Шестнадцать лет провел Ливингстон на чужбине. Тоскуя по родине, он сквозь розовые очки видел англичан и Англию, где провел свое безрадостное детство, - реальность и грезы слились воедино. Сумеет ли он разглядеть лицо истинной Англии, когда снова окажется среди земляков?
      В течение шести недель вынужден Ливингстон жить в Келимане, в этой вредной для здоровья, зараженной лихорадкой местности, в ожидании прибытия английского судна, на котором предстояло отправиться на родину.
      В ожидании судна Ливингстон проводил время в заботах о спутниках. Их нельзя было просто отпустить домой, ведь путь туда шел через местности, где обитали враждебно настроенные к ним племена. Поэтому он твердо решил возвратиться сюда и помочь им вернуться домой. Макололо еще в Тете сказали, что будут ожидать его возвращения. Прибывшим вместе с ним в Келимане он советовал после своего отъезда тоже вернуться в Тете и там вместе с другими устроиться, пока он вернется, ведь в Келимане продукты дороги и их с трудом можно достать.
      Чтобы помочь своим спутникам приобрести ткань для одежды и другие необходимые предметы быта, он продал десять небольших слоновых бивней. Двадцать больших бивней, принадлежавших Секелету, он передал на хранение полковнику, у которого остановился. Товары для Секелету он намеревался купить в Англии на свои деньги, а позже, когда вернется, продать оставшуюся слоновую кость для покрытия дальнейших расходов. Если же он умрет по пути или в Англии, тогда полковник должен будет продать эти бивни и выручку передать макололо. Конечно, было бы куда проще продать сейчас бивни, а деньги взять с собой в Англию. Но как быть, если все же какая-то непреодолимая сила помешает ему вернуться сюда. Тогда люди, ожидающие его в далекой Африке, могут подумать, что он удрал с деньгами и просто надул Секелету. Он всегда вел себя так, чтобы ни в малейшей степени не запятнать свое имя или свою нацию. Все принятые им меры он обстоятельно разъяснил своим людям, и они поняли и одобрили его действия.
      Наконец в Келимане пришла весть, что английский бриг уже десять дней стоит на якоре у песчаной косы, в семи милях от Келимане. Разбушевавшаяся стихия мешает ему подойти к гавани. Судно готово взять на борт исследователя; деньги и все необходимое для него в пути привезено.
      Макололо Секвебу выразил желание ехать с ним в Англию.
      "Секвебу оказал мне добрую услугу; без него, обладающего острым умом, чувством такта и знающего местные языки, мы, возможно, и не добрались бы до побережья. Я очень благодарен ему. Его вождь хотел, чтобы все мои спутники ехали со мной в Англию, и, конечно, он был бы весьма огорчен, если бы никто из них не поехал туда. Я полагал, что на Секвебу благотворно подействует все, что он увидит в цивилизованном мире; потом он расскажет об этом землякам; к тому же мне хотелось как-то вознаградить его за те важные услуги, которые он мне оказал. Другие также просили взять их с собой, но я отговаривал их, указывая на опасность для здоровья, сопряженную с переменой климата и пищи".
      Ливингстон не упоминает о том, что и финансовые возможности не позволили бы ему принять своих спутников в Англии как гостей, ведь их надо и одеть, как положено для того времени, и обеспечить питанием и кровом.
      Он утешает себя заверением, что только смерть помешает ему возвратиться к ним.
      12 июля 1856 года Ливингстон, взяв с собой Секвебу, покинул Келимане. Дул крепкий ветер. Бот, на котором они плыли к судну, с трудом пробивал себе путь навстречу катящимся волнам, и Ливингстон, глядя на задумчивое лицо спутника, всячески старался подбодрить его. Волны со страшной силой бились о борт, и на палубу им пришлось подниматься на чем-то вроде стула, опущенного на канате.
      12 августа они прибыли к острову Маврикий. Секвебу мог уже кое-что сказать на ломаном английском; он стал любимцем команды, матросов и офицеров, но медленно и с трудом приспосабливался к новой для него обстановке: "И что же это за странная местность - кругом только вода!"
