Каждое новое посещение Тете и Шупанги давало возможность Ливингстону все глубже вникать в жизнь португальской колонии. И всякий раз все больше бросалась в глаза косность колонизаторов, царившая всюду, и полное равнодушие ко всему. В самом Тете, как и его окрестностях, прекрасно росли дикий индиго и хлопчатник, однако никто и не подумал их культивировать. В дельте Замбези, несомненно, нетрудно было возделывать сахарный тростник, но португальцы предпочитали продавать в заморские страны ту самую рабочую силу, которая так необходима для этой цели. В окрестностях Тете находились запасы каменного угля, пригодные для добычи; Ливингстон испробовал его в топках "Ма-Роберт", и результаты оказались хорошими. На многих реках и ручьях вблизи Тете можно было бы наладить промывку золота. Но ни золото, ни уголь - ничто не использовалось: без лишнего труда можно ведь получать солидный доход и от работорговли.
      Ливингстон сдержал обещание
      Прошло четыре года, как Ливингстон вместе с макололо прибыл в Тете. Теперь он стал готовиться к поездке, чтобы проводить макололо на родину.
      Длительное пребывание этих людей в Тете и его окрестностях изрядно изменило их. Некоторые из них приспособились добывать здесь средства существования в качестве лодочников или охотников на слонов.
      На родину макололо решили идти пешком. "Ма-Роберт" поставили на якорь у острова, лежащего напротив Тете; охрана его была поручена двум английским матросам. Готовясь к длительному походу, макололо обшили старыми парусами тюки с ситцем, бусами и латунной проволокой; на каждом тюке было написано имя носильщика.
      15 мая 1860 года Ливингстон со своим братом, доктором Кёрком и согласившимися возвратиться макололо тронулись в путь. Местами он пролегал вдоль Замбези, иногда приходилось пробираться по холмам, лежавшим в стороне от нее, пересекать долины многочисленных рек и ручьев. Первое время ни одна ночь не обходилась без приключений: всякий раз кого-нибудь не досчитывались. Под покровом ночи "беглецы" возвращались в Тете. Напрасны были слова Ливингстона: если кто желает возвратиться в Тете, нужно просто сказать ему об этом, он никого не задержит. "Когда мы добрались до холмов Кебрабаса, не досчитались уже тридцати человек - это почти одна треть экспедиции. Если так будет продолжаться, мы не сможем дотащить до места назначения грузы, приобретенные мной для Секелету". Однако вскоре побеги прекратились.
      Выше этих порогов путники двигались по плодородным равнинам. Здесь прежде обитало и находило пропитание многочисленное население, но теперь в результате войн и охоты за невольниками этот район обезлюдел. Как свидетельство недавней деятельности человека на полях разоренных деревень, среди бурно разросшегося бурьяна все еще сохранялся хлопчатник.
      Дни протекали в размеренном однообразии. Вечерами на остановках разбивали лагерь, и в соответствии с установленным самими макололо порядком каждый занимал свое место: англичане в середине, вокруг них располагались макололо... Место для костра выбирали так, чтобы дым не шел в лицо англичанам. Одни в это время срезали сухую траву для ложа англичан, другие расстилали на траве шерстяные одеяла и кожаные пальто, клали у изголовья дорожные сумки, ружья, револьверы и вблизи ног разводили костер. "У нас не было палатки, не было другой крыши, кроме ветвей дерева, но какой чудесный открывается вид, когда смотришь вверх на яркое лунное небо, усеянное мерцающими звездами: на этом фоне четко вырисовывается каждая веточка, каждый листочек".
      Макололо пользовались спальными мешками, сшитыми из двух циновок, изготовленных из пальмовых листьев. После ужина люди не сразу ложились спать, они садились вокруг костров и долго еще беседовали или пели.
