В семье у нас возникла конфликтная ситуация. Завтра первомайский парад. Я, как жена начальника отдела, имею право идти вместе с мужем на трибуну «А», но мне – начальнику отделения положен пропуск на трибуну «Б», рангом ниже. Я же предпочитаю быть личностью, а не просто привилегированной женой, поэтому решаю занять свое собственное место. Но по дороге на Красную площадь Борис Аркадьевич уговаривает согласиться на роль жены и отправиться вместе с ним.

– Тем более, – убеждал он меня, – ты же знаешь о тревожном сигнале, гитлеровцы могут устроить провокацию на Красной площади.

– Но на днях мы на совещании пришли к выводу, – заметила я, – что это «деза», геббельсовская флюстерпропаганда [1] с целью посеять панику, испортить праздник. И потом…

– Да, да, но всякое может быть, а уж если погибать, так вместе.

И ему, как обычно, удалось меня уговорить.

День 1 мая 1941 года солнечный, яркий. Красная площадь. Белый конь командующего парадом и вороной принимающего парад. Молодой звонкий голос командующего: «Поздравляю вас…» Троекратное «ура». Четкий шаг пехоты. Тяжкий гул танков. И в заключение парада аплодисментами и восхищенными возгласами встреченная гарцующая кавалерия. А затем – бесконечный людской поток демонстрантов, огромные букеты цветов.

Люди вскидывали головы, всматривались в небо, ждали, когда над Красной площадью пронесутся самолеты.

Наша авиация так и не объявилась. Ее участие в параде было отменено.

На второй день праздника я пришла на работу и заметила нечто любопытное. Каждый, кто был на трибуне, «отмечен» загаром на правой щеке – солнце со стороны Василия Блаженного жгло нещадно…

Только у начальника отдела – у Павла Матвеевича Журавлева – правая щека не покраснела. Даже бледнее обычного.

– Павел Матвеевич, почему я вас не видела на трибуне и почему вы без загара?

– Загорал на работе, – указал он на гору папок. – Сидел за нашей аналитической докладной запиской.

Вот о ней и пойдет разговор.

Нашей специализированной группе было поручено проанализировать информацию всей зарубежной резидентуры, касающейся военных планов гитлеровского командования, и подготовить докладную записку. Для этого мы отбирали материалы из наиболее достоверных источников, проверяли надежность каждого агента, дававшего информацию о подготовке гитлеровской Германии к нападению на Советский Союз.

Из надежных источников нам стали известны зловещие планы Гитлера. Среди наших агентов, действовавших в разных странах, были люди самоотверженные, беспредельно преданные и активно помогавшие нам.

Одним из таких источников была группа, возглавляемая «Старшиной» – Харро Шульц-Бойзеном.

Наша аналитическая записка оказалась довольно объемистой, а резюме – краткое и четкое: мы на пороге войны.

17 июня 1941 года я по последним сообщениям агентов «Старшины» и «Корсиканца» с волнением завершила этот документ. Заключительным аккордом в нем прозвучало:

«Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время».

Подчеркиваю, это было 17 июня 1941 года.

Обзор агентурных данных с приведенным выше выводом начальник Главного разведывательного управления Павел Михайлович Фитин повез лично Хозяину – И. В. Сталину.

Трудно передать, в каком состоянии мы – члены группы ждали возвращения Фитина из Кремля. Но вот Фитин вызвал к себе Журавлева и меня. Наш обзор мы увидели у него в руках. Фитин достаточно выразительно бросил сброшюрованный документ на журнальный столик Журавлеву.

– Хозяину доложил. Иосиф Виссарионович ознакомился с вашим докладом и швырнул его мне. «Это блеф! – раздраженно сказал он. – Не поднимайте паники. Не занимайтесь ерундой. Идите-ка и получше разберитесь».

– Еще раз перепроверьте и доложите, – приказал Фитин Журавлеву.

Недоумевающие, ошарашенные, мы вернулись в кабинет Павла Матвеевича. Мы не могли понять реакции Сталина. Как и бывает в таких случаях, снова и снова принимались все взвешивать и разбирать. Наконец Павел Матвеевич высказал предположение:

– Сталину с его колокольни виднее. Помимо нашей разведки он располагает данными разведки военной, докладами послов и посланников, торговых представительств, журналистов.

– Да, ему виднее… – согласилась я, – но это значит, что нашей годами проверенной агентуре нельзя верить.

– Поживем – увидим, – как-то мрачно заключил Павел Матвеевич.

А я думала о том, что если бы Павел Матвеевич сам докладывал эти материалы Иосифу Виссарионовичу, то, может быть, сумел бы убедить его в достоверности информации.

О Павле Матвеевиче Журавлеве ходили легенды, он был блистательным разведчиком. В разных странах умел находить ценнейших людей. Одного из них он ввел даже в ближайшее царское окружение в Болгарии. Обладал удивительным даром общения, владел основными европейскими языками. Я счастлива, что имела такого мудрого наставника.

…Сегодня, когда минуло пять десятилетий с того времени и когда печать, телевидение, радио предают гласности секретные документы той роковой поры, отчетливо видишь, какую важную миссию выполняла советская внешняя разведка и какой просчет, принесший немалые беды, допустило сталинское руководство.

Замечу, что тогда мы старались найти оправдание «стратегическому плану» Сталина. Прочно утвердилась такая версия: мы не подтянули вовремя к границам воинские части, не оснастили вооружением новую советско-германскую границу. Сталин, мол, стремился к тому, чтобы весь мир знал и видел, кто развязал войну. Хотя гитлеровцы постоянно нарушали наши воздушные, морские и сухопутные границы, провоцировали нас, мы на провокацию не поддались, зато получили в союзники США, Великобританию и мировое общественное мнение…

В середине мая 1941 года я была приглашена к начальнику Главного управления контрразведки комиссару П. В. Федотову. С контрразведкой у меня никогда не было никаких контактов, и я не могла понять причину вызова.

Спустилась двумя этажами ниже, вошла в приемную.

– Майор Рыбкина? – секретарь вскочил со своего места. – Пожалуйста, пройдите, комиссар вас ждет.

Я прошла через тамбур с двумя дверями. В просторном кабинете кресла и стулья были обтянуты белоснежными чехлами, на обширном письменном столе возвышалась лампа под зеленым абажуром и стояли две хрустальные чернильницы в бронзовой оправе. На столике, примыкавшем к рабочему столу, шесть или восемь телефонных аппаратов. Между двух окон на стене большой портрет Сталина. На другой стене в темной раме портрет Ленина. В общем, обычный генеральский кабинет.

Петр Васильевич поднялся из-за стола, вышел навстречу, пожал мне руку, пригласил занять место у журнального столика, сам сел напротив.

Я видела его впервые. Он походил на директора школы или преподавателя вуза. Мало что выдавало в нем комиссара госбезопасности, хотя он был в военной форме с тремя ромбами в петлицах.

Петр Васильевич сразу перешел к делу. Контрразведке нужна моя помощь. Гитлеровская Германия, желая опровергнуть распространяемые слухи о якобы готовящемся нападении на СССР, решила продемонстрировать верность заключенному в 1939 году советско-германскому договору и прислала в Москву, что весьма знаменательно, делегацию, но не экономическую или политическую, а группу солистов балета Берлинской оперы. Германский посол Шуленбург сегодня дает обед в их честь; на обед приглашены звезды нашего балета.

– И мы очень просили бы вас, – сказал Петр Васильевич, – быть среди приглашенных на этот обед.

– В качестве кого? – удивилась я.

– Мы об этом подумали и уже заготовили приглашение. Вы будете представлять там ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей. – З. В.). Мы надеялись, что вы нам не откажете, и ВОКС уже послал список приглашенных в германское посольство. А вам я вручаю это приглашение. – И он протянул мне продолговатый конверт, в котором значилась моя фамилия.

Я вспыхнула и запротестовала:

– Там могут быть и дипломаты, которые меня знают, но знают под другой фамилией.

– Ах, черт возьми, мы этого не учли.

Он задумался, а я тем временем вертела в руках приглашение, не зная, как поступить.

Наконец, тяжело вздохнув, Петр Васильевич сказал:

– Мы сделаем так. Попросим ВОКС позвонить в германское посольство и предупредить, что так как Рыбкина заболела, то вместо нее будет Ярцева.

– Да это все шито белыми нитками, – рассмеялась я. – Впрочем, меня интересует моя роль в этом деле.

Петр Васильевич принялся популярно объяснять. Мне следует оценить обстановку, настроение, учесть всякие детали, интересующие нашу контрразведку.

Времени для подготовки к званому обеду оставалось в обрез. Понимала, как встретят меня советники Шуленбурга, сотрудники гитлеровской разведки…

Небольшое отступление. После войны Петр Васильевич Федотов возглавит внешнеполитическую разведку, будет моим начальником. Это был честный, умный человек, за многие годы работы ставший крупным мастером по розыску и разоблачению засылаемой к нам вражеской агентуры. А мы в разведке занимались розыском в стане прямого или потенциального противника людей, способных быть вашими помошниками, служить нашем делу. Естественно, в этой новой для него области Федотов на первых порах проявлял и осторожность, и подчас медлительность в принятии решений.

Работая начальником германского отдела, я вносила на его рассмотрение различные проекты оперативных мероприятий, направленных на приобретение агентуры, разработку отдельных способов внедрения наших агентов в германские ведомства и т. д. и т. п.

Петр Васильевич обыкновенно прочитывал проект, медленно закрывал папку, говоря: «Это надо обдумать». Проходили дни, недели, а то и месяцы, прежде чем он принимал решение. У меня накопилось несколько таких нерешенных проектов, я собрала их в отдельную папку и, огорчаясь тем, что иные из них уже теряют свою актуальность, сделала на этой папке сакраментальную надпись: «Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех, от долгих отлагательств» (Уильям Шекспир).

И надо же было случиться такому: я поскользнулась, упала и некоторое время вынуждена была лежать дома с ногою в гипсе.

Мой непосредственный начальник Дмитрий Георгиевич Федичкин прислал своего секретаря взять у меня ключ от сейфа, в котором хранились понадобившиеся ему для доклада генералу Федотову документы. Лежали они как раз в злополучной папке.

Я по-дружески попросила секретаря самому вынуть из папки нужные материалы, а папку с надписью Феди-чкину не передавать. Но получилось так, что Федичкин спешил, сам снял печать и открыл сейф. Взял папку и, как потом мне рассказал, отправился на доклад. В кабинете, ожидая, когда генерал освободится, Федичкин аккуратно положил папку на письменный стол, не заметив на ней надписи. Но генерал был не таков. Он весьма внимательно осмотрел папку и прочитал вслух шекспировское изречение. Постучав по привычке пальцем по столу, Федотов заметил: «А ведь Шекспир прав, мы тугодумы, и Бисмарк тоже корил русских что они медленно запрягают…» Федичкин тут же отпарировал: «Но Бисмарк сделал вывод: зато русские быстро ездят…»

…Все это сейчас пришло на память из далекого прошлого, а тогда мне надо было торопиться в парикмахерскую и домой, переодеться.

На машине ВОКСа я прибыла в германское посольство. Одновременно со мной подъехали две машины с солистами балета Большого театра. Запомнилась народная артистка Семенова, она приехала после спектакля, усталая, непричесанная, лицо ее без грима блестело от крема. Балерина Тихомирова была в каком-то затрапезном платье. Появились еще две молодые танцовщицы, был, кажется, и Чабукиани.

Встречал гостей посол Шуленбург. Он был, как положено, во фраке, и его окружали балерины, приехавшие из Берлина.

Всех пригласили к столу. С немецкой стороны дипломаты были без жен. Один из них говорил по-русски. А с советской стороны переводчиком пришлось быть мне. Чувствую, в меня впился взглядом сидевший визави, как он потом представился, военный атташе. Он был – мы это знали – главой немецкой разведки в Москве.

После обеда, далеко не парадного и не рассчитанного на гурманов (блюда были пресные), разговор завязался натянутый, с паузами. Военный атташе несколько раз выбегал, его куда-то вызывали. Один раз, возвратившись, он что-то прошептал послу Шуленбургу, что было уж совсем бестактно с точки зрения дипломатического протокола.

Перешли в зал, где разносили кофе, мороженое и ликер. Военный атташе завел патефон английского происхождения марки «Хиз мастере войс» [3]. На крышке патефона была изображена собака, слушающая звук из граммофонного раструба. Начались танцы. Шуленбург пригласил меня на тур вальса.

На меня напало смешливое настроение. Мой партнер был внимателен, вежлив, но не мог скрыть своего удрученного состояния.

– Не кажется ли вам забавным, господин посол, – спросила я, – что мы танцуем с вами в балетной труппе Большого театра?

– Действительно, забавно, – усмехнулся Шуленбург. – Такое, к сожалению, случается лишь раз в жизни, а я к этому не готов.

– Вы не любите танцевать? – спросила я с наивностью в голосе.

– Признаться, не люблю, но вынужден, вынужден, – еще раз подчеркнул Шуленбург.

И я вдруг почувствовала какой-то иной смысл в его словах, высказанных с горечью.

Танцуя, мы прошли по анфиладе комнат, и я отметила в своей памяти, что на стенах остались светлые, не пожелтевшие квадраты от снятых картин. Где-то в конце анфилады как раз напротив открытой двери возвышалась груда чемоданов.

В это время к нам не подошел, а подбежал запыхавшийся военный атташе:

– Господин посол, вам надо отдохнуть, я похищаю у вас даму.

– Я тоже устала, – ответила я.

Шуленбург ушел в какую-то боковую дверь, а военный атташе сопровождал меня в зал и принялся расспрашивать, в каком отделе ВОКСа я работаю. Я ответила, что в скандинавском. Он подробно интересовался нашими планами, какие намечены вернисажи, какие предстоят гастроли. Я отвечала наобум, что бог на душу положит. У меня не было времени «запрягаться», и вынуждена была «быстро ехать».

Военный атташе снова куда-то исчез. В это время балерина Семенова сказала, что пора бы и честь знать и время отправляться домой. Вышел Шуленбург, гости благодарили за прием. Появился военный атташе, подошел ко мне и злорадно съязвил:

– Мне сейчас сообщили, что театр Станиславского не собирается выезжать с гастролями в Финляндию, как вы изволили мне сказать.

– У вас старые сведения, господин генерал, – ничуть не смутившись, ответила я.

– Сведения самые последние и самые достоверные, – настырно повторил военный атташе.

– А я утверждаю, что именно так. Сегодня днем шеф ВОКСа профессор Кеменов подписал мой план.

Мы распрощались.

Меня ждала машина ВОКСа. В зеркало я видела, что военный атташе, стоя на крыльце, записывал номер этой машины.

Возле моего дома меня ждала другая, служебная машина, на которой я поехала на Лубянку и, как была, в вечернем бархатном платье со шлейфом, пришла к генералу Федотову. Мои наблюдения в германском посольстве и всякие подмеченные детали вполне удовлетворили специалистов нашей контрразведки. Из моего доклада было ясно, что германское посольство готовится к отъезду и вся эта «культурная» акция с Берлинским балетом сфабрикована для отвода глаз.

Шуленбург и его аппарат готовились покинуть Москву.

Александр Сергеевич Нелидов, 1893 года рождения, бывший штабс-капитан царской армии, артиллерист, не принял Октябрь, служил у Деникина. С остатками белой армии бежал в Турцию, затем перебрался во Францию, из Франции в Германию. Здесь его подобрала военная разведка, а с приходом к власти Гитлера – абвер генерала Канариса [4]. Нелидов участвовал в ряде военных игр, которые устраивали германский генеральный штаб совместно с абвером и разведкой имперской безопасности.

Накануне второй мировой войны, в 1939 году, Нелидов был направлен Канарисом в Чехословакию, затем в Польшу. В Варшаве Нелидов был разоблачен, арестован и заключен во Львовскую тюрьму. Когда Красная Армия освобождала Западную Белоруссию и Западную Украину, Нелидов вместе с другим заключенным был выпущен из тюрьмы. Знакомство с его делом работников СМЕРШа [5] показало, что он разведчик фашистской Германии. Его переправили в Москву и поместили во внутреннюю тюрьму на Лубянке.

В середине 1940 года начальник Разведуправления НКВД СССР П. М. Фитин приказал мне заняться Нелидовым и получить от него информацию по Германии.

И вот ко мне в кабинет конвоир привел Нелидова из внутренней тюрьмы. Это был человек лет пятидесяти, невзрачный на вид, с проседью в аккуратно подстриженных волосах. Вел он себя как-то по-лакейски. «Да-с», «никак нет-с», «слушаюсь», «как прикажете, гражданин начальник». Мне стало смешно и стыдно за него – русского офицера старой выучки. Тем более что из первоначального опроса было ясно, что человек он образованный, весьма осведомленный и располагает важной информацией, столь необходимой нам в предвидении возможной войны с Германией.

Я подготовила план работы с Нелидовым. Фитин одобрил задуманное. Нелидова ежедневно приводили ко мне в кабинет, я его устроила в смежной комнате, и мы договорились, что он подробно, во всех деталях, опишет военные игры, в которых участвовал, тщательно изложит военные действия, предполагаемые Германией против СССР.

Нелидов попросил дать ему возможность представить свой материал в виде начерченных карт-схем. «Для наглядности и точности», – отрапортовал он. Работал он, как и я, с утра до шести вечера, потом перерыв часа на три и вслед за тем вновь на служебном месте до двух – четырех часов ночи, вернее, уже утра. Обед ему приносили из нашей столовой, и когда он увидел нож и вилку, то отодвинул их и робко произнес: «Но это мне не положено».

Сперва в нем чувствовалась скованность и даже растерянность. При моем появлении он вскакивал с места, держал руки по швам. Но постепенно я отучила его от привычки прибавлять к каждому слову букву «с», разрешила называть меня Зоей Ивановной, а не «гражданином начальником» и сама обращалась к нему по имени-отчеству.

В процессе работы он обнаружил глубокое знание искусства управления войсками, отличную память на давние и недавние события, размещение армейских группировок, номера разного рода дивизий, калибры и число орудий. Все это условными обозначениями заносилось на карты-схемы.

Отчетливо помню синие стрелы, направленные на границу Белоруссии.

– В одной из последних военных игр Минск предполагалось занять на пятый день после начала немецкого наступления, – пояснил Нелидов.

Я рассмеялась: «Как это на пятые сутки?!» Он смутился и принялся клясться всеми богами, что именно так было рассчитано самим Кейтелем [6] во время последней игры. Этот план, как мы теперь знаем, был позднее утвержден Гитлером и назван планом «Барбаросса».

Гитлер не случайно присвоил своим зловещим намерениям имя «Барбаросса». Фюрер мечтал – по примеру одного из популярнейших героев немецкого средневековья, короля Фридриха I Барбароссы, который в 1155 году в Риме был увенчан короной Священной Римской империи, – возглавить новую могущественную империю. При этом Гитлер игнорировал тот злополучный факт, что Фридрих I, ведший в крестовом походе свою армию к победам, находясь в Малой Азии, утонул во время переправы в маленькой речке Салефе…

Маньяк Гитлер, возомнивший себя сверхчеловеком, допустил со своим планом «Барбаросса» просчет.

Когда я показала Филатову первую карту, начерченную Нелидовым, генерал чертыхнулся:

– Ну и заливает же этот подонок. На пятый день уже и Минск.

(Печальная справка. Красная Армия после жестоких боев вынуждена была оставить Минск 28 июня, то есть на шестой день после начала войны. Чего греха таить, в те первые дни войны даже в генеральских коридорах подчас распространялись ложноспасительные версии насчет того, что Красная Армия отбросит гитлеровскую армию аж к самой Варшаве…)

Но вернемся к Нелидову и работе с ним.

В мае 1941 года мировую печать облетела сенсация: Рудольф Гесс на одноместном самолете улетел в Великобританию. От нашего разведчика «Зенхена» – легендарного Кима Филби мы получили сообщение, что Гесс встретился с лордом Гамильтоном «с целью установить сепаратный мир». В первую мировую войну Гесс был летчиком. Член нацистской партии с 1920 года, он участвовал в мюнхенском путче в 1923 году и был арестован вместе с Гитлером. Сидел с фюрером в одной камере и помогал ему писать «Майн кампф». После освобождения из тюрьмы в 1925 году Рудольф Гесс стал личным секретарем Гитлера, а с апреля 1933 года – заместителем главы нацистской партии.

Сообщение Зенхена о Гессе и его тайных переговорах с лордом Гамильтоном имело для нас необычайную ценность. Подчеркну, что перелет Гесса был совершен в ночь на 11 мая 1941 года. До чудовищного вероломства гитлеровской Германии оставались считанные дни…

Руководство поручило мне по всем каналам проверить сообщение «Зенхена» и представить дополнительные сведения. Задание было выполнено. Ким Филби подтвердил свою информацию из Лондона. Ему можно было верить. Он пользовался безупречной репутацией. Горестно сознавать, однако, что на самом верху отнеслись к сообщению Кима Филби с недоверием. Сталин проявлял свойственную ему «настороженность» к сообщениям советских разведчиков.

Мы решили рассказать о перелете Гесса Нелидову, который, разумеется, не знал, что происходит за стенами Лубянки, и по-прежнему работал над своими схемами. Когда я спросила его, как он может все это оценить, Нелидов живо отреагировал:

– Бесспорно, это война. Гесс вербует Англию в союзники против СССР.

Так оно и было в действительности.

Но англичане не пошли на гитлеровскую приманку и поместили Гесса в тюрьму. Миссия его провалилась. После войны на Нюрнбергском процессе Гесс был осужден на пожизненное заключение, которое он отбывал в берлинской тюрьме Шпандау. В ней он и умер (по иной версии, отравился или был отравлен) несколько лет назад.

В первых числах июня 1941 года я передавала заместителю начальника Генерального штаба, начальнику Главного разведывательного управления Филиппу Ивановичу Голикову карты-схемы, начерченные Нелидовым. Крутолобый Голиков, очень живой, подвижный, с интересом рассматривал эти карты и, перекладывая листы, комментировал:

– Итак, они решили врезаться клиньями. И, подумайте, на пятый день намерены забрать Минск. Ай да Кейтель, силен, – сыронизировал Филипп Иванович. – Силен…

– А вы знаете, товарищ генерал, – заметила я, – мы получили от одного нашего агента, железнодорожного чиновника в Берлине, адресованный ему пакет с надписью: «Вскрыть по объявлении мобилизации». Наши специалисты этот пакет аккуратно вскрыли и обнаружили предписание Главного военного командования Германии, обязывающее этого чиновника прибыть на станцию Минск, начальником которой он назначался, и «приступить к исполнению своих обязанностей на 5-й день после начала военных действий».

– Это весьма и весьма интересно, – заметил генерал, свертывая в трубку карты.

…В воскресенье 22 июня началась война. В этот вечер мы отправляли наших детей на Азовское море.

