головань назначил митинг на шесть часов. Он без митингов не мог обходиться: геополитика, бушевавшая в его государственном мозгу, непременно требовала выхода. Тем более – в своем избирательном округе. Тут еще было дело большой важности – крейсер «Дмитрий Пожарский». Уже несколько лет Головань в парламенте и правительстве затевал скандальные дискуссии о судьбе крейсера, требовал включить в бюджет специальную строку о его, крейсера, достройке. С высоких трибун обращался и к населению с предложением «пустить шапку по кругу». Население, однако, не торопилось отваливать деньги на крейсер: другие заботы жизни – о хлебе насущном прежде всего – сдерживали патриотической порыв.

Ровно в шесть машина с Голованем въехала на площадь, сохранившую при всех постсоветских режимах имя Ленина. В сопровождении телохранителей Головань поднялся на трибуну. Из других машин взошли на трибуну наш Ибаньес и прочие отцы города.

Народ собирался, не сказать, чтобы уж очень активно. Расположились вокруг трибуны профессиональные зеваки, не пропускавшие ни солнечного затмения, ни столкновения автомобиля с автобусом, ни стихийной собачьей случки. Заявился на площадь взвод старух во главе с мастером штробления стен Сиракузовым. Они энергично пели, кивая в такт головами: «Мы кузнецы, и дух наш молод! Куем мы счастия ключи! Вздымайся выше, наш тяжкий молот…» Подтягивались мукомолы – но не все, большая часть оставалась близ Устьинских казарм, в трех кварталах от площади Ленина – на тот случай, если появятся курсанты морского училища и полезут в арсенал.

Была тут и известная в городе Хана Пугач – маленькая, толстенькая, с плаксивым выражением некогда миловидного лица. Всхлипывая, она рассказывала окружающим свою историю, даром что все в городе эту историю знали.

– У меня же все, все на руках, вот паспорт, вот виза, вот билет. Почему не пускаете в самолет, что это такое? А они говорят: постановление. Какое постановление?! Вот вам виза, вот билет! За билет, они говорят, получите деньги обратно. Зачем обратно, вот же вам живая виза… Они говорят: постановление…

– Да, да, – кивали окружающие. – Как раз вышло постановление, и вас не пустили… такое безобразие…

– Я к нему! – Хана Пугач указала пальчиком на Голованя, надувавшего щеки на трибуне. – Слушай, помоги, что же это такое? А он знаете, что ответил? Правильное, говорит, постановление. Нельзя, чтоб народ разбегался. Сиди, говорит, и не рыпайся.

Тут Головань, с шумом выпустив воздух из надутых щек, начал речь:

– Сограждане! Дорогие мои избиратели! Я рад, шо вы пришли повидаться со мной. Хочу прежде всего сказать, шо я не покладаю рук, шобы выполнить ваши наказы. Двери моего московского кабинета всегда открыты для земляков-приморцев…

Затем Головань оседлал любимого мустанга – геополитику. Мелькали страны

– Индия, Иран, Турция, Соединенные Штаты, Перу, где томился в руках врагов России «бедный брат Вениамин, кровиночка…».

– Вот наглядный пример, как враги пытаются изолировать Россию от общей жизни, вот почему нам нужны сильная армия и флот… нельзя жалеть деньги на поддержание боеготовности…

Мы подъехали на площадь в разгар голованевской речи, вылезли из машины и стали проталкиваться поближе к трибуне. Кто-то из толпы выкрикнул:

– Игнат Наумыч, я за хурму хочу спросить. Почему запретили ее вывозить?

– За хурму поговорим потом. А сейчас – за крейсер. Вы хорошо знаете, я всегда отстаивал достройку крейсера. Я и сейчас придерживаюсь этой… этого пункта нашей жизни. Но, дорогие сограждане! Мы вынуждены считаться с реальным положением. Государственный кошелек казны – пустой. Так не лучше ли продать крейсер за приличные деньги, чем оставить его тут гнить без всякой надежды…

Я толкнул Сорочкина в плечо:

– Слышите, Валя? Головань изменил позицию.

– Главный редактор мне сказал по телефону, что к Голованю вошел какой-то человек с чемоданчиком в руке…

Говоря это, Сорочкин проталкивался к трибуне, я за ним, но нас обоих опередил Шуршалов, которого мы привезли из порта. Он лез, расталкивая людей; остановившись под трибуной, сорвал с головы берет и, размахивая им, как флагом, заорал дурным голосом:

– Эй, начальство! Пока вы тут шлепаете языком, крейсер увели!

– Как увели? Кто увел? – перегнулись через перила отцы города.

– Товарищ! – крикнул Головань. – За безответственное распространение слухов вы будете привлечены…

– Да заткнись ты, трепач! – Шуршалов нервно дернул ногой. – Два буксира тащат крейсер к воротам гавани. На мостике распоряжается офицер Братеев!

Дальше события развивались в резко ускорившемся темпе. Отцы города и Головань сбежали с трибуны и бросились к своим машинам – видимо, мчаться в порт, – но тут раздался оглушительный выкрик:

– «Комары» окружают Устьинские казармы!

Мукомолы немедленно ринулись к казармам. За ними устремились и другие горожане. Один из них тащил плакат «Свободу Сундушникову!». Старушки Сиракузова развернули полотнище «Трудовой Приморск» и с песней «Мы в бой поедем на машинах и пулемет с собой возьмем…» двинулись следом.

Отправились и мы Сорочкиным. Машину он припарковал на полукруглой площади напротив гостиницы «Приморская». На плацу перед казармами сошлись, что называется, нос к носу мукомолы в белых куртках и курсанты в синих фланелевках и синих воротниках. На подножке джипа стоял коренастый контр-адмирал в огромной фуражке, посаженной на бритую голову, и кричал отрывистым начальственным голосом, обращаясь к мукомолам и хлебопекам:

– Разойдитесь! Не мешайте нам исполнить! Патриотический долг! В наших общих интересах! Восстановить народную советскую власть! Не мешайте нам! Разойдись!