      "Разбив лагерь, один или двое из нас, белых, обычно отправляются на охоту, не столько ради удовольствия, сколько из необходимости: надо добыть побольше мяса. Мы охотно берем с собой одного макололо, который доставил бы дичь в лагерь". Но бывало и так, что никто не изъявлял желания идти все ссылались на усталость. Тогда Ливингстону приходилось идти одному. В этом случае, если ему удавалось убить крупную дичь, он должен был проделывать двойной путь - воротиться в лагерь и привести людей к месту, где находилась добыча, которую им предстояло забрать. Кто бы еще из европейских исследователей стал проделывать двойной путь только ради того, чтобы лишний раз не побеспокоить своих усталых спутников? "Лишь бескорыстное благодеяние... только оно может убедить людей, что мы руководствуемся благими целями, только так мы добьемся искреннего уважения к себе". Этого уважения, на котором основывался его авторитет, Ливингстон по праву добился еще во время своего путешествия через материк с запада на восток. Теперь это уважение проявлялось повсюду: знакомые принимали его радушно, как хорошего друга. Некоторые вожди, недоверчиво относившиеся к нему прежде, теперь проявляли желание познакомиться с ним и оказывали ему искреннее гостеприимство.
      "Встаем мы на рассвете, примерно в пять часов, пьем по чашке чая и съедаем по сухарю. Люди свертывают одеяла и кладут их в дорожные сумки. Другие привязывают свои спальные мешки и котелки к концам палки, которую они перекидывают через плечо. Повар укладывает посуду и продукты. Когда встает солнце, мы уже в пути. Около девяти утра, если попадется подходящее место, делаем привал и завтракаем. Чтобы не терять времени, пища готовится обычно с вечера, и теперь остается только подогреть ее. После завтрака сейчас же продолжаем путь. В полдень немного отдыхаем, затем снова в путь... Мы редко бываем на ногах более пяти-шести часов за день. При столь жарком климате этого вполне достаточно, чтобы чрезмерно не переутомлять себя. Я не прибегал к тому, чтобы какими-либо мерами подгонять своих спутников на марше; торопиться ради тщеславия - вот, дескать, как быстро мы проделали путь - это значит совершать глупость. Напротив, уважение чувств спутников, спокойное наблюдение во время марша за природой и людьми и, наконец, возможность наслаждаться вместе с ними столь необходимым отдыхом - все это делает путешествие в высшей степени приятным".
      При впадении в Замбези реки Луангва (Лвангва), текущей с севера как раз на полпути в Линьянти, места пребывания Секелету, находились развалины Зумбо, старой торговой фактории и миссионерской станции иезуитов. "С часовни разрушающегося храма, вблизи которого валяется разбитый церковный колокол, открывается великолепный вид на обе могучие реки, на зеленые луга, на волнами колышущиеся леса, на прелестные холмы и величественные горы, вырисовывающиеся вдали. А на месте поселения видишь лишь руины, всюду царит запустение. Птица, потревоженная непривычным шумом приближающихся шагов, взлетает с пронзительным криком. Все здесь покрылось колючим кустарником, буйно разросшейся травой и ядовитым бурьяном".
      Выше Зумбо путники прошли через покинутую деревню из двадцати больших хижин. Какой-то метис-работорговец со своими людьми совершил налет на деревню, мужчин приказал убить, а женщин и детей увел в рабство и разграбил все их имущество. Этот грабитель пришел сюда из другой деревни, где он только что совершил коварное убийство. Тщеславный вождь одной деревни как-то обещал ему десять больших слоновых бивней, если тот убьет их верховного вождя: вождь хотел сам занять это место. Португальский метис согласился на такие условия и в сопровождении вооруженных рабов наведался к верховному вождю. Тот принял его любезно и оказал ему почести и гостеприимство, какое обычно оказывают только почетным чужеземцам, приказал своим женам приготовить праздничный обед. Купец-разбойник охотно принял приглашение к столу, отведал пива, ел сколько душе угодно. Закусив как следует, он попросил хозяина разрешить ему продемонстрировать, как стреляют его ружья. Вождь, сгорая от любопытства услышать ружейные выстрелы, охотно удовлетворил его просьбу. Рабы поднялись, зарядили свои ружья и произвели залп в упор по весело настроенным доверчивым зрителям. Вождь и двадцать его подданных пали мертвыми. Уцелевшие в ужасе разбежались. Рабы этого купца бросились на женщин и детей, чтобы увести их с собой, а деревню разграбили. Такое преступление - отнюдь не единичное, не случайное, - этот купец мог совершать, не боясь преследований и наказаний со стороны колониальных властей. Столь позорные поступки уже давно стали обычными. Иногда, чувствуя опасность, жители берутся за оружие; случается и так, что грабители, боясь, что в открытом вооруженном столкновении они потерпят поражение, не приняв бой, уходят ни с чем.