      И вот паровой буксир уже тянет судно в гавань Маврикия. В этот момент что-то странное произошло с макололо: не выдержав напора все новых и новых потрясающих зрелищ, Секвебу сошел с ума. Он убежал от Ливингстона и попытался броситься за борт. "Секвебу, ведь мы едем к Ма-Роберт (матери Роберта)!" - взывал к нему Ливингстон. Но это не успокоило его.
      "Офицеры предлагали надеть на него цепи, но, так как в своей стране он был человеком знатного рода, мне не хотелось поступать так. Я знал, что помешанные часто надолго сохраняют в памяти плохое с ними обращение; и потом в стране Секелету меня могли бы упрекнуть, что одного из их знатных людей я заковал в кандалы, как раба. Я пытался взять его с собой на берег, но он отказался. Вечером у него начался новый приступ. Сначала он намеревался заколоть копьем одного матроса, а потом сам выбросился за борт. Он умел хорошо плавать, но, перебирая руками якорную цепь, потянулся за нею вглубь. Нам не удалось найти тело несчастного Секвебу".
      По приглашению коменданта Маврикия Ливингстон остается некоторое время на острове, чтобы отдохнуть здесь и, наслаждаясь приятным климатом и удобствами цивилизации, поправить свое здоровье после неоднократно перенесенной болотной лихорадки. Лишь в ноябре судно находилось в Красном море. В Каире Ливингстону стало известно, что умер его отец. Ливингстон очень тяжело перенес эту весть, ведь ему частенько рисовалась милая его сердцу картина, как он, сидя у пылающего камина, рассказывает о своих странствиях отцу, с которым перед отъездом у него установилось хорошее взаимопонимание, и он знал еще, как страстно хотелось старику снова увидеть сына.
      9 декабря 1856 года, через пять месяцев после своего отъезда из Келимане, Давид Ливингстон прибыл в Англию.
      ЗНАМЕНИТОСТЬ
      Никто не ждал его с таким нетерпением, как Мэри, его жена. Сырая и холодная Англия так и не стала для нее родиной. Кроме детей и семьи Ливингстонов, у нее ведь не было здесь ни близких родственников, ни хороших друзей, да нет и настоящего домашнего очага. Многие годы живя в этой стране, она чувствует себя все же чужой; иногда долгое время не получает никаких вестей от мужа; страх и беспокойство за него стали ее вечными спутниками. Образ жизни в этой стране также непривычен ей; тут нет такого поприща, где она могла бы приложить свои силы и проявить способности. Там, в Южной Африке, в своем воловьем фургоне или в нехитром домашнем хозяйстве скромного миссионера, она могла показать, какие дарования таятся в ней. Там она была полна жизни и деятельности, славилась умелой и экономной хозяйкой, которая несла всю тяжесть забот не только о своей семье, но и о женщинах и детях бечуана, не теряя при этом бодрости и чувства радости; к тому же ей нередко приходилось принимать и европейских гостей.
      И вот в Саутгемптоне супруги вновь встретились. Вместе едут они в Лондон. В глубине души госпожа Ливингстон давно уже дала себе клятву в дальнейшем быть всегда рядом с мужем, чтобы он ни намеревался делать и куда бы он ни ехал.
      Уже через шесть дней после того, как он вступил на английскую землю, Королевское географическое общество во главе с президентом Родериком Мёрчисоном собралось на специальное внеочередное заседание; оно было созвано, чтобы приветствовать известного путешественника, отдать должное его заслугам и в торжественной обстановке вручить ему Золотую медаль. Вскоре Ливингстону становится ясно, что с задуманным им спокойным отдыхом в кругу семьи у него ничего не получится.
      За первым заседанием следует нескончаемая вереница встреч, завтраков, обедов и всевозможных чествований.
      Как только у него появилось время, он посетил свою престарелую мать и сестер. Первое время он живет у друзей, пригласивших его вместе с семьей; затем переезжает в собственную квартиру в Челси, одном из районов Лондона.
      Вначале он намеревался лишь немного погостить на родине - три-четыре месяца, а затем вернуться на берега Замбези, где его ожидали макололо. Но потом понял, что надо закончить книгу о своих путешествиях, тем более что уже нашлись предприимчивые издатели, готовые даже без его согласия опубликовать описания его путешествий, то есть воспользоваться его славой как источником дохода. По настоянию Мёрчисона, на которого в свою очередь оказывал давление один крупный издатель, предвкушавший приличный куш, Ливингстон в январе 1857 года садится наконец за рукопись. Первую половину года он проводит большей частью за письменным столом. В материалах нет недостатка; не хватает, пожалуй, времени и терпения, чтобы отобрать их, придать им какую-то стройность, отделить важное от второстепенного, сделать речь выразительной - словом, создать книгу. Тогда он не раз говорил: я бы предпочел еще раз пересечь Африку, чем написать еще одну такую книгу.