В ответ контр-адмиралу Комаровскому кричали:

– Долой! Уведи своих «комаров»! Не нужна нам советская власть!

– Мы будем вынуждены применить оружие! – грозил Комаровский.

– А мы не позволим его взять!

Тут в спор вмешался тощий и длинный подполковник – командир местного полка. Стоя у парадного входа в казармы, он крикнул в мегафон:

– Внимание! Я звонил в округ и получил приказ: к арсеналу никого не подпускать!

– Диего Карлос! – воззвал к нему Комаровский. – Как же так? А наш уговор? А патриотический долг?

– Я получил приказ, – повторил командир полка.

Из джипа высунулся маленький человечек в черной шляпе на макушке и выкрикнул тонким голосом:

– Мы тебя научим, Диего Карлос, чьи приказы исполнять!

– Это Анциферов? – спросил я у Сорочкина. Тот кивнул, напряженно вглядываясь в джип.

– Ну, так я и думал, – сказал он. – Вон, – указал он на заднее сиденье джипа за полутемным окошком. – Он с ними заодно.

– Кто?

– Недбайлов, вон его рожа. Велел, значит, милиции сидеть и не вмешиваться. Плохо дело, Лопе де Вега.

– Когда мы полностью возьмем власть, – голос Анциферова взлетел еще выше, переходя на визг, – то будем тебя судить, Диего Карлос!

Подполковник, бледный, повторил в мегафон:

– Не имею пра… права не выполнить приказ.

На визг Анциферова вдруг примчались две бродячие собаки. Рыча, они бросились на маленького человечка, один пес цапнул-таки его за штанину.

– Пшел, пшел, – завопил Анциферов, падая в глубину джипа, оставив изрядный кусок брюк в зубах зверя. – Николай Ермолаич, – воззвал он истерическим голосом к Комаровскому, – хватит уговаривать! Начинай!

– Ребята! – взревел контр-адмирал. – Вперед! Действовать по плану!

«Комары» несколькими группами бросились к четырем или пяти дверям длинного здания казармы. Завязались схватки с солдатами полка, защищавшими входы, но куда там было тщедушным, плохо кормленным мальчикам в камуфляже перед здоровяками курсантами. Охранников, с разбитыми в кровь лицами, отшвыривали от дверей и врывались внутрь.

Однако и мукомолы-хлебопеки не дремали. Матерясь, размахивая скалками, они бросались на «комаров», загораживая входы своими сытыми телами.

Драки у дверей были жестокие. Но что происходило внутри? Ведь там, в левом крыле казармы, находился арсенал. Там шла главная битва.

Оттуда-то, из левого крыла, и грохнули первые выстрелы – короткие автоматные очереди.

– Ну, теперь пошло не на жизнь, а на смерть, – сказал Сорочкин. – Дорвались до оружия, засранцы.

С моря на город повалили тучи, застя заходящее солнце. Быстро смеркалось. С наступлением неясного, черт знает кому принадлежащего вечера, Приморск притих.

Группы вооруженных курсантов выходили из Устьинских казарм и, видимо, действуя по плану, растекались патрулями по городу. Но вооружились и мукомолы. То тут, то там вспыхивали перестрелки. Стоя, с колена и лежа на мостовой, строчили друг в друга. Проносились слухи: двое убиты… шестеро… И пошла молва, что командир полка, подполковник Диего Карлос Малышев застрелился.

Трассирующие пули цветными строчками прошили вечернее пространство города.

Перебежками, опасаясь нарваться на шальные пули, мы с Сорочкиным и фотографом пробирались в порт. Из-за угла показалась процессия из трех машин. В первой мы разглядели испуганное толстенькое лицо «нашего Ибаньеса». Из окошка второй машины, грозно насупясь, смотрел Головань.

Из сквера вслед автомобилям ударили автоматы. Черт знает, кто стрелял. Водители газанули, процессия умчалась.

Мы переждали немного и снова кинулись к порту. В Собачьем переулке было тихо. Хорошо бы улечься тут, в тенистой прохладе, и не высовываться, пока не закончится в городе революция (Вторая Октябрьская, так ее, наверное, назовут). Однако престиж столичной газеты перед провинциальной кое-что значил для меня. Пригнувшись, я бежал за неугомонным Сорочкиным.

Мы проскочили раскрытые ворота порта, перед нами возникли тускло освещенные причалы с портальным краном и двумя портовыми катерами, и там-то, близ стоянки катеров, шел бой. Мигало пламя, били автоматы, доносились невнятные выкрики.

Фотограф Котелков, пригнувшись, как бы крадучись, направился к причалу с катерами. За ним двинулся Сорочкин, и мне ничего не оставалось, как последовать за ними.

Ах, не нужно было лезть туда! Чей-то автомат послал в нашу сторону трассирующую красными огоньками очередь. Сорочкин охнул и упал навзничь. Я подполз к нему, затормошил:

– Валя! Валя! Ты жив?

Сорочкин посмотрел на меня и вдруг издал короткий смешок.

– Они приняли мой китель за куртку мукомола, – сказал он, разглядывая дымящиеся дырки в своей груди. – Спасибо Давтяну, дал мне бронежилет. А вы как?

В меня и фотографа пули не попали, а вот в мою сумку, свисавшую с плеча, все-таки угодили, пробив три дырки. Жаль, такая сумка хорошая, австрийская.

Мы лежали там, где нас застиг огонь.

А у причала стрельба умолкла, донеслась яростная матерная фраза, а потом:

– Сказано тебе, не лезь на катер. Нельзя!

– Я главный строитель, – услыхали мы знакомый настырный голос, – и несу ответственность за крейсер. Если он потонет…

– Иван Евтропыч, – вмешался кто-то третий, – вы отойдите в сторонку, очень прошу. Вы ж мешаете нам взять катера.