      Чем дальше экспедиция продвигалась вверх по Замбези, тем больше встречалось дичи. Охотились, правда, только на буйволов, зебр и цесарок. К ночному рычанию львов путники так привыкли, что никто теперь уже и не просыпался от него.
      Ландшафт все время менялся: то саванна, то колючие кустарники, то лес. Иногда единственной дорогой были тропы диких зверей, которые могли увести в ненужном направлении. Если тропа расходилась, то путники иногда разделялись на группы. Однажды Ливингстон шел впереди колонны носильщиков, один и без оружия, по звериной тропе, петляющей в частом колючем кустарнике. На тропинке он увидел плод и нагнулся, чтобы поднять его. И вдруг перед ним раздалось злое сопение. Он моментально выпрямился: прямо на него двигался носорог. На какой-то момент его охватил ужас. Могучее животное было лишь в нескольких шагах, но тут оно почему-то внезапно остановилось. Ливингстон метнулся назад по тропе. Зацепившая его ветка выдернула из кармана часы. Повернувшись, чтобы схватить их, он увидел, что носорог все еще стоит неподвижно на том же месте, а рядом - детеныш. "Осторожно! Носорог!" - крикнул он издалека своим спутникам. Но тут животное, громко фыркая, свернуло в сторону и стало пробираться сквозь кусты. С тех пор Ливингстон никогда не ходил без ружья.
      11 июля путешественники переправились через Кафуэ, широкий северный приток Замбези. Во второй половине июля они шли уже по землям батока, где людей осталось мало.
      Из влажной и знойной долины Замбези путники поднялись на обширное плато. По утрам почва и трава покрывались здесь инеем, а гладкая поверхность воды в пруду - тонкой ледяной пленкой. Когда-то здесь паслись стада крупного рогатого скота, а работящие миролюбивые батока обрабатывали плодородные земли. Теперь встречались лишь одичавшие плодовые деревья да изрядно "потрудившиеся" на своем веку ступы - уцелевшие свидетельства прежних поселений. За целую неделю путешественники не встретили ни одного человека.
      Но вот наконец донеслись пение петуха, крики детей и звуки тяжеловесных пестов, ударявших по ступам: путники снова приближались к деревне, жившей полной жизнью.
      Ливингстон велел своим переводчикам всюду объявить, что белые желают, чтобы все племена жили в мире друг с другом. "Нам, как поборникам мира, было оказано почтительное гостеприимство, и от Кафуэ до водопада Виктория мы не страдали от недостатка пищи. В наш ночной лагерь жители присылали богатые подарки: белую муку тонкого помола, жирных каплунов, тыкву, бобы, табак, а также огромные кувшины пива".
