Они остановились на углу улицы.
      - Мы часто ходили с ним по ночному Петербургу, мечтали вслух. Дома я всегда заставала его за письменным столом. "Вот посмотрите, - говорил он и показывал таблицу, всю испещренную цифрами, показывал, как художник свое произведение. - Вот она какая, Россия-то! Обратите внимание, как бурно развивается промышленность, как растет пролетариат". И я уже не видела цифр, а видела этого нового хозяина мира - класс, призванный совершить великое дело. Только один Владимир Ильич умеет так много видеть за скучными цифрами, заставить мечтать так, что дух захватывает.
      Мать с нежностью смотрела на девушку, на ее чистый профиль, на потемневшие и ставшие совсем синими глаза.
      - Я видела, как этот класс-гигант встает, разрывает цепи, крушит гнилое, старое, утверждает на земле высокие идеалы. И тогда мы, взявшись за руки, шли с ним по набережной Невы и говорили о будущем. Нам никогда не хватало времени, чтобы обо всем переговорить... Но что я, право, заболталась, - спохватилась Надя и, зардевшись, взглянула на Марию Александровну, встретила ее добрую, ясную улыбку и заторопилась: - Сейчас их поведут гулять. Давайте встанем вот здесь. Я несколько дней стояла чуть правее, и Владимир Ильич не видел меня. Такая досада!
      Надя точно примерилась, где ей встать.
      - Посмотрите, окно на третьем этаже, оно выходит из коридора. Когда их поведут на прогулку, он увидит этот кусок улицы. Встаньте рядом со мной.
      Надя поправила бантик на блузке, быстро пробежалась тонкими пальцами по волосам и, подняв голову и чуть прикрыв глаза пушистыми ресницами, словно боясь расплескать радость, всматривалась в зарешеченное окно.
      - Наверно, в этот момент их ведут, - прошептала она, взяла под руку Марию Александровну и замерла.
      Мария Александровна едва заметно кивнула - украдкой здоровалась с сыном.
      - Ну, а теперь можно идти, - словно очнулась Надя и, вконец смущенная, пожала плечами. - И зачем понадобилось Владимиру Ильичу, чтобы я каждый день приходила на этот угол? Право, не понимаю!
      "А я, кажется, понимаю, кажется, понимаю". - Сердце матери наполнилось радостью. Она уверенно оперлась на руку Нади.
      Был субботний день, когда заключенным передавались книги и получались от них прочитанные.
      Теперь у тюремного окошка встречались две матери: Мария Александровна и Елизавета Васильевна Крупская.
      Надежда Константиновна в августе 1896 года тоже была арестована по делу "Союза борьбы за освобождение рабочего класса". Елизавета Васильевна очень беспокоилась за единственную дочь, с которой никогда не расставалась.
      - Чем все это кончится? Какой приговор ждет Надю? - тревожилась она...
      Мария Александровна успокаивала, утверждая, что обоим дадут по нескольку лет ссылки, и что в ссылке можно отлично работать, и что такие люди, как Володя и Надя, унывать не умеют. Обе матери решили ехать в ссылку вместе со своими детьми. Мария Александровна делилась с Елизаветой Васильевной своим богатым опытом - и как обмануть бдительность тюремщиков и передать зашифрованную записку, и как обнаружить в книге условные знаки и тайнопись, - советовала, чтобы Елизавета Васильевна передала дочери "Гимнастику Мюллера", и что для сохранения здоровья необходимо делать тысячу шагов по камере и по сто низких поклонов. Елизавета Васильевна внимательно прислушивалась к ее советам...
      Заскрежетали ржавые петли, открылось окошко.
      Мария Александровна передала книги для Владимира Ильича и получила от него прочитанную. Обе матери отошли в сторону, чтобы незаметно для тюремщика просмотреть книгу.
      - Есть условный знак, означающий "весьма важно", - сказала Мария Александровна, листая страницы, - и второй знак, что книгу надо передать Наде.