В понедельник, как обычно, я расписалась в приеме заключенного Нелидова и по его лицу поняла, что от него не ускользнуло мое состояние. Он смотрел на меня с тревогой: выглядела я и вела себя не так, как обычно.

Перед началом служебного дня было короткое совещание у руководства. Рассматривались оперативные вопросы. Мне посоветовали о вторжении фашистской Германии Нелидову не говорить.

– Вас, наверное, смущает мой вид, – спросила я Александра Сергеевича. – Не удивляйтесь, ночью проводила сынишку на летние каникулы, и мне очень

грустно…

Июнь выдался жаркий, и если раньше на нашем высоком этаже окна на улицу были широко раскрыты, то теперь наглухо зашторены. Нелидов бросил многозначительный взгляд на плотно завешенные гардины, но спросить ничего не посмел.

Прошел месяц. 22 июля. Мы обсуждаем с Нелидовым концепцию генерала фон Секта – противника гитлеровского «Дранг нах Остен». Фон Сект считал, что война Германии против Советского Союза обречена на поражение даже в том случае, если бы германская армия захватила территорию до Урала. Нелидов с карандашом в руке принялся на листе бумаги объяснять, что растянутые немецкие коммуникации потребуют огромного количества войск для охраны мостов и других военных объектов, неимоверного расхода горючего, что связано с подвозом продовольствия, большого напряжения сил для подавления внутреннего сопротивления, которое в традициях русского народа. «До Урала дойдут – и все. Это закончится позиционной войной. В ней Германия захлебнется и потерпит позорное поражение», – утверждал генерал фон Сект, от которого постарались избавиться и направили его в Китай советником Чан Кайши.

Наш разговор с Нелидовым прервал размеренный бас радиодиктора: «Граждане, воздушная тревога!» Было ровно 10 вечера. Слова диктора поглощала доносившаяся до нас орудийная стрельба. Слышались мощные взрывы, дребезжали стекла. У Нелидова округлились глаза.

– Зоя Ивановна! – воскликнул он. – Стреляют не холостыми. Это война!

– Да, – ответила я. – Сегодня ровно месяц с ее начала. И Минск пал. Не на пятый, как значилось на картах, а на шестой день. Но это не меняет сути… Что ж, Александр Сергеевич, нам с вами придется закругляться и думать, что делать дальше.

За год с лишним общения с Нелидовым я его хорошо изучила, видела его искренность. В разговоре со мной он постоянно подчеркивал свою ответственность за прошлое: и в годы Гражданской войны, и будучи на службе у фашистской Германии.

– Знаете, – сказал он мне, – я готов понести наказание. Но не думайте, что буду просить о помиловании. Нет, такое не прощается. Даже за давностью лет. Я понимаю, что помилования не будет, меня должны прикончить. Надеюсь, расстреляют, не повесят.

В эту минуту за Нелидовым прибежал запыхавшийся конвоир.

– Прощайте, Зоя Ивановна, – сказал Нелидов упавшим голосом. – Все, что я сделал здесь, в этой комнате, этому можно верить. – Он перекрестился и отвесил низкий поклон…

Через день конвоир снова привел его ко мне. Один из оперуполномоченных явился с чемоданом. Я сказала Нелидову, чтобы он переоделся, и прошла к себе. Через некоторое время оперуполномоченный вошел ко мне в кабинет и доложил, что Нелидов плохо себя чувствует, рыдает и спрашивает, зачем перед смертью его так наряжают.

– Ай-яй-яй, Александр Сергеевич, – сказала я Нелидову. – Как можно так распустить нервишки. Они вам еще понадобятся. Я вас должна представить руководству.

И мы пошли с ним к начальнику отдела Павлу Матвеевичу. Разговор был короткий, и вскоре уже втроем мы были у заместителя начальника управления Павла Анатольевича Судоплатова. Затем все вместе у начальника управления Павла Михайловича Фитина. Нелидову предложили перебраться в Турцию, в страну, где он впервые появился два десятка лет назад, а теперь отправится туда в качестве нашего секретного сотрудника. Нелидов развел руками.

– Но прежде меня следует… – он чуть засмеялся, – подвергнуть… расстрелу…

Фитин сказал:

– Я спрашиваю вашего согласия на работу на нас в Турции. Турция, вы знаете, нейтральна.

– Как прикажете-с.

Я посмотрела на него с укором.

– Как прикажете, – повторил Нелидов.

– Готовьтесь. Вас переведут в гостиницу. Можете днем погулять по Москве, – распорядился Фитин.

Мы вернулись ко мне в кабинет. Александр Сергеевич спросил, почему ему представили всех руководителей разведки «Павлами».

– Это конспирация?

– Нет, действительно так их крестили… Ну, что ж, – добавила я, – а сейчас в «Арагви». Есть такой ресторан, где великолепно готовят шашлык «по-карски».

В ресторане почти все столики пустовали. Сидело лишь несколько офицеров. Я заказала обед. К шашлыку принесли сухое вино. Я приложила пальцы к своему бокалу:

– К сожалению, вина не пью, но говорят, это саперави – вино отличное.

– А вы, может, пригубите?

– Да, – сказала я и отпила маленький глоток, а он каким-то отрешенным взглядом посмотрел на свой бокал.

– Что же вы не пьете? – спросила я. – За успех нашего с вами предприятия!

– Простите, а мы можем поменяться бокалами?

Я поняла его. Решил, что ему дали вино с ядом.

Я поменяла бокалы и пригубила.

Он выпил бокал и спросил:

– Когда же за мной придут?

– Но вам ведь зачитали решение о вашем освобождении.

– Но я-то хорошо все понимаю. О каком прощении может идти речь…

Закончив обед, я предложила:

– Хотите, я вам покажу нашу сельскохозяйственную выставку?

Машина шла по улице Горького. Витрины магазинов закладывались мешками с песком. Окна крест-накрест заклеивались белыми полосками. Вооруженные милиционеры с противогазными сумками через плечо регулировали движение. Посредине улицы следовал целый поезд грузовых машин: эвакуировали музейные ценности.

Сельскохозяйственная выставка еще работала, хотя посетителей было мало, детей не видно совсем. Нелидов с интересом смотрел на хоровод бронзовых красавиц в национальных одеждах, окруживших центральный фонтан, на причудливые здания павильонов.

К вечеру я привезла его в гостиницу «Москва», где для него был заказан номер. На столе лежали свежие газеты, журналы, стоял его чемодан. Я пожелала ему хорошо отдохнуть, чтобы с завтрашнего дня начать готовиться к отъезду.

Но случилось так, что на меня нахлынули совершенно иные обязанности, уехать в не очень отдаленном будущем пришлось и мне, и по указанию руководства я передала Нелидова комиссару Василию Михайловичу Зарубину. Объяснила Нелидову, что уезжаю в командировку и передаю его в руки замечательному человеку, опытнейшему разведчику, моему большому другу…

Я возвратилась в Москву только в 1944 году и, естественно, поинтересовалась судьбой Нелидова. Узнала у Василия Михайловича, что Нелидов никак не мог прийти в себя после крутого поворота в его судьбе. Он давно считал себя обреченным на смерть, а тут неожиданно такое доверие… Он не в состоянии был понять, что же ему делать с дарованной свободой. У него не было семьи, друзей, он свыкся с мыслью, что жизнь его кончена…

Василий Михайлович пришел к Нелидову в гостиницу в тот самый номер, в котором я виделась с ним в последний раз, но не мог достучаться. Пришлось дверь вскрыть. Вошедшие увидели Нелидова мертвым. Скрученный жгутом кусок простыни стал единственным свидетелем приговора, вынесенного себе и свершенного им самим.

Это был ас 2-го разведотдела польского генерального штаба. Его так же, как и Нелидова, Красная Армия выпустила из польской тюрьмы, и затем СМЕРШ, выяснив, что он крупный польский разведчик, работавший в Германии, препроводил в Москву. Я получила указание опросить его и получить полезную для нас информацию.

Надзиратель привел его из внутренней тюрьмы. Высокого роста, спортивного типа человек лет под сорок со светскими манерами. Даже казенное вафельное полотенце было с шиком повязано на шее.

Резидент польской разведки Сосновский много лет жил и работал в Германии. Он был, безусловно, талантливым разведчиком. Великосветский образ жизни позволил ему быть принятым в аристократическом обществе Германии. Он жил на широкую ногу, славился умопомрачительными приемами. В самом Берлине и в окрестностях немецкой столицы у него было несколько вилл, три автомобиля в боксах, расположенных в разных районах, собственная конюшня. Утром его можно было встретить на верховой прогулке в Тиргартене.

Но самым главным его достоянием была агентура, приобретенная им во многих важнейших ведомствах гитлеровской Германии. Шифровальщик генштаба. Машинистка из личной канцелярии Розенберга [7]. Свои люди в Главном управлении имперской безопасности (РСХА), в абвере. Его любовницами были жены крупных чиновников. Вообще агентура его состояла главным образом из женщин.

Начальство из Варшавы не раз предупреждало своего резидента, что его расточительность и разгульная жизнь не вписываются в германский климат военного времени, в котором все подчинено одной идее: «Пушки вместо масла». И неудивительно, что Гиммлер предпринял охоту на этого подозрительного дамского угодника и подсунул ему в качестве «агентов» своих людей.

Четвертое управление имперской безопасности тщательнейшим образом разработало план разоблачения всех завербованных этим польским резидентом. И однажды во время очередного бала работники гестапо окружили виллу, и Сосновский был заключен в тюрьму.

Вскоре его в наручниках и кандалах привели на тюремный двор, где он увидел всех своих агентов в таких же наручниках и кандалах. Не было среди них только тех, кого подставило ему ведомство начальника 4 Управления РСХА Мюллера.

На глазах обезумевшего Сосновского его агентам, большинство которых были его любовницы, тут же на тюремном дворе отрубали головы.

«Вас ждет такая же участь», – объявил Сосновскому представитель РСХА.

Полякам удалось обменять Сосновского на двух крупных агентов абвера, но на родине его не встретили с объятиями, а поместили в тюремную камеру, заявив, что за свою разгульную жизнь и гибель ценнейшей агентуры он заплатит сполна…

Нам было важно получить от Сосновского информацию, в особенности касающуюся гитлеровского плана «Дранг нах Остен», позже получившего название «Барбаросса».

Но Сосновский в отличие от Нелидова не был расположен к откровенному разговору. «Мой долг польского патриота не позволяет мне…» – часто приходилось от него слышать.

Тогда условились применить своеобразный розыгрыш, пойти на неотразимую по своей убедительности уловку.

У советской разведки в самом гестапо был агент, который ведал наружным наблюдением и разработкой связей Сосновского. Все материалы о Сосновском он скрупулезно передавал нам.

Родился любопытный сценарий. Я буду задавать Сосновскому вопросы, а комиссар Зарубин комментировать ответы Сосновского и уличать, если он попытается что-либо скрыть.

– Скажите, как вам удалось завербовать жену ответственного работника министерства иностранных дел и заставить ее передавать вам для фотографирования секретные документы мужа?

– Прошу прощения, но, увы, я этого уже не помню.

Присутствующий здесь же Василий Михайлович Зарубин говорит:

– Могу вам напомнить. Это была довольно хитрая операция. Вы дали объявление в газету: молодой, обаятельный, эрудированный иностранец желает познакомиться с дамой, владеющей французским, английским и другими европейскими языками, с целью приятного времяпрепровождения. Вы получили массу откликов и остановились именно на ней, выяснив, что ее муж, престарелый дипломат, не удовлетворяет ее интеллектуальных и иных потребностей. Вы предложили встретиться с ней, для чего использовали «линкольн», который стоял в боксе у Вайсензее [8]

У Сосновского округлились глаза…

– Да, все это было именно так.

– Вы встречались с этой дамой, – продолжал комиссар Зарубин, – в специально арендованной для этой цели вилле на Принцальбертштрассе.

Сосновский терял самообладание. Он вытащил из-за пазухи конец вафельного полотенца и вытер взмокшее лицо.

Я продолжала вопросы. К Сосновскому «возвращалась» память. Он стал более определенен в ответах, но Василий Михайлович каждый раз уточнял и неправильно названный адрес, и номер и марку машины, и стоимость балов, которые он задавал, и грандиозные счета в ресторанах, и оплату массажистов, и даже клички лошадей.

Сосновский уже не пользовался полотенцем, он просто ладонями смахивал пот с лица. Затем он встал, поклонился и сказал:

– Я восхищаюсь искусством советской разведки. Вы знаете обо мне больше, чем я сам, и я готов мобилизовать свою память и ответить на все, что вас интересует.

Когда он стал рассказывать о полученной им информации в отношении военных планов Гитлера, мы поняли, что Гиммлер подбрасывал полякам дезинформацию, которая была призвана создать впечатление, будто у Германии нет никаких планов в отношении Востока, в том числе и Польши, что все их помыслы, мол, обращены только на Запад – на Францию и Англию. О том, как фактически развивались события после 1939 года, Сосновский не знал, так как был в заключении, в германской и польской тюрьмах, а затем попал к нам. В течение длительного времени он был в полной изоляции от внешнего мира.

Замечу также, что наш агент, который работал в гестапо, был у нас под вопросом. Через Сосновского мы получили возможность проверить его надежность, и, кроме того, Сосновский дал информацию о разведке Риббентропа и сложных перипетиях в отношении германского министерства иностранных дел с абвером и гестапо. Эти сведения имели для нас особую ценность. 

Я уже говорила, что в тот вечер 22 июня 1941 года мы провожали наших детей на Курском вокзале в пионерский лагерь в Осипенко (Бердянск). Бабушки ворчали: «Война началась, а они детей в лагерь отправляют». Отцов на перроне мало – каждый на Лубянке ждал новых заданий. Некоторые мамы тайком смахивали слезы, а одна из них не выдержала, вытащила ревущую девчушку из вагона, приговаривая: «Пошли, пошли домой». Вслед им послышались упреки: «Вот так и рождается паника, вот так и другие, пожалуй, потащат ребят домой».

Сумерки сгустились, стало совсем темно. Свет не зажигался ни на улицах, ни на перроне, ни в вагонах. Поезд, словно нехотя, тронулся, в окнах мелькнули прижатые к стеклам ребячьи носы. Мы вздохнули с облегчением – наши дети уезжали в безопасное место на Азовское море, уж туда гитлеровцам не добраться…

Но первая же ночь в пионерлагере, как мы потом узнали, была для ребят бессонной – Бердянск подвергся фашистской бомбардировке. Днем ребята вместо веселых игр стали копать траншеи. А через несколько дней они уже отправились в обратный путь, который продолжался почти месяц. Поезд по нескольку дней стоял на запасных путях и в тупиках, пропуская воинские эшелоны. Грязных, голодных, измученных ребят пионервожатые привезли в Москву и сдали родителям. И ни одного больного, ни одного раненого или «пропавшего без вести»…

Вот уже более ста дней никто из нас не заглядывал домой. Квартиры пустые, семьи эвакуированы. Мы, сотрудники Особой группы, созданной в конце 1941 года по указанию ЦК партии, занимаемся отбором, организацией, обучением и переброской в тыл врага диверсионных и разведывательных групп.

В кабинетах на Лубянке (а их в распоряжении Особой группы много, основной состав сотрудников эвакуирован) в одних сейфах револьверы и патроны, наручные часы, компасы, в других – партийные и комсомольские билеты, списки отправленных в тыл, их «легенды». На полу – ящики с патронами. Толовые шашки, бикфордовы шнуры. Бутылки с зажигательной смесью.

Каждый из работников Особой группы, на основе которой была создана Отдельная мотострелковая бригада особого назначения (ОМСБОН), тоже готовился к тому, чтобы в любой момент направиться в тыл врага. Готовилась к этому и я. Разучивала свою роль сторожихи на переезде у маленькой железнодорожной станции.

В те дни активно работала творческая изобретательская мысль. Радисты-коротковолновики делали расчеты, как сдвинуть радиоволны советских передач, своего рода радиомаяки, чтобы дезориентировать гитлеровскую авиацию, заставить бомбардировщики сбрасывать бомбы в открытое поле, а не на города, не на Москву. В Наркомате пищевой промышленности разработали рецепты горючих смесей для зажигательных бутылок. Кондитеры и пивовары вместе с пиротехниками изготовили сотни тысяч зажигательных бутылок – этого эффективного оружия против фашистских танков, заменявшего противотанковые ружья.

По ночам мы выезжали в парки, леса, совхозы, далеко за Москву, и закапывали под кустарниками ящики с толовыми шашками, патронами, оружием, бутылками. Наносили эти места на карты, делали записи. Многое потом пригодилось боевым группам.

В утренние часы я отправлялась в ЦК ВЛКСМ – здесь у нас штаб, затем на учебное стрельбище в Мытищи, на аэродром или к подопечным домой. Во время воздушных тревог – а с 22 июля они были ежевечерне – в бомбоубежище. В нем и спали. Под головой вместо подушки противогаз, вместо матраца – голые Доски, но засыпали моментально. Час-другой – и снова за работу.

Одни группы предназначены для подрывной работы на железных дорогах по уничтожению живой силы и техники врага, они сбрасываются на парашютах в леса, другие – разведывательные – должны осесть в городах. Для каждой группы своя легенда, своя программа действий. Разведгруппа – это почти всегда семья: дед, бабка, внук или внучка. «Дед» – руководитель группы, «бабка» – его заместитель, «внук» или «внучка» – радист-шифровальщик.

Деды и бабушки – старые большевики, лет под шестьдесят и старше, с огромным опытом подпольной работы и партизанской борьбы во время Гражданской войны. По возрасту и состоянию здоровья они освобождены от военной службы, должны ехать в эвакуацию с семьями, но наотрез отказались. Только на фронт, на передовую или в партизанский отряд. Появились у нас и «испанцы» – бойцы различных родов войск, участники сражений в республиканской Испании, члены интернациональных бригад.

…Полковник нашей службы Георгий Иванович Мордвинов отбирал людей из «старой гвардии». Мордвинов – человек легендарного мужества и отваги, бывший командир крупного партизанского соединения в Приамурье. Он закончил Институт востоковедения, китаист. Дважды его приговаривали к смертной казни. Первый раз попал в плен к японцам, второй раз, уже будучи разведчиком, «провалился» в одной из европейских стран. Оба раза сумел выскользнуть из рук вражеских контрразведок.

Я работала в паре с Георгием Ивановичем, мы подбирали для его «стариков» дочек, внуков, других помощников.

Как-то раз он решил поехать к себе домой на Беговую улицу, чтобы сменить застиранную рубашку. Свою квартиру он отдал под склад обмундирования, боеприпасов, пустых бутылок (для «зажигалок»). В тот день бутылки как раз должны были завезти.

К вечеру я вернулась на Лубянку, Георгия Ивановича не было. Не пришел он и позже, когда прозвучал отбой тревоги. Я решила поехать на Беговую, чтобы выяснить, не случилось ли с ним что-нибудь, тот район гитлеровцы как раз и бомбили.

Каково же было мое удивление, когда, открыв незапертую дверь в его домик, я увидела его спящим на лежанке, сооруженной… из толовых шашек. Присмотревшись, увидела, что он жив, дышит. Поняла, что ночью он занимался разгрузкой, а так как спал не более двух-трех часов в сутки, то, смертельно усталый, повалился на взрывчатку и заснул… Подумать только, какой опасности он подвергался!

Я растолкала его, и мы поехали в подмосковный совхоз закапывать очередную порцию боеприпасов.

…Большая личная дружба связывала меня с Анатолием Шубиным, сибиряком, в прошлом – погонщиком собачьих упряжек, знатоком сибирской тайги и тундры. По профессии он автомеханик. Одним из первых был сброшен на парашюте в тыл врага. Впоследствии еще четыре раза переходил фронт с боевыми заданиями – и на парашюте, и на лыжах, и пешком с клюкой, загримированный под старика. Он был великолепным связником с партизанскими отрядами. Был такой случай: он наткнулся на подбитую немецкую танкетку, сумел исправить, и партизаны успешно использовали ее в своих боевых действиях.

После войны мы семьями подружились с Шубиными – Анатолием Евдокимовичем и его женой Ниной Алексеевной. Каждый раз в День Победы, после встречи у Большого театра, в крохотную квартиру Шубиных набивались партизаны. Нина готовила к этому дню знаменитые сибирские пельмени.

Анатолий Евдокимович умер от рака крови. Нина Алексеевна посвятила себя общественной работе, возглавила совет партизанских вдов и до сих пор держит связь с бывшими партизанами, помогает чем может им и их семьям.

…Леонид Васильевич Громов родился в Симбирске, геолог. Первый «губернатор» острова Врангеля. Первооткрыватель в тех местах, считавшихся бесплодными, рудных ископаемых. Началась война. Леонид Васильевич от эвакуации отказался, жену и трех малолетних детей отправил в Сибирь. Решил идти на фронт, хотя уже перешагнул призывной возраст. О настырном геологе нам сообщили из военкомата.

В беседе со мной Громов дал согласие направиться в качестве начальника штаба в партизанское соединение Бати. Как известно, это партизанское формирование очистило от немецких захватчиков значительный район на Смоленщине. В нем восстановили советскую власть, создали школу и больницу, колхозы исправно вносили продналог, в дни 1 мая и 7 ноября устраивали парады и демонстрации. Охраняли и оберегали эту землю до прихода Красной Армии.

В послевоенные годы Громов возглавил одну из кафедр Геологического института в Москве. Свою богатейшую коллекцию минералов он передал городу Ульяновску.

…Ночью, когда прозвучал отбой воздушной тревоги, мы провожали в тыл две группы. Одну возглавлял Бойко-Павлов, другую – Флегонтов. Оба с большим опытом партизанской борьбы на Дальнем Востоке. Я принимаю на хранение их партийные билеты.

В Гражданскую войну Флегонтов, кавалерист, был командиром партизанского отряда. Сейчас возглавил группу конников, пробрался с ними через линию фронта на Смоленщину, провел ряд дерзких операций. Был ранен, вывезен на Большую землю, а затем по выздоровлении – снова в бой. Во время второго рейда на фашистский гарнизон под Минском Флегонтов вместе с конем был сражен вражеским снарядом. Похоронен там же в деревне. Школьники – красные следопыты создали в этой деревне музей его памяти.

Тогда партбилеты записывались в ведомости, и старые и молодые коммунисты диктовали их номера по памяти. Чекисту-разведчику Василию Ивановичу Пудину это спасло жизнь. Напоровшись на мину при переходе линии фронта, из его группы в три человека остался в живых он один, и то с оторванной ступней. Его подобрала белорусская колхозница, ночью перетащила к себе в хату (район был оккупирован гитлеровцами) и затем помогла связаться с партизанами. Пу-дин просил сообщить о нем в Москву. Москва ответила, что будет выслан самолет с посадкой на партизанском аэродроме, но как этот человек может доказать, что он действительно полковник Пудин? Василий Павлович сообщил номер своего партбилета, сданного на хранение в ЦК партии.