      "Между Кафуэ и Зунгве в течение дня мы проходили через несколько деревень. И вечером в наш лагерь являлись посланники с щедрыми дарами из тех деревень, в которых мы не смогли остановиться. Жители деревень искренне огорчались, если мы, проходя мимо их жилищ, не воспользовались их гостеприимством. Нас приветствовали у каждой хижины и просили немного отдохнуть, выпить хоть глоток пива. Наш поход уподобился триумфальному шествию. В каждую деревню мы входили и покидали ее, сопровождаемые возгласами дружбы... Когда мы останавливались на ночлег, то жители по собственному почину принимались за устройство нашего лагеря. Одни живо своими лопатами брались выравнивать место для нашего ночного ложа, другие таскали сухую траву и расстилали ее по всей площадке, предназначенной для сна. Некоторые несли топоры и быстро сооружали из кустарника ограду для защиты от ветра. А когда вода оказывалась далеко, они спешили избавить нас от этого труда, а вместе с водой не забывали прихватить и дрова для приготовления пищи".
      Об истории и культуре народов Центральной Африки тогда почти ничего не знали. Ливингстон уже тогда обратил внимание на социальные явления в африканском обществе, к которым почти все другие исследователи Африки остались равнодушны. "Как и у других народов, у африканцев время от времени появляются очень одаренные люди. Некоторые из них своей мудростью привлекают к себе внимание многих народов Африки и вызывают у них восхищение... Однако полное отсутствие письменности ведет к забвению прошлого опыта, он не передается потомкам. У них были также и свои трубадуры, но их песни не дошли до следующих поколений. Один такой певец, и, очевидно, настоящий природный талант, сопровождал нас много дней и, как только мы делали привал, воздавал нам хвалу, пел жителям деревень... Песни его были плавны и гармоничны... Вначале они были короткими, но с каждым днем, по мере того как он все больше знакомился с нами, в его песни вплетались новые сведения о нас, пока это восхваление не превратилось в длинную оду. Следуя за нами, этот молодой африканец слишком удалился от своей родины, а когда ему нужно было возвращаться, он выразил сожаление, что не может далее сопровождать нас. Конечно, мы воздали ему должное за полезную и приятную похвалу". Среди шедших с Ливингстоном людей батока был такой же певец, хотя и менее одаренный, чем тот. Каждый вечер, когда другие готовили пищу, беседовали или спали, он исполнял свои импровизированные песни и аккомпанировал себе на сансе - деревянном инструменте с девятью железными клавишами, по которым он ударял большим пальцем. В качестве резонатора, усиливавшего звук, использовалась бутылеобразная тыква (калебаса).
      Ливингстон приближался к водопаду Виктория. Однажды в пути он узнал такое, что его потрясло больше, чем вся прежде виденная им бесчеловечность в португальских владениях. Оказалось, за ним по пятам следовала партия, состоявшая из рабов того самого португальского метиса, который вблизи Зумбо коварно убил верховного вождя и его приближенных. Они повсюду скупали за бесценок слоновую кость и добыли десять больших лодок, чтобы увезти все это; кроме того, они купили также несколько юных красавиц. Но больше всего возмутило Ливингстона то, что они выдавали себя за его "детей" - его свиту. Для прикрытия грязных делишек они злоупотребляли доброй славой Ливингстона! "Открыв те земли, куда до этого не отважился проникнуть ни один португалец, мы вопреки своим намерениям проложили путь работорговле в "неведомые земли"... С горечью наблюдаем мы, как то добро, к которому стремились, оборачивается невероятным злом".
      Одновременно в нем крепло убеждение, что его водят за нос не только колониальные власти Мозамбика, но и правительство Лиссабона. Оно отдало приказание колониальным чиновникам оказывать его экспедиции всяческое содействие, какое только можно. Однако трудности, с которыми он сталкивался, и повседневные наблюдения открыли ему, что одновременно с этими гласными приказами колониальным чиновникам были направлены и тайные инструкции тщательно следить за его деятельностью и всячески препятствовать осуществлению его планов. Власти Мозамбика истолковали их на свой лад. "Там, где чуть ли не каждый, от губернатора до рядового солдата, - заядлый рабовладелец, такие приказы могут означать не что иное, как: зорко следить за тем, чтобы работорговля следовала за ним по пятам!"