      - Как хорошо, что мы с вами здесь встречаемся и можем немедленно выполнять поручения наших детей! - Елизавета Васильевна подошла к окошку, протянула книгу и с замиранием сердца следила, как тюремщик перелистывал страницу за страницей.
      Затем он небрежно кинул книгу на стол, и у матери отлегло от сердца.
      Обе матери постояли, посмотрели на тюремные стены, словно видели сквозь них своих детей, и пошли на набережную Невы. Можно было вдоволь наговориться, не таясь высказать тревоги и предположения. Мария Александровна и Елизавета Васильевна хорошо понимали друг друга и за эти дни стали большими друзьями.
      Надежда Константиновна поминутно смотрела на часы и с нетерпением ждала, когда в камеру принесут чай. Сидела, перелистывала книгу и очень волновалась. "Какое-то важное сообщение. Неужели еще кто-то арестован? Или, может быть, Владимиру Ильичу объявили приговор?" - думала она и поглядывала на дверь.
      Загремел засов, вошла надзирательница. Надежда Константиновна подставила жестяную кружку и с радостью почувствовала, как нагревается ручка: из чайника лился крутой кипяток.
      Едва надзирательница закрыла за собой дверь, Надежда Константиновна схватила книгу... Сообщение на странице двадцать пятой... Вот она, эта страница. Надо спешить, пока не остыла вода. Осторожно вырвала из книги лист, оторвала от него сверху поперечную полоску, опустила в кипяток. Вынула - пусто. Оторвала еще одну полоску. Долго держала в кипятке и - вот досада! - порвала так, что на полоске проявились только верхние кончики букв. Опустила в кружку третью полоску, а чай уж остывает, молочные чернила плохо завариваются. Вдруг не проявятся? Нет, вылезли нижние кончики букв.
      На этих двух полосках - всего одна строчка. Значит, сообщение еще впереди. Рвет полоски, опускает в кружку, вынимает, подносит ко рту, стараясь горячим дыханием проявить тайнопись. Больше ничего нет. Важное сообщение - в одной строчке.
      "Что же это может означать?" - с нарастающей тревогой думает Надежда Константиновна, соединяет обе полоски, восстанавливает разорванную строчку. Вглядывается близорукими глазами в бледные буквы...
      - Неужели правда? - шепчет она почти испуганно.
      Четким, крупным почерком тщательно и твердо выведено: "Я Вас люблю!"
      - "Я вас люблю", - повторяет она. Еще и еще раз читает, беззвучно смеется. Долго сидит, подняв голову, приложив ладони к пылающим щекам.
      Под потолком, из глубокого проема окна, виднеется нестерпимо яркий кусочек неба, и, когда смотришь на него, не замечаешь ни шершавых грязных стен камеры, ни ржавой решетки, забываешь, что сидишь в тюрьме.
      В ССЫЛКУ
      Февральская метелица гудела и посвистывала по питерским улицам, наметала косые синие сугробы на панелях, обдавала снежной пылью, перехватывала дыхание.
      Мария Александровна прохаживалась вдоль тюремной стены и не отрывала глаз от зеленого квадрата дверцы. Каждый раз, когда скрежетал ключ в замке и громыхал засов, она подавалась вперед, вытягивала голову - вся в нетерпении, в ожидании.
      Дверца распахивалась, над высоким железным порогом сначала появлялась нога в сапоге, а за ней вываливалась фигура жандарма в голубоватой шинели. Мария Александровна снова втягивала голову в плечи и опять шагала. Порой она останавливалась, с тревогой поглядывала на свои руки в вязаных нитяных перчатках и, разведя их в стороны, смотрела под ноги, словно что-то обронила. Нет, ничего не обронила, но пальцы не ощущали привычной тяжести узелка с передачей. Сегодня она пришла к тюрьме с пустыми руками, без связки книг, без бутылок с молоком, даже не взяла с собой ридикюля, чтобы вот этими свободными от ноши руками обнять сына.