      Ему, конечно, не удавалось спокойно, не отрываясь посидеть над работой. То и дело навещали посетители, желанные, а чаще нежелательные, и ежедневно почта доставляла пачки писем с поздравлениями, излияниями чувств восторга и с массой вопросов. Вначале он пытается отвечать на все письма, но недели через две отказывается от этого: ведь над ответами надо просиживать целый день. Он выезжает с семьей за город, гуляет по лугам и лесам, наслаждается прелестями весны и лета, играет с детьми в прятки в высоком папоротнике.
      Время от времени ему приходится откладывать перо, чтобы выполнить какой-либо более или менее приятный долг. Принц-консорт устраивает для него аудиенцию; многие города присвоили ему звание почетного гражданина, и надо туда ехать, чтобы принять грамоту, выслушать торжественные речи за праздничным столом и ответить на них.
      Осенью 1857 года, как только рукопись была передана издателю, посыпались приглашения делать доклады в разных городах, выступать перед самыми разными слушателями. На его родине, в Шотландии, всюду хотят его видеть и слышать. В Глазго от имени всего населения ему воздали почести магистрат, университет в целом и медико-хирургический факультет в отдельности, объединенные пресвитериане, союз фабричных рабочих и рабочих хлопкопрядильных фабрик Шотландии. И снова Ливингстону предстояло выступать с речами, выражать благодарности, выслушивать застольные тосты, держаться официально и улыбаться, хотя чувствовал он себя усталым и измотанным. Но отклонить подобные приглашения он не мог, потому что не хотел казаться недружелюбным и неблагодарным.
      Доклады же, с которыми он выступал в промышленных и торговых центрах - в Лидсе, Ливерпуле, Бирмингеме, в торговой палате Манчестера, отвечали его собственным планам. Ливингстон искусно приспосабливал доклад к тому кругу слушателей, которых он хотел бы увлечь своими проектами. Он рассказывает об африканских растительных маслах и красящих веществах, о волокнах и древесине, о меде, сахарном тростнике, пшенице, просе, хлопке, железе - обо всем, чем богаты земли вдоль Замбези. Он привез с собой двадцать пять образцов различных видов плодов и показал их своим слушателям.
      С удивлением узнают промышленники и купцы вслед за географами, что там, где, полагали, должна простираться обширная песчаная пустыня, на самом деле находится плодородная и довольно заселенная страна. Да и о тамошних жителях у них теперь создавалось совсем иное представление. Из поступавших прежде многочисленных сообщений о "кафрских войнах" и из рассказов бывавших в Африке охотников на крупную дичь следовало, что африканцы дики и жестоки. И вот англичанин долгие годы дружно жил с этими "дикарями" и теперь тепло и сердечно рассказывает о них. Да и климат там не везде такой уж "невыносимый" и "пагубный для здоровья", как казалось раньше.
      "Во время следующей экспедиции я намерен, - говорил Ливингстон, побывать на берегах Замбези, попытаться примирить вождей враждующих племен, побудить их возделывать хлопчатник и отказаться от работорговли. Они уже торгуют слоновой костью и золотым песком и полны желания расширить торговые связи. Взаимные интересы, наши и их, сулят большие возможности, а это приведет к развитию африканских стран".
      Владельцы промышленных и торговых предприятий быстро сообразили, для чего этот простой человек рассказывает им обо всем увиденном. Они единогласно принимают решение, в котором выражают желание, чтобы правительство ее величества совместно с правительством Португалии поддержало дальнейшие исследования доктора Ливингстона в глубине Африки, и прежде всего в районе Замбези и ее притоков, поскольку это место больше всего подходит для поселения там английских купцов и миссионеров.