      4 августа 1860 года путешественники достигли первых деревень батока, подвластных Секелету. И вот уже вдали видны столбы водяной пыли, вздымающейся над водопадом Виктория.
      В ближайший день Ливингстон показал своим английским спутникам этот величественный водопад. В челноке они преодолели опасные пороги и подплыли к тому краю острова, где когда-то Ливингстон "заложил" сад, а позже его вытоптали бегемоты. Чарлз Ливингстон, видевший до этого Ниагарский водопад, заявил, что водопад Виктория - более величественное зрелище, хотя в то время была низкая вода.
      Во время своего первого посещения водопада Ливингстон, чтобы не задерживать Секелету с его свитой из двухсот человек, находился здесь лишь два дня. На этот раз он остается здесь дольше, чтобы иметь возможность исследовать своеобразное течение реки ниже водопада, где бурлящая и клокочущая масса воды устремляется в длинную, тесную и глубокую расселину, зажатую между вертикальными базальтовыми стенами. На сколько хватает глаз, эта расселина тянулась многочисленными зигзагами.
      Наконец путешественники вступили в Сешеке. За последние годы здесь многое изменилось. Сешеке - это уже новый город. Старый город жители покинули, после того как Секелету велел казнить управителя города, так как тот - и в это твердо верит Секелету - наслал на него ужасную болезнь проказу. Больной Секелету жил не в городе, а на противоположном берегу Замбези, где стояло несколько хижин. На народе он больше не показывался, свои приказы передавал через посланников. Они-то и сообщили ему о прибытии белых и возвращении его подданных.
      Англичанам сразу же отвели опрятную хижину и передали жирного быка в качестве подарка вождя. Секелету был щедр к своим гостям, как и прежде. Но то, что рассказывали о нем, не радовало их. Болезнь и суеверие оказали дурное воздействие на Секелету, и это плохо повлияло как на него, так и на окружавших. Будучи убежден, что его заколдовали, он подозревал в том многих видных представителей своей свиты, а кое-кого из них приказал казнить вместе с семьями. Некоторые из них бежали к отдаленным дружественным племенам и жили там в изгнании. Один из наиболее мудрых его советников умер - для Секелету это лишнее доказательство могущества колдовской силы тех, кто ненавидел его и всех благосклонных к нему. Некоторые из подвластных вождей отдаленных мест не обращали уже внимания на его приказы и поступали как им заблагорассудится. Группа молодых бароце покинула его и переселилась на север под покровительство другого вождя. То могучее царство, которое создал храбрый и мудрый Себитуане, оказалось под угрозой распада. Секелету, конечно, отнюдь не глуп, но он так и не постиг мудрости той политики, которой руководствовался его отец. Себитуане обращался с покоренными им племенами не хуже, чем с макололо: все подданные считались "детьми" вождя и для всех них был одинаково открыт доступ к высокому сану. Секелету же на все важнейшие посты назначал только "истинных" макололо и выбирал себе жен лишь в этом племени. Тем самым он утратил уважение и любовь тех племен, которых его отец сперва покорил и расположение которых он затем завоевал своей мудростью и справедливостью. Родная сестра Секелету, муж которой также был казнен по его приказу, говорила, что ее отец лично знал всех подвластных ему не только вождей или младших вождей, но и старейшин деревень. Ему было известно все, что происходило в его царстве, и во всех случаях он имел свое мнение и принимал необходимое решение. "Секелету же, по ее словам, не знает, чем заняты его подданные, а они в свою очередь не проявляют беспокойства и заботы о нем. Могущество макололо идет к упадку", - писал Ливингстон.
      Четыре года спустя это предсказание оправдалось. Секелету умер в начале 1864 года, и вокруг его трона разгорелась борьба. Большая часть макололо, забрав все свои пожитки и скот, переселилась в район озера Нгами, и затем все они были уничтожены коварным Лечулатебе, который не доверял этим бездомным беглецам.