…Одним из организаторов Особой группы и ОМСБОНа стал наш опытный кадровый разведчик «Андрей». Под этим именем работал Павел Судоплатов. Впервые я встретилась с П. А. Судоплатовым в 1936 году в Финляндии. Наша резидентура – ее возглавлял Борис Аркадьевич Рыбкин («Кин») – получила задание установить связь с неким разведчиком, нелегально переброшенным через финскую границу. В телеграмме Центра указывались место встречи и пароль. Кто скрывался под именем Андрей, ни я, ни «Кин», разумеется, на знали.

В назначенный час мы с «Кином» выехали на окраину Хельсинки и увидели на высокой деревянной перекладине, огораживавшей дорогу, молодого человека в обычном затрапезном костюме. Он сидел и беспечно болтал ногами. Ветер трепал его густые темные волосы. Мне он был незнаком, и я забеспокоилась – почему именно здесь, на обусловленном месте встречи, оказался подозрительный субъект. «Кин», который вел машину, усмехнулся, сделал незнакомцу упреждающий знак рукой: «Оставайся на месте!» – и мы поехали дальше. Спустившись в долину, «Кин» повернул машину и сказал мне: «Это и есть «Андрей». Я его знаю по Лубянке. Мы с ним не раз бывали на инструктивных докладах для лекторов по международному положению…»

Машина снова пошла в гору. «Андрей» уже прохаживался вдоль перекладины на обочине, «Кин» притормозил и произнес пароль, хотя оба узнали друг друга и обменялись улыбками. Получил отзыв. Еще пароль, контрольный.

Место было пустынное. Обзор хороший.

– Быстро в машину, – скомандовал «Кин» «Андрею» и велел мне пересесть на заднее сиденье.

– В случае чего, – добавил «Кин», – можешь обнять мою жену, чтобы скрыть свою физиономию.

– У меня времени в обрез. – «Андрей» явно торопился. – Сообщите в Москву. Прибыл нормально. Остановился на жительство у «Павло». Имейте в виду, я для «Павло» представляю украинское националистическое подполье. О моей фактической роли «Павло» знать не должен. Так решил Центр.

«Кин» повернул машину на лесную дорогу.

– Здесь, «Андрей», я вас выброшу. Пойдете по этой дороге до трамвайной остановки…

– А далее везде, – сыронизировал «Андрей».

– Следующая встреча, основательный разговор, в пятницу. Заберем на том же месте. А пока осваивайтесь с городом и окрестностями. Присмотритесь получше к «Павло», он наш, постарайтесь с ним подружиться.

«Кин» остановил машину.

– Итак, до встречи!

Сидя в машине, я присматривалась к нашему новому подопечному. Меня поразила кожа на его лице и шее. Красная, бугристая. Заплывшие глаза. «Андрей» заметил мое недоумение и пояснил, что двое суток, пока он пробирался через болота и озера, его пожирало комарье. Я вынула из сумки флакончик с гвоздичным маслом. Летом комары в Финляндии действительно одолевают нещадно…

«Андрей» имел задание Центра внедриться в руководство ОУНа (Организация украинских националистов) в качестве эмигранта «из Совдепии». Ему следовало выявить антисоветские планы ОУН, ее связи с иностранными разведками, агентуру и диверсантов на Украине. И главное, расколоть Провод – верховную власть этой организации.

Встречались с «Андреем» мы обычно в лесу под Хельсинки, забирали его в машину, я его кормила всякой домашней вкуснятиной. Он был всегда голодный: немудрено, жил на скудное оуновское пособие. На закуску он тут же в машине получал любимое лакомство – плитку шоколада с калеными орехами. За это благо ему приходилось немедленно расплачиваться. Шоколад был швейцарский, пахучий, каленые орехи тоже. Поэтому я заставляла «Андрея» заедать шоколад чесноком или луком. А он не выносил ни того, ни другого, но вынужден был покоряться и вдобавок потом дыхнуть…

Фигура «Андрея» в нашей разведке уникальная и требует специального обстоятельного рассказа.

Задание Центра «Андрей» выполнил блистательно. Он завоевал расположение руководителя Провода – галичанина, бывшего полковника австро-венгерской разведки, действовавшего под началом адмирала Канариса, шефа абвера.

В Филяндии представителем ОУНа был наш агент «Павло», человек-легенда. Он очень много сделал в нашей разведке, сыграл большую роль в установлении «Андреем» связей с филиалом ОУНа в Париже, Берлине и Вене.

Пришло время, и «Андрей» по предложению Провода должен был вернуться на Украину, чтобы там в условиях подполья продолжить нелегальную оуновскую деятельность. Сопровождать «Андрея» по финляндско-советской границы Провод поручил полковнику петлюровской армии Роману Сушко.

…Помню день, когда мы сидели с «Андреем» в овраге – он только что приехал из Парижа в Хельсинки – и обдумывали, почему именно Сушко, мужчина в возрасте, взялся сопровождать до границы молодого сильного парня. Советской закордонной разведке Сушко был хорошо известен как специалист по диверсиям и террору. Это он, Сушко, был одним из организаторов крупной диверсии в 1921 году, когда с территории Польши на Украину была переброшена группа в три тысячи сабель под командованием генерал-хорунжего Юрко Тютюнника, полковника Романа Сушко и полковника Отмарштейна. Вот этого-то Отмарштейна полковник Сушко и убил, после того как их зловещая диверсионная затея провалилась.

«Андрей» поразил нас зрелостью и дальновидностью своих суждений.

– Очень возможно, – сказал он, – Сушко и его группа решила меня уничтожить. Считают меня виновником раздора в руководстве Провода. От них всякого можно ждать. Ведь мы затеяли большую и важную игру, из которой должны выйти победителями. Обязательно победителями. Поэтому, дорогие мои друзья, – «Андрей» обнял «Кина» и меня, – если я по дороге домой пропаду, надо во что бы то ни стало выяснить, что произошло. Утонуть я не могу, плавая в любое время года в любом озере и море… Я заставлю Сушко идти впереди меня, он будет у меня ведущим. Вступить в драку со мной он не посмеет. Я его одолею. Но… меня или нас обоих может в этой глухомани задрать медведь, загрызть волк, засосать болото… В конце концов, не исключено, что запросто финская погранстража пристрелит. Если Сушко меня убьет, мы проиграли. Во всех других случаях после моей гибели игру надо продолжать, послать другого оперативника…

«Андрей» ушел в сопровождении Сушко. Об этом нам дал знать «Павло». Мы полагали, что через пару дней получим телеграмму о его прибытии.

Прошло три, четыре, пять дней – ни слуху ни духу. Несколько суток ждали его на нашей границе. Выстрелов на финляндской границе не зафиксировали. Что же стряслось?

В Центре пришли к выводу, что «Андрей» погиб. Но как погиб? Оставаться в неведении было нельзя, и нам предлагалось принять все меры для выяснения обстоятельств его гибели.

Выход мы видели только в одном: рассекретить «Андрея» перед «Павло» и включить «Павло» в поиск. Так и сделали. «Павло» сказал, что никогда не сомневался в «Андрее», «печенкой чувствовал – наш, просто влюблен в него». Через «Павло» стало известно, что «Андрея» задержала финская погранохрана и он водворен в тюрьму. Наша телеграмма в Центр начиналась словами: «Счастливы сообщить «Андрей» жив здоров находится в финской тюрьме. Руководство ОУН принимает меры к его освобождению…»

Вскоре «Андрей» был освобожден и продолжал действовать по своей «легенде».

…В жгучие июльские дни сорок первого по Маросейке, на углу которой находится здание ЦК ВЛКСМ, вытягивалась по тротуару нескончаемая очередь молодежи, главным образом из не достигших призывного возраста. Было среди них много и девушек. Все они требовали немедленной посылки на фронт, и только на передовую.

Я отбирала из этих ребят радистов, переводчиков со знанием немецкого языка, парашютистов, лыжников, «ворошиловских стрелков» и включала в наши группы, которые именовались «Смерть немецким захватчикам».

Мы встретились с Василием Михайловичем в кабинете райвоенкома. Я уже знала, что в военкомат обратился епископ Василий, Василий Михайлович Ратмиров, с просьбой направить его на фронт, чтобы «послужить Отечеству и защитить от фашистских супостатов Православную Церковь».

Я пригласила епископа к себе на квартиру. Беседовали несколько часов. Василий Михайлович рассказал, что принадлежал к «обновленческой» церкви, но разочаровался в ней и в 1939 году ушел на пенсию. Сейчас ему 54 года. В связи с тяжелым положением в стране он обратился к Патриаршему местоблюстителю митрополиту Сергию принять его обратно в лоно Церкви и простить его «обновленческий» грех.

Митрополит понял благие намерения владыки Василия и назначил его Житомирским епископом. Но Житомир вскоре был занят немецкими оккупантами, и тогда его назначили епископом в Калинин. Он рвался на фронт и потому обратился в райвоенкомат.

Я спросила его, согласится ли он взять под свою опеку двух разведчиков, которые не помешают ему выполнять долг архипастыря, а он «прикроет» их своим саном. Василий Михайлович не сразу согласился, подробно расспрашивал, чем они будут заниматься и не осквернят ли храм Божий кровопролитием. Я заверила его, что эти люди будут вести тайные наблюдения за врагом, военными объектами, передвижением войсковых частей, выявлять засылаемых к нам в тыл шпионов.

Епископ согласился.

– Если это дело серьезное, я готов служить Отчизне.

– В качестве кого вы сможете их «прикрыть»?

– В качестве моих помощников. Но для этого им надо основательно подготовиться.

Мы договорились, что я доложу руководству и на следующий день встретимся.

Я предложила начальству кандидатуру комсомольца-радиста, которого отобрала в ЦК комсомола. А руководителем группы назначили подполковника нашей службы Василия Михайловича Иванова, по имени и отчеству тезку епископа. Владыку Василия с его будущими помощниками знакомила каждого в отдельности. Подполковник епископу пришелся по душе, что же касается комсомольца-радиста (не помню его фамилии), то епископ в нем усомнился и для начала поручил ему выучить хотя бы молитву «Отче наш». Комсомолец вел себя довольно развязно, но я знала, что он первоклассный радист, и надеялась на его благоразумие.

К сожалению, парень оказался легкомысленным и на вопрос владыки, выучил ли он молитву, бойко ответил: «Отче наш, блины мажь. Иже еси – блины на стол неси…» – и нечто непотребное в том же духе.

– Хватит, – остановил его епископ. – Считайте себя свободным.

А мне сказал, что такого несерьезного человека взять с собой не может. Я и сама поняла это.

Посоветовались с руководством и решили выделить вторым в разведгруппу нашего кадрового работника Ивана Васильевича Куликова.

Ивану Васильевичу Куликову было 22 года, он закончил авиационное училище, в начале войны был зачислен в истребительный батальон. Епископу Иван Васильевич понравился.

Иванов и Куликов тоже установили между собой добрый контакт. Получили шифрованные клички: Иванов – «Васько», Куликов – «Михась». Владыка Василий каждый день у меня на квартире обучал их богослужению: молитвы, обряды, порядок облачения. К слову скажу, облачение для епископа и его помощников мы получили из фондов музея. Одно из них, шитое жемчугом, епископ отклонил, заметив, что это одеяние для священнослужителя более высокого ранга и применяется в более торжественных случаях. Обменяли его на другое.

Группа сложилась дружная, удачная. 18 августа 1941 года ее направили в прифронтовой Калинин. Службу они начали в Покровской церкви Пресвятой Богородицы, но 14 октября вражеская авиация разбомбила ту церковь, и епископ со своими помощниками перешли в городской собор.

Вскоре немцы заняли Калинин. Владыка Василий послал Куликова – «Михася» к бургомистру, попросил взять его и помощников на довольствие, магазины в городе опустели. Бургомистр обещал, но тут же епископа вызвали к начальнику гестапо. Через переводчицу, православную немку Линду, владыка объяснил местному фюреру, что он, епископ, при советской власти был посажен в тюрьму и отбывал наказание на Севере, в Коми. Начальник гестапо выразил надежду, что русский священник, обиженный комиссарами, окажет содействие немецкому командованию, в частности, поможет выявить укрытые продовольственные склады. Епископ уклонился от прямого ответа: его главной заботой является духовная жизнь паствы, ею он крайне озабочен, к этому обязывает его высокий духовный сан.

Молва о владыке Василии, столь ревностно пекущемся о своих прихожанах, быстро распространилась в городе. Жители потянулись к собору. А молодые, статные и красивые, отличавшиеся скромностью и строгостью нравов помощники владыки завоевали симпатии у людей, и в особенности у девушек.

Разведгруппа оперативно выполняла задание. «Васько» и «Михась» налаживали связи с населением, выявляли пособников оккупантов, собирали материалы о численности и расположении немецких штабов, складов и баз с военным имуществом, вели учет прибывающих пополнений. Собранные сведения немедленно передавались в Центр через заброшенную к ним радистку-шифровалыцицу Аню Баженову («Марту»). Аня сняла комнату у местной жительницы, и «Михась» регулярно с ней виделся.

Злодеяния гитлеровцев начались с первого часа их появления в городе. На улицах то и дело возникала стрельба, одиночная и автоматная. Под угрозой смерти жителей согнали на центральную площадь и на их глазах на виселице казнили обнаруженных коммунистов и партизан.

Город находился в руках оккупантов два месяца, это были адовы дни.

Разведгруппа «Васька» получила указание Центра уходить из города с немецкой армией. По состоянию здоровья епископ идти пешком не мог. Бургомистр обещал прислать машину или подводу со старостой, но никто так и не появился.

После освобождения города к нашему командованию посыпались заявления о «подозрительном» поведении епископа и его служек. СМЕРШ готов был арестовать группу, но Москва приказала взять ее под охрану. Тем временем при выходе из собора откуда-то появившийся милиционер схватил епископа за руку и, скомандовав: «Пошли в НКВД», увел его. «Васько» и «Михась» последовали за владыкой. Дежурному по НКВД милиционер заявил, что привел «попов, продавшихся немцам». Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы в дело не вмешался заместитель начальника местного управления Крашенинников (только он знал о группе «Васька»), и инцидент был исчерпан.

Результат работы разведгруппы был убедительный. Кроме ранее переданных шифрованных радиодонесений, «Васько» и «Михась» доложили, что ими выявлено более тридцати агентов гестапо, поименно и с адресами, составлен перечень и указаны места тайных складов оружия; гитлеровцы, видимо, еще надеялись вернуться в город.

Патриотический подвиг епископа Василия Ратмирова был высоко оценен. За то, что он проявил мужество и не бросил в трудный час свою паству, решением Синода ему был присвоен сан архиепископа. От советской разведки Василий Михайлович получил в знак благодарности золотые часы. «Васько», «Михась» и радистка были награждены орденом «Знак Почета». По указанию патриарха Алексия владыка Василий был назначен архиепископом Смоленским.

История эта имела и лирическое продолжение. В декабре 1990 года Иван Васильевич Куликов навестил меня в Переделкине. Мы вспоминали события полувековой давности, и он, улыбаясь, поделился со мной такой деталью, которая не нашла отражения в официальных материалах о деятельности разведывательной группы в Калинине.

Деталь трогательная и многозначительная. Ежедневно на богослужение в собор приходила миловидная девушка. Она усердно молилась и не упускала из виду каждое движение «Михася». И «Михась», признаться, размахивая кадилом, искал глазами эту привлекательную незнакомку и старался поймать ее ласковый взгляд. Безмолвное объяснение в любви.

Что ж добавить? После Победы игумен стал снова капитаном, сбрил бороду и усы и явился к этой девушке с предложением руки и сердца. Очень смущена была Люда таким превращением «Михася» и чуть не сбежала, но попала в крепкие объятия Ивана Васильевича Куликова. Так они нашли свою судьбу. Поженились. Счастливо живут и по сегодня, вырастили двоих детей. Семья полковника Куликова пестует сейчас четверых внуков.

Предстояла разлука с мужем. Борис Аркадьевич направлялся советником посольства в Швецию [10].

Накануне его отъезда все перевернулось в моей судьбе. Меня вызвал нарком и спросил, чем занимаюсь. Я сказала, что готовлюсь идти работать в тыл. «В качестве кого?» – «Железнодорожной сторожихой на переезде». Нарком рассмеялся. «Немцы такую сторожиху арестуют и расстреляют. Ехать вам надо в Швецию».

Это было в один из октябрьских дней 1941 года, когда враг рвался к Москве. Александра Михайловна Коллонтай, под руководством которой мне довелось работать раньше, запросила Наркомат иностранных дел направить и меня в Стокгольм в качестве пресс-атташе посольства.

Пришлось сдавать дела.

Взвалив на спину рюкзак с партбилетами, я иду в ЦК партии, в учетный отдел к товарищу Воробьевой. Выкладываю партбилеты на стол, и этот милый старый товарищ сверяет билеты с ведомостью. Кончится война, и к ней придут за своими партбилетами. Многие погибнут в боях с фашистами, некоторые, попав в плен, последуют примеру генерала Карбышева – станут бойцами движения Сопротивления. На многих партбилетах рукой Воробьевой будет написано: «Погиб в бою с фашистскими захватчиками», но ни на одном партбилете бойца ОМСБОНа не потребуется написать: «Проявил малодушие», «Перебежал на сторону врага». Таких не было. Так, Лазарь Паперный, бывший рабочий московского часового завода, спортсмен-лыжник, был направлен с заданием в тыл врага и напоролся со своей группой на немецкую засаду. В бою погибли все двадцать три его бойца. Поняв свое безвыходное положение, Паперный выдернул чеку и бросил гранату себе под ноги. Взорвал себя и окруживших его гитлеровцев. Бойцы группы Паперного были посмертно награждены орденом Ленина, а Лазарь Паперный удостоен звания Героя Советского Союза. Бойцы ОМСБОНа в плен не сдавались.

Через несколько дней мы вдвоем уже летели на «уточке» (У-2) в Архангельск. Самолет шел низко над ржаво-бурыми осенними кронами деревьев. Вечернее небо с угасающей зарей было слюдянисто-серое. Мы летели с юга на север, а с северо-запада на нас шла темная гремящая туча. Это была армада фашистских бомбардировщиков. Черные зловещие машины в несколько ярусов прошли над нами, и наш самолет совсем вжался в лесную чащобу. В страшном грохоте мы не слышали друг друга, но понимали: враг летит бомбить Москву. На востоке всплеснулась и запульсировала огневая щетка противовоздушной обороны.

В Архангельске наш самолет долго кружил над аэродромом, где пылали костры, – немцы здесь только что «отбомбились». В городе темным-темно. Идем, вытянув вперед руки, натыкаемся на прохожих, спрашиваем, как пройти до гостиницы.

Утром мы в английской военной миссии. Борис Аркадьевич предъявляет дипломатические паспорта и спрашивает, есть ли возможность в ближайшее время лететь или плыть в Англию. Английский капитан учтив и вежлив:

– Вы прибыли вовремя. Завтра утром в Великобританию летит «Каталина».

– Летающая лодка? – со знанием дела осведомляется муж.

– Да, да, и вам мы можем предоставить одно место.

– Но нас двое.

Английский офицер разводит руками:

– Но «Каталина» – военный корабль, и для того чтобы занять в нем место, женщина должна быть королевой.

– Как же быть?

– Не беспокойтесь. Через двадцать четыре часа вы будете в Шотландии, а мадам через несколько дней отправится пароходом, который возвращается в Англию. Но это займет, конечно, длительное время. – Что-то похожее на снисходительную улыбку появилось на лице офицера. – На днях в Скапа-Флоу отправится наш пароход, он гражданский, пассажирский, мадам будет предоставлено место.

Утром на следующий день муж улетел. На душе у обоих было тревожно. Муж пробовал шутить: «Не огорчайся и знай, что для меня ты всегда королева. До скорой встречи!»

…В Швеции я бывала и раньше. Путь из Москвы до Стокгольма на самолете занимал тогда что-то около шести часов. Сейчас, во время войны, Швеция, объявившая о своем нейтралитете, оказалась в кольце: со стороны Балтийского моря – фашистская Германия и оккупированные ею Польша, Дания и Нидерланды; с северо-запада – оккупированная Норвегия и с северо-востока – выступившая на стороне Германии против Советского Союза Финляндия.

Самый короткий путь в Швецию теперь был по Баренцеву морю в Англию и оттуда самолетом через Северное море и Норвегию.

…Я получила каюту на большом пассажирском пароходе, который привез в Советский Союз английскую экономическую делегацию и увозил в Англию польских офицеров, бывших у нас в плену.

Пароход принял на борт пассажиров и вышел в море, чтобы стать на рейд. Простояли на рейде несколько суток – ждали «погоды», а она должна быть дождливой, туманной или штормовой, чтобы шансы на успех немецких подводных лодок и авиации были наименьшими.

На седьмой день, когда над морем навис туман, тронулись в путь. Каждое утро в семь часов раздавался сигнальный свисток и над головой топот ног. Двести офицеров-поляков выходили на палубу и занимались зарядкой.

Море было серое, неприветливое, довольно бурное, качало основательно. Так прошел второй день нашего путешествия.

Я оказалась в кают-компании вместе с капитаном и его помощниками, а также несколькими министрами, назначенными в состав польского эмигрантского правительства в Лондоне.

Моим соседом по столу оказался словоохотливый старичок, министр земледелия, отлично говоривший по-русски. Он ежеминутно уверял, что влюблен в море и нет большей радости для него, чем встреча с морем. «Оно напоминает мне пашню, а корабль – пахаря, – говорил он с пафосом. – После войны и нашей победы мы проделаем большую работу по демократизации нашей страны. Я даже за ликвидацию помещичьих хозяйств, землю надо раздать крестьянам. Но я противник вашей коллективизации, – продолжал он. – Коллективизация – это техника, тракторы, гарь, это химические удобрения, а земля приемлет только натуральное удобрение – навоз, который дают коровы и лошади. Долой химию и технику, да здравствует живая лошадиная сила и коровий навоз!» – восклицал он, щелкая пальцами.

На третий день в небе появились зловещие силуэты самолетов. Наш пароход ощетинился десятком зенитных пушек и пулеметов, которые безостановочно взметали в небо огненные стрелы. Трассирующие пули прошивали яркими стежками темнеющее небо. Однако ни один самолет не был сбит. Вот от самолетов отделилась тяжелая темная капля и понеслась вниз. Чмокнула в бурные волны, вздыбила фонтан воды. Издали казалось, что на раскаленную сковородку разбили яйцо и оно зашипело в кипящем жиру.