      Ливингстону очень хотелось уладить свои отношения с Лондонским миссионерским обществом. Тот радушный прием, который оказала ему вся Англия, кажется, побудил правление общества предать забвению свой безапелляционный отказ поддержать его будущие планы, который содержался в послании вместе со скрытой угрозой оставить его без жалованья. При первой же встрече с Ливингстоном оно вдруг проявило полное понимание и благосклонно отнеслось к его затеям. Но теперь уже, наоборот, он выражает несогласие с замыслами руководителей общества.
      "Вновь ожило во мне стремление к независимости, - пишет Ливингстон, которым я всегда руководствовался до того, как связал себя с миссионерским обществом". Что же привело его к таким мыслям? Конечно, не только обида, нанесенная ему руководством, хотя он и не мог забыть ее и простить тот факт, что однажды оно уже оставило его без средств к существованию и заинтересовалось им лишь тогда, когда к нему пришла известность. Как на причину своего отхода от общества он указывает на крайне ничтожное денежное вознаграждение миссионера: "Для язычников я кое-что сделал, но старушке матери, которая имеет священное право находиться на полном моем обеспечении, я пока ничем не мог помочь; сохранение связей с миссионерским обществом лишило бы меня возможности и в дальнейшем проявлять заботу о ней, даже в ее преклонном возрасте... А поскольку открылся новый источник дохода без всякого нажима с моей стороны, то, не колеблясь, я принял предложение, дающее мне возможность выполнить свой долг перед матерью, так же как и перед язычниками".
      Рассудительные друзья все же не советовали Ливингстону порывать с миссионерским обществом: они предвидели, что общественность может ложно истолковать этот шаг. Но если уж ему что-то однажды вздумается осуществить, то отговорить его невозможно. Он указывал и на моральную сторону этого дела: нельзя же получать миссионерское довольствие, а заниматься научными исследованиями.
      Однако не только уход с миссионерской службы, но и его книга вызвали неодобрение англичан; у них создалось впечатление, что писал ее не миссионер: уж слишком много места отведено в ней географическим и вообще естественнонаучным исследованиям, а также просто светским размышлениям. И он отвечает на это: "Мое понимание долга миссионера вовсе не ограничено узкими рамками, как у тех, чьим идеалом является человек с постным видом и Библией под мышкой. В жизни все необходимо - и кирпич и раствор, и кузнечные меха и верстак, и я управлялся с ними так же, как и с проповедью, одновременно мог оказать и необходимую врачебную помощь... Я служу Христу даже в том случае, когда провожу астрономические наблюдения или забиваю буйвола для моих людей".
      Но "стремление к независимости", которое привело его к разрыву с миссионерским обществом, не помешало ему, однако, взять на себя новое и весьма щекотливое обязательство. Британское правительство, осаждаемое с разных сторон просьбами о поддержке планов Ливингстона, в феврале 1858 года назначило его консулом на восточном побережье и в независимых областях внутренней Африки с местом пребывания в Келимане и одновременно начальником исследовательской экспедиции в Восточную и Центральную Африку. Он принимает это назначение и при каждом удобном случае с гордостью носит форменную фуражку с золотым околышем, как знак своей новой должности; надевает ее даже во время путешествий по Африке и придает большое значение своему служебному положению; он надеется, что отныне еще более возрастет к нему уважение и со стороны местных жителей, и со стороны португальцев, а также поднимется его авторитет среди членов экспедиции.
      Пятьсот фунтов стерлингов в год приносит ему новая должность. Теперь вполне можно отказаться от жалкого миссионерского жалованья. Однако перенести эту вторичную утрату дорогой его сердцу независимости помогли ему не деньги, которые он теперь получает, и не фуражка с золотым околышем, а скорее всего благоприятные возможности осуществления своих планов. Теперь он не обходится только жалованьем. Уже в первые дни его пребывания в Англии было собрано и передано ему в дар 2 тысячи фунтов стерлингов. А когда вышла в свет книга, имевшая большой успех, она принесла ему хотя и маленькое, но все же какое-то состояние. Значительную часть своих доходов он предназначил для исследовательских работ, себе же оставил столько, чтобы хватило на скромную жизнь, на то, чтобы оказать поддержку матери и дать образование детям. Теперь он может даже позволить себе отказаться от гонораров за прочитанные им доклады или пожертвовать какую-то сумму на какое-либо общеполезное дело.