      Царство макололо в среднем течении Замбези и на Чобе (Квандо) распалось. Покоренные ранее народы поднялись против своих угнетателей и перерезали всех мужчин макололо, которые когда-то внушали им страх и почтение. Жены, пожитки и скот убитых достались победителям. Когда Ливингстон узнал об ужасной судьбе старых друзей, его охватило глубокое огорчение: "Ибо каковы бы ни были недостатки макололо, достоинства их несомненны; они не принадлежали к тем, кто был готов продавать в рабство другого, как те племена, которые стали их преемниками".
      Местные эскулапы отказались лечить Секелету, и лишь одна пожилая знахарка, привезенная издалека, пыталась еще что-то сделать. Она никому не разрешала видеться с больным: в противном случае она не сможет, мол, вылечить его. И все же Секелету велел позвать к себе братьев Ливингстон и доктора Кёрка.
      Опухшее лицо Секелету было обезображено струпьями. На пальцах рук выросли длинные ногти; у макололо это считается признаком высокого достоинства - показателем того, что их владелец избавлен от физического труда. Своим глубоким приятным голосом он просил Ливингстона дать нужное лекарство и оказать врачебную помощь. Его советники уговаривали знахарку на время прервать лечение, но Ливингстон настаивал на том, чтобы она оставалась около больного и получала положенную ей плату.
      Лечение Секелету было довольно щекотливым делом для Ливингстона, так как ни он, ни доктор Кёрк не имели необходимого опыта, ни соответствующих лекарств для лечения проказы. Они пробовали лечить его ляписом. К счастью, это подействовало благотворно, настроение больного улучшилось.
      Семь лет назад Ливингстон оставил свой фургон в Линьянти, где проживали жены Секелету. Теперь ему очень хотелось пополнить свою аптечку из того запаса лекарств, который оставался в фургоне. Секелету предоставил ему верховую лошадь и нескольких людей для сопровождения. Через три дня Ливингстон был уже в Линьянти. Его фургон был почти в целости и сохранности, так что он мог воспользоваться им для ночлега; только верх фургона довольно обветшал, а одно колесо было изрядно объедено термитами. Наиболее ценное содержимое фургона - ящики с медикаментами, "волшебный фонарь", инструменты, книги и записи Секелету передал своим женам на хранение. Все это оказалось нетронутым. Ливингстону не пришлось просить жен Секелету, они сами взялись варить и печь для него. Они мягко его упрекали, что он не привез с собой Ма-Роберт - свою жену, любили повторять многое из того, что она говорила о своих детях, и спрашивали: "Узнаем ли мы о них что-нибудь еще, кроме их имен?"
      Описывая это путешествие, Ливингстон в большинстве случаев говорит о себе в третьем лице. Рассказывая о сердечном приеме в Линьянти, он добавлял: "Этими мелочами выражается чувство благодарности за то полное и неизменное дружелюбие, которым во многих случаях пользовался доктор в течение многих лет. Но нельзя думать, что доверие, о котором свидетельствует это дружественное отношение, будет оказано при первой же встрече любому новичку. Не следует забывать, что только постоянной добротой можно добиться влияния на язычников; проявление приличия среди "варваров" так же необходимо, как и среди белых". "Наше прибытие в Сешеке нарушило монотонность их повседневной жизни; у нас постоянно были гости, как мужчины, так и женщины, особенно во время обеда, ибо тогда они получали большое удовольствие понаблюдать, как едят европейцы, и иметь возможность принять участие в трапезе вместе с ними". Когда европейцы едят сливочное масло с хлебом, это особенно удивляет женщин: "Смотри-ка, они едят сырое масло!" Иногда какая-нибудь добродушная хозяйка проявляла сострадание к плохо воспитанным европейцам: "Дайте-ка сюда масло, я растоплю его вам, тогда вы сможете макать в него хлеб, как это принято!" Масло макололо применяют для смазывания тела, что делает кожу гладкой и блестящей; ну а уж если они едят масло, то только в вареной пище или в растопленном виде.