Мы собрались в кают-компании и слушали эти всплески, заглушающие треск пулеметов. Мой новый знакомый министр земледелия сидел и, сложив руки, читал какую-то молитву по-польски. Люди мрачно прислушивались, все в напряжении, в ожидании. «Справа по курсу. Слева по курсу», – определял взрыв бомб полковник, возглавлявший отряд польских офицеров. Не скрою, мне было страшно. До этого я пережила много бомбежек, но на земле. А когда под ногами бездна…

Однажды около пяти часов вечера бомбежка была особенно интенсивной, над нами летали два или три самолета. Традиционный файф-о-клок – пятичасовой чай – на столе не появился. В кают-компанию вошел помощник капитана и, увидев наше угнетенное состояние, воскликнул: «Как, уже семнадцать ноль пять, а чай еще не сервирован?» И, вызвав стюарда, приказал накрыть столы. В это время где-то поблизости грохнул взрыв, заглушая треск орудий. Помощник капитана весело рассмеялся и сказал: «О, эти асы сбрасывают свой груз в море, чтобы доложить командованию, что они потопили несколько наших кораблей. Они слишком высоко летают, и шансы попасть в цель равны один к ста. Я вам сейчас продемонстрирую». Он отщипнул от своей булочки кусочек, скатал горошину, положил на пол маленькую "плоскую зажигалку, высоко поднял руку, прицелился, разжал пальцы. Горошина упала далеко от цели. «А они летают намного выше, чем я показал, – добавил он. – Поупражняйтесь, и вы поймете, что можете с аппетитом выпить прекрасный чай со свежим кексом». И он стал разливать чай, приглашая к столу.

Через несколько дней дежурные налеты фашистских бомбардировщиков прекратились. Наш пароход, не получив никаких повреждений, двигался к месту назначения. Мы стали чаще выходить на палубу. Светило солнце. Большие стаи касаток, обгоняя пароход, резвились, высоко выбрасываясь из воды. Свободные от вахты моряки с увлечением бросали им кусочки хлеба и объясняли мне, что дельфины прокладывают курс кораблю, умело обходя мины.

Так мы «шлепали» по Баренцеву морю больше недели и наконец вошли в бухту Скапа-Флоу, расположенную на Оркнейских островах. Это главная операционная военно-морская база флота Великобритании – английский Кронштадт.

Неба не видно: колышутся воздушные заградительные аэростаты, серые, под цвет воды. На фоне вечерней зари из моря вырастали причудливые силуэты гор, окружавших бухту.

В круглой бухте множество военных и вспомогательных судов, буксиров, катеров. Среди них, как сигары в пепельнице, торчат разных размеров корабли. Кормами вверх. Штук шесть-семь. Это я видела собственными глазами и вспомнила, что в печати было сообщение о том, что германская подводная лодка, пройдя под минные заграждения, ворвалась в бухту, выпустила торпеды, потопила эсминец. Но я вижу, что не один корабль зарылся носом в воду.

Я распрощалась с капитаном, командой. Меня и польских министров на катере в сопровождении морских офицеров доставили на материк. Затем на разбитом грязном автобусе, словно побывавшем в боях, двинулись по раскисшей дороге. С фанерных щитов на оконных проемах, обклеенных плакатами, смотрели строгие глаза, а из раскрытого рта вылетали строчки: «Молчи, тебя слушает враг!», «Враг рядом с тобой, помни!». Стало жутковато.

Уже совсем развиднелось, автобус вырвался из распадка гор в долину. Пологие склоны гор во многих местах были густо засыпаны серыми валунами. Мне даже показалось, что они шевелятся. Старичок министр, сидевший рядом, пояснил: «Это отары знаменитых шотландских овец. Когда-то они сделали Англию богатой. Недаром спикер в парламенте и сейчас занимает свое высокое место, сидя на мешке, набитом овечьей шерстью».

Горы оборвались внезапно, и открылось море – хмурое, мглистое. Дорога шла теперь вдоль морского берега. Потянулись длинные сельские улицы с серыми каменными домами, обнесенными низкими оградами. Время от времени возникали островерхие крыши и за зубчатыми стенами высокие башни старинных замков.

Но вот автобус остановился, пропуская оркестр, наигрывавший на длинных волынках какой-то бравурный мотив. За оркестром шли шотландские солдаты в коротких клетчатых юбках, запахнутых и застегнутых на бедре огромной английской булавкой. Короткие куртки, на голове шапочки с перьями, через плечо, как скатка шинели, свернутый клетчатый плед и на ремне – автомат.

Въехали в Эдинбург, столицу Шотландии. Город-парк. Город-музей древней и современной причудливой архитектуры, с балконами, выступами, башенками, колоннами по одной стороне улицы, а по другую сторону – парк с памятниками, фонтанами.

Автобус остановился у какой-то замысловатой башни. Многоярусные готические ниши с орнаментами, фресками и шпилями над ними. Все устремилось ввысь, и сооружение кажется кружевным, легким, летящим. Под нижними сводами беломраморная фигура пожилого мужчины с мудрым лицом, сидящего в глубоком раздумье. Это памятник писателю Вальтеру Скотту. Вот он, поэт и романист, волнующий и сегодня души молодых и взрослых. И рядом с грандиозным монументом Скотту – скромный памятник его современнику, величайшему поэту Шотландии Роберту Берн-су, прожившему, как и Пушкин, всего тридцать семь лет, но оставившему человечеству богатое поэтическое наследство.

Следов войны в городе не видно. Разве только на клумбах вместо роз пожухлая картофельная ботва, кочерыжка от капусты и многочисленные плакаты на щитах: «Копай ради победы!», а на стенах знакомые уже: «Молчи, тебя слушает враг!»

Переночевала в гостинице при Северобританском вокзале, где было сыро и даже в шубе холодно. Чаю не было, грызла галеты, запивала ледяной водой.

В ресторане тоже холодно, дымно от табака. Зал с витражами и лепными украшениями заполнен офицерами, среди них молодые женщины в мундирах, но, в отличие от мужчин, они сидели в пилотках.

Подошли два офицера: один в английской, другой в шотландской форме, но не в юбке, а в длинных ярких клетчатых брюках. Официантка в полувоенной-полуспортивной одежде принесла по мисочке супа и на крохотной тарелке жаркое: кусочек консервированного мяса, листок серой тушеной капусты и одна картофелина в мундире. Потом подала большой чайник, розетку с горкой сахарного песка и одну чайную ложку. Я шепнула ей, что она забыла подать чайные ложки. «Забыла? – изумилась официантка. – Миссис, наверное, иностранка и не знает, что у нас весь металл идет на нужды фронта, и мы подаем только одну ложечку на столик».

Шотландский офицер, сидевший рядом, протянул мне ложечку. «Остальные пять ложечек перекованы на снаряды против Гитлера, миссис, – улыбнулся он и пододвинул мне розетку. – Я отказываюсь от своей порции в вашу пользу». Английский офицер поступил так же. Мне осталось их поблагодарить. «Сенк ю вери мач!» – «Вы иностранка, миссис?» – спросил шотландец. «Да, я из Советского Союза». – «Из Москвы?» – «Из самой». – «О, русские изумляют мир. Поздравляю вас!» – сказал шотландец, встав из-за стола.

Утром поездом выехала в Лондон. В вагоне разноязычный говор, улавливаю – плохо с продовольствием. Нет топлива. Но главная тема все же – прорыв гитлеровских войск к Москве. Отчаянные споры – отстоят ли русские свою столицу? Я заставляю себя не ввязываться в дискуссию. Мой английский язык слишком беден для полемики. Весь путь до Лондона провела в вагоне как глухонемая.

В Лондоне еду на такси в наше посольство. Глядя по сторонам, холодею от ужаса – деловой центр города, Сити, изуродован, искалечен. Каменные основания зданий, построенных на века, все же устояли под натиском гитлеровской авиации, но повсюду горы бесформенных глыб мрамора, скрюченных железных балок. И над всем этим хаосом возвышается собор Святого Павла с зияющей пробоиной на куполе. Улицы тем не менее расчищены, и девушки в защитных комбинезонах и кокетливо надвинутых на лоб пилотках тащат на тросах аэростаты.

Шофер такси, поняв по адресу, который я назвала, что я советская, на прощание сказал: «Мы молимся Богу за победу русских, иначе гитлеровцы ковентрировали бы весь наш великий остров». Это был новый глагол в английском языке, возникший после варварского уничтожения гитлеровцами города Ковентри…

С сильно бьющимся сердцем поднималась я по ступенькам нашего посольства в Лондоне – что-то ждет меня там? Долетел ли муж? А если долетел, то почему не встретил на вокзале? Ведь в посольстве о прибытии парохода должны были знать. Что с Москвой? И горячие споры пассажиров в поезде, и газетные афиши на стендах: «Бой за Москву», «Гитлер назначил парад в Москве»… Как все это понимать? Как добрались до Ижевска мама с Володей? Эти вопросы жгли сердце.

Первый, кого я увидела в вестибюле, был наш старый друг Иван Андреевич Чичаев.

И вот Иван Андреевич идет ко мне навстречу, распахнув руки. Но почему он, а не Борис? И работает Чичаев в другом советском посольстве – при эмигрантских правительствах стран, оккупированных гитлеровцами… Значит… Я окаменела. И вдруг из-за колонны выходит – чур меня, чур меня! – мой муж, Борис. Нервное многодневное напряжение взорвалось, и радость встречи я обильно полила слезами, хотя всю жизнь считалась неплаксивой.

Иван Андреевич скомандовал:

– Сырость не разводить, и без того здесь хватает, и марш в машину, поедем к нам домой обедать. Ксюша мировой пирог испекла, целый месяц карточки на муку сберегала.

– Здесь тоже карточки? – спросила я.

– Да еще какие, сахар в мизерных дозах, его берегут только для детей, хлеб, молочные продукты – в общем, все, все. И мы, дипломаты, живем по карточной системе. Говорят, и короли тоже, а здесь собрались многие короли Европы – норвежский, югославский и греческий, нидерландская королева.

Вечером пытались ловить по радио Москву, но фашисты усердно забивали московское радио трещотками, звонками, барабанным боем.

Вот она, Москва-матушка, как ее усердно забивают. Жива, стало быть, и гитлеровцы по ее улицам не гуляют, – заметил муж, пытаясь сквозь хаос визга, какофонии звуков поймать сводку Совинформбюро. Из эфира слышались отдельные слова – «продолжалось…», «оставили город…», «потери фашистских захватчиков…».

На следующее утро мы с мужем пошли в наше посольство с визитом к послу Ивану Михайловичу Майскому, которого муж хорошо знал.

Иван Михайлович принял нас в своем просторном кабинете. На стене большая карта Советского Союза, утыканная красными и черными флажками, обозначавшими линию фронта.

Майский расспросил меня, как прошло путешествие, очень интересовался организацией и засылкой в тыл врага наших диверсионных и разведывательных групп. Сообщил, что через день в Швецию летит английский самолет и для нас уже заказаны два места, а затем с лукавинкой в голосе спросил, не хотим ли мы посмотреть живого Ллойд Джорджа?

– Как, того самого? Про кого мы в комсомольские годы сочиняли не очень вежливые частушки? Ведь он был наш злейший враг, – не удержалась я от реплики.

Майский засмеялся:

– Именно тот самый, именно был врагом. Он автор страшного для Германии Версальского договора. Он поддерживал Черчилля в его планах удушить новорожденное Советское государство в колыбели. Их замыслы не оправдались. Одно время он ориентировался на Гитлера, как на «санитара от коммунистической заразы». Но когда Гитлер захватил почти всю Европу и ринулся на Советский Союз, Ллойд Джордж пересмотрел свои позиции. Он до сих пор возглавляет либеральную партию, выступает за открытие второго фронта и стал ярым врагом фашизма. Завтра он с супругой придет ко мне на завтрак.

Могла ли я когда-нибудь представить себя в обществе Ллойд Джорджа? Он вошел, вернее, его ввела крупная, еще не старая, довольно красивая женщина, его жена. Ллойд Джордж невысокого роста, на розовом черепе, щеках, подбородке белые пушистые клочки волос, ноги его слушаются плохо.

Ллойд Джордж что-то говорит, я не могу разобрать даже, на каком языке, видно, у него нелады с дикцией. Его не понимает и Майский, в совершенстве владеющий английским языком. Жена Ллойд Джорджа – его многолетняя секретарша – является своеобразным переводчиком с английского на английский, только она и понимает своего супруга. Ллойд Джорджа интересует судьба Москвы – «ведь Гитлер назначил парад на Красной площади».

– На Европейском континенте только одна столица не даст себя полонить – это Москва, – категорически опровергает досужие вымыслы фашистской пропаганды советский посол. – Никогда не бывать Гитлеру в Москве, разве только в качестве военнопленного. Никак иначе!

Майский делает решительный жест рукой.

Ллойд Джордж улыбается, показывая великолепные зубные протезы под стать белоснежным бакенбардам.

После весьма скромного завтрака посол приглашает посмотреть короткометражный фильм о Москве. На экране Кремль, часы на Спасской башне показывают 12 часов, полдень.

– Биг Бен [11], – с удовольствием произносит Ллойд Джордж, произносит четко. Сравнивает часы на башне Кремля с часами на Вестминстерском аббатстве.

Мирная Москва, с витринами, не заваленными мешками с песком, улицы без противотанковых ежей, площади, не закамуфлированные под здания и парки, на крышах нет зенитных орудий. Милая солнечная Москва, беспечные дети, веселая молодежь, на речном трамвае молодые люди что-то поют (фильм немой), наверное, «Мы кузнецы, и дух наш молод…».

Вспомнилось, как в последний вечер мы с мужем шли по улице Горького, предъявляя почти на каждом углу ночные пропуска. Напротив Моссовета в темноте вдруг остановились, пораженные странной картиной: посередине улицы вертелись сами по себе серебристого цвета сапоги, высоко над ними поворачивался из стороны в сторону такой же серебристый шлем, а между ними четко регулировал движение транспорта блестящий жезл, самой же фигуры регулировщика не было видно. Мы догадались, что сапоги, каска и палочка покрыты какой-то краской, которая серебрится под синим светом ламп. Очевидно, этот камуфляж страховал регулировщика от наезда машин. В других районах столицы мы такого не видели.

Фильм закончился широкой, раздольной песней Лидии Руслановой. Ллойд Джордж был восхищен.

– Так, значит, немцев в Москве нет! Я очень рад слышать это.

– Есть, есть немцы в Москве – Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт, Бертольд Брехт, Анна Зегерс, – сказал Майский.

Ллойд Джордж рассмеялся и крепко потряс руку посла.

Прощаясь с Борисом Аркадьевичем, Ллойд Джордж спросил:

– Вы впервые в Лондоне?

– Да.

– Вам интересно, наверное, побывать в парламенте, – подхватил Майский. – Давайте попросим мистера Ллойд Джорджа получить туда пропуск.

– О, я был бы весьма признателен, – откликнулся Рыбкин.

Проводив Ллойд Джорджа, Майский сказал:

– В парламенте сейчас происходят непривычные для нас вещи. Всерьез обсуждался, например, вопрос – можно ли приравнять командиров воздушных кораблей к морякам и разрешить им курить трубку.

– А на днях, – добавила жена Майского, – был депутатский запрос насчет дамских чулок. Их нет в продаже, а ходить на работу с голыми ногами считается неприличным. Нашли выход. В дамских парикмахерских на ногах рисуют чулки – шов, пятку и даже штопку.

Бориса Аркадьевича сопровождал в парламент сын Ллойд Джорджа и по пути рассказал занятную историю. В парламенте шла горячая дискуссия – что делать со шпагой на статуе Ричарда Львиное Сердце, надломленной осколком снаряда. Следует ли реставрировать эту шпагу или оставить «в назидание потомству». Спор был жестокий. Сын Ллойд Джорджа высказался так: «Ричард был король драчливый. Он постоянно с кем-то воевал и почти всю жизнь прожил вне Англии. Но король есть король, и памятник ему должен быть таким, каким задуман». Добавлю к этому одно: недавно я видела памятник королю Ричарду Львиное Сердце по телевизору. Шпага в его руке выпрямлена. Англичане верны себе. Традиция превыше всего.

Борис Аркадьевич до моего приезда успел ознакомиться с Лондоном, а так как у нас оставались только сутки, то мы решили, что он будет моим гидом и покажет мне самое-самое. Но этого «самого» оказалось весьма много.

Что меня потрясло – это почти начисто уничтоженные фашистскими бомбардировщиками целые районы. Невольно подумалось о Москве, которую гитлеровская авиация бомбила каждый вечер. Таких бомбежек мы успели пережить множество, но Москва не была разрушена. ПВО была на высоте.

А вот английские газеты пишут, что осенью 1940 года в течение двух месяцев фашисты методично с десяти вечера и до семи утра бомбили британскую столицу. За ночь налетало по 300 – 500 бомбардировщиков. Было уничтожено и основательно повреждено более миллиона домов и коттеджей. Из-под развалин извлечено 50 тысяч трупов. Раненых не считали. Последний массированный удар гитлеровцы нанесли Лондону в мае 1941 года.

Мы ехали через восточный район Лондона – Ист-Энд. Поразил нищенский вид кварталов, узеньких улочек, поперек которых протянуты веревки, и на них сушилось рваное белье. По улицам текли мутные потоки. Оборванные ребятишки возились в грязи. Ни деревца, ни зеленого кустика, низкие серые домишки перемежались с развалинами.

Желтый смрадный воздух становился все гуще, и дальше десяти – двадцати метров ничего уже не было видно.

В метро спустились по эскалатору. Стены оклеены яркими довоенными рекламными плакатами. Когда вышли на перрон, были потрясены: вдоль всей платформы тянулись в три яруса нары, сбитые из досок. Для пассажиров оставалась узкая полоса по краю платформы. На нарах люди лежали, сидели, спали, читали, играли в карты. Много женщин с малолетними детьми. Под головой у каждого на нарах большой узел с домашним скарбом. Иные прикрыты «одеялами», сшитыми из четырех номеров газеты «Таймс», каждый номер страниц двадцать, не менее. Удушливый запах, мусор, слабо освещенные платформы являли собой жуткое зрелище. Я невольно подумала о нашем московском метро, в котором даже в дни войны было тепло, чисто и светло…

Хайгетское кладбище походило на огромный город. Широкие проспекты, улицы, переулки, тупики. На центральных проспектах тяжелые гранитные склепы, кружевные мраморные часовни, острокрылые ангелы и высеченные из мрамора скульптурные портреты усопших.

В длинном ряду маленьких мраморных и гранитных плит, тесно уложенных друг к другу, Борис Аркадьевич разыскал могилу Карла Маркса. На седой гранитной плите было высечено:

Никакого памятника. Только серая плита в рамке желтого гравия на месте последнего пристанища любимой жены Женни, самого Карла Маркса, внука и служанки – друга семьи.

…Через несколько дней на самолете ночью – в Швецию. Обрядили меня в комбинезон, нацепили парашют, лайфджекет (спасательный жилет) с лампочкой и свистком. Удивилась свистку. «Отпугивать акул в Северном море, если попадете в воду», – отшутилась служащая аэродрома.

Тьма… Гул мотора – говорить невозможно. Иллюминаторы в самолете плотно зашторены. Летели час, два. Муж, как я понимаю, сладко спит. Осторожно отодвигаю уголок материи. Делаю щелочку – тьма… тьма… Еще часа два полета, и вдруг стюард раскрывает шторки на иллюминаторах. Сквозь круглые оконца видны блестящие пунктиры. Под нами Швеция. Она не затемнена. Пролетаем над поселками, городами. Опускаемся на аэродроме.

Летели через Северное море шесть часов.

И вот я в кабинете посланника в Швеции – Александры Михайловны Коллонтай. Мне шел в ту пору тридцать пятый год. Александра Михайловна готовилась отметить свое семидесятилетие.

– Приступим к делу, – говорит Коллонтай после приветствия. – Завтра вечером я хотела бы подробно поговорить с вами и вашим мужем, а сейчас…

– Что я должна делать?

– Вот это мы сейчас и обдумаем. Задача такая: противопоставить клеветнической пропаганде гитлеровцев и их пособников в Швеции правду о СССР и советском народе. Задача непростая. Швеция наводнена фашистскими газетами, книгами, листовками и брошюрами, постоянно крутят кинофильмы и ведут радиопередачи, которые прославляют так называемую «великую миссию» нацистской Германии. Например, на центральной улице Стокгольма Кунгсгатан германское посольство в огромной витрине каждый день помещает устрашающие шведов военные фотографии и карту мира, на которой они старательно закрашивают все новые и новые территории, отошедшие к «непобедимому» «третьему рейху»… Мы должны довести до шведской общественности правду о положении в СССР. В первую очередь наладить регулярный выпуск «Листка советских новостей» или, – Александра Михайловна задумалась, – пожалуй, назовем это более нейтрально: «Информационный бюллетень». Будем сообщать шведам сводки Совинформбюро.

Далее она посоветовала «ловить» радиосводки по ночам, когда их Москва передает для районных и областных газет. Нацисты глушат эти передачи, но разобрать кое-как можно.

– Статьи заказывать по телеграфу, – продолжала она. – Но основное – это радио. В вашем распоряжении работники торгпредства, инженеры-приемщики, которые сейчас остались без дела и по одному, по два уезжают в Советский Союз. Отъезд их зависит от английских самолетов, которые берут на борт не более одного-двух человек.

– Где же будем печатать бюллетени, в какой типографии? – спрашиваю я.

Александра Михайловна задумалась, словно что-то другое отвлекло ее мысли, а потом вдруг сказала:

– Посольство имеет право использовать собственный множительный аппарат. Купим ротатор. Мне кажется, – она постучала по столу сложенным лорнетом, – наш бюллетень надо издавать на трех языках: на русском – для советской колонии, на английском – для наших союзников и иностранных посольств и, конечно, на шведском…

Я сидела и записывала в блокнот указания посла.

– Далее, – продолжала Коллонтай, – договоритесь с кинотеатрами о демонстрации наших кинофильмов – будем заказывать их из Москвы с диппочтой. Установите связь с прогрессивными газетами. Подумайте, каких советских писателей и журналистов привлечь… Итак, начинайте действовать, – заключила Александра Михайловна. – Нельзя терять ни одного дня. Тут недавно вечерняя газета «Афтонбладет» оглушила шведов известием, что «Москау ха фаллит» («Москва пала»), и шведский нейтралитет сразу дал крен в сторону фашистской Германии.

…Александра Михайловна информировала шведский МИД, что в советском посольстве образовано пресс-бюро и его возглавляет «мадам Ярцева». Мне позвонили из пресс-центра МИДа и пригласили в «Гранд-отель», где заведующий отделом прессы представит меня корпусу иностранных и шведских журналистов.