      Сегодня его должны выпустить из тюрьмы на свободу. Мария Александровна грустно улыбнулась. На свободу... чтобы отправить в ссылку. Сколько он пробудет дома? Нет, не дома, а в кругу семьи. Никакого дома нет, дом был, а сейчас случайные меблирашки, хозяйские неуютные квартиры. Но разве в этом счастье? Дом там, где семья. А всем вместе, кажется, быть не суждено. Она, мать, поедет вместе с Владимиром в Сибирь, он не будет в ссылке один. Разрешение на ее поездку уже получено, но Володя об этом еще ничего не знает.
      Лучики-морщинки разбежались от уголков засветившихся глаз матери. Он, конечно, будет возражать и все равно обрадуется...
      Уже много раз с визгом распахивалась дверца в тюремной стене, а его все нет. Метелица запушила белым мехом ротонду, превратила козий воротник в горностай.
      Более четырнадцати месяцев ходила Мария Александровна к этим воротам, протягивала в окошко узелок с передачей, четырнадцать месяцев не было и часу покоя. Чем кончится дело? Засудят на каторгу? А может быть... Как бы ни заверяли ее дети и друзья, что дело кончится ссылкой, а вот десять лет пульсирует в сердце рана. Десять лет назад она ехала с передачей к старшему сыну и еще не знала, что Саше уже не нужно молоко, что его повесили в ту ночь... И сейчас, пока не прижмет к себе Владимира, не услышит, как бьется его сердце, ничему не поверит, не успокоится.
      Почему его так долго нет? А впрочем, часы не назначены, просто объявили, что выпустят из тюрьмы 14 февраля.
      Прюнелевые ботинки вытаптывают елочкой тропинку вдоль тюремной стены, и, как бы ни заметала следы метелица, тропинка становится все глубже, все явственнее.
      "Как это я раньше не догадалась, что мне тоже нужны валенки, в прюнелевых башмаках в сибирской деревне не обойдешься. Все ли я подготовила для сына?" - перебирает в памяти мать. Валенки есть, и теплое белье припасла, и отцовская шуба будет хорошей защитой от сибирских морозов. Не одну сотню верст исколесил в этой шубе по Симбирской губернии Илья Николаевич и не думал, не гадал, что она пригодится среднему сыну в ссылке; и никогда отцу не приходила в голову мысль, что так страшно оборвется жизнь его старшего сына Александра...
      Снова заскрежетал засов, и в темном проеме вдруг неожиданно появился он, Володя, появился весь сразу, перемахнул через порог, широко распахнул руки и озорно засмеялся. Мать подалась вперед, а ноги словно пристыли, не двигаются, рванулась раз, другой, схватила за руку сына и потащила его прочь от тюремных ворот, от этих стен...
      - Скорее, скорее домой, - торопила Мария Александровна. - Аня ждет.
      Владимир Ильич обнял мать, стряхивает с ее плеч снег, и мать слышит стук сердца, его сердца.
      - Нам надо взять извозчика, - разомкнул наконец руки Владимир Ильич.
      - Нет, нет, пойдем пешком, Сергиевская всего в полутора кварталах отсюда.
      - Но мне нужен по крайней мере ломовой извозчик, - смеется Владимир Ильич. - Столько книг накопилось в камере.
      Надзиратель, согнувшись под тяжестью перевязанных шпагатом тюков, протискивался через дверцу. Владимир Ильич окликнул проезжавшего мимо легкового извозчика, пересчитал тюки, уложил их в санки и протянул надзирателю монету.
      - Премного благодарен, ваше высокоблагородие, - низко кланялся надзиратель. - Премного благодарен.
      Владимир Ильич взял под руку мать:
      - Вот видишь, только перешагнул порог тюрьмы и сразу стал высокоблагородием.
      - И этот титул стоит пятиалтынный, - улыбнулась Мария Александровна.
      Они шагали следом за извозчиком, санки доверху были нагружены книгами.
      - Я хорошо поработал, - с удовольствием потер руки Владимир Ильич. Когда в камере делали обыск, у жандармов не хватало терпения перебирать все книги.
      Извозчик повернул со Шпалерной на Литейный проспект, прямая широкая стрелка которого терялась в затуманенной вьюжной дали.