      "Ма-Роберт" тонет
      Когда Ливингстон и его спутники покидали Сешеке, состояние Секелету значительно улучшилось. Однако вождь отказался нарушить уединение и появиться открыто, пока не излечится полностью и не примет нормальный вид. Он опасался также, что его тайные враги снова могут наслать на него болезнь и добиться, чтобы лечение белого доктора оказалось безуспешным.
      Ливингстон не мог больше оставаться в Сешеке: в ноябре ожидалось прибытие на Конгоне нового парохода. 17 сентября 1860 года он вместе с европейскими спутниками и почетным эскортом макололо покинул город Сешеке. Для питания в пути Секелету выделил им шесть волов. Их пригнали к берегам Замбези, в то время как путешественники десять дней плыли в челноках к водопаду Виктория и, как прежде, пошли в обход его.
      Пороги Кебрабаса попытались преодолеть на лодках, и первые несколько миль все шло благополучно. Но когда путники добрались до теснины, то обнаружили, что с понижением уровня воды в последние месяцы многие ранее скрытые скалы и пороги в русле реки выступили над водой. Перед отвесным утесом, торчащим посреди русла, поток разделялся и образовывал мощный водоворот, глубокую воронку, которая то открывалась, то закрывалась. Двум челнокам удалось проскользнуть над опасным местом, но на пути третьего, в котором находился доктор Кёрк, воронка снова разверзлась. Гребцы напрягали все силы; казалось, еще мгновение - и лодка непременно будет затянута в бушующую пучину. Однако водоворот выбросил ее на каменный выступ. Доктору Кёрку удалось уцепиться за край скалы и подтянуться вверх. Его рулевой крепко схватился за край скалы и сумел удержать лодку. Но все содержимое вылетело за борт и было унесено потоком. К сожалению, при этом пропали очень важные вещи: хронометр, барометр, но невосполнимой потерей были дневники доктора Кёрка и его ботанические зарисовки.
      После этого печального случая путешественники продолжали свой путь пешком - как говорят, вы закрываете конюшни, когда у вас украли лошадь. Теперь уже было бесполезно терзаться тем, что не было сделано раньше. Страх перед опасной поездкой по реке приводил макололо в трепет. Они предпочитали тащить на себе все грузы, чем отдать себя во власть коварных порогов. Но уже к вечеру их настроение изменилось. Испытав пышущие жаром скалы и раскаленный песок под ногами, они утратили страх перед рекой. Теперь участники экспедиции уже жалели, что бросили лодки: на опасных местах их можно было бы тащить в обход, а затем снова идти водным путем.
      На пути к Тете путники встретили две большие партии рабов, направлявшихся в Зумбо. Тут были одни женщины из племени маньянджа. Торговцы намеревались обменять их на слоновую кость.
      После шестимесячного отсутствия Ливингстон вернулся в Тете. Отсюда он намеревался вторично плыть на "Ма-Роберт" к устью Конгоне.
      Два матроса, оставленные для охраны парохода, полгода "штопали" его, как могли, замазывали бесчисленные мелкие дыры. Но как только началось плавание, судно снова дало течь; каждый день появлялись новые и новые щели. Команда беспрерывно откачивала воду, работали все насосы, но вода в трюмах прибывала. Наконец пароход прочно сел на песчаную отмель и начал быстро заполняться водой. В спешке пришлось все, что можно еще спасти, перетаскивать на остров. Следующей ночью начался подъем воды в реке, а наутро над водой торчали лишь мачты "Ма-Роберт".
      Итак, рождество 1860 года участникам экспедиции пришлось провести на острове. Тем временем люди были посланы в Сену, чтобы пригнать лодки. И лишь 27 декабря вся экспедиция прибыла в Сену, а неделю спустя - к устью Конгоне. Теперь там уже была создана португальская таможня, а рядом стояла хижина для четырех солдат-африканцев. С разрешения унтер-офицера, под начальством которого находились солдаты, братья Ливингстон и доктор Кёрк расположились в помещении таможни в ожидании нового судна, которое должно было прибыть из Англии.