В банкетном зале «Гранд-отеля» собралось человек сорок – корреспонденты из разных стран. Среди них две женщины – одна из Соединенных Штатов Америки, другая из Норвегии. Шведский дипломат выстроил мужчин, как на параде, во главе с женщинами, и стал представлять. «Соединенные Штаты Америки…» Маленькая, подвижная женщина, улыбнувшись, дружески пожала мою руку. «Норвегия…» Статная, крупная, голубоглазая блондинка с мягким любопытством смотрела на меня и даже обхватила меня за плечи. «Корреспондент из Великобритании…» Обмен рукопожатиями и улыбками. «Венгрия…» Плотный молодой мужчина протянул руку. Я сжала обеими руками свою сумочку, и его рука, повиснув в воздухе, опустилась. В зале возник сдержанный шумок и какое-то движение. «Румыния…» Я сделала вид, что не заметила наклона его головы, и шагнула вперед. «Япония…» Слышу, вижу. Рядом с ним стоят навытяжку несколько человек в одинаковых костюмах и с одинаковыми лицами. «Корреспонденты Германии…» – уже не так торжественно произнес шведский дипломат. Они развязно протянули (хорошо, что еще не вскинули) руки. Не взглянув на них, я проследовала дальше. Цепочку замыкал наш корреспондент.

Ряды журналистов смешались, и тут немцы, итальянцы, венгр – все те, кому я не подала руки, покинули банкетный зал. Я увидела, что это обстоятельство огорчило заведующего отделом прессы, а наш представитель ТАСС принялся мне популярно объяснять, что Швеция нейтральна и что журналисты здесь работают в общей комнате и нормально общаются друг с другом.

– Шведы нейтральны, но не мы с вами, – заметила я.

Об этом инциденте я рассказала Александре Михайловне, спросила, так ли надо было мне поступить. Она сказала, что позиция моя правильная.

…Через неделю начал выходить «Информационный бюллетень» советского посольства.

Рассылаем его в редакции газет, журналов, информационным агентствам, видным политическим и общественным деятелям, союзным посольствам. Но как распространить его среди населения? Придумали. Закупили телефонные справочники городов и поселков (в Швеции телефон уже тогда имелся в каждом жилом доме) и стали рассылать наугад каждому пятому, десятому. Бывало, бюллетень возвращался с ругательным письмом обратно, но появились и первые подписчики: «Мой сосед Свенсон получает, а мне почему-то не присылают». В большом количестве шли письма-приветствия, в которых шведы выражали свою поддержку сражающемуся Советскому Союзу, желали ему скорейшей победы над захватчиками. Писали шахтеры из Кируны, священнослужители, жители провинциальных городов.

На первых порах тираж бюллетеня не превышал тысячи экземпляров, но скоро возрос до двадцати, потом и до тридцати тысяч.

…7 ноября 1941 года. Под Москвой развернулась небывалая по своим масштабам и героизму битва. На Красной площади столицы состоялся парад частей Красной Армии. Суровый, заснеженный город. На Можайском, Волоколамском направлениях соединения Рокоссовского и Говорова отбивают бешеные атаки нацистских полчищ. На Ленинградском шоссе у поселка Химки фашисты подошли близко к столице, установили дальнобойные орудия для обстрела.

Весь мир потрясен тем, что на Красной площади состоялся традиционный парад и красноармейцы, пройдя строевым шагом, уходили прямо на поле сражения.

…Идет война. Швеция объявила себя нейтральной. Но какой зыбкий этот нейтралитет. Вместе с продвижением гитлеровских войск на советском фронте нейтралитет дает крен в сторону Германии и, того и гляди, опрокинется. Швеция разрешила транзит через свою территорию на северный финский фронт немецких войск и немецкой техники. Шведская руда, шарикоподшипники оснащают германскую военную промышленность. Немцы требуют кредиты. Служба пропаганды распространяет слухи о «зловещих» планах Советов в отношении Швеции, сеет панику.

Нацистские клеветники из германского посольства публиковали фотографии, «свидетельствующие о зверствах Красной Армии». Фотографии действительно ужасающие, но… изображена на них «работа» самих фашистов на Восточном фронте, на временно оккупированных территориях.

Наше посольство получило по телеграфу текст ноты советского правительства о повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных злодеяниях германских властей в захваченных ими советских городах и поселках. Нота датирована 2 января 1942 года и адресована послам и посланникам стран, с которыми СССР имел дипломатические отношения.

Мы решили ознакомить шведскую общественность с этой нотой, поскольку газеты Швеции информации о зверствах гитлеровцев не давали. Мы напечатали 200 тысяч экземпляров бюллетеня – тираж неслыханный по здешним меркам.

Бандероли наши на почте не принимали, поэтому ноту пришлось рассылать в закрытых конвертах с наклеенными марками. Работали над печатанием и упаковкой двое суток. Наняли два грузовика, чтобы перевезти наше послание из пресс-бюро на почтамт.

Ждали реакции читателей. Что скажут, как отзовутся? Прошло несколько дней, и вот в пресс-бюро ко мне пришел посетитель-мужчина, отказавшийся назвать, кто он и откуда. Сказал лишь, что немецкое посольство прознало о нашей работе, заявило протест шведскому министерству иностранных дел и, по указанию властей, все наши пакеты свалены в подвал и, как приказано, «подлежат уничтожению». Выпалив все это и сказав «адье», незнакомец быстро ушел.

Я позвонила по нескольким адресам знакомым шведам и спросила, получили ли они наш бюллетень с нотой. Никто не получал.

Помчалась в посольство к Александре Михайловне и рассказала ей об этом. Действия почты незаконны: ведь каждое письмо оплачено в тройном размере, поскольку пакеты довольно увесистые, – нота занимала больше десяти страниц.

Александра Михайловна была крайне возмущена, красные пятна покрыли лицо и шею. Она позвонила министру Гюнтеру. Тон у нее был необычный – приказной, командирский. Она потребовала немедленной рассылки нашей почты. «Оплачено все по существующим нормам, конверты, перевозка, и притом это почта советского посольства, неприкосновенная. Как можно было так распорядиться? Надеюсь, – заключила Коллонтай, – господин министр проконтролирует и пресечет беззаконие чиновников почты». В разговоре с министром она дала понять, что это беспрецедентная акция совершена под давлением германского посольства.

Звонок возымел действие.

Вскоре к нам посыпались письма. Были они разные. Большинство корреспондентов с чувством гнева отзывалось о фашистских злодеяниях и выражали свое искреннее сочувствием пострадавшим. Пастор из Северной Швеции написал благодарность от его прихожан и сообщил, что он ежедневно молится и просит Господа Бога о даровании победы Красной Армии.

Самое любопытное то, что министр Гюнтер пригласил нашего посла к себе и заявил протест против распространения среди населения этой ноты, которая «наносит ущерб здоровью, расшатывает нервную систему людей, и, что самое страшное, эту ноту читают дети». Запоздалый демарш министра Понтера, несомненно, был результатом дальнейшего нажима германского посольства. Немецкие дипломаты использовали положение на нашем фронте: оно оставалось тяжелым.

Приведу еще одну деталь, так сказать, «бытового» характера. В те дни хозяин дома, у которого мы с мужем снимали квартиру, потребовал арендную плату за полгода вперед, мотивируя тем, что «вы скоро станете эмигрантами, немцы вот-вот займут всю страну и платить вам будет нечем».

С демонстрацией советских фильмов ничего не получалось. Владельцы кинотеатров отказывали нам под «благовидным» предлогом: «Ваши ленты некоммерческого характера». В этом тоже сказался диктат германского посольства, любым путем стремившегося подорвать нашу работу.

Но выход был найден. Александра Михайловна порекомендовала подыскать для пресс-бюро помещение с кинозалом. Во вновь строящемся здании мы арендовали и вскоре заняли нижний этаж, оборудовали в нем зал для демонстрации кинолент и ротаторную с двумя, а затем с тремя множительными аппаратами. Наше помещение обладало статусом «экстерриториальности», поскольку считалось собственностью советского посольства.

Жители Стокгольма получили возможность регулярно знакомиться с нашим киноискусством. Помню, начали мы с трилогии Марка Донского, запечатлевший языком кино автобиографические повести Максима Горького «Детство», «В людях», «Мои университеты». Желающих получить пригласительные билеты на советские кинофильмы было много и мы устраивали несколько сеансов.

В противовес немецкой витрине с фальсифицированными фотографиями мы устроили свою витрину в помещении «Интуриста» на Вокзальной площади. Помещали там сводки Совинформбюро, фотографии с фронта и из тыла, изоматериал.

Наша витрина сразу же стала популярной у жителей и гостей Стокгольма. С гордостью вспоминаю, как вагоновожатые трамваев, чьи маршруты пролегали мимо нашей витрины, останавливались перед «Интуристом», чтобы пассажиры могли познакомиться с новой информацией.

Немцы и их местные приспешники не давали нам покоя. То по требованию шведских властей после протеста германского посольства приходилось снимать разящие карикатуры Кукрыниксов на Гитлера, то фашиствующие юнцы промчатся на велосипедах и закидают нашу витрину грязью. Однажды эти молодчики обстреляли ее тяжелыми чугунными гайками из рогаток, и грандиозное зеркальное стекло рухнуло… Возмущенные вандализмом шведские рабочие пустили «шапку по кругу» и на вырученные деньги помогли восстановить витрину и организовали ее охрану.

Два дня спустя после приезда мы с мужем пришли к Александре Михайловне. Она, характеризуя положение в Швеции, напомнила, что успехи немцев на фронте активизировали здесь антисоветские элементы, вырос тираж правых и профашистских газет. Шведы попали в ловушку, расставленную Германией, поскольку страна не имеет минерального топлива (нефти, газа, угля) и даже автомашины стали ездить на дровяном топливе.

– Да, – не сдержал улыбки Борис Аркадьевич, – эти прицепы у автомашин похожи на походные кухни. На улицах дышать нечем от дыма.

– Даже король разъезжает с таким прицепом, – сказала Александра Михайловна, – хотя его машина, как и наши дипломатические, двигается на бензине… И вот, друзья мои, хотела бы вас предупредить, мы вынуждены считаться со шведским нейтралитетом. Он весьма своеобразен. Вы видите, немецкая и английская разведки здесь хорошо укоренились, а мы, как всегда, опаздываем…

Действительно, опаздываем, подумала я. Не случайно мы с «Кином» (таково его имя по нашей службе) уже обдумывали, как организовать на в общем-то пустом месте активно действующую нашу резидентуру.

– Немцы имеют грандиозный пропагандистский аппарат и тщательно следят за каждым нашим шагом. Германское посольство чуть ли не каждый день заявляет протест в шведский МИД по поводу любого нашего культурного мероприятия. И разрешите мне быть откровенной, во всем, что касается вашей работы, будьте архи-архиосторожны. – Александра Михайловна многозначительно подняла указательный палец. – Недавно шведская полиция арестовала сотрудника нашего военного атташе, он вечером встретился с каким-то человеком в парке, и, когда здоровался с ним, вдруг со всех сторон засветились прожекторы и застрекотала кинокамера. Молодому человеку грозит многолетнее тюремное заключение. Имейте в виду, по шведским законам вас могут обвинить в шпионаже даже за сбор официальных печатных изданий, газетных вырезок на какую-то определенную тему, затрагивающую государственную безопасность страны. На мою помощь вы всегда можете рассчитывать, и я надеюсь, как говорят дипломаты, на взаимопонимание…

– Можете в этом не сомневаться, – сказал «Кип». – Мы заинтересованы, чтобы Швеция и далее оставалась нейтральной, ведь это одна из важнейших площадок в Европе, с которой мы можем вести наблюдение за противником.

– Понимаю, понимаю. Вам надо выходить в свет, устанавливать связи с интересующими вас кругами, – заметила Александра Михайловна, – и полагаю, что смогу появляться на вернисажах, премьерах в опере и всяких благотворительных вечерах в сопровождении нашего милого пресс-атташе. – Дружелюбием было проникнуто каждое слово Александры Михайловны. – Но… о вашей работе, – усмехнулась она, – я ничего не знаю. Не так ли?

Я порадовалась такому обороту дела и вспомнила, что два года назад ситуация у меня складывалась совсем иная.

В конце 1939 года, когда началась печально известная так называемая «зимняя война», я была направлена в Стокгольм с задачей восстановить связи с агентурой в Финляндии. Необходимо было знать истинное положение в стране. Прилетела самолетом, явилась в полпредство к Коллонтай, но Александра Михайловна встретила меня холодновато:

– О вашем приезде я не была осведомлена. С какой миссией вы прибыли?

– Война с Финляндией, – пожала я плечами.

– Вот этого я и опасалась. Вы понимаете, что происходит, – сказала она, и я почувствовала ее встревоженность. Она так волновалась, что вопреки присущей ей деликатности даже не пригласила меня сесть. – Шведы создают отряды добровольцев, которые направляются в финскую армию. Недавно в газетах сообщали, что один из них в подтверждение своего «геройства» привез отрезанную голову русского солдата… Ужас… Французы в помощь финнам формируют корпус. За нашим полпредством и всеми нашими работниками ведется наблюдение. Любое неосторожное действие может привести к тяжелейшим последствиям.

– Я все понимаю, Александра Михайловна, и сделаю все от меня зависящее, чтобы не осложнить обстановку.

В тот раз она не предложила мне жить в ее квартире, а распорядилась предоставить мне гостевую комнату. Мало того, она направила телеграмму Молото-ву, бывшему тогда наркомом иностранных дел, с просьбой немедленно отозвать меня, «поскольку деятельность советской разведки в Швеции в данной обстановке может привести к осложнениям». На эту шифровку последовал ответ: «…товарищ такая-то выполняет задание своего руководства».

Задание я выполнила, срывов не произошло. Поэтому можно понять, какой камень сейчас свалился с моей души. Понимание нашей службы со стороны Александры Михайловны воодушевляло.

Мы с «Кином» включились в работу. Первое время пришлось очень трудно, сложности одолевали. Кроме нас в резидентуре поначалу были двое – шофер и дворник. Затем прибыли два оперативных работника. Мы вместе с ними подготовили подробный план. Один должен был организовать наблюдение за германским воинским транзитом через Швецию, второму было поручено создать агентурную группу, которая бы фиксировала характер грузов, транспортируемых морским путем между Швецией и Германией. Оба были инженеры, и им поручалось искать источники информации о поставках Швецией Германии военной техники.

Центр утвердил меня заместителем резидента. Душой и главой резидентуры был «Кин». Разведчик первого поколения, он имел значительный опыт чекистской работы – в контрразведке и в разведке внешней.

Семья Рыбкиных была большой. В основном – землепашцы, виноградари. Старший сын работал на заводе кузнецом, а его сын получил образование инженера-авиаконструктора. Средний в семье – Борис мечтал отправиться в дальние края, чтобы разведывать земные недра. Но нужда заставила 10-летнего мальчугана идти в типографию учеником наборщика. Восемь лет простоял он у наборной кассы. Память об этом осталась на всю жизнь: указательный палец у левши был непоправимо искривлен.

Жил типографский ученик впроголодь, часть денег посылал родителям и старался все же хотя бы немного скопить для своей будущей учебы. Много читал, усердно занимался самообразованием.

Свершилась революция. Его, сдавшего экстерном за вечернюю школу, приняли студентом в Петроградскую горную академию. К этому времени он успел познакомиться с разными политическими течениями и партиями, их появилось множество, побывал на собраниях и митингах эсеров, меньшевиков, анархистов, но больше всего ему понравилась программа партии большевиков.

С головой ушел в учебу, но судьба распорядилась по-иному.

Рыбкин стал чекистом…

По представлению коллегии ВЧК он был назначен оперативным работником в Разведывательный отдел. Вскоре его направили на работу в Персию (Иран) в составе закупочной комиссии Внешторга. Понадобилось закупить у персов зерно. Речь шла о солидной сделке.

Персидские купцы сочувственно кивали головами, наполняли пиалы чаем и неизменно повторяли, что охотно помогут «добрым соседям». Когда же заходил вопрос о цене, купцы махали руками: «Ай, ай, какой разговор, бери задаром». На возражение, что наша страна имеет возможность и обычай расплачиваться за купленное, они хором уговаривали принять сотни тысяч тонн зерна «в подарок». Волынка такая продолжалась несколько дней, пока наконец купцы назвали свою цену, которая намного превышала среднемировую. Наши закупщики ахнули. Купцы развели руками: «Ну, вот и договаривайся с русскими. Предлагаем – бери задаром, не хотят, назначаешь самую малую цену – говорят «дорого», не подходит. Ай-ай, ничего не поймем». В конце концов наши закупщики сумели настоять на своем и договорились с персидскими торговцами о сходной для нас цене.

Замечу к слову, что так вели себя купцы во многих странах, где нам приходилось вести закупки. Подобное было у Коллонтай с норвежской сельдью. Схожая ситуация сложилась и у меня в Китае в 30-е годы. Работая экономистом в представительстве Нефтесиндиката в Харбине (моя «крыша»), я оформляла сделку на продажу нескольких вагонов, наполненных великолепно раскрашенными банками с бензином. Бензин был нами направлен китайской фирме, и вскоре мы получили письмо, в котором фирмач писал, что его «больные трахомные глаза увидели в бензине мутный цвет, грязный осадок, песок. Я верю, что ваш бензин прозрачен, как утренняя роса с цветов лотоса, но что делать с моими глазами. Прошу вас, помогите моим глазам видеть в ваших нарядных банках такой же безукоризненно чистый бензин, как в тусклых банках «Стандарда» и «Шелла»…

За время пребывания в Персии Рыбкину удалось приобрести несколько агентов. После этого он побывал в ряде стран – во Франции, Болгарии, Австрии. Несколько лет работал в аппарате в Москве, участвовал в разработке планов и осуществлении разведывательных операций. В 1936 году был направлен резидентом в Финляндию. Это государство в ту пору занимало не ключевое, но важное положение в стратегических планах гитлеровской Германии.

Я к этому времени уже шесть-семь месяцев была в Финляндии, успела познакомиться со страной и нашей резидентурой. Прежний резидент был отозван в Москву; и вместо него прибыл консул Ярцев, он же Рыбкин. Приехал один, без семьи. Очень официальный, подтянутый, требовательный.

Поначалу у нас не сложилось взаимопонимание. Мы спорили по каждому поводу. Я решила, что не сработаемся, и просила Центр отозвать меня, в ответ мне было приказано помочь новому резиденту войти в курс дел, а потом вернуться к этому вопросу. Но… возвращаться не потребовалось. Через полгода мы запросили Центр разрешить нам пожениться. Я была заместителем резидента, и мы опасались, что Центр не допустит такой «семейственности». Москва дала «добро».

В Финляндии мадам Вуолийоки была весьма популярна. В деловых кругах ее называли мадам Терва Пяа (здравомыслящая голова). Талантливый, обаятельный прогрессивный деятель с мировой известностью, она была великим экспериментатором. Разносторонняя предприимчивость в сложных жизненных обстоятельствах, широкая эрудиция характеризовали ее.

Эстонка по национальности, она вышла замуж за финна, и Финляндия стала ее второй родиной. Получив отличное образование в Петербургском университете и в Берлине, она была удостоена звания магистра философии.

На наследство, доставшееся от умершего мужа, Вуолийоки приобрела лесопильный завод и основательно изучила лесопромышленный мировой рынок.

Кризис, разразившийся в 1929 году, разорил ее. На последние деньги она завела на севере сыроваренный завод. Но и он обанкротился. Тогда ее деловой дар перебросился на сельское хозяйство. Купила небольшое имение, наняла рабочих, завела животноводческую ферму, углубилась в сельскохозяйственную науку, и поместье ее приносило немалый доход.

Затем бразды правления она передала в руки компетентного управляющего, а сама засела за письменный стол и принялась писать пьесы, которые быстро обрели известность, шли во многих странах мира. На наших сценах ставились ее драматические произведения «Женщины Нискавуори», «Каменное гнездо», «Юстина».

Вуолийоки была большим другом Советского Союза, не скрывала своих симпатий к нам. Она и ее единомышленники оказали влияние на мирное разрешение непопулярной «зимней войны», советско-финского конфликта 1939 – 1940 годов. Активно выступала она против финляндско-германского альянса в 1941 году и возглавила финляндскую «шестерку» горячих сторонников мира.

В бытность в Финляндии мы с мужем подружились с мадам Вуолийоки. Узнав, что мы в Швеции, она в 1942 году приехала в Стокгольм. Ей понадобилось лечить больную печень, и она устроилась в местную больницу Красного Креста. Отсюда позвонила мне домой и просила ее навестить.

Я приехала в больницу с цветами и фруктами, прихватив в сумочке два тоненьких блокнота, на которых можно было писать заостренными палочками. Блокноты были с «секретом». К верхнему краю гладкой деревянной дощечки была прикреплена прозрачная пленка, и на ней четко проступали оттиснутые черные буквы. Но стоило приподнять прозрачный листок, как все написанное исчезало.

Один блокнот я передала мадам Вуолийоки и написала на нем палочкой: «Нас здесь могут подслушивать. Будем переписываться». Меры предосторожности были необходимы. За нашим другом, приехавшей из воюющей Финляндии, шла слежка, и мой визит к ней не мог остаться незамеченным.

Хэлла Эрнестовна хорошо владела русским языком, но говорила с очень милым акцентом, сопровождавшим смешные обороты речи (например: «безрабочие волноваются», или «я сегодня повесилась – сто тридцать килограммов, майн гот, как много», или «я не могу обходиться без шинка» (ветчины).

Экспериментировала она и над собой, глотала динамит, чтобы похудеть, потеряла тридцать килограммов, но разрушила организм и целый год пролежала в больнице.

Несмотря на свой вес, она была весьма энергичной, подвижной. Приобрела автомашину, которой пользовался царь Николай II во время посещения Финляндии. Ей пришлось купить эту царскую машину не случайно, в любую другую она втискивалась с трудом. Но и тут случился казус. На царскую машину наехал грузовик, произошла авария. У Хэллы Эрнестовны были поломаны ноги, руки, ребра, как осталась жива – непонятно. Вновь длительное время пробыла в больнице и все же, как птица Феникс из пепла, возвратилась к жизни.

С самой ранней молодости Вуолийоки пользовалась известностью в разных слоях общества. А уж общительность ее рождала легенды. Словно магнитом, она притягивала к себе людей.

Еще в 1917 году к ней в имение по рекомендации друзей явился Джон Рид, молодой американский журналист, который пробирался через европейские воюющие страны в Россию, только что свергнувшую царя.

Вуолийоки помогла Джону материально и зарядила его своим восторгом перед начавшимся великим обновлением России. На обратном пути уже после Октября он снова остановился у Хэллы Эрнестовны и там набрасывал план своей знаменитой книги «10 дней, которые потрясли мир».

Дарование Вуолийоки проявлялось во всем, с чем она сталкивалась. Владея пятью или шестью языками, она переписывалась со многими крупными политическими деятелями, писателями, художниками, деловыми людьми.

…В больнице я пробыла у нее часа три. Нас, безусловно, прослушивали. Заходила то одна сестра, то другая, спрашивали: «Не угодно ли чего?» Кто-то открывал дверь и заглядывал: уже который час мы общались молча.