      - Какой простор! - воскликнул Владимир Ильич. - Мне кажется, что Литейный стал за это время в десять раз шире и длиннее. И как оглушительно шумно, и какая веселая метелица!
      - Все было бы отлично, если бы впереди не было Сибири! - заметила с грустью мать.
      - Впереди жизнь, свобода, впереди уйма дел, мамочка, и так много прекрасного впереди! - горячо откликнулся Владимир Ильич.
      Извозчик въехал во двор дома на Сергиевской улице. Владимир Ильич отметил: двор проходной и из него выход на три улицы. Отлично. Все учтено, квартира выбрана по всем правилам конспирации.
      Анна Ильинична, закутавшись в пуховой платок, сбежала с крыльца. Перетащили тюки. Владимир Ильич старательно отряхнул с них снег, сложил их в углу комнаты.
      - А теперь - здравствуйте! - сказал он весело.
      И вот уже гремит на кухне рукомойник. Владимир Ильич кидает пригоршни воды в лицо, мать стоит рядом с полотенцем, сестра держит свежую рубашку, а потом все трое ходят друг за другом по комнатам.
      - Прелестно, замечательно! - говорит Владимир Ильич.
      - Тебе нравится наша квартира? - удивляется Анна Ильинична.
      - Мне нравятся окна без решеток, мне нравятся эти чудо-двери, которые распахиваются, едва к ним притронешься, двери без железных засовов и глазков. Глазки в дверях - это мерзость. Мне все нравится, что распахивается в жизнь, в мир - большой, просторный, незарешеченный.
      Наконец мать уговорила сесть за стол.
      - Все чудо, великолепное чудо! - восхищался Владимир Ильич. - Рядом мамочка, Анюта, вот бы сюда Маняшу, Митю и Марка. И можно говорить простым человеческим языком, не опасаясь надзирателей. Вилка, нож - это чудо цивилизации, белая фарфоровая чашка - тоже чудо.
      Разговор вперебой, обо всем, и все трое обходят главный вопрос: когда отправляться в ссылку.
      - Четыреста тридцать три дня ты просидел в одиночке, - говорит мать.
      - Ты считаешь, много? По-моему, маловато, - отвечает Владимир Ильич почти всерьез. - Не успел закончить работу над книгой о рынках. Сначала ужасно раздражал глазок, а потом я приноровился не смотреть на него, а только слышать, как надзиратель отодвигает задвижку, и он, наверно, страшно удивлялся, что я все время жую, а я жевал хлебные чернильницы... Кстати, Анюта, вам хорошо удалось разобрать объяснение программы партии?
      - Отдельные страницы слабо проявились, надо, чтобы ты проверил.
      - Это у меня молоко скисло. Ужасно досадовал.
      - Как ты вырос, Володя! - с невольным уважением сказала Анна Ильинична.
      - Это просто у меня лысина увеличилась, - отшутился Владимир Ильич.
      - Нет, я о программе и объяснении к ней. Замечательный документ!
      Переписывая с Надей проявленные горячим утюгом строчки объяснения программы партии, Анна Ильинична по-иному увидела брата. Это был уже не тот юноша в Кокушкине, который со страстью накинулся на марксистскую литературу, и не тот, который, работая в Самаре, в нелегальных кружках, разбирался сам и помогал другим разобраться в русском народничестве и овладеть марксизмом. Перед ней предстал убежденный марксист, руководитель, видевший далеко вперед.
      - Я представляю, как полиция с ног сбилась: руководство "Союза борьбы" арестовано, а листовки от его имени издаются, рабочие обучаются, как вести борьбу, организовывать стачки.
      - Вот-вот, это и нужно было показать - что организация существует, действует. И знаешь, Анюта, кого мы должны благодарить за все это? Мамочку!
      Мария Александровна не на шутку рассердилась:
      - Ну что ты говоришь, Володя, при чем тут я?
      - А молоко?
      - Да, но молоко тебе носили и Анюта, и Маня, и Надежда Константиновна.
      - Мамочка, а ты не помнишь, что секрету молочных чернил обучила нас ты?