– Хрен возьмете! – заорали с катеров. – Чешите отсюда и раскатывайте свое тесто! Не то мы так вас раскатаем, что тоньше лаваша станете!

– Х-ха-ха-ха! – раздался смех. – Тоньше лаваша!

Стрельба возобновилась. И тут где-то поблизости отчаянный голос пропел:

А чья ж это борода, Белым шелком увита?

И хор грубых голосов в ответ:

Гей, борода!

Из-за угла цеха высыпала большая группа мукомолов. Сразу оценив обстановку, они перебежками устремились на помощь своим. С катеров строчили автоматы, но скоро замолчали. То ли рожки у них опустели, то ли «комары» смекнули, что силы очень уж не равны.

Мы встали, отряхнулись и пошли на причал. В скудном свете фонаря увидели четыре распростертых на асфальте тела. Среди них лежал, разбросав охочие до работы руки, Иван Евтропович Шуршалов. Так и не закончил, бедолага, дело своей жизни – не достроил авианосец, долженствовавший стать флагманом флота России.

Убитых укрывали брезентом.

На одном из двух катеров выпустили запертого в своей каюте командира – молодого черноусого мичмана. Он поносил последними словами мальчишек-курсантов, никак не мог успокоиться. Кто-то из мукомолов поднес ему флягу, мичман отхлебнул, вытер усы и сказал уже поспокойней:

– А я-то, дурак, сперва подумал, что у них концерт самодеятельности. На катер их пустил. Тьфу, тоже мне – революционные матросы!

Разоруженные курсанты жались на баке катера, нервно курили.

– А нам что? – наперебой выкрикивали «комары». – Что начальство прикажет… С первого курса в голову вкручивали: советскую власть надо обратно… День икс настанет, и пойдем… Вот и пошли… Да в говно и влипли…

Мы вышли из ворот порта. Сорочкин и Котелков торопились в редакцию – дать исторический репортаж. А я – мне только бы добраться до гостиничного номера и повалиться на постель. От всего, что я видел и пережил, устал безмерно.

– Такие дела, Лопе де Вега, – сказал Сорочкин. – Слыхали? День икс! – Он ощупал дырки на своем кителе. – Ужасно неприятно, когда в тебя стреляют. Хоть и в бронежилете, но эти толчки…

– Вы уверены, Валя, что на крейсер не подвезут снаряды? – спросил я.

– Все плавсредства в порту под контролем мукомолов и этой роты солдат.

Мы были уже наслышаны, что в местном полку оказалась рота под командованием энергичного старшего лейтенанта, которая решительно воспротивилась бунтовщикам. На причалах порта появились патрули этой роты. Аэропорт они тоже взяли под контроль.

Мы свернули на тихую улицу. В свете фонаря у знакомого палисадника сидели три старухи со спицами.

– Знаете, Валя, кто это? – сказал я. – Три парки. Или мойры. Они прядут судьбы людей.

– Да бросьте, Лопе. Мойры! Городские сплетницы.

Когда мы проходили мимо, я услышал, как сказала старуха с детским голосом:

– А помните, как Иден родила в пещере?

– Как же, – прошамкала другая, с провалившимся ртом. – Еще Мейсон принимал роды.

– Да не Мейсон, а Круз! – поправила третья, с птичьим личиком, словно затянутым паутиной. – Мейсон был ее брат, а не муж.

При этом она остренько взглянула на меня и вынула перочинный ножик. Хотела, наверное, нить обрезать. Это, верно, была Атропос, самая страшная из трех мойр. Я показал ей фигу, но она уже не смотрела на меня.

Мы вышли на площадь Ленина, там шел митинг. На трибуне стоял полный человек с одутловатым лицом, в желтой нейлоновой куртке и зеленых спортивных брюках. Это был Сиракузов, предводитель «Трудового Приморска». Он кричал в мегафон, обнажая крупные зубы:

– Народному терпению пришел конец! Сколько можно издеваться международному капиталу над трудовым человеком?

– Хватит! Хватит издеваться! – кричали старухи и случайные зеваки на площади. – Не дадим!

– Не дадим! – гремел мегафон. – А кто с нами несогласный, пусть уезжает к едрене фене, мы плакать не будем! Россия – для русских!

Ну и глотка была у этого мастера штробления стен. На весь Приморск «штроблел» его бычий рев. Мы миновали площадь, несколько кварталов прошли, а все было слышно: «Не дадим!», «Власть народу!».

Нам навстречу вышел патруль – четыре курсанта с автоматами на пузе.

– Чего тут шастаете? – крикнул старший, с четырьмя шевронами на рукаве и прыщами на щеках.

– А в чем дело? – резко ответил Сорочкин. – Комендантский час не объявляли.

– Скоро объявим. Скоро вы тут все запляшете, – пообещал старший патрульный.

На полукруглой площади, уставленной киосками (все они были закрыты), мы расстались. Сорочкин отпер дверцу своего «Москвича».

– Сидите у себя в номере, Дима, – сказал он, – и не высовывайтесь. Я еще заскочу к вам. – Он всмотрелся в гостиницу «Приморская». – Что там за люди у входа? Похоже на ОМОН. Ну ладно, пока. – И уехал.

Я пересек площадь и подошел к порталу гостиницы, украшенному тяжелыми фигурами тружеников серпа и молота.

– Вы куда? – остановил меня плечистый малый.

Их тут было человек семь или восемь.

– К себе в номер, – сказал я. – Я живу в гостинице.

– Документы, – потребовал малый.

Тут подъехала «Волга» с милицейской мигалкой, из нее вышел полковник Недбайлов (я его сразу узнал по несимметричной физиономии), а с заднего сиденья – упитанный молодой лысеющий блондин в хорошем темно-зеленом костюме с пестрым галстуком. За ним вылезли охранники.