      Последние месяцы пребывания в Англии Ливингстон посвящает главным образом подготовке к следующему путешествию. Лорд Кларендон, первый государственный секретарь министерства иностранных дел, лично заботится о новой экспедиции: "Приходите к нам и говорите, что вам требуется, и я дам все возможное". "Необыкновенно любезный" и поразительно деятельный, лорд поручил одному капитану из адмиралтейства, не ограничивая себя в расходах, заняться организацией экспедиции крупного масштаба. В нее должны войти кроме Ливингстона как начальника и одного его помощника еще несколько офицеров и ученых.
      Но Ливингстона это беспокоит. До сих пор он привык путешествовать один или в обществе случайно встретившихся европейцев - миссионеров или охотников на крупную дичь. А теперь снаряжается целая экспедиция. И он знает, что, чем больше прибудет туда европейцев, - да к тому же еще новичков, не знающих ни страны, ни языков местных народностей, - тем труднее будет ориентироваться в обстановке и обеспечивать одинаковое поведение всех участников по отношению к местным жителям. Поэтому вряд ли можно будет избежать ошибок, бестактных поступков и просто промахов со стороны европейцев. Это как раз и может помешать выполнению его планов и даже расстроить их. Он не привык командовать такими людьми, какие отданы теперь ему в подчинение. Ливингстон знает также, как раздражительны могут стать европейцы под воздействием тропического климата, лихорадки, мучений, доставляемых насекомыми, или при малейших лишениях и неудобствах. Втайне он, возможно, даже опасался, Что при участии офицеров руководство экспедицией может перехватить кто-то другой, обладающий нежелательными чертами характера. Во всяком случае его очень тревожило непомерное усердие министерства иностранных дел, и он прилагал все усилия, чтобы затормозить работу капитана, уполномоченного на это министерством. Ему, по сути дела, нужен лишь небольшой пароход для плавания по рекам и маленькая группа ученых, и в конце концов он настоял на своем.
      В качестве помощника и секретаря его сопровождает родной брат Чарлз, живший длительное время в Северной Америке, а врачом и ботаником назначен некий доктор Джон Кёрк, человек почти на двадцать лет моложе Ливингстона; кроме того, в экспедицию включены судовой инженер Рей, художник и интендант Бейнс, один морской офицер и один геолог. Эти шесть англичан в соответствии с подписанным ими контрактом обязались быть в подчинении у руководителя экспедиции. Для плавания по рекам приобретен небольшой разборный колесный пароход.
      "Любезный" лорд Кларендон вручает исследователю письма для "уважаемого друга Секелету, вождя макололо", а также и для других вождей. Эти письма составлены по совету Ливингстона и с его помощью. "Мы покупаем хлопок и делаем из него ткани, - говорится в письмах, - и, если ты пожелаешь возделывать хлопчатник и другие необходимые нам культуры, мы охотно будем закупать их. И сколько бы ты ни собрал, наши люди все закупят. Объясни своему народу и соседним племенам, что англичане - ваши друзья, сторонники любой дозволенной торговли, но враги работорговли: они выступают против охоты за невольниками... Мы надеемся, что представители нашего величества и наши люди смогут навещать тебя время от времени, чтобы закрепить нашу дружбу..."
      Ливингстон знал обстановку в Мозамбике, он хорошо понимал, что даже самое лучшее снаряжение и поддержка экспедиции со стороны британского правительства не смогут обеспечить ее успех, если к ней доброжелательно не отнесутся также и португальские власти в колонии. И он решил съездить в Лиссабон, чтобы самому добиться соответствующих указаний губернаторам Мозамбика со стороны их правительства или короля. Однако по разным причинам этот план расстроился, и лорд Кларендон провел переговоры по этому вопросу с португальским посланником в Лондоне. Тот, оказывается, знает Ливингстона, относится к нему с уважением и готов всегда оказать любую помощь. Он даже предложил Ливингстону несколько человек в качестве сопровождающих. Однако "помощь" такого рода не входила ни в планы Ливингстона, ни в планы министерства иностранных дел Великобритании, и пришлось приложить немало усилий, чтобы избавиться от этой услуги. Приятно, однако, что португальское правительство согласилось дать указание губернаторам оказывать Ливингстону необходимое содействие. Больше того, оно снабдило его рекомендательными письмами к губернаторам.