      - Но это была простая детская игра, - пожала плечами мать.
      - Весьма полезная игра, - серьезно сказал сын.
      ...Когда Владимира Ильича втолкнули в одиночную камеру и за ним загремел засов, мысль стала напряженно работать над тем, как наладить связь с волей, чтобы рабочие знали, что "Союз борьбы" живет и действует. Надо было заполнить время напряженной работой, сделать все, что было задумано на воле: разработать программу революционной социал-демократической партии, написать давно задуманную книгу о развитии капитализма в России, чтобы завершить идейный разгром народничества. Надо, наконец, переписываться с товарищами, оставшимися на воле. Но как это сделать? Эзоповским языком листовку не напишешь. Надежные шифры разработать не успели. Владимир Ильич шагал по камере и мучительно думал. Думал о товарищах, думал о родных и, как бы разматывая клубок жизни, незаметно переселился в детство и вдруг вспомнил "волшебную лампу Аладдина" на ломберном столе, и мамины руки над зеленым абажуром, и коричневые строки: "У лукоморья дуб зеленый..." Его охватило счастливое волнение. Молоко! Да, это было настоящее открытие. Написал домашним, чтобы принесли сырое молоко и мягкий черный хлеб. И мама, та самая мама, которая научила этому волшебному письму, вдруг запротивилась: "Сырое молоко и черный хлеб. Ни за что. Опять обострится гастрит". Списался с Надеждой Константиновной, чтобы она взяла у его матери "волшебную лампу Аладдина". И Надежда Константиновна, умевшая, как никто, понимать Владимира Ильича, попросила Марию Александровну вспомнить все, что связано с "лампой Аладдина". Мать вспомнила. Теперь секретом расшифровки тайнописи овладели товарищи на воле. Завязалась переписка и внутри тюрьмы. Больше ста писем написал Владимир Ильич тайнописью; два печатных листа программы социал-демократической партии и объяснительной записки к ней. Основные положения и выводы новой книги были написаны молоком, и первомайская листовка, и брошюра о стачках.
      Когда Надежда Константиновна была арестована и тоже очутилась в камере на Шпалерной, Владимир Ильич написал ей тайнописью самое сокровенное. И все это молоком. И всему этому научила мама.
      - Да здравствует молоко! - поднял Владимир Ильич стакан и залпом осушил его.
      Мать наконец решилась спросить о главном:
      - А когда тебе ехать в ссылку, Володя?
      Владимир Ильич вздохнул:
      - Сегодня вечером.
      - Но это невозможно! - воскликнули Мария Александровна и Анна Ильинична.
      - Да, я тоже считаю, что это невозможно. Мне позарез надо встретиться с товарищами, разработать план действий, выяснить, как жили и работали без нас молодые, что-то похоже, что они решили идти по легкой дорожке, хотят свернуть движение на экономическую борьбу. Надо вырвать разрешение пробыть в Питере три дня, за три дня я все успею.
      - Ну что же, - сказала мать, - для этого не нужно волшебной лампы Аладдина. Я напишу прошение и сейчас же поеду в департамент полиции. Уверена, что мне не откажут. Аня, достань визитное платье. Володя, дай чернила, только не молочные.
      Мария Александровна раздвинула тарелки на столе и, обмакнув перо в чернильницу, лукаво взглянула на сына:
      - Не диктуйте и не мешайте, я знаю, что надо писать.
      Директору департамента полиции, - вывела она тонким
      почерком. - Сын мой Владимир Ульянов, приговоренный к
      ссылке, выпущен только сейчас из заключения и явился ко
      мне с известием, что его обязали выехать из Петербурга
      сегодня же вечером. Но вследствие того, что мне
      невозможно собрать его в несколько часов (меня не
      предупредили о дне высылки его), у него нет даже теплого
      белья на дорогу...
      Сын и дочь стояли за спиной матери и следили за бегающим пером. Анна Ильинична, прочитав последнюю строку, рассмеялась:
      - Ты посмотри, Володя, сколько мама припасла тебе белья, и папину шубу, и валенки.