– А-а, корреспондент. – Недбайлов взглянул на меня из-под низко надвинутого козырька. – Пропусти его, сержант.

Я поблагодарил полковника и пошел было к стойке портье за ключом, но тут меня окликнул молодой блондин.

– Вы из «Большой газеты»? Это очень кстати. Пойдемте с нами. Моя фамилия Сундушников. Вам это ничего не говорит?

– Видел, – вспомнил я, – видел плакат «Свободу Сундушникову».

– Ну, вот я и на свободе. – Блондин показал в улыбке непорочно розовые десны. – Хулио Иванович, – обратился он к Недбайлову, – я думаю, он нам пригодится. Со своим выходом на Москву. А?

– Может, и пригодится, шиш, – отозвался полковник. – Пошли, корреспондент.

Моим первым побуждением было отказаться. Какого черта? Но тут пришло в голову, что меня приглашают вроде бы в штаб заговорщиков. Какой уважающий себя журналист откажется от такой возможности?

И я зашагал за ними. Мы поднялись на второй этаж, прошли в глубь коридора и вступили в покои, пошловатая роскошь которых носила название «люкс». Особенно замечательны были фрески, изображающие полуголых вакханок, несущихся в безумной пляске вокруг пузатого самодовольного Вакха, или, если угодно, Диониса.

В самой большой из трех комнат этих апартаментов сидели за накрытым овальным столом люди, не менее дюжины, и среди них – маленький человечек с колючими черными точками вместо глаз, в коем я узнал Анциферова, и коренастый контр-адмирал Комаровский. Огромную фуражку он снял, и теперь гладко выбритая голова поблескивала в свете люстры.

– Это еще кто? – вперил в меня Анциферов свои точки. – Кого привели? Зачем? Нам не нужны лишние.

– Успокойся, Степан Степаныч, – благодушно сказал Сундушников нервному человечку. – Это московский журналист, он нам понадобится.

Сундушников сел рядом с Комаровским, налил в две рюмки коньяку, одну протянул мне.

– Как тебя зовут? – спросил он. – Дмитрий Сергеич? На, выпей. Надеюсь, ты не из этих гадов демократов.

– А где наш Ибаньес? – спросил я, сев за стол и оглядевшись.

– Наш Ибаньес – не наш, – ответствовал Сундушников. – Он под домашним арестом. Так вот для чего ты нам нужен, Дмитрий…

Мне не нравится амикошонство, вообще этот Сундушников со своим пестрым галстуком не нравился. Но, как я уразумел, именно он, укравший бюст Инессы Арманд и посаженный за это в тюрьму, был здесь главным закоперщиком.

– Мы начинаем новую главу в истории России, – вмешался Анциферов торжественным тенорком. – Как и сто лет назад, возмущенный народ берет власть…

– Постой, Степан Степаныч, – прервал его Сундушников. – Мы не на митинге. Дмитрий, сегодня ночью в Приморске произойдет революционная смена власти…

– Прогнившей власти! – выкрикнул Анциферов. – Народ, уставший от реформ, требует полного восстановления советской власти, единственной, которая справедливо…

– Да погоди ты, секретарь, – поморщился Сундушников. – Экой ты…

– Вот насчет народа, – встрял я, – имею вопрос. Рабочие мукомольного комбината – это ведь народ, верно? Я слышал, они не хотят реставрации советской…

– С мукомолами будем бороться! – раздался отрывистый бас Комаровского.

– Мы не позволим. Они ответят. За каждый выстрел в сторону революции.

– Мукомолы попали под влияние еврейской и армянской буржуазии, – визгливо пояснил Анциферов.

– А ну, замолчите! – повысил голос Сундушников. – Чего разорались? Ты, Дмитрий, человек со стороны, в наших делах не сечешь и не надо. Давай рюмку. – Он плеснул мне еще коньяку. – Дело вот в чем. Наше выступление поддержат в области, это схвачено. Но мы, конечно, думаем за всю страну. Мы тут составили обращение к народу России и поручаем тебе передать его по факсу в Москву. В твою «Большую газету». Где обращение?

– Сейчас, – засуетился Анциферов, водружая на нос очки. – Сейчас, Геннадьич, одну минутку. Тут формулировку надо уточнить.

– Давай, давай, некогда уточнять. – Сундушников вытащил из пальцев маленького человечка бумагу и протянул мне: – На, читай.

Текст обращения, набранный на компьютере, был исполнен торжественности и велеречивости. «Двадцать лет реформ были несчастьем для России… Сверхдержава отброшена на третьестепенное место… Реформаторы, узурпировавшие власть, разорили, разграбили богатейшую страну, обрекли народ на нищету, безработицу… Грабительский капитализм» – ну и подобное. Дальше обосновывалась необходимость возвращения к социализму, к «справедливому распределению общественного продукта»…

Я скользил глазами по этим воспаленным строчкам и вдруг насторожился, услыхав фразу Недбайлова:

– От пирса яхт-клуба отойдет. Это, знаете, в сторонке от порта, шиш. Лодка маленькая, полугичка, на нее и внимания не обратят.

– А если обратят? – спросил Сундушников.

– Корзины с хурмой сверху поставили. Брат с сестрой везут хурму в Гнилую слободу, что тут подозрительного, шиш? А зайдет она за волнолом, с берега и не увидят, когда она повернет к крейсеру.

– Люди надежные?

– Огарка давно знаю, он на нас работает, шиш. А она – не то сестра его, не то племянница. Москвичка. Я-то с ней не знаком, а Огарок говорит – она наша. С Братеевым живет, шиш.

Я делал вид, что читаю обращение, но, сами понимаете, весь обратился в слух. Воображение рисовало лодку, покачивающуюся у темного пирса, и Настю за веслами. «С Братеевым живет»!