В своем блокноте Хэлла Эрнестовна подробно описала (все той же волшебной палочкой) положение в Финляндии, взрыв антисоветской кампании, охватившей страну. Силы оппозиции, которые стоят за выход Финляндии из войны, поясняла она, не имеют пока значительного числа сочувствующих, но в их рядах есть весьма авторитетные трезвые головы, понимающие, что поражение фашистской Германии неизбежно и что Финляндия должна как можно раньше выйти из этой бойни.

«Кто же возглавит оппозицию? Кто стоит за нею?» – спрашиваю я кончиком палочки в своем блокноте.

Хэлла Эрнестовна чертит:

«Паасикиви. Левые социал-демократы, депутат сейма Кай Сундстрем, журналистки Мирьям Рюдберг и Сюльви-Кюлики Кильпи. Поэтесса Синерво. Врач Маури Рюэмя. Это влиятельные люди. Ну, и без меня дело, конечно, не обходится, хотя я почти безвыездно живу у себя в имении. Круглый год. В городе бываю редко, я боюсь бомбежек, а на мое имение русские сбрасывать бомбы, надеюсь, не будут».

Палочка быстро бежала по прозрачному листку, и я успевала прочитать написанное, пока легким щелчком не отрывала пленку и все исчезало. Высказанное ею было для нас необычайно важно.

В то свидание я передала мадам Вуолийоки книгу шведского классика Стриндберга «Виттенбергский соловей» («Nдkterojalen i Wittenberg») и написала, что по этой книге мы будем переписываться тайнописью.

«Ключ к ней вы найдете на странице 6 этой книги. Запомнить легко, цифра «6» – месяц и год вашего рождения».

Хэлла Эрнестовна все понимала с полуслова.

– Хорошо, используем конспирацию… Ах, какой вкусный виноград! – воскликнула она, увидев вошедшую медсестру, и угостила ее ягодами.

Я распрощалась и ушла домой.

Через пару месяцев мы получили от Хэллы сообщение: «В связи с тяжелым положением на советском фронте гитлеровское командование требует все больших поставок солдат на фронт». Послание завершала фраза: «Я верю в победу!» Письмо было закамуфлировано ключом, взятым с 6-й страницы романа Стриндберга.

Прошло еще несколько тяжелых месяцев. Однажды мне принесли домой корзину с цветами, и в ней вместо визитной карточки в конверте была записка на английском языке: «Я здесь проездом, навещу вас завтра утром. Мэри».

Мы с «Кином» поняли, что это та самая Мэри, кузина Хэллы Эрнестовны, которая и раньше жила в Финляндии, вышла замуж за англичанина и сейчас возвращается домой в Лондон. В свое время мы с «Кином» встречались с Мэри в Хельсинки.

Утром Борис Аркадьевич ушел на работу, а я осталась ждать Мэри. Она привезла горестную весть. Хэлла Эрнестовна арестована, находится в тюрьме. Дело в том, что Вуолийоки приняла у себя в имении советскую парашютистку-разведчицу. Среди рабочих в имении был агент финской охранки. Он донес своему начальству о появлении у Вуолийоки подозрительной женщины, которая так же внезапно исчезла. Весной в лесу, когда растаял снег, был найден парашют. Советская разведчица была обнаружена в Хельсинки во время работы на рации и арестована. Газеты сообщали, что она в тюрьме и психически больна.

Хэлле Эрнестовне грозит пожизненное заключение, а учитывая чрезвычайное военное положение, не исключена и смертная казнь.

Мэри спешит сейчас в Лондон, чтобы организовать кампанию в защиту Вуолийоки.

– Прогрессивные люди мира откликнутся, защитят Хэллу от расправы, – уверенно заключила Мэри.

Вскоре писатели и ученые подняли голос в защиту мадам Вуолийоки, несгибаемой Терва Пяа, и суд вынужден был под давлением общественности заменить ей смертную казнь пожизненным заключением.

Хэлла Эрнестовна осталась верна себе. В тюрьме она написала две части автобиографической трилогии, свято веря в победу СССР над фашизмом и в силы демократической Финляндии.

После подписания перемирия с Финляндией в сентябре 1944 года Хэлла Вуолийоки новым демократическим правительством была назначена председателем радиокомитета страны, но вскоре оставила эту должность и уехала в свое имение, написала третью часть биографии «Я не была заключенной».

Умерла бесстрашная Терва Пяа в 1954 году. Но ее книгам, пьесам суждена долгая жизнь, в народе сохраняется о ней благодарная память.

Сочельник – канун Рождества – в Швеции, как и в других европейских странах, самый торжественный праздник. В сочельник не ходят в гости, все собираются дома. Окна ярко освещены, и шторы раздвинуты. Видно, как на другой стороне улицы люди хлопочут вокруг елки, сервируют столы: традиционные шинке, капуста, колбасы и, конечно, всякие сладости.

В большом зале посольства собралась советская колония. Одной семьей. Рядом в столовой дети, для них приготовлены лакомства.

Я увлекла мужа в курилку, чтобы иметь возможность выкурить сигарету. А Борис Аркадьевич, который за всю свою жизнь не выкурил ни одной, подошел к окну. Улицы были пусты. В ярком свете фонарей сверкали снежинки и, как бертолетова соль, украшали голые ветви деревьев и стены домов.

– Ни одной машины, ни одного велосипедиста. – Борис Аркадьевич вглядывался в поблескивающую темноту. – Я шел сюда мимо генерального штаба, там светится одно-единственное окно, наверное, в кабинете дежурного. В такую ночь гитлеровцам ничего не стоит оккупировать Швецию… Ну, пойдем в зал, там что-то зашумели.

В зале действительно было оживленно. Возгласы, приветствия. Все окружили гостя – Мартина Андерсена-Нексе. Да, это он, знаменитый датчанин, автор знакомых всем нам романов «Пелле-завоеватель», «Дитте – дитя человеческое»… Я увидела среднего роста, плечистого человека лет за семьдесят, пышноволосого, седого, с высоким выпуклым лбом. К нему обратилась Александра Михайловна:

– Дорогой Мартин, как я рада, что ты сегодня пришел к нам. Благодарю тебя.

– Я пришел к себе домой. Сочельник – праздник семейный, а моя семья здесь. Я с вами всеми, и я привел с собой свою семью. – Он представил жену. – Прошу любить и жаловать. – Взял ее под левую руку и поцеловал в щеку. – Очень горжусь тем, что здесь и мой младший сын, не подумайте, что это мой правнук. – Он погладил по голове мальчика лет десяти, и тот вскинул на него такие же синие, как у отца, глаза.

Когда застолье близилось к концу и взрослые увлеклись игрой с детьми вокруг елки, я улучила момент и подошла к писателю. Сказала, что я его давняя читательница и поклонница и сейчас, как пресс-атташе посольства, хотела бы получить у него интервью.

– Охотно, охотно, – согласился он и поведал историю, происшедшую с ним несколько дней назад.

– Как вы знаете, я коммунист, моя родная Дания оккупирована гитлеровцами, в их лапах оказался и я. У меня больное сердце, и мне хотелось, чтобы оно поскорее перестало биться. Я сидел в холодной камере и простудился. Наши датские врачи, которых гитлеровцы заставляли работать, диагностировали воспаление легких и настояли на переводе меня в госпиталь. Я лежал и мысленно писал трилогию о Мартине Красном, но не имел возможности изобразить это на бумаге. Мне не разрешили пользоваться моим оружием – пером и бумагой. А я задумал большую работу. Я пишу реальную жизнь и презираю писателя, выкидывающего самое головокружительное сальто-мортале под куполом храма искусств. Мне всегда хотелось согреть простое человеческое сердце или осушить хотя бы одну слезу отчаяния и безнадежности… Он приложил платок ко рту, чтобы отдышаться.

– Понимаете, искусство для искусства никогда не владело моим сердцем. Я предпочитал выпекать для своих собратьев чистый ржаной хлеб, а не кондитерские изделия.

– Как вы попали сюда, как вам удалось выбраться?

– О, это было детективное приключение… Я лежу в палате, задыхаясь от кашля, и вдруг поздно вечером появляются четыре эсэсовца в своей черной форме и говорят, что меня везут на допрос к самому Гиммлеру. Датские врачи запротестовали: «Вы не довезете его до Берлина. Он очень болен. Умрет по дороге». – «Небось не помрет, он красный, а все покойники белые или черные». Меня закутали в несколько одеял, перевязали веревками и понесли. Швейцар в госпитале, увидев меня, всплеснул руками: «Прощай, Мартин, не поминай нас лихом на том свете». «Schattap!» («Заткнись!») – гаркнул один из эсэсовцев. Меня втиснули в машину, и, когда она тронулась, сидевший рядом эсэсовец, не стесняясь других, неожиданно вымолвил: «Дорогой Мартин, мы – коммунисты, а не нацисты. Мы долго готовились к этой операции, мы увозим тебя в Швецию. Шведские товарищи разминировали проход в проливе». Трудно было мне поверить этим словам. Я сомневался. Думаю, провокация. Хотят выведать у меня адреса моих друзей-коммунистов. Меня погрузили в лодку, мы немало времени шли по проливу, пока не пристали к берегу. Где это было, я понять не мог. Наконец меня внесли в дом рыбака-шведа. Он был необычайно радушен, сказал, что я на шведской земле, в безопасности. Обнял меня, дал чашку ячменного кофе, спросил, куда собираюсь дальше. Я поблагодарил его. «Конечно, к Коллонтай, моему старому другу». – «Тогда я подарю тебе свой праздничный костюм». – «Нет, нет, – ответил я. – Дай мне какую-нибудь старую рыбацкую робу и непромокаемые сапоги». Вот в таком виде я и заявился сюда. Коллонтай сначала не узнала меня, встретила холодным взором. Но когда я сказал ей: «Александра, это я, Мартин, я прибыл из гитлеровской тюрьмы, чтобы выпить у тебя чашку экта кофе (настоящего кофе)», она распахнула объятия: «Мартин, это ты, дитя человеческое». А я ей в ответ: «Что ты, Александра! Я теперь не дитя человеческое и не Пел-ле-завоеватель, а Мартин Красный…» Из Копенгагена приехали моя жена и младший сын, и вот мы здесь. Какое счастье! Теперь продолжу трилогию о Мартине Красном, моем любимом герое…

На всю жизнь запомнилось это исповедальное интервью Мартина Андерсена-Нексе, данное мне, пресс-атташе советского посольства, в Сочельник 1942 года в Стокгольме. История поострее любого детектива, но закончившаяся благополучно благодаря мужеству датских подпольщиков-антифашистов.

Взявшись за руки, мы примкнули к хороводу вокруг елки, а Борис Аркадьевич объявился в моей шубе с наклеенымй белой бородой и усами и стал раздавать детям подарки, которые заблаговременно и в изобилии заготовил.

Наша дружба с профессором Шайковичем началась еще в Финляндии. Незадолго до войны он перебрался с женой и дочкой в Швецию, получил кафедру в старинном Упсальском университете, основанном еще в XV веке. Шайкович – высокообразованный человек, в свое время окончил Петербургский университет. Происходил он из старинной сербской семьи, но всю свою жизнь связал с Россией. Дружил с Горьким, Марией Федоровной Андреевой, Репиным, Бурениным; его первой женой была дочь художника Шишкина, рано умершая. Второй брак был тоже с незаурядной женщиной из русской дворянской семьи. Полиглот, она владела, помимо европейских языков, древнееврейским ивритом и современным идиш.

Шайкович мастерски рассказывал всяческие житейские истории, происходившие с ним. В 1905 году ехали они с Горьким из Финляндии в Петербург. На границе в вагон зашел таможенный чиновник и спросил: «Что везете недозволенного, господа?» На что Горький весело ответил: «Везем русскую революцию». Таможенник опешил.

Профессор был гурманом и сам любил готовить сербские национальные кушанья. При этом он вспоминал какие-то экстра-блюда у Репина. Известно, что Илья Ефимович был вегетарианцем, мяса, рыбы и прочей живности не ел. Но, по словам Шайковича, Репин был не только живописцем, но и кулинарным скульптором и из всяких каш мог подать на блюде роскошную перепелку или поросячью голову из овощей…

Шайкович ревностно служил делу прогресса, без колебаний перешел на сторону Октябрьской революции, близко к сердцу принимал все перипетии в истории нашей страны.

Одним из первых он просигналил нам в 1941 году о концентрации немецко-фашистских войск в Финляндии. Сообщил, что немцы прибывают туда в гражданской одежде. Его наблюдения подтверждали добываемые нами разведывательные сведения: Финляндия готовится выступить на стороне Германии. Живя в Швеции, он поддерживал старые связи с финской профессурой, имея информацию «из первых рук». Через родственников, своих и жены, он располагал данными о положении в оккупированной Югославии.

Другим нашим помощником, выполнявшим эпизодические задания, стала американская журналистка Аннетта, работавшая в те дни в Стокгольме. Она была нашим верным союзником, статьи и заметки, которые помещала в своем журнале, отличались и оперативностью и достоверностью. Я установила с ней дружеские отношения. Помню, что Центр, выполняя просьбу ЦК партии, поручил нам найти в Швеции человека, желательно американца, через которого можно было бы пересылать деньги Розе Тельман, жене Эрнста Тельмана, находившейся в Германии в тяжелейшем положении. После прихода гитлеровцев к власти она была без всяких средств к существованию. Аннетта охотно выполнила это поручение. Во всей своей деятельности она была надежным человеком.

Круг нашей работы расширялся. Мы работали по шестнадцать – восемнадцать часов в сутки и справиться с таким объемом не могли (днем обязанности по посольству, вечерами – наша служба). Осложняло жизнь и то, что мы постоянно находились под наружным наблюдением. Чтобы ввести в заблуждение охранку, установили режим выезда за город. Ежедневно в определенные часы тянули за собой «хвост». «Мол, они каждый день выезжают кататься на лыжах, на подкурях (сани) – зимой, на велосипедах и на автомашине – летом».

Мы сами занимались шифровальной работой, печатали «почту» на пишущей машинке, фотографировали документы, писали тайнописью, стряпали и сооружали тайники. Мне было запрещено иметь домработницу, поэтому уборкой занималась сама. Приходилось иногда готовить кушанья для дипломатических посольских приемов, и после ухода гостей порой обнаруживала на кухне чаевые «для повара».

Мы запросили Центр прислать шифровальщика с женой-машинисткой. Вот об этой супружеской паре и пойдет дальше речь.

…Это был «дитя своего времени». В 20-е годы мальчишка потерял родителей, стал беспризорником. Пристроился в воровскую шайку «форточником» – так он сам говорил о себе. Фамилии своей не знал, и его записали «Пролетарский». Пролетарский и стало его паспортной фамилией.

Из разговора с ним выяснилось, что он был в колонии правонарушителей. Слыл «стукачом», за сообразительность был взят в органы. Окончил школу НКВД и при распределении приглянулся начальнику шифровального отдела.

Он всячески старался оправдать свою фамилию, обладал даром речи, особенно когда кого-либо или что-либо обличал.

Так случилось, что Пролетарский под именем Петрова был послан к нам на работу шифровальщиком. Но теперь этот бывший «форточник» с трудом пролез бы и в окно. Плотно скроенный, среднего роста, темноволосый, неторопливый, он был самоуверен и самодоволен.

«Кин» предложил мне ввести эту пару – Пролетарского и его жену – в курс дела, рассказать им о местных обычаях, о правилах поведения, показать город, магазины, вечерами передавать «хозяйство». Им дали комнату для жилья рядом с «шифровалкой».

И вот мы идем по городу. Жена много моложе его, вертлявая, жеманная, просит пойти в магазин, чтобы «приодеться», хотя оба были экипированы в Москве вполне прилично. Повела их в универмаг «ПУБ» в центре Стокгольма. Перед витриной оба остановились и ахнули – их поразило изобилие товаров. «Вот это да! – воскликнул он. – Давайте зайдем». И оба кинулись к прилавкам с лихорадочно горящими глазами. Она набирала все подряд. «Обождь, надо сперва рассчитать, давай приглядывайся пока и не забывай, что там у нас война, кровь льется, а мы тут безделицы перебираем. О фронте думать надо», – произнес он старательно рассчитанным голосом, а у самого глаза рысью бегают, полки обшаривают.

В это время продавщица распаковывала коробки и раскладывала по прилавку наборы ножей, вилок и чайных ложечек. «Это что, серебряные?» – спросил он у меня. Продавщица подтвердила, серебряные. «Заверните всего по полдюжины». Я перевела, помогла ему расплатиться в кассе. Его жена взяла покупку, но он выхватил из ее рук. «Зазеваешься, у тебя и слямзят. Дай-ка я понесу».

По дороге домой он все время оправдывался: «Хоть и война, но мы люди культурные, я, например, без ножа и вилки обедать не могу, просто есть не стану… А вот когда ем, все думаю, как там на фронте. Я бы добровольцем пошел, да знаю, начальство не пустит. А если бы и пустили, так все равно в штаб засадят, а здесь тоже ведь штаб, да еще какой…»

Вечером я рассказала «Кину» о своих впечатлениях.

– Я еще никогда не видела такого азарта и такой страсти к приобретению. Но самое неприятное то, что вся их возня сопровождалась какими-то фальшивыми патетическими возгласами… Впрочем, может быть, я ошибаюсь, на такую должность знают, кого отбирают.

«Кин» ответил как-то неопределенно:

– Поглядим, поглядим…

В работу Пролетарский и его жена включились нормально.

Однажды утром зашла к ним в комнату, предварительно постучав, требовалось отправить срочную шифровку. То, что я увидела, меня поразило. Они завтракали. На засаленной бумаге была нарезана дешевая колбаса, ломти хлеба лежали на голом столе, рядом казенные стаканы с чаем без блюдец, хотя на днях они говорили, что приобрели сервиз. Ножей, вилок, чайных ложек видно не было. Канцелярский стол, весь в чернильных пятнах, скатертью покрыт не был.

– Что это вы так по-студенчески?

– Мы патриоты, на фронте знаете, как едят. Вот и мы по-скромному, не так как некоторые, – с ударением произнес он.

Я поняла намек. С детства я была приучена мамой красиво накрывать на стол, и супруги Петровы это видели.

Прошло еще несколько месяцев. И вот однажды утром Петров передает «Кину» закрытое письмо с сургучной печатью и просит направить диппочтой в Москву.

– Что за письмо? – осведомился «Кин».

– Это мой секрет.

– Но не от меня.

«Кин» взял ножницы, вскрыл пакет и, прочитав,

помрачнел.

– Это гнусный донос на честного человека. Вы знаете, что он наш работник, офицер, жена его педагог, преподает здесь в школе, у них двое детей. И вы занимаетесь таким подлым делом. Подсчитали, сколько за месяц они съели мяса, хлеба, что купили для ребят.

– А шуба, шуба, – прервал «Кина» Петров. – Знаете, сколько она стоит? Наверно, тыщи. А откуда у него такие деньги? Не иначе как от английской разведки.

– Почему вы решили – от английской?

– Так он же английский изучает.

«Кин» бросил письмо в камин и поджег его.

По совместительству с работой шифровальщика Пролетарский ведал кассой резидентуры. Мы получали у него деньги, давали расписки, затем заменяли их документами о понесенных расходах, чеками из магазинов или почтовыми квитанциями. Свои же расписки забирали обратно и тут же уничтожали.

Как-то я получила у Петрова крупную сумму и спустя некоторое время передала ему квитанцию почтового перевода и отчет о других расходах. Расписку попросила вернуть. Он в это время собирался сжечь собранные у сотрудников черновые документы. Бросил в камин и мою расписку в ворох бумаг и поднес зажженную спичку.

Я ушла.

Месяц-два спустя он напомнил мне, что за мной «есть должок, и немалый». Я удивилась, тем более что речь шла о крупной сумме, за которую я отчиталась.

– Я вам передала квитанцию на денежный перевод и отчет о расходах.

– Совершенно верно. Расписку я вам вернул, и вы ее при мне уничтожили. Но ведь это совсем другая сумма…

Я была ошеломлена. Можно забыть расход на какую-то мелочь, на несколько крон, но речь шла об огромной сумме – о трехстах кронах.

Я стала мучительно вспоминать все свои расходы. Гнала от себя мысль, что он мог эти деньги присвоить.

Получив зарплату, я тотчас внесла названную сумму в кассу резидентуры и все ждала, что Петров «вспомнит» и вернет мне мою расписку…

Самое страшное произошло много времени спустя. Уже в 1944 году, когда я сдавала дела резидентуры и готовилась первым же самолетом вылететь из Стокгольма в Лондон и затем в Москву, Петров предъявил моему преемнику якобы непогашенную мною долговую расписку. Вот в эту минуту я поняла всю меру падения этого человека. Он просто присвоил возвращенные мною деньги. И не только мои. Он систематически обворовывал товарищей по резидентуре. Пьянство, разгул – его стихия.

Я сделала все, что могла, дабы погасить предъявленную мне сумму. В акте о сдаче дел внесла постскриптум: «В свое время я полностью отчиталась в полученных деньгах, расписку при мне, как всегда, Петров бросил в камин, но, оказывается, он расписку не сжег, а деньги присвоил».

По приезде в Москву я написала по этому поводу рапорт, указала, что этому человеку доверять нельзя и его надо немедленно отозвать. Но руководство решило запросить о нем нового резидента и получило ответ, что «Петров его вполне устраивает и он ему доверяет», а у «Ирины» (моя кличка), мол, с Петровым не сложились отношения.

После окончания войны Петров вернулся в Москву, его повысили в должности и через несколько лет вместе с женой вновь направили за рубеж. В Австралии он захватил кассу посольства и резидентуры и стал невозвращенцем «по политическим мотивам». Как выяснилось, его завербовала австралийская разведка. В Австралии он и умер в июне 1991 года.

Уже в наши дни, а именно 15 сентября 1991 года, в газете «Московские новости» появилась корреспонденция из Мельбурна обозревателя газеты «Эйдж» Виталия Витальева, которую, полагаю, уместно здесь привести.

Называется корреспонденция «Шпион, который умер в богадельне». Вот ее текст:

«Это были странные похороны: ни безутешных родственников, ни внезапно попритихших детишек, ни даже традиционной вдовы с заплаканными глазами. Покойного провожала в последний путь лишь небольшая группа мужчин в черных костюмах, в основном сотрудники австралийской секретной службы АЗИО…

Владимир Петров умер в одном из мельбурнских приютов для престарелых в возрасте 84 лет. За 17 лет, проведенных в приюте, его всего лишь несколько раз навестила жена Евдокия. Но формально навещала она не Владимира Петрова, а Свена Эллисона. Именно под этим именем Петров жил в Австралии с тех достопамятных дней 1954 года, когда и произошли события, сделавшие его имя чуть ли не нарицательным.

Кстати, Владимир Петров, так же как и Свен Эллисон, не являлось истинным именем умершего в Мельбурне русского старика. Человек, выдававший себя за Петрова, родился 15 февраля 1907 года в маленькой сибирской деревушке и получил имя Афанасия Шорохова. В 1923 году он вступает в комсомол и одновременно меняет свою фамилию – нет, пока еще не на Петрова, а на Пролетарского, дабы подчеркнуть свой революционный пыл.