      - Полиции это знать не обязательно, - резонно возразила Мария Александровна и продолжала писать:
      ...и деньги, необходимые нам на дальнюю дорогу, я
      могу получить только завтра в банке...
      - Мамочка, - прервал ее Владимир Ильич, - почему ты пишешь "нам", надо писать "ему".
      - Погоди, я потом объясню.
      ...к тому же мне необходимо быть с ним завтра у
      врача, я имею честь покорнейше просить Ваше
      превосходительство разрешить сыну остаться в Петербурге
      до вечера 17-го. Я умоляю Ваше превосходительство не
      отказать мне в этой просьбе.
      Мария Ульянова.
      Мария Александровна осторожно приложила розовый лист промокательной бумаги и аккуратно провела по нему ладонью.
      - В добрый час! - сказала она. - А теперь я объясню, почему я написала, что деньги нужны на дорогу "нам". Я еду с тобой в Сибирь и уже получила разрешение.
      Владимир Ильич протестующе поднял руку.
      - Да, Володюшка, это дело решенное. И поедем мы не по этапу. Говорят, это мучительная процедура - тащиться от одной пересыльной тюрьмы до другой, поедем за свой счет. В департаменте полиции приняли во внимание, что я стара, чтобы таскаться по этапам, и мы едем вместе.
      Владимир Ильич смотрел на мать с чувством обожания и какой-то неосознанной вины.
      - Мамочка, - сказал он решительно, - ты не можешь ехать со мной в ссылку, ты нужна здесь, а я должен следовать по этапу вместе с товарищами, я не имею права на привилегированное положение.
      - Это дело решенное, - повторила мать тоном, каким говорила в детстве и который означал, что никакие разговоры по этому вопросу недопустимы. - Ты не можешь быть там один.
      - А я и не буду один! Я надеюсь быть там с Надеждой Константиновной. Думаю, что ее дело тоже скоро закончится и она приедет ко мне как невеста... как жена, - произнес он тихо и нежно.
      Мать почувствовала, что ее оставляют силы, что-то больно задело за сердце. Ведь она ждала и радовалась мысли, что у Володи будет жена, семья, догадывалась о любви сына к Надюше, и все же... Радость за счастье сына и горечь его потери, потери для себя. Извечная трагедия матери. Как сложно устроено материнское сердце... Но, как всегда, Мария Александровна сумела укрыть где-то в недоступном уголке души эгоистическое чувство, взглянув в глаза сыну, сказала:
      - Твое счастье, Володя, - это мое счастье.
      Владимир Ильич острым взглядом подметил душевное смятение матери и, когда она спросила его, может ли он выполнить ее просьбу и ехать не по этапу, понял, что это нужно ей, нужно для ее душевного покоя, что он не может огорчить ее, и твердо ответил:
      - Хорошо, я поеду за свой счет.
      Мать с благодарностью провела рукой по щеке сына, тоже поняла, что он поступился своими принципами ради нее.
      - Надюша - прелестная девушка, умница и товарищ отличный, - ликовала Анна Ильинична. - Маняша будет в восторге, она всегда предсказывала, что вы поженитесь.
      - Да, да, Надюша будет отличной подругой, лучшей жены и желать нельзя, - искренне сказала Мария Александровна и, спохватившись, заторопилась - присутственные часы в департаменте подходили к концу.
      Владимир Ильич вызвался проводить ее.
      К департаменту подъехали за несколько минут до конца приема.
      Мария Александровна легко взбежала на второй этаж и подала дежурному офицеру визитную карточку.
      - "Вдова действительного статского советника Мария Ульянова", прочитал офицер и, откозыряв, проскользнул за дубовую дверь. - Пожалуйста, не задерживайте его превосходительство, - предупредил офицер, распахнув дверь в кабинет.
      - Ваше превосходительство, - обратилась Мария Александровна к генералу, - только очень спешное дело заставило меня еще раз беспокоить вас. Вы были столь любезны и разрешили мне следовать в ссылку за моим сыном Владимиром Ульяновым. Но ему приказано выехать из Петербурга сегодня, и для меня это было полной неожиданностью, я не собралась и не купила в дорогу самое неообходимое. - Она протянула прошение.