Это было, как ожог. Шиш! Вот именно, здоровенный шиш сунула мне под нос Настя… моя Настенька, Настюша… Нестерпимо, понимаете, братцы? Нестерпимо это…

Голова напряженно работала. От первой мысли – дескать, ничего по факсу не передам, и вообще я не ваш – пришлось отказаться. Наоборот, наоборот! Прикинуться своим и… и…

– Смотри, Хулио Иваныч, – строго предупредил Сундушников. – Если что не так, будут у тебя проблемы со сладкой едой. Головой отвечаешь.

– Что ты, что ты, Геннадьич! – Лицо у Недбайлова перекосилось так, что смотреть стало тошно. – Все будет нормально. Мои люди выйдут сразу после пушечного выстрела, шиш.

– Да, да, – сказал Комаровский. – Моим курсантам одним не управиться. Список большой.

– Поможем, Николай Ермолаич. А к утру ожидаю две роты внутренних войск. Приедут на бэтээрах из Лобска, шиш.

– Приедут или не приедут, а с утра будет новая власть, – отрезал Анциферов. – Первое заседание ревкома назначаю на восемь.

Уже и до ревкома дело дошло, подумал я. Ну и ну!

И мысленно вернулся к лодке, к корзинам с хурмой.

Что наша жизнь? Хурма! – подумал с веселой злостью.

– Ну, прочитал обращение, корреспондент? – спросил Сундушников. – Что-то ты медленно…

– Прочел, – ответил я. – Складно составлено. Где у вас факс?

– Во, молодец, – одобрил тот. – Сразу за дело.

Меня повели в соседнюю комнату. Здесь работали несколько человек – устанавливали, насколько я понял, аппаратуру телевидения и связи. Я набрал номер редакционного факса. Уголком глаза видел: человек из охраны Сундушникова стоит рядом. Плохо дело, подумал я. Раздался характерный писк: Москва сообщала, что готова принять сообщение. Ничего не поделаешь, придется передать воззвание как есть, без моего комментария.

Вдруг на площади, возле гостиницы, вспыхнула стрельба. Люди, работавшие в комнате, ринулись к окну, и мой охранник тоже. Я тут же вынул из кармана ручку, быстро приписал к тексту обращения: «Провокация!» и сунул листок в щель факса. Он неторопливо уполз, а я встал и тоже подошел к окну. По площади бежали вооруженные люди, а омоновцы, охранявшие вход в гостиницу, палили по ним из автоматов. Вечер в Приморске, слабо и неверно освещенном ущербной луной, начинался бурно. А что еще ожидало нас ночью!

Охранник препроводил меня в большую комнату. Я вошел в тот самый момент, когда раскрылась дверь другой – третьей – комнаты «люкса» и из нее, прикрывая зевок ладонью, шагнула в гостиную Настя.

Я нетвердо помнил, из какой провинциальной газеты взяли Настю Перепелкину к нам в «Большую газету» – откуда-то с юга. Конечно, благодаря ее бойкому перу. Была в ее статьях острота, ирония – качества, весьма ценимые в журналистике. Она и сама была бойкая, острая на язык. Когда мы познакомились, она вдруг разразилась смехом. И говорит: «Не обижайся. Ты ужасно похож на Эдика Марголиса, был такой мальчик в классе, очень славный, завзятый театрал. Он руководил школьной самодеятельностью. – Настя изобразила, как Эдик это делал: вытянула шею и произнесла, полузакрыв глаза: – «А-ия Хозе из опе-ы Бизе «Каймен». А тебя не Эдик зовут?» «Нет, – говорю, – я Дмитрий». «Поразительное, – говорит, – сходство. Такое же наивное выражение. Только ростом ты повыше». Чтобы уменьшить сходство с этим Эдиком, я и отпустил усы. Перед зеркалом тренировал лицо, свирепо хмурил брови.

Впоследствии, когда мы близко сошлись с Настей, она иногда высказывалась весьма странно.

– Твердили, что двадцать первый век будет замечательным, героическим и все такое… – говорила она как бы не мне, а так, вообще. – Полная чепуха! Тягучие годы, один хуже другого. Вот двадцатый был и вправду героическим. Сколько мужской доблести! Уже как-то забыли, что в начале века Пири достиг Северного полюса, а Амундсен – Южного. Хиллари первым взобрался на Эверест. А первый космический полет Гагарина! А первые шаги Армстронга по Луне!

– Добавь, – говорю, – гигантское кровопускание. Две мировые войны, гражданская, сталинские репрессии.

– Да, мы, конечно, в школе проходили это по истории. Но что поделаешь, вся история человечества кровава. Начиная с Каина. Я говорю, Димочка, что нынешнее время – тоскливо и бездарно. Расслабляющий комфорт жизни на Западе. Тебе по электронной заявке доставят на дом все, что угодно, вплоть до живого кенгуру. Почему нет? А у нас, как всегда, муторно, масло и сахар по талонам, гнусное политиканство в центре, вечное копание в огородах в провинции.

– А что тебе, собственно, нужно?

– Мне хотелось бы, – сказала Настя, дымя сигаретой, – чтобы мужчины вспомнили, что они мужчины, а не сгусток протоплазмы в галстуке.

– Ну, я-то не ношу галстуки, – пробормотал я, не найдя достойного ответа на Настину филиппику.

Итак, в гостиную вошла, прикрывая зевок ладонью, Настя.

– Ну что, выспалась? – спросил Сундушников, показав в улыбке розовые десны. – Познакомься с корреспондентом «Большой газеты».

– А то мы незнакомы. – Настя милостиво мне кивнула: – Привет, Дима.

– Привет, – ответил я сдавленным голосом. – Как ты здесь очутилась?

– Так же, как и ты. – Она села за стол и приняла от Сундушникова рюмку коньяку. – Прилетела следующим рейсом, если тебе это важно.

– А зачем?

– Советую, Дима: задавай поменьше вопросов.