В 1927 году Шорохов – Пролетарский становится большевиком и после непродолжительной службы на флоте зачисляется в ОГПУ, где получает должность шифровальщика. В 1937 году он впервые попадает за рубеж, на юго-запад Китая, где НКВД готовил большевистский переворот. За хорошую службу он получает орден Красной Звезды. В Китае он женится на своей коллеге, молодой шифровальщице Дусе, и уже вместе шифровальная чета едет в 1942 году в Стокгольм, в советское посольство под именем Владимира и Евдокии Петровых.

В Швеции Петров занимался слежкой за русскими эмигрантами, однако основной его функцией было шпионить за послом Советского Союза Александрой Коллонтай. Евдокия Петрова тоже не теряла времени даром и пыталась завербовать собственного преподавателя шведского языка, однако безуспешно.

Через несколько лет чета получает новое назначение – в Австралию. В канберрском посольстве Петров был в должностях третьего секретаря, консула и атташе по культурным вопросам одновременно. Однако главной его обязанностью, как и раньше, оставался шпионаж.

В июле 1951 года АЗИО – австралийская разведка – заинтересовалась Петровым. К нему прикрепили внештатного агента по имени Майкл Бялогуски, музыканта, поляка по происхождению. Петров и Бялогуски становятся завсегдатаями канберрских пивных, ресторанов и ночных клубов.

Все чаще и чаще в присутствии Бялогуски Петров поругивает своих коллег по посольству и самого посла Генералова, из чего делается вывод: Петров готов стать перебежчиком. В 1954 году за 5 тысяч фунтов стерлингов он согласился предоставить АЗИО информацию о советских агентах в Австралии и некоторых других странах, но с условием: после этого ему будет предоставлено политическое убежище.

Условие было принято, и 2 апреля 1954 года Петров официально становится невозвращенцем. Интересно, что его жена Евдокия не имела ни малейшего представления о его планах.

Откровения Петрова произвели в Австралии и во всем западном мире эффект разорвавшейся бомбы. Мало кто представлял себе истинные размеры советской шпионской сети. Это был мощный удар по лейбористскому движению, которое в представлении многих ассоциировалось тогда с коммунизмом и Россией.

Но вернемся к Петровым. 20 апреля 1954 года дипкурьеры, они же агенты МГБ, предпринимают попытку насильно вывезти Евдокию Петрову из Австралии в СССР [12]. Информация об этом просочилась в австралийскую прессу, и на аэродроме в Сиднее состоялась демонстрация протеста. Но Евдокию затолкали в самолет, который взял курс на Москву.

Присутствовавший в аэропорту член парламента Билл Уинворт заявил премьер-министру Австралии Мензису, что Евдокию Петрову, по-видимому, увозят против ее воли. Мензис приказал посадить самолет в Дарвине.

В Дарвине она сказала ожидавшим поодаль гебистам: «Вы свободны… Я остаюсь…» На самом-то деле все было как раз наоборот: свободной становилась Евдокия.

Свобода эта оказалась, впрочем, весьма относительной. Всю оставшуюся жизнь Петровым суждено было провести под чужими именами и под охраной. Никто не знал, где они жили, никто не ведал, что под видом больного старого шведа Свена Эллисона скрывался один из самых известных перебежчиков двадцатого столетия. Информация о месте пребывания Петровых до недавнего времени считалась в Австралии государственной тайной, и на сей счет существовал особый декрет. Тем не менее австралийский автор Роберт Манн в 1981 году издал подробное исследование «Дело Петрова».

До конца своих дней Петров жил в постоянном страхе, опасаясь возмездия.

Как верно заметила одна из мельбурнских газет, перебежав из сталинской России на Запад, Петров всего лишь изменил географию своего страха».

Вспоминаю эту мерзкую историю и с горечью думаю: в нашей службе такие ЧП стали появляться все чаще…

Встреча Нового, 1943 года. За столом большинство – женщины. Многие мужчины – работники торгпредства уже улетели на английских самолетах в Лондон, а затем с конвоем кораблей отправляются в Советский Союз, чтобы вступить в действующую армию.

Новый год советские люди встречают в Швеции на час раньше, по московскому времени. Мы выслушали сводку Совинформбюро. Она радовала. Красная Армия под Сталинградом завершила окружение 22 гитлеровских дивизий и громит их. Все взволнованы, свершен великий подвиг, приближающий нас к победе. В сводке названы освобожденные города и районы. Враг оставляет за собой пепелища, виселицы, выжженные земли.

Бьют куранты. Никогда, кажется, не замирает так сердце и не испытываешь чувство огромной, нежной и неистребимой любви к Родине, как слушая бой кремлевских курантов на чужбине.

И неожиданно, даже не знаю, с чьего почина, люди стали снимать с себя золотые кольца, серьги, мужчины расставались с часами, военный атташе выложил на стол портсигар с дарственной надписью, в годы Гражданской войны он сражался в буден-новской коннице. Александра Михайловна позвонила из санатория, спросила, как советская колония встречает Новый год, и сказала, что вносит в Фонд обороны свою золотую цепочку от лорнета. «А для меня в универмаге «Темпо» купите за крону цепочку «под золото» – кто посмеет подумать…» Уборщица Нюра сняла с плеч настоящую черно-бурую лису, на которую копила два года деньги, чтобы удивить потом своих рязанских земляков. И я сдала свои золотые часы. Бухгалтер составит опись и первой оказией ценности отправит с Советский Союз. Еще раньше работники посольства отдали облигации Государственного займа в Фонд обороны.

– За победу! За нашу славную Советскую Отчизну! – поднимаем мы бокалы.

Ночь… У нас в комнатах пресс-бюро сотрудники «ловят» по радио сквозь хаос вражеских помех новости из Советского Союза. Бюллетень выходит теперь ежедневно, а советские газеты появляются в Швеции раз в два-три месяца.

Сажусь у радиоприемника. Передают из Москвы информацию для областных и районных газет. Записывают сразу несколько человек, вылавливают по слову, иногда схватывают только начало слова, потом соединяют вместе. Закончена сводка. И вдруг из эфира доносится музыка. Что это? Сквозь вой, треск сильно, как родник, пробивается мощная мелодия. Все замирают… Музыка волнует и своей суровостью, и светлыми нотами, горем и надеждой. «Мы передавали Седьмую, Ленинградскую симфонию композитора Дмитрия Шостаковича», – заключает диктор.

И в ту же ночь в Москву летит телеграмма с просьбой выслать партитуру новой симфонии.

Проходит немного времени, и партитура, заснятая на фотопленку, летит через Средний Восток и Африку, плывет на корабле в Америку, оттуда в Англию и затем опять на самолете в Швецию.

Я по совету Александры Михайловны еду в Гётеборг к главному редактору газеты «Гётеборгшё-ок-ханделстиднинген» Сегершельду и прошу помочь установить контакт с известным не только в Гётеборге, но и далеко за пределами Швеции симфоническим оркестром.

Сегершельд весьма доброжелателен и готов содействовать организации концерта. Приглашает посетить вместе с ним его друга-мецената, «шведского Третьякова», коллекционера произведений художников северных стран, за которым и будет решающее слово в этом деле.

Еще несколько недель – и Ленинградскую симфонию Шостаковича исполняет лучший в стране Гётеборгский оркестр. Публика сидит завороженная. Женщины смахивают слезы. Язык музыки интернационален. Заключительные аккорды симфонии собравшиеся выслушивают стоя…

Это было первое в Европе исполнение симфонии Шостаковича. Министру иностранных дел Гюнтеру пришлось выслушать протест германского посольства против «нарушения шведского нейтралитета».

И никто не знал тогда, в каких условиях Дмитрий Дмитриевич писал это свое сочинение – в нетопленной квартире, с огарком догорающей свечи на рояле. Блокадный Ленинград…

Могла ли я в тот момент представить, что пройдет четверть века и в 1968 году я буду удостоена высокой чести в Свердловском зале Кремля вместе с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем получать государственную премию СССР.

…Удалось договориться с рядом шведских газет о публикации в них очерков, статей, рассказов ведущих советских писателей и журналистов.

«Дорогой Алексей Николаевич! – идет за подписью Коллонтай телеграмма Алексею Толстому. – Очень прошу прислать Ваши замечательные рассказы для публикации в шведских газетах». Просьба встречена добром. В шведской периодике появляются «Рассказы Ивана Сударева» Толстого, его острая, емкая, полная драматизма художественная публицистика. Шведы постигают русский характер. Клеветнической геббельсовской пропаганде противостоит суровая, убеждающая правда советского русского мастера слова.

Одновременно Александра Михайловна обращается к своему другу Илье Эренбургу с просьбой присылать специально для шведов статьи, написанные «так ярко, как Вы умеете…».

С Ильей Григорьевичем Эренбургом я была уже знакома. Расскажу, когда и как это случилось.

Однажды в 1936 году я оказалась в Стокгольме у Александры Михайловны Коллонтай. Приехала в полпредство рано утром, чтобы до начала работы повидаться с ней, поделиться впечатлениями и заботами, она всегда обогащала меня своим знанием и пониманием обстановки.

У дежурного охраны я увидела человека, по облику своему рабочего, в дешевом мятом костюме, в темной рубашке с повязанным пестрым, плетенным из гаруса галстуком.

– Я где-то вас видела и сейчас мучительно думаю где? – сказала я.

– Не мучайтесь, – ответил незнакомец. – Я Эренбург.

– Боже мой, простите, Илья Григорьевич.

– Нет проблемы, – ответил он и стал выбивать в пепельницу свою трубку.

– Скажите, это ваша четырнадцатая трубка?

– Это делает вам честь, значит, вы знаете мои «Тринадцать трубок». Браво!… И пойдемте к Александре Михайловне. Она наверняка уже у себя в кабинете.

Александра Михайловна обрадовалась встрече с Ильей Григорьевичем, пригласила нас обоих к себе на обед. Мы провели вместе и вечер. И тогда я впервые услышала его слова о полных мужества, горечи и разочарования днях, проведенных им в республиканской Испании. Эренбург возвращался из Мадрида в Москву.

Не было ничего удивительного в том, что шведские читатели с необычайным интересом встретили публикации Ильи Эренбурга. Более того, в одно из моих посещений редакции газеты «Гётеборгшё-ок-хандел-стиднинген» главный редактор Сегершельд прямо заявил: день, когда мы печатаем Эренбурга, для нас самый доходный день – все экземпляры распроданы, и печатаем дополнительный тираж.

Ко мне обратилась журналистка из женского журнала с просьбой дать интервью на тему «о социализации детей в Советском Союзе». Я долго не могла понять, что от меня хотят. Она сказала, что шведских женщин очень интересует вопрос, имеет ли право женщина-мать в Советском Союзе встречаться со своими детьми, знают ли дети своих родителей, имеют ли право родители давать им имена, или «все это делает государство». У меня мурашки забегали по телу – так страшно стало от подобного представления о нашей жизни. Впрочем, чему удивляться, если шведская интеллигенция, ее элита судили тогда о нашей литературе главным образом по Достоевскому, он был самым читаемым писателем, а о географии Советского Союза шведы в дни войны знали по газетным сообщениям и фронтовым сводкам.

Хотелось познакомить шведскую общественность с нашим образом жизни. Я понимала, что начинать надо с публикации материалов непропагандистского характера. Взяла две книги – воспоминания генерал-лейтенанта А. А. Игнатьева «Пятьдесят лет в строю» и сборник о религии в России. С этими книгами отправилась в издательство «Боньер» – самое крупное издательство в Северной Европе. Находилось оно в Стокгольме.

Меня принял генеральный директор, он же владелец издательства господин Боньер. Шла к нему в кабинет через длинную анфиладу – сквозному ряду комнат-книгохранилищ, где под зеркальными стеклами на полированных полках размещались тысячи и тысячи книг, выпущенных издательством «Боньер» за все годы его существования. Меня поразила эта анфилада – Храм книги.

Господин Боньер выслушал мою просьбу издать названные книги на шведском языке. Я принялась доказывать, что весьма желательно сделать это быстро, выпуск этих книг поможет шведам и всем северным народам лучше понять русского человека, его характер, взгляды, мировоззрение.

Директор издательства заинтересовался обеими книгами и стал объяснять, что очень быстро сделать это невозможно, требуется время, чтобы перевести текст на шведский язык, подготовить оформление, выполнить многообразные типографские работы.

– Раньше чем через три месяца нечего и думать, – извиняющимся тоном произнес господин Боньер.

Удивлению моему не было предела. В такие сроки в нашей стране печатался и печатается только «официоз», директивные материалы, поступающие из высших эшелонов власти. А литературные произведения и тогда и сейчас приходили и проходят анфилады издательских лабиринтов и появляются на свет не через месяцы, а через годы…

Она пришла ко мне в пресс-бюро в лыжных ботинках, в шерстяном толстом костюме и шапке, молодая, красивая и очень усталая.

– Я к вам с большой просьбой, – обратилась она по-норвежски.

Я ответила:

– Jaoj icke tala norske. Tabar ne tusk Sprechen Sie Deutch? (Я не говорю по-норвежски. Говорите ли вы по-немецки?)

– Назовите себя. Кто вы?

– Я член Народного антифашистского общества. Зовите меня просто Альма. Дело в том, что мы организовали у себя подпольное кино. Очень просим дать несколько советских кинофильмов, которые мы могли бы показывать нашим людям. У нас есть возможность переснять эти ленты на узкую пленку. Хоте лось бы иметь фильмы о ваших партизанах, о Ленинграде, о Сталинграде и, конечно, о любви…

Мы пересели за круглый столик. Я вскипятила кофе, и разговор принял задушевный характер.

Альма рассказала, что норвежская молодежная организация Сопротивления, которая входит в антифашистское общество, сожгла помещение, где хранились копии паспортов норвежских граждан с фотографиями. Гитлеровцы часто проверяют у жителей паспорта и сверяют их с теми фотографиями, которые хранят в картотеке.

– А теперь они этой возможности лишены, и мы можем сегодня жить по одному паспорту, завтра по другому.

– В Норвегии немцы создали концлагеря для русских военнопленных. Имеете ли вы с ними связь?

– Да, это так, – подтвердила Альма. – Всем, чем могут, норвежцы помогают русским, а недавно произошло уникальное событие. Немцы привезли в Норвегию на корабле большую партию советских военнопленных, погрузили их в железнодорожный состав и отправили с юга на север страны. На одной из остановок русские перебили охрану и ушли в лес, в горы, в направлении к Швеции. Гитлеровцы устроили облаву. С самолетов сбрасывали листовки, призывали население задерживать беглецов и сдавать немецким властям. Угрожали: за любую помощь русским – расстрел на месте. И несмотря на это…

– Да, да, – перебила я ее. – Около двух тысяч человек уже добрались до Швеции. Шведские власти их интернировали.

Пленные рассказывали нам подробности. Пробираясь через лесные чащобы, которыми покрыты горы Норвегии, наши товарищи, вырвавшиеся из концлагерей, находили на деревьях развешанную одежду, обувь, перевязочный материал, бинты, вату, карты, хлеб, сыр, даже молоко, компасы, записки: «Идите прямо на восток, чтобы вам в глаза всегда светило солнце». Были даже чертежи с указанием тропинок, дорог, мостов через горные реки, по которым можно безошибочно обойти расположение немецких гарнизонов у границ со Швецией.

Анонимная щедрая помощь спасла жизнь нашим соотечественникам, хотя некоторые норвежцы и жестоко поплатились за это.

У нас еще мало знают, какой размах приобрели силы сопротивления фашизму в Норвегии, в этой небольшой стране отважных мореплавателей и первопроходцев, стране Амундсена, Нансена, Тура Хейердала. В годы войны норвежцы были крепко спаяны ненавистью к оккупантам, их мужество и отвага беспредельны. Норвежский флот – большие и малые суда сумели вовремя уйти в Англию и вывезти с собой золотой запас, правительство и короля Хокона VII.

Немцы мстили норвежцам за все.

Идет молодой человек, в руке семь красных гвоздик. «Семь гвоздик в честь короля Хокона VII». Красный цвет, гвоздики – символ борьбы и свободы. Гестапо хватает юношу. Расстрел.

Из кармана пожилого человека торчит кончик гребенки. Жители почтительно приветствуют его. Они знают: гребенка – это призыв: «Вычешем интервентов из страны!» Старика хватают гестаповцы.

Даже канцелярская скрепка на нагрудном кармане приводит гитлеровцев в ярость. Ведь она означает: «Скрепим в борьбе единство!»

Девизом норвежских патриотов были стихи поэта Нурдаля Грига, призывавшего к борьбе:

Нурдаль служил во время войны в английской армии капитаном. В декабре 1943 года он полетел бомбить Берлин и там погиб.

Молодые подпольщики в горах, селах, фиордах выводят из строя технику врага. Ими руководят вожаки комсомола, обосновавшиеся в горах. Наш разведчик, нелегал «Антон», находившийся в первые месяцы оккупации в Норвегии (о нем я еще расскажу), подобрал себе среди этих молодых людей надежных помощников.

…С Альмой установились добрые, дружеские отношения. Мы организовали печатание бюллетеней на тонкой бумаге, чтобы их удобно было тайно проносить в Норвегию и чтобы в случае проверки немецкие патрули не смогли их обнаружить. Прятал бюллетени в корешках книг, в спичечных коробках, в одежде, в обуви. Печатали их на шведском языке, который хорошо понимают норвежцы. Раз в неделю в пресс-бюро за бюллетенями являлся курьер от Альмы. Так новости из Советского Союза доходили до жителей оккупированной Норвегии. К слову скажу, что бюллетени, специально отпечатанные на тонкой бумаге, мы переправляли и в Финляндию, где шведский язык государственный.

Альма стала нашим помощником в разведке. Она первой передала нам информацию чрезвычайной важности о том, что немцы готовят сверхсекретное оружие, способное уничтожать все живое. Немцы расширили производство «тяжелой воды» на заводах компании «Норск гидро». Добытая с помощью сложного технологического процесса «тяжелая вода» вывозилась немцами из Норвегии в Германию. Акционерами «Норск гидро» были шведские мультимиллионеры братья Валленберги, с которыми нам еще предстоит познакомиться.

Со своими курьерами Альма изо дня в день сообщала нам о передвижении в Норвегии немецких войск и военно-морских судов.

Вскоре после Сталинградской битвы норвежское антифашистское общество прислало в Швецию свою делегацию. Их было пятеро – двое мужчин и три женщины, нелегально пробравшиеся в Стокгольм. Возглавляла их Альма.

Была торжественная и трогательная минута, когда норвежцы, пришедшие в пресс-бюро, развернули перед нами пронесенное через вражеские кордоны знамя с вышитой на нем красной звездой. Это символ интернациональной солидарности они просили передать жителям Сталинграда, героически помогавшим Красной Армии отстоять свой город.

Я принимала это знамя по поручению нашего посла и высказала слова благодарности и пожелание успехов норвежцам в освободительной борьбе. С чувством признательности говорила об их бесценной помощи советским военнопленным, отважно вырвавшимся из концентрационных лагерей.

…Всегда испытывала и испытываю самое сокровенное чувство любви и уважения к Норвегии и ее людям. Эту небольшую северную страну омывает теплое Северо-Атлантическое течение. В апреле в столице Осло цветут миндаль и подснежники, а на севере – район вечной мерзлоты. Норвежцы обладают нежным и отзывчивым сердцем. Наше поколение помнит бескорыстную щедрую помощь норвежского народа, спасавшего от голода двадцатых годов наше детство.

В Европе во время второй мировой войны оставалось немного нейтральных государств.

Советская разведка в Швеции имела своей основной задачей собирать информацию о политическом и экономическом положении Германии и ее военных планах. С этой целью наша разведка создала несколько опорных пунктов – разведывательных групп. В портах Норвегии действовала группа «Антона». На севере Швеции в приграничной полосе с Финляндией наша агентурная группа регистрировала переброску в Финляндию немецкой военной техники и воинских частей. В южных портах Швеции другая агентурная группа наблюдала за взаимными германо-шведскими поставками.

С «Антоном» я поддерживала связь еще до войны. «Антон» – ветеран германского революционного движения, бывший моряк-подводник, один из руководителей известного Кильского восстания немецких моряков в ноябре 1918 года. С советской разведкой он был связан с начала ее существования. Это был своего рода немецкий Дыбенко, он пользовался большим авторитетом и любовью моряков германского флота. Человек крепко сбитый, суровый на вид, весьма организованный и требовательный. Одно время еще в буржуазно-юнкерской Веймарской Германии, до прихода к власти Гитлера, он был избран членом ЦК германской компартии, и связь нашей разведки с ним была прервана. Коммунистов, как правило, мы в разведку не привлекали. Это было запрещено, дабы не нанести компартиям ущерба и не давать повода обвинить Советский Союз в «экспорте коммунизма».

Когда Гитлер пришел к власти, «Антон» вынужден был выехать в Норвегию. Здесь мы и восстановили с ним связь.

Шел 1938 год. Понадобилось снабдить группу «Антона» новыми паспортами, шифрами, деньгами, инструкциями. В Норвегии в то время резидентуры у нас не было, и мне поручили поехать к «Антону». В случае опасности я обязана была уничтожить паспорта и шифры и найти возможность передать ему деньги.

Я была тогда представителем советского «Интуриста» в Финляндии. Поехала в Норвегию через Швецию, куда добиралась пароходом, а оттуда поездом в Осло.

Поезд пришел рано утром. Я направилась в гостиницу. У дежурного администратора заполнила бланк, уплатила за номер. Было часов семь утра. Для того чтобы вызвать «Антона» на встречу, я должна была посетить зубного врача и просить его сделать «шесть золотых коронок на передние зубы». Таков был своего рода пароль для вызова «Антона».

Врач принимал с десяти утра. Я решила передохнуть, заперла комнату, надела халат и прилегла. В девятом часу раздался стук в дверь. Слышу за дверью топот ног, видимо, нескольких человек.

– Кто там? – спросила я по-немецки.

– Директор гостиницы, мадам, откройте, пожалуйста.

– Я отдыхаю, прошу зайти часов в десять.

Шаги отдаляются. Приход нежданных гостей меня насторожил. Нам было известно, что в Норвегии гестапо действует активно и создало там «пятую колонну». Если приход в гостиницу дело их рук, то следует немедленно сжечь шифры, а паспорта разрезать на мелкие кусочки и спустить в унитаз. Но это значит надолго затормозить работу группы «Антона» и ее связь с Москвой.

Села в кресло и стала соображать, что же делать. Несколько раз сжимала пачку тоненьких листков шифра, но не набралась духу разорвать их. Кроме того, у меня в сумочке, если не ошибаюсь, было шесть паспортов. В них спасение для группы «Антона». Нет, встречу с «Антоном» срывать нельзя. Засовываю паспорта за «грацию», в левой руке сжимаю шифр, готовясь в случае чего сжевать его и проглотить. Нарушу данную мне инструкцию? Да, нарушу. Но любым путем надо передать «Антону» тайную ношу, которую запрятала на себе.