      Наконец-то у них было время почитать английские газеты и журналы полугодовой давности, переданные им в Тете. Кроме того, неутомимые исследователи занялись изучением животных и растений. Однако с нетерпением ждали они прибытия судна, ибо оставаться здесь было небезопасно: из мангровых болот поднимались целые тучи москитов, повсюду свирепствовала лихорадка, от которой страдали даже проводники, жители болотистой местности.
      Ливингстон освобождает невольников
      В последний день января пришло наконец долгожданное экспедиционное судно с многообещающим названием "Пионер".
      Одновременно с "Пионером" на двух английских крейсерах прибыла группа миссионеров, руководимая епископом Макензи. Эта христианская миссия, сформированная в Оксфордском и Кембриджском университетах, намеревалась обосноваться среди племен, проживавших по берегам реки Шире и озера Ньяса. Кроме самого епископа в нее входили еще пятеро англичан и четверо африканцев из Капской области. Епископ производил впечатление энергичного человека; он решил сразу же отправиться на "Пионере" вверх по реке Шире, чтобы не задерживаясь приступить к делу. Однако получилось иначе. Во-первых, португальские власти не разрешали тогда судам других государств плавать по Замбези, поэтому "Пионер" получил указание исследовать Рувуму, впадающую в Индийский океан немного севернее, у мыса Делгаду. Во-вторых, это было начало самого неблагоприятного для здоровья сезона. А низовья реки Шире - нездоровая местность. Не имея ни опыта лечения лихорадки, ни соответствующих лекарств, при неблагоприятных обстоятельствах миссия вынуждена была бы вернуться на побережье. У Ливингстона еще свежа была в памяти несчастная судьба тех миссионеров, которые когда-то отправились из Курумана в Линьянти к макололо и там погибли от лихорадки. Епископ Макензи вынужден был согласиться временно отправить своих миссионеров на остров Джоханна (Анжуан) в группе Коморских островов и передать их там на попечение британского консула. Сам же он на некоторое время присоединился к экспедиции Ливингстона, чтобы присмотреть подходящее место для миссионерской станции в верхнем течении реки Рувумы.
      Пока университетская миссия переправлялась на английском военном судне на остров Джоханна, Ливингстон на своем "Пионере" добрался до устья Рувумы, погрузил там дрова и стал ждать возвращения епископа, который прибыл только через двенадцать дней.
      11 марта 1861 года "Пионер" отправился в плавание вверх по реке Рувуме, хотя начинать такое путешествие было уже поздно. Благоприятное время для плавания, когда уровень воды в здешних реках достаточно высокий, было упущено. "Пионер" прибыл в Африку с двухмесячным опозданием. Даже пока Ливингстон ожидал епископа в устье Рувумы, уровень воды упал на четыре-пять футов. Осадка "Пионера" составляла как-никак пять футов, да и Рувума была менее полноводной, чем Замбези, поэтому приходилось считать каждый дюйм. Местами вода под килем едва достигала ширины ладони. К тому же вода продолжала падать, подъема ее в это время года ожидать не приходилось. Так создавалась опасность, что судно все же сядет где-нибудь на мель и сможет всплыть только в следующий сезон дождей. При таких обстоятельствах Ливингстон не отваживался двигаться вверх. Если бы он был один со своей экспедицией, то оставил бы здесь судно и пробирался бы вверх по течению в шлюпках или пешком, чтобы исследовать верхний участок реки или ее истоки, - предполагалось, что Рувума вытекает из озера Ньяса. Но Ливингстон не хотел оставлять неопытных миссионеров одних, хотя в отношении их не имел каких-либо юридических обязательств. И он решил взять их с острова Джоханна, доставить к месту назначения и потом уже исследовать реку Рувума с ее верховьев.