Выпив коньяк, она закурила и, отвернувшись от меня, тихо о чем-то заговорила с Сундушниковым.

– Молодой человек, – раздался тонкий голос Анциферова. – Вы передали факс в газету? Ну, спасибо. Вы свободны.

– Ступай, корреспондент, в свой номер, – добавил Недбайлов. – И не выходи до утра. Утром мы с тобой свяжемся, шиш.

Это тебе – шиш, подумал я. Вы меня выставляете, а я не уйду. То есть уйду недалеко.

Я спустился в холл, там была стойка небольшого бара, я заказал длинногривому бармену двести коньяку, бутерброды и кофе. Буду тут сидеть, пока не приедет Валя Сорочкин. Впрочем, омоновцы могут задержать его у дверей. Я медленно пил, ел и соображал, как поступить, если Сорочкина не пустят. За стойкой бара сидели двое парней – один был заросший, нестриженный, наверное, от рождения, второй – горбоносый, с мокрыми губами. Они пили, курили, на меня даже и не взглянули. Ну и черт с ними!

С площади донеслось тревожное завывание сирены скорой помощи. На втором этаже вдруг возник громкий спор – слов было не разобрать, голоса сердито гудели, упало и разбилось что-то стеклянное. Затем все стихло.

Прошло минут двадцать. Раздались шаги – кто-то быстро спускался по лестнице. Я поднял голову и увидел Настю. Отчетливо и как-то вызывающе стучали ее каблуки по ступенькам. Нестриженый и горбоносый соскочили с табуретов. Я тоже встал и шагнул к Насте, но те двое мигом возникли между нами.

– Мотай отсюда, кореш, – посоветовал горбоносый, приоткрывая пиджак, чтобы я мог разглядеть рукоятку пистолета, засунутого за ремень.

Настя молча шла к выходу. Я рванулся было за ней, но те двое ловко и крепко схватили меня под руки.

– Я же сказал, не лезь, козел, – повысил голос горбоносый.

– Настя! – позвал я.

Она обернулась, секунды три смотрела, как я пытался вырваться, а потом сказала:

– Отпустите его. – И когда я к ней подошел, подняла на меня свои серые сердитые глаза. – Что тебе нужно?

Тут на меня нашло. Я поклонился ей и сказал:

– Позвольте предложить, красавица, вам руку, вас провожать всегда, вам рыцарем служить.

Я полагал, она оценит ироническую интонацию, с которой я произнес фразу из оперы «Фауст». Она не приняла иронии, но взгляд ее смягчился. Черт возьми, разве мы не были любовниками?

– Хорошо, – сказала Настя. – Ты можешь меня проводить, рыцарь.

Вчетвером мы прошли сквозь цепкие взгляды омоновцев. На площади было ветрено и зябко. Темные, с закрытыми ставнями, киоски казались сторожевыми башнями. Порывы ветра швыряли в них обрывки газет, обертки и прочий мусор, перекатывали по площади пивные банки.

Вчетвером сели в черный ЗИЛ: нестриженый за руль, горбоносый с ним рядом, мы с Настей – на заднее сиденье. Машина тронулась.

Мы ехали по плохо освещенным улицам города, который когда-то в детстве казался мне красивым, зеленым. Деревья – акации, клены, каштаны – и теперь стояли длинными рядами. Но не было прежнего, давнишнего ощущения красоты. Затаившийся в предчувствии беды город у остывающего неспокойного моря. И я мчусь по нему незнамо куда с женщиной, которую люблю и которая мне изменила.

– Настя, – сказал я тихо. – Ни о чем не спрашиваю, только одно скажи, очень прошу: ты прилетела сюда к Братееву?

Она курила, пуская дым в приоткрытое окошко, и молчала. Ладно, не хочешь отвечать – не надо. Вдруг она сказала, глядя в окно:

– Братеев – мой бывший муж.

Я ошалело моргал.

– Так ты, – вытолкнул я из пересохшего горла, – ты что же… хочешь к нему вернуться?

– Еще не решила.

Кто-то из сидевших впереди пофыркал носом, словно услышал нечто смешное. А меня захлестнуло отчаяние. Вычитанные из книг вероломные женщины – их лиц я не различал, но у всех были рыжие гривы – хороводом кружились перед мысленным взором. Захотелось остановить машину и выйти… бежать от своей беды, от рухнувшей любви… от самого себя…

– Он груб, – бросила Настя, прикуривая от догоревшей сигареты новую, – потому я и ушла от него. Но по крайней мере Братеев – настоящий мужчина.

– Ага… – Я мигом вспомнил, что, собственно, происходит. – И ты считаешь то, что он сейчас делает, настоящим, достойным делом?

– Может быть, и так. – Она помолчала немного. – Во всяком случае, это дело. Осточертела болтовня, треп, бесконечное воровство…

– Твой друг Сундушников, – вставил я, – украл бюст Инессы Арманд.

– Никакой он мне не друг, – отрезала Настя.

А ее горбоносый телохранитель обернулся и рыкнул угрожающе:

– Ты! Закрой свою форточку, понял?

В машине воцарилось молчание. Только нестриженый за рулем пофыркивал, словно черт нашептывал ему анекдоты.

Спустя полчаса машина выскочила из длинной аллеи тополей на пустырь, миновала несколько строений барачного типа и подъехала к схваченному бетонными плитами морскому берегу. Тут был длинный старый пирс на черных толстых сваях.

– Приехали, – сообщил нестриженый.

Я вышел из машины вслед за Настей. Горбоносый тоже выскочил и крикнул мне:

– Ты! Тебе дальше нельзя. Давай обратно в машину!

Я быстро шел по пирсу, на полшага отставая от Насти. Когда-то здесь, наверное, был причал яхт-клуба, но сваи давно подгнили, доски расшатались. Они стонали под нашими шагами, словно от боли.