      Сановник взял двумя пальцами бумагу, пробежал ее глазами и вздохнул, раздумывая.
      - Ваше превосходительство, только три дня! - умоляюще воскликнула Мария Александровна.
      - Хорошо, хорошо, - с раздражением ответил генерал и, передав стоявшему рядом адъютанту прошение, продиктовал: - "Ввиду отъезда с матерью, разрешить. Упомянуть об этом в бумаге градоначальнику".
      Подписывая резолюцию, генерал ворчливо заметил:
      - Напрасно, напрасно в ваши годы вы отправляетесь в Сибирь. Не советовал бы. Пусть сын сам несет наказание за содеянное, не стоит баловать.
      - Сердечно благодарю, ваше превосходительство, - ответила Мария Александровна, думая о своем.
      Владимир Ильич, едва взглянув на мать, по ее сияющим глазам понял, что разрешение получено. Три дня в Питере. Это победа, можно многое успеть, протянуть ниточки связей в далекую Сибирь, успеть поспорить, отстоять принципы, посмотреть на молодых, которым суждено продолжать их общее дело здесь, в Питере.
      Владимир Ильич бережно усадил мать в санки, пристегнул полость.
      - Сегодняшний вечер мы проведем вместе? - спросила мать.
      - Мамочка, - шепнул Владимир Ильич, - мне необходимо сегодня же повидаться с товарищами, и мне удобнее сойти по дороге. Если филеры и следят за мной, то дежурят возле дома, а не ждут меня здесь, у полицейского департамента.
      Мария Александровна подавила вздох:
      - Делай как лучше, тебе виднее. Только очень прошу, не задерживайся слишком поздно. Мы с Аней будем тебя ждать. Ты ведь и пообедать как следует не успел.
      Снежная пыль мела в лицо, санки переваливались по ухабам, темнело, один за другим зажигались газовые фонари, и вокруг них роились тучи белых комаров-снежинок, загорались фонари у подъездов домов, в их свете искрились инеем гранитные цоколи. Невский выглядел торжественно и празднично в сияющем фейерверке снегов.
      Поворачивая на Садовую, извозчик чуть придержал лошадей. Владимир Ильич прижал к губам руку матери, откинул полость и соскочил с подножки. Мария Александровна следила, как ее сын, подняв воротник пальто, словно растворился в косматой метелице...
      500 РУБЛЕЙ
      - Вы являетесь членом преступного сообщества, возмущаете умы рабочих. У вас, неимущего студента, обнаружено пятьсот рублей, - перечисляет следователь "преступления" студента Московского университета Дмитрия Ильича Ульянова.
      Дмитрий Ильич молчит.
      - Сознайтесь, на какие преступные цели и от кого вы получили эти деньги? - продолжает допытывать следователь.
      Дмитрий Ильич молчит.
      Да, он действительно состоит в тайном студенческом марксистском кружке, ведет занятия с рабочими на заводе Гужона, разъясняет им, кто повинен в их тяжкой доле, организует их на борьбу за свои права, за свободу. Даже состав членов кружка лежит перед следователем, записанный в студенческой тетради Дмитрия Ильича. Но фамилии записаны невидимыми чернилами между строчек лекции по анатомии. А пятьсот рублей студенты и рабочие собрали на организацию подпольной типографии. Утратить эти деньги нельзя. Типография должна действовать. А как их спасти, когда они уже в руках полиции?
      - Кто вам дал эти деньги? - уже кричит следователь.
      Дмитрий Ильич молчит и будет молчать до тех пор, пока не придумает выход из положения.
      Взбешенный следователь велит увести заключенного в камеру. Не сегодня, так завтра он заставит заговорить этого студента, заставит сознаться.
      "Надо написать письмо маме, - решает Дмитрий Ильич, - она выручит". Письмо будет тщательно просматриваться в тюремной канцелярии. Его надо зашифровать. Как же мама узнает, что письмо содержит шифр?