      Ливингстон был твердо убежден, что ему удалось добиться своего: он привлек к своим планам внимание промышленных и торговых магнатов и даже правительства. Ему и в голову не приходила мысль, что все получилось как раз наоборот: власть имущие используют его как инструмент для осуществления своих намерений. У него ведь было, немало качеств, подходящих для этого. Он слыл "освободителем рабов", "другом черных", которому так доверяли африканцы и не раскаивались в этом, потому что у него слово не расходилось с делом и всюду он искренне заявлял: "Я верю, Англия полна сознания своего долга стать поборником цивилизации и христианства среди язычников".
      Вот этот-то человек и пришелся кстати для британских политических деятелей, которым прямо-таки мерещилась распростершаяся на весь мир колониальная империя. Поскольку он глубоко верил в то, что говорил, и был увлечен этим, то можно считать, что Ливингстон, несомненно, был хорошим пропагандистом. А то, что его намерения создать английские поселения в Центральной Африке выглядели слишком уж наивными и утопичными, нисколько не мешало политикам осуществлять свои замыслы: пусть он только проложит путь, а уж они сумеют им воспользоваться. И если этот человек еще недостаточно знаменит и популярен, тем более его надо показать всему миру: вот, дескать, посмотрите, каковы мы, англичане!
      Возможно, наиболее дальновидные из друзей Ливингстона, которые предостерегали его от разрыва с миссионерским обществом, предвидели уже, что утрата независимости, на которую он пошел, вела к злоупотреблению личностью и достоинством исследователя, но он был слишком доверчив, чтобы понять глубокий смысл их предостережений или хотя бы подумать об этом на досуге.
      Промышленники тоже скоро уяснили, что бывшего фабричного рабочего можно хорошо использовать и в собственной стране. Однажды он был приглашен на собрание в родной Блантайр. Председательствовал один из фабрикантов. И что же посоветовал своим землякам бывший рабочий прядильной фабрики? Предоставим слово Блэйки, биографу Ливингстона:
      "Он рассказал им о своих путешествиях и по их просьбе о приключении со львом в Маботсе. Тут же он высмеял мнение госпожи Бичер-Стоу, автора знаменитой "Хижины дяди Тома", будто фабричные рабочие фактически являются рабами. Он настоятельно советовал своим собратьям проявлять к честным и добрым намерениям своих хозяев больше доверия... Когда хозяевам оказывают больше доверия, они в свою очередь проявляют больше доброты к рабочим". Такой совет понравился "господам" больше, чем тот лозунг, с которым десять лет назад обратился К. Маркс в "Коммунистическом Манифесте" к пролетариям всех стран. По мнению Ливингстона, выходило, что рабочие, выражая недоверие своим "господам", себе же наносят вред и обрекают себя на нужду и нищету! Вышло так, что те человеческие качества Ливингстона, которые были Полезны и важны во время его пребывания в Африке, оказались непригодными для рабочих в капиталистической Англии. Непосредственность, наивность породили ограниченность его взглядов, неспособность глубоко вникнуть в суть сложившихся социальных отношений: доброта вылилась в кротость и покорность там, где они неуместны, а миролюбие, подкрепляемое ложными аргументами, стало успокоительным, снотворным средством для эксплуатируемых. "Господа", конечно, предоставили ему полную возможность выступать с такими проповедями, а доверчивость его их вполне устраивала.
      И тем не менее роль Ливингстона как исследователя исключительно велика. Университеты Глазго и Оксфорда присудили ему почетное звание доктора права. Кембриджский университет пригласил его выступить с докладами.
      "Он начал без особых приготовлений, - рассказывает один кембриджский профессор, - и без всякого намерения захватить или очаровать нас блеском красноречия. Перед нами стоял скромный и простодушный человек, с видом немного утомленным долголетним трудом, с обожженным африканским солнцем лицом".
      Он говорил главным образом о пользе миссионерской деятельности, выражал сожаление, что такое крупное английское миссионерское общество вынуждено все же просить у немцев людей для выполнения миссионерской работы. Необходимо смыть, говорил он, это пятно. "Позвольте мне привлечь ваше внимание к Африке. Я знаю, что буду в течение нескольких лет служить той стране, которая теперь открыта для всех. Включитесь в эту деятельность и вы! Возвратившись в Африку, я попытаюсь разведать путь во внутренние области материка, по которому шли бы товары и проникало христианство. Доведите до конца дело, начатое мной! Оставляю его вам!"