В конце пирса темнели два силуэта, к ним-то и направлялась Настя. Горбоносый, непрерывно матерясь, хватал меня за руку, пытаясь задержать, но я всякий раз вырывался. Я не знал, что буду делать здесь, на продуваемом холодным ветром, стонущем и ухающем пирсе, в следующую секунду. Я просто шел, почти бежал за Настей. Мы достигли конца пирса, когда в одной из двух фигур я узнал толстомордого человека в зеленой шляпе, который давеча привязался ко мне в гастрономе, просил за сына… как его… Окурок… Нет, Огарок!

– Привет, Огарок! – воскликнул я. – Ну как, ты вычистил свои башмаки о штаны человечества?

Огарок хлопал на меня глазами.

– Зачем ты его привела? – спросил он. – Сама же просила не подпускать его…

– Все готово? – оборвала Настя Огарка.

– Готово, готово. И хурма погружена. Спускайся в шлюпку. По отвесной деревянной лестнице, прибитой к одной из свай, Настя полезла в шлюпку, качающуюся у пирса.

– Колька, отдашь фалинь, когда я крикну, – сказал Огарок своему помощнику, парню в кепке козырьком назад, и шагнул к лестнице, намереваясь, очевидно, спуститься вслед за Настей.

И тут…

Герои Стивенсона, Луи Жаколио, капитана Мариетта возопили в моем возбужденном мозгу: «Не трусь! Вперед! На абордаж!»

Я с силой оттолкнул Огарка от лестницы, он, взвыв, повалился навзничь на краю пирса. Опередив опешившего Кольку, я сорвал петлю фалиня с пала и с неожиданной для самого себя обезьяньей ловкостью прыгнул в шлюпку. Настя завизжала и упала на какие-то корзины. Хорошо еще, что я угодил в шлюпочный нос: загруженная корма как бы сбалансировала мой дикий прыжок. Бросив канат на носовую банку, я обеими руками оттолкнулся от сваи. Все это произошло в несколько секунд – шлюпка послушно отошла от пирса, качаясь на волнах. Сев на вторую банку, я схватился за весла, вставленные в уключины, развернул шлюпку и погнал ее к волнолому. Я видел, как темные фигуры на пирсе размахивали руками. Ветер доносил обрывки матерных слов. Я крикнул им:

– Эй, вы, черти! Сарынь на кичку!

Настя, сидя на корме, сняла свою джинсовую курточку и озабоченно счищала с нее что-то желтое.

– В чем это ты измазалась? – спросил я невинно, продолжая наваливаться на весла.

– Дурак! – зло взглянула она на меня. – Попрыгун чертов!

– А-а, понимаю, ты упала на корзины с хурмой. Бедненькая!

– Дима, поверни обратно к берегу. Немедленно!

– А как же твой бывший муж? Ты хочешь оставить его без хурмы? Ай-яй-яй, ведь он так ее любит.

– Перестань дурачиться! Поверни, говорю тебе!

– Что наша жизнь? Хурма! – пропел я. – Пускай Огарок пла-а-чет… Кстати, он-то кем тебе приходится? Любимым дядюшкой?

– Что-то ты очень веселый. – Настя смотрела на меня по-прежнему сердито, но, как бы сказать, не без интереса.

С волны на волну, с волны на волну – шлюпка шла резво под ударами моих весел. Хорошая шлюпка-четверка, полугичка. Дынная корка луны вынырнула из-за туч, снова заволоклась, опять вынырнула. Луне определенно было интересно посмотреть, чем кончится наше ночное приключение. Левее, там, где был порт, вспыхнул прожектор, повел голубой луч по акватории гавани.

– Если нас увидят и догонят на катере, – быстро проговорила Настя, – ты должен сказать, что мы брат и сестра, везем хурму в Гнилую слободу.

– Так-так-так. – Я покивал. – А потом мы зайдем за волнолом, он скроет нас от прожектора, и мы подойдем к крейсеру. Да?

– Да.

Прожекторный луч истаял, не дойдя до нас. Очень жаль. Наверное, тех, кто наблюдал за морем, не интересовал заброшенный, полусгнивший пирс бывшего яхт-клуба. Да, жаль. Уж я показал бы катерникам, какую хурму мы везем.

Я оглянулся. До черной черты брекватера, сиречь волнолома, было еще довольно далеко. Я начал уставать и ослабил темп гребли. В конце концов, мы не на шлюпочных гонках (в школьные годы я, знаете ли, участвовал в них).

– Послушай, Настя, – сказал я, переведя дыхание. – Мы хоть и не брат и сестра, но и не чужие друг другу люди, верно?

– Ну, верно.

– Так скажи мне как другу: зачем ты ввязалась в эту гнусь? Ты действительно хочешь полной реставрации советского режима?

Настя надела измазанную раздавленной хурмой курточку и зябко повела плечами.

– Почему не отвечаешь? Мы же все в «Большой газете» придерживаемся либеральных взглядов. Да и ты в своих телеобозрениях проезжалась по правоверным коммунистам.

– Дима, хватит трепаться, – резко оборвала она. – Греби быстрее. Мне холодно.

– Настя, пойми: Россия не выдержит новой октябрьской революции. Неужели ты хочешь гибели…

– Никакой гибели не будет! И не правоверные коммунисты придут к власти

– они тоже трепачи, – а решительные люди, настоящие мужчины, способные навести в стране порядок.

– Порядок страха? Нового Гулага?

– Ой, только не тычь мне под нос старое пугало! Новая власть заставит работать людей, отвыкших от работы. Прижмет воров и спекулянтов, отнимет у них наворованное богатство…

– И будет новая гражданская война…

– Не будет!

– Будет! И ты со своим Братеевым дашь сигнал к ее началу.

– Заткнись, идиот! И давай греби быстрее!

– А куда нам, собственно, торопиться? Некоторое время мы молчали. Я греб все медленнее, потом бросил весла:

– Я устал.