      Подумав, Дмитрий Ильич садится за письмо. Пишет долго, много, пишет все, что приходит в голову. Следит только за тем, в каком слове сделать грамматическую ошибку. "Нелегко писать с ошибками! Просто невероятно трудно", - усмехается про себя Дмитрий Ильич.
      Письмо послано.
      Теперь он уверен, что мама выручит.
      ..."Что за странное письмо?" - перелистывает Мария Александровна исписанные листки. Две бессонные ночи провела она после ареста Мити - и вот это письмо. О чем только он не пишет: и о сердечных болезнях - это то, что они проходят сейчас на медицинском факультете, и воспоминания из детства, и о корове Красавке. Подробно излагает содержание книги Жюля Верна "Дети капитана Гранта". Огромное письмо, а о себе только в конце сообщает, что здоров и надеется скоро быть дома. Пишет словно не из тюрьмы, а с прогулки во время каникул. И так много ошибок, это непохоже на Митю, с огорчением думает Мария Александровна. Уж не заболел ли он? Что за нелепая фраза:
      Ву
      глу м ышь седит на мення глядит!
      Бяда!
      Мария Александровна подчеркивает ошибки, всматривается в слова и вдруг видит, что из ошибок составилось: "В углу мышь седит на мення глядит. Бяда!" "У меня..." Письмо, видно, не простое, а шифрованное.
      Мария Александровна тщательно выписывает ошибки и читает подчеркнутые ею буквы. Получилось новое письмо:
      "У меня отобрали пятьсот рублей. Три ассигнации по сто, четыре по пятьдесят. Предупреди Марка, что эти деньги он дал мне на обзаведение хозяйством. Пусть получит обратно".
      Мария Александровна поспешно одевается и едет к Марку Тимофеевичу.
      ...На третий день следователь вырвал "признание" у арестованного. Дмитрий Ильич сообщил, что деньги его личные и что он получил их взаймы от мужа сестры Марка Тимофеевича Елизарова. "Признался", - сердце сжалось. А что, если мама не сумела раскрыть шифр или письмо задержали в тюремной канцелярии?
      Следователь вызвал Елизарова.
      - Какими средствами располагает Дмитрий Ульянов? - спросил он.
      - Какие средства могут быть у студента? Никаких... - Марк Тимофеевич пожал плечами.
      - Так-с, никаких, - обрадовался следователь. - Вот это нам и нужно было знать.
      - Поэтому я и ссудил Дмитрию Ульянову пятьсот рублей на обзаведение хозяйством. Он студент четвертого курса. Я полагал, что он кончит университет, станет работать врачом и вернет мне деньги.
      - Ульянов из университета исключен, - отрезал следователь.
      - Значит, зря я ему давал, - вздохнул Елизаров. - Он, наверно, успел их истратить?
      - Нет, - ответил следователь, - деньги отобраны при обыске.
      - Тогда прошу вернуть их мне.
      - А не помните ли вы, сколько ассигнаций вы ему дали, какого достоинства?
      - Три ассигнации по сто рублей и четыре по пятьдесят, - отвечает Марк Тимофеевич, вспомнив записку, переданную ему Марией Александровной.
      - Совершенно верно, - вздыхает следователь. - За получением их обратитесь в тюремную кассу.
      ЦВЕТЫ В КАМЕРЕ
      Мария Ильинична, сцепив руки за спиной, ходит по камере, отсчитывает тысячу утренних шагов. В последнем письме мама просила не засиживаться за вязанием, спрашивала, сколько шагов в длину ее камера, и очень просила побольше маршировать.
      - Восемьсот двадцать... восемьсот тридцать... - отсчитывает Мария Ильинична шаги десятками. Отсчитывает и знает, что мама недаром спрашивала, сколько шагов в камере.
      Она тоже утром делает тысячу шагов по комнате, занимается гимнастикой, делает холодные обтирания, чтобы сохранить силы, которые так нужны ее детям. Милая мамочка! С какой готовностью она пошла бы в тюрьму вместо каждого из своих детей, так же, как добровольно решила идти в ссылку с ней, дочерью.