      Приглашение это, говорят, имело непредвиденный, но очень желательный для Ливингстона результат. Искренность и скромность оратора произвели глубокое впечатление на слушателей, его воодушевление передалось академической молодежи. "Одаренные и многообещающие молодые люди английских университетов начали рассматривать цель своей жизни уже совсем в ином свете и дивились теперь, почему же прежде не возникало у них побуждения включиться в это благородное дело", - делится своими впечатлениями Блэйки. В Шотландии священник Джеймс Стюарт решил основать миссионерскую станцию где-нибудь на Замбези. В Оксфорде и Кембридже возник проект большого миссионерского предприятия, так называемой университетской миссии, полем деятельности которой также должен был стать бассейн Замбези.
      Первое время Ливингстон чувствовал себя неловко в роли знаменитости: всюду его узнавали, оглядывали его и старались заговорить с ним. "Доктор Ливингстон был простым, невзыскательным человеком, - рассказывает один из его друзей, у которого он тогда гостил. - Он чувствовал себя неловко, когда с ним обходились как со знаменитостью... Ливингстон неохотно выходил на улицу из опасения, что его могут узнать и он невольно привлечет к себе внимание прохожих. Однажды так и случилось с ним на улице Риджент-стрит, и он не знал уже, как сбежать оттуда, пока не увидел извозчика и не вскочил в коляску. По этой же причине ему не хотелось появляться в церкви. Но как-то раз он все же согласился пойти с нами: мой отец убедил его, что мы будем не заметны, ведь наше место находится под самыми хорами. Входя в церковь, он нарочно опустил голову и все время молитвенно прикрывал лицо руками. Но проповедник все же узнал его и в конце молитвы упомянул о нем. Молящиеся поняли, что он в церкви, и, как только молитва кончилась, устремились к нему, перелезая через скамьи, лишь бы повидать его, пожать ему руку".
      Кульминационным моментом восторженных приемов в Англии стала аудиенция, данная ему королевой Викторией в феврале 1858 года. В черном сюртуке и голубых брюках, с форменной консульской фуражкой с золотым околышем в руке без особых церемоний он был представлен ее величеству, маленькой полной женщине. Полчаса она вела с ним беседу, расспрашивая его о путешествии. Теперь-то уж он может сказать своим африканским друзьям, что видел "вождя своего племени", имея в виду королеву; они ведь всегда удивлялись, когда он отвечал, что ему до этого не представлялось такого случая.
      Последние месяцы подготовка к его путешествию то и дело прерывалась прощальными обедами, приемами и банкетами! И хотя ему не по душе было столь пустое времяпрепровождение, он не мог избежать его. Чуть ли не каждый день бывшему фабричному рабочему приходилось быть в обществе министров, послов, адмиралов, герцогов, епископов, разных лордов и леди и других видных персон общественной жизни и науки. И как же всех умиляло то, что он и в самом деле был намерен сдержать обещание и вернуться к своим черным друзьям. А как прекрасно сумел он показать этим африканцам, что такое истинный английский христианин! И как приятно было слышать присутствующим на одном из последних банкетов, когда сэр Родерик Мёрчисон сказал:
      "Несмотря на то что в последние восемнадцать месяцев было высказано столько заслуженных похвал в его адрес представителями всех слоев нашего общества, несмотря на все почести, которыми он был осыпан университетами и городами нашей страны, Давид Ливингстон остался таким же простодушным и чистосердечным, каким он явился к нам из африканской глуши!"
      Все эти очень любезные, доброжелательные господа, эти благородные, богатые и щедрые в благотворительности дамы еще больше укрепили в душе Ливингстона веру в великодушие своих земляков, в благородное призвание англичан в этом мире. Он не видел разницы между тем, что они о себе думали или по крайней мере хотели, чтобы так думали о них, и тем, что они собой представляли в действительности. Конечно, не все они были лицемерами и циниками. Немало и среди них было таких же простодушных, как и тот, кого они чествовали сегодня. И от полного сердца они благодарили своего бога за те общественные привилегии, которыми он одарил их на этом свете. Они искренне полагали, что несчастным язычникам надо больше помогать, и были благодарны этому простодушному человеку, который будет трудиться вместо них на этом поприще и руководствоваться их помыслами.