Месяц плыл над нами, словно небесный соглядатай. А в моем мозгу, во всех его извилинах шла напряженная работа: что мне делать? Ясно было только одно: нельзя доставлять на крейсер груз, который там ожидали.

– Дима, – сказала Настя медовым голосом, прорезавшимся у нее в лучшие минуты наших отношений. – Милый, я вовсе не хочу с тобой ссориться. Ты доказал, что способен на решительные поступки – это мне по душе. Но я прошу, очень прошу: не мешай мне этой ночью.

– Ладно, – кивнул я.

– Вот, умница. У нас с тобой будет еще много ночей. А сейчас – греби. Пожалуйста!

– Знаешь что? Может, поменяемся местами? Ты ведь умеешь грести. А я отдохну минут пятнадцать – двадцать.

Настя смотрела на меня так, словно у нее были рентгеновские лучи вместо глаз.

– Ну хорошо. – Она поднялась. – Давай поменяемся. Но только на четверть часа.

Мы, сохраняя равновесие в качающейся шлюпке, шагнули друг к другу, и, прежде чем разойтись, я обнял Настю, а она быстро меня поцеловала. Прямо как в «Тамани», мелькнула мысль.

Весла в руках Насти зачастили. Минута за минутой истекали в тревожном молчании.

Ну, все! Надо действовать.

Я привстал, обернувшись к груженой корме, схватил одну из корзин с хурмой и выбросил за борт.

– Что ты делаешь? – крикнула Настя. – Сейчас же прекрати!

За первой корзиной последовала вторая. Настя обложила меня матом – такое я слышал от нее впервые. Я работал быстро – третья и четвертая корзины с хурмой плюхнулись в воду. И я увидел…

Вот они – два снаряда. Два братика для Братеева. Аккуратненькие, не очень большие, не для главного, в общем, калибра, а для пушки-сотки. Хрен ты выпалишь из нее, Братеев!

Я схватил один из снарядов (он был довольно тяжелый) и отправил его в воду, где, как кувшинки, качались желтые плоды хурмы. Нагнулся ко второму снаряду, как вдруг резкий удар в спину заставил меня упасть на колени.

– Сволочь! – раздался Настин крик. – Я не позволю тебе…

Я попытался подняться, но она навалилась на меня, не давая встать. Несколько секунд мы боролись, шлюпка кренилась вправо-влево, зачерпывая бортом воду. Все же я был сильнее Насти, мне удалось отбросить ее, но она, разъяренная, как волчица, снова кинулась в бой. Шлюпка опасно накренилась…

Я проснулся в поту.

Ну и сны показывают в этом чертовом Приморске!

Сердце стучало, как дизель на больших оборотах.

Взглянул на часы: без четверти час. Скоро приедет Сорочкин. Я пошел в ванную, обмылся до пояса холодной водой. Вот так. Немного полегчало. Все же интересно было бы досмотреть сон до конца – перевернулась бы шлюпка? А-а, к чертям собачьим!

Я подошел к окну. На площади ветер выгнул, как парус, огромное полотнище «100-летию Октября – достойную встречу!». У киосков по-прежнему толпились люди, к одному тянулась длиннейшая очередь. Голубей на площади было, кажется, не меньше, чем людей, и они тоже были озабочены кормом. Один голубь, распустив веером правое крыло, ходил вокруг сизой голубки, делая круг за кругом.

Настя! – подумал я. Надо же присниться такой чуши, будто Настя участница заговора… опаснейшего путча… Вернусь в Москву – расскажу ей… Хотя – зачем? Она, чего доброго, обидится, рассердится… Не буду рассказывать.

А все же надо при случае спросить, не Братеев ли был ее мужем. Ох, так и вижу его высоко выбритый затылок… они поднимались по лестнице, и Братеев, впустив Настю в свою квартиру, кинул на меня насмешливый взгляд…

Впрочем, это был только сон. Бывают же такие сны – хоть роман с них пиши.

Стук в дверь – ну вот и Сорочкин, в джинсовом костюме-варенке. Лицо у него улыбчивое, желтые брови домиком.

– Вы готовы, Дмитрий Сергеич?

– Сейчас. – Я натянул водолазку, надел кожаную куртку. – А где, Валя, ваш бронежилет? – спросил я как бы между прочим.

– Бронежилет? – Сорочкин посмотрел удивленно. – У меня нет бронежилета, да и зачем он мне?

– Это я так… в шутку… Вдруг в вашем Приморске случится что-нибудь этакое.

– Вы интересно шутите, Лопе де Вега, – сказал Сорочкин.

Теперь удивился я:

– Откуда вы знаете, что я хотел носить это имя? Разве я вам рассказывал?

– Н-не помню. – Сорочкин замялся, смущенно улыбнулся. – Может, и рассказали… Между прочим, не думайте, что раз мы провинциалы, значит, не в курсе столичных дел.

– А-а, понимаю, – сказал я, пристально глядя на его юное лицо. – Три парки. Они сидят у палисадника и беспрерывно вяжут.

– Что еще за парки?

– Ну, по-гречески мойры. Они прядут судьбы людей и все обо всех знают. Вы узнали от них.

Сорочкин ухмыльнулся:

– Вы имеете в виду трех старух, которые вечно сидят и вяжут на улице Гоголя? Да они только и знают, что вспоминать старые латиноамериканские сериалы. Над ними посмеивается весь город.

– И напрасно посмеивается. Ладно, поехали.

Я потянул за ремень свою сумку, висевшую на спинке стула. И вдруг остолбенел: поперек сумки зияли три дыры. Она была словно прошита автоматной очередью.

Отяжелевшей рукой я медленно поднял сумку и показал ее Валентину Сорочкину. Он удивленно заморгал…

Мы уставились друг на друга, и между нами, как прозрачный занавес, опустилось молчание.