Около десяти часов я стояла у двери с сумочкой в руке, решив никого к себе в номер не впускать и вести диалог в коридоре.

Ровно в десять стук. Я мгновенно распахиваю дверь и перешагиваю через порог в коридор.

– Мадам, разрешите зайти.

Передо мной трое мужчин. Один из них отвернул лацкан пиджака, и я увидела на нем какой-то металлический знак. «Из полиции», – поняла я. Он сделал движение, как бы подталкивая меня обратно в номер, но я стала нарочито громко, почти истерически кричать:

– Ни в одном цивилизованном государстве, ни в одной гостинице я не встречала такого приема. Вам известно, я директор «Интуриста» в Финляндии, и мы в наших отелях в Москве не нарушаем покоя и оказываем приезжим гостеприимство.

Двери гостиничных номеров, вижу, открываются, вокруг нас собираются люди.

Рассерженная, оскорбленная, я громогласно заявила, что ни одной минуты не останусь в этой гостинице и с первым же поездом уезжаю обратно.

– Подайте мне чемодан, – потребовала я.

Директор отеля пытался уладить конфликт, просил остаться, зайти к нему, и он объяснит, что никаких злых умыслов здесь нет.

Я взяла свой маленький чемоданчик, сердито сказала: «Адье, господа» – и спустилась вниз. У подъезда стоянка такси. Я села в первое попавшееся и нарочито громко, чтобы услышал швейцар, приказала:

– На вокзал!

Машина тронулась. Когда мы свернули на другую улицу, я попросила шофера подвезти меня к магазину на углу проспекта. Из магазина вышла на другую улицу, поймала такси и назвала другой крупный магазин, где – я это знала – тоже был выход на две улицы.

Убедившись, что «хвоста» нет, поехала к зубному врачу. В приемной сидела женщина, у которой только что удалили зуб, и врач пригласил меня к себе в кабинет.

Я удобно уселась в зубоврачебное кресло и произнесла условную фразу:

– Шесть золотых коронок на передние зубы.

Доктор глянул на мои белоблестящие, без единого изъяна зубы, все понял, широко улыбнулся и сказал: «Будет сделано». Это означало, что через час мы встретимся с «Антоном» на Холменколен, в живописном пригороде Осло.

Я вышла на улицу, убедилась, что слежки нет, на минутку забрела в кафе, съела пару бутербродов с лососиной и ветчиной, выпила чашку кофе и пошла «проверяться». Все было спокойно. На одной из тропинок Холменколен еще издали увидела «Антона». Он смотрел на часы и с беспокойством озирался вокруг. Я пришла на место встречи с опозданием на одну минуту.

«Антон», увидев позади меня какого-то прохожего, взял меня под руку и увлек в лес.

– Изобразим влюбленную парочку.

Мы уселись на пеньки. Он очень тщательно прочитал шифр, пролистал паспорта, поворчал, что одному из членов группы прибавили возраст на три года, поставили вместо «24 года» «27 лет».

– Узнаю русское «авось». Сойдет, мол. Ты мне скажи, как вы готовитесь к войне с Германией? Или все еще исповедуете заповедь «Чужой земли не хотим, но ни пяди своей никому не отдадим»?…

– Милый «Антон», ты мне не нравишься, желчный, раздражительный. Я таким тебя не знаю.

– Признаюсь, я болен, у меня Horbes soster, опоясывающий лишай.

– Лекарство есть?

– Вот оно, лучшее лекарство, – похлопал он по паспортам. – Ребята примутся за дело, и я сумею пару деньков полежать. У нас все готово к операции. Будем хоронить немецкий транспорт с оружием для Франко… Скажи в Москве, чтобы на честность фюрера не рассчитывали. Я подготовил здесь письменный отчет о работе группы и финансовых расходах.

«Антон» вручил мне коробку игральных карт. В ней вместо карт была вложена его докладная записка. Я ее прочитала, записала содержание своим кодом в блокнот и объяснила ему, в какой обстановке я оказалась и что меня может ожидать. Отчет посоветовала немедленно сжечь.

Со свойственной ему прямотой «Антон» спросил:

– Ты уверена, что не притащила за собой «хвост»?

– Наверняка нет, – ответила я.

Его интересовало положение в нашей стране, в партии. Он очень неодобрительно отозвался о чинимых у нас репрессиях, сказал, что он этого не понимает и воспринимает как «массовый террор против ленинцев». Признаюсь, я не располагала аргументированными возражениями, хотя мы с мужем часто на эту тему говорили, сами не понимая, откуда вдруг в нашей партии оказалось столько врагов. Я так ему и сказала.

…«Антон» стал свидетелем оккупации Норвегии фашистской Германией. Его группа провела крупную акцию: потопила несколько военных немецких кораблей, заложив в них мины замедленного действия с часовым механизмом.

Гестапо удалось напасть на след «Антона», и он нелегально перешел в Швецию. Но и здесь гитлеровцы его обнаружили и потребовали у шведов его выдачи. Тогда мы предприняли свои меры.

«Кин» добился разрешения на свидание с «Антоном» в тюрьме и посоветовал ему «признаться» в шпионской деятельности против Швеции. «Об остальном мы позаботимся сами», – добавил «Кин». «Антон» этот маневр принял и дал показания, что занимался в Швеции шпионажем в пользу советской разведки. Тем временем в Москве оформлялось принятие в советское гражданство Вольвебера – таково было настоящее имя «Антона».

Переговоры со шведами закончились тем, что они отказались выдать его немцам, мотивировав свой отказ так – он должен быть судим по шведским законам.

После окончания войны Вольвебер, так и не дождавшись суда, был шведами освобожден и выехал в спасенную от фашистов Германию. Он был назначен министром внутренних дел ГДР. Во время венгерских событий в 1956 году Вольвебер, как мне рассказывали немецкие товарищи, занял резко отрицательную позицию в отношении ввода войск в Венгрию. За это он был снят с должности министра и исключен из партии (СЕПГ). Вскоре он умер.

В кабинете Александры Михайловны Коллонтай собрались ее советники и военный атташе. На столе были разложены разного размера чугунные осколки какой-то бомбы. Их доставили помощники военного атташе и члены нашей разведгруппы, действующие на севере Швеции. Из утренних газет мы уже знали, что в Северной Швеции взорвался неизвестно откуда запущенный снаряд огромной разрушительной силы. Что это? Своего рода тунгусский метеорит? Но на каждом осколке выдавлено четко «Made in Germani».

В тот же день гитлеровцы оповестили мир через газеты и радио, что «Советы запустили на нейтральную Швецию таинственный снаряд». В правых и профашистского толка шведских газетах началась разнузданная антисоветская истерия.

– Несомненно, – вертит в руках бесформенный осколок Александра Михайловна, – это провокация.

Но надо разобраться, что к чему. Не первый раз Германия старается поссорить Швецию с Советским Союзом, вовлечь ее в войну, заполучить свежие шведские дивизии, флот. На какие только ухищрения не идут немцы, чтобы запугать шведского обывателя советской угрозой.

– Почему гитлеровцы указывают обратный адрес, почему бы им не выдавить штамп: «Сделано в СССР»?

– По моим данным, – отвечает военный атташе послу, – немцы изобрели новое оружие, ракету дальнего действия. Запускают ее с катапульты.

– Но зачем было запускать снаряд на Швецию? – задает вопрос Александра Михайловна.

– Наши сведения таковы: идет испытание этого оружия, – говорит Николай Иванович. – В самой Германии его не испытаешь: и территория не позволяет, и зачем разрушать свое, когда можно использовать нейтралов?

Завязался оживленный обмен мнениями. Сошлись на том, что это действительно испытание и немцам необходимо знать, где упал снаряд, какие разрушения причинил, какой глубины воронка, ее диаметр. Им необходимо получить точные сведения. По дипломатическому протоколу МИД Швеции обязан направлять ноту МИД Германии с описанием времени, места и разрушительных действий, причиненных снарядом, о человеческих жертвах. А это немцам и требуется. Если их расчеты будут нотой подтверждены, шведы могут спать спокойно, если же нет – нужно ждать очередного скорректированного удара, нового запуска.

Военный атташе развернул карту Европы, взял со стола линейку и измерил расстояние от центра Германии до места падения снаряда в Швеции, затем измерил расстояние до Великобритании, Швейцарии, Турции, СССР и, потерев ладонью лоб, решительно сказал:

– Мне кажется, этот снаряд рассчитан в первую очередь против Англии.

– Совершенно согласна с вами, – говорит Александра Михайловна.

И, развивая эту мысль, подчеркивает, что не случайно применение этого оружия совпадает с предстоящим открытием второго фронта. Живая сила у немцев на исходе, им нужно деморализовать народ Великобритании, заставить Англию уступить, выйти из войны, заключить с Германией сепаратный договор.

– Пока же нам надо сделать все, чтобы погасить здесь антисоветскую истерию. Я поеду сейчас в МИД, – заключила Александра Михайловна.

Проходит несколько дней, и гитлеровцы уже в открытую заявляют, что новое оружие возмездия – «Фергельтунгсваффе», кратко «ФАУ-1» – предназначено для Англии.

За последующие месяцы тысяча четыреста две ракеты были применены против Англии. Пятьсот семнадцать «ФАУ-1» взорвались в Лондоне, крушили, сжигали жилые дома, целые кварталы. Но англичане выстояли, и никакие ракеты спасти Гитлера и его клику уже не могли.

…В советскую колонию прибыли в командировку два молодых человека. Они не скрывали того, что являются военными летчиками, фронтовиками. На собрании в посольстве они полушутя-полусерьезно заявили, что посланы сюда с целью ознакомить советских людей с положением на фронтах.

На самом деле их приезд был связан с секретной операцией по закупке инструментов из знаменитой шведской стали, необходимые для нашей авиационной промышленности. По договору с Германией шведская руда и стальные изделия начисто вывозились немцами. Военная техника Германии – танки, артиллерия, самолеты на одну треть были оснащены шведскими шарикоподшипниками (СКФ), и немцы строжайше следили за тем, чтобы ни один грамм шведской стали не попал в руки их противников.

С советской стороны в операции по закупке шведских инструментов участвовали торгпред, косвенно, посол и «Кин». Переговоры велись втайне, и шведы шли на эту сделку с опаской. Они потребовали, чтобы оплата за их изделия была осуществлена русской платиной. «Кин» получил бруски платины диппочтой и, показав их мне, спросил: «Что это?» Я увидела на столе продолговатые тусклые чушки со скошенными краями и какими-то вдавленными знаками. «Это олово?» – спросила я, вспомнив свою работу в юности паяльщицей на заводе в Смоленске. «Пощупай», – предложил он. Я схватила чушку, но еле оторвала ее от стола – такая она была тяжелая. Первый раз в жизни я видела внешне не столь блистательную, но безмерно тяжелую, дорогую, благородную русскую платину…

Летчики прилетели прямо из Москвы, пересекли линию фронта, и шведское правительство организовало их посадку на запасном аэродроме.

Рано утром пилот и штурман уехали из посольства. Им дали с собой большую сумку с очень красивыми яркими зажигалками – подарок от работников советской колонии их воинской части. Исчезли они так же внезапно как и появились.

Коллонтай направила телеграмму о вылете самолета. Командир заверил, что обратный путь тщательно отработан и согласован с соответствующими штабами. Но до Москвы они не долетели – были сбиты огнем вражеской артиллерии.

Наши товарищи хотели сфотографироваться с этими веселыми, обожженными войной парнями, но они были суеверны…

Облик озорного пилота и чернявого штурмана, влюбивших в себя всю советскую колонию, до сих пор в моей встревоженной памяти.

В то утро «Кин», как всегда, поднялся рано, сунул мне под подушку записку и умчался. Он каждое утро один час играл в теннис, а летом – в регби. Это не было просто спортивным увлечением. На теннисном корте по утрам собирались дипломаты, шведские промышленники, связанные коммерческими отношениями с иностранными государствами. Здесь заключались торговые сделки, дипломаты старались сформировать общественное мнение по актуальным вопросам. И разведчики, конечно, тоже не упускали своего интереса.

Я проснулась, пошарила рукой под подушкой, нашла записку, в которой после слов признательности и любви написано: «А. М. пригласила меня для длительного конфиденциального, весьма важного разговора «t?te-a-t?te» [14]. Понятно, значит, теннис не состоялся, и «Кин» сидит сейчас в кабинете у Александры Михайловны.

Что же мне делать, раздумываю я, продолжить работу над историей Аландских островов [15], о которых наши газеты тогда писали как о револьвере, нацеленном на Ленинград, или испечь давно забытые пироги, тем более что сегодня воскресенье и по радио сообщили о нашем летнем успешном продвижении на Курском выступе и на Кавказе.

«Кин» вернулся взбудораженный, озабоченный, рассказал мне о беседе с Коллонтай. Постараюсь восстановить в памяти их диалог.

По моему восприятию, он выглядел так.

А. М. Очень, очень важно мне с вами посоветоваться. Сейчас даже шведы пересматривают, вернее, выправляют свой нейтралитет. Я вспоминаю, что король Густав V пожелал победы Гитлеру в войне против Советского Союза и грозил отречься от престола, когда шведское правительство готово было отклонить германское требование о транзите их войск и техники через Швецию… Времена наступили иные.

К. Вы правы. Вспомните, вопреки давлению Берлина шведы не пошли на запрет компартии.

А. М. Я все время думаю, как при помощи тех же шведов вырвать Финляндию из этой войны. Вы хорошо знаете эту войну, ее людей. Давайте вместе подумаем, как подойти к этому.

К. Да, мне довелось работать там четыре года.

А. М. И вы вели с финнами переговоры о заключении добрососедского соглашения.

К. К сожалению, финал был драматичный.

А. М. Мне бы хотелось знать, как все это начиналось и проходило. Я об этом наслышана, много читала, а сейчас мне важно узнать обо всем из первых рук.

К. Это было в 1938 году. В начале апреля я был вызван из Хельсинки в Москву. Обычно каждый вызов объяснялся – к чему следует быть готовым. Но даже прибыв в Москву, на Лубянку, мне было сказано только то, что меня вызывают на самый верх.

Хорошо помню – это было 7 апреля утром у Спасских ворот я предъявил дежурному офицеру свое удостоверение личности. Молодой человек в гражданской одежде предложил проводить меня. В правительственном корпусе Кремля я был впервые. В приемной, очевидно, дежурный секретарь, взглянув на часы, сказал: «Присядьте, пожалуйста, через пять минут вас примут». Я еще не понимал, кто меня примет и по какому вопросу. Но вот раздался тихий звук зуммера. Секретарь распахнул дверь и пригласил меня пройти. Я вошел в кабинет и, к моему изумлению, увидел Сталина. Я стал по стойке «смирно».

Иосиф Виссарионович вышел из-за стола.

«Здравствуйте, здравствуйте, надеюсь, вы знакомы, – указал он рукой на присутствующих здесь Молотова и Ворошилова. – Присаживайтесь. Расскажите, пожалуйста, о себе, мне тут дали о вас «объективку», а я предпочитаю лучше раз увидеть и услышать».

Я доложил свою несложную биографию.

Затем Сталин стал подробно расспрашивать меня о Финляндии и проявил при этом хорошее знание истории и культуры нашего соседа.

«Сосед невелик, но границы его с нами уже растянулись более чем на тысячу километров. Кроме того, мы соседствуем с ним на Баренцевом море и на Балтике».

Сталин был хорошо осведомлен не только о политической, экономической и культурной жизни страны, он интересовался вооруженными силами, регулярной армией, воздушными и военно-морскими флотами и военными формированиями партии ИКЛ [16].

Когда я сказал, что финны имеют два крейсера – «Ильмаринен» и «Вяйнямойнен», Сталин живо отреагировал: «О, это из древнего финского эпоса «Калевала». Спросил он также, много ли сохранилось у финнов карельской березы, поинтересовался, чем финны привлекают в свои реки и водоемы угрей из Саргассова моря [17]. Задал вопрос, знаком ли я с композитором Сибелиусом. Я был поражен широким диапазоном познаний Сталина. Как видно, к этой беседе он основательно подготовился.

А. М. О, я знаю, он на это и рассчитывал. Иосиф Виссарионович любит произвести впечатление.

К. Иногда Сталин делал паузу, молчал и молча чистил свою трубку, набивал ее свежим табаком. Трубка в его руке походила на четки. Он все время «играл» ею – постукивал по столу, посасывал, разжигал, и я заметил, что Сталин, как и я, левша. Но я, как и он, пишу правой рукой.

A. M. A мне кажется, что он больше действует не правой, – многозначительно сделала она ударение на последнем слове.

К. И все же я не понимал, зачем я тут понадобился.

А. М. Какие вопросы вам задавали Молотов и Ворошилов?

К. Пока Сталин меня расспрашивал, они молчали. Наконец Иосиф Виссарионович, обратившись к ним, спросил: «Ну, как ваше мнение, поручим ему?» Оба в знак согласия кивнули головой. «Так вот, дорогой товарищ, товарищ…» – замялся Сталин. «Рыбкин», – подсказал я. Сталин засмеялся. «У вас, разведчиков, всегда столько фамилий, профессий, что вы, наверное, в них сами запутались… Мы решили уполномочить вас вести строго секретные переговоры с правительством Финляндии. Молотов вставил: «Полпреда Асмуса мы отозвали, и вы будете временным поверенным в делах. До приезда нового полпреда». – «Вы решили, – спросил Сталин у Молотова, – послать туда этого директора электростанции, как его? Древесный? Деревянный?…» – «Деревянский», – уточнил Молотов. «Но об этих переговорах ни одна душа не должна знать, – предупредил Сталин. – Речь идет о нашем желании заключить с Финляндией двусторонний оборонительный договор на случай, если Германия через территорию Финляндии напала бы на Советский Союз. СССР со своей стороны даст гарантии о своих мирных намерениях в отношении Финляндии и обеспечит независимость страны».

А. М. Оборонительный договор, – как бы взвешивая произнесла Александра Михайловна. – Это было бы то, что надо.

К. Я выразил сомнение: Финляндия вряд ли согласится на такое соглашение. Она увязла в своих обязательствах гитлеровской Германии. С помощью и силами германских специалистов финны возводят мощную линию укреплений на границе с Советским Союзом. «Это нам известно, – подтвердил Ворошилов. – Маннергейм большую часть времени проводит в Германии. Финские военачальники окончили германские военные академии». Я заметил, что следует учитывать и то, что профашистские военные отряды втрое превосходят регулярную армию Финляндии. Антисоветская кампания приняла в стране широкий размах.

«На кого ориентируется министр иностранных дел Холсти?» – спросил меня Молотов. «Безусловно немецкой ориентации», – ответил я.

Сталин сказал: «Объясните финнам, что советское правительство полно желания уважать независимость и территориальную целостность Финляндии. Но мы абсолютно убеждены, что Германия вынашивает далеко идущие планы агрессии против СССР, и следует Дать понять, что если германская армия высадит свои войска на территорию Финляндии и обрушит оттуда атаки на нашу страну, Советский Союз не собирается пассивно ждать, пока немцы прибудут в Райяёки [18].

А. М. Очень, очень интересно. Я знаю, что за год до этого Холсти приезжал в Москву, заверял советских руководителей, что Финляндия желает жить в мире со своим восточным соседом и что Ворошилов предложил дать какие-то гарантии этому, но Холсти сослался на то, что такие вопросы решает правительство. А финское правительство никак не реагировало.

К. Сталин стал шагать по ковровой дорожке в своих мягких сапогах и размахивал трубкой, которую он все время держал в левой руке.

А. М. У Сталина правая рука плохо действует.

К. Я этого не заметил… Сталин продолжал ходить и как бы разговаривал сам с собой. «Вы подумайте, – говорил он, не обращаясь, собственно, ни к кому, – современная артиллерия способна расстрелять Ленинград с Карельского перешейка. Было бы очень важно заключить соглашение с Финляндией об обмене территориями. Они отодвигают свою границу, скажем, за Выборг, а мы их компенсируем районом, богатым карельской березой и мачтовым лесом с территории Карелии. Ведь финны на своей стороне все вырубили, лес снесли. Но это следующий этап…»

Я выразил сомнение, что коалиционное правительство Каяндера в этой антисоветской обстановке, создавшейся в стране, способно пойти на какие-то шаги, в которых не заинтересована гитлеровская Германия.

Сталин сердито посмотрел на меня и спросил: «Вы сомневаетесь в своих способностях?» – «Нет, Иосиф Виссарионович, сомневаюсь в способностях финляндского правительства».

«А с Таннером можно говорить? Ведь он основатель социал-демократической партии Финляндии, партии очень влиятельной, известный государственный деятель, президент Международного кооперативного альянса». Я сказал, что Таннер занимает резко антисоветские позиции.

Разговор длился, наверное, два часа. Сталин интересовался также возможностями разведки.

Я вернулся в Финляндию, встретился с Холсти. Тот выслушал и сказал, что доложит премьер-министру, но поинтересовался, подразумеваю ли я, говоря о возможной советской помощи Финляндии, продажу ей советского оружия. Я ответил, что при переговорах об экономической помощи, возможно, будет принят во внимание и этот вопрос. Холсти сказал также, что без консультации с правительствами других Скандинавских стран едва ли Финляндия может решать эти вопросы.

Переговоры с финнами велись целый год. В октябре 1939 года, когда уже началась мировая война, советское правительство пригласило финскую правительственную делегацию в Москву, но переговоры закончились полным крахом.

А. М. Да, во всем мире эта война стала весьма непопулярной. Такой колосс, как Советский Союз, обрушился на маленькую Финляндию. Стоило многих усилий уговорить шведов не ввязываться в эту войну на стороне Финляндии… Сейчас ситуация иная, – резюмировала Коллонтай. – Теперь, думаю, можно уговорить шведов выправить свой нейтралитет, запретить немцам транзит войск и военной техники через Швецию на север Финляндии, а также использование шведского воздушного пространства для курьерских самолетов и шведских морских вод для перевозки немецких военных грузов. Скажите, есть ли в Финляндии сильная организованная антигитлеровская оппозиция, готовая вывести финнов из войны?

К. Конечно, есть. Это прежде всего Паасикиви, дипломат, бывший посол в Швеции, молодой парламентарий Кекконен, жена главного редактора газеты «Сосиали Демократи» журналистка Сюльви Кюлики-Кильпи. Жена Таннера, как ни странно, в отличие от мужа стоит на крайне левых позициях, но большого влияния в социал-демократической партии не имеет. К сожалению, активная группа борцов за мир изолирована от общества – большая часть оппозиции заключена в тюрьмы.

А. М. Нам сегодня необходимо действовать сообща. Я надеюсь на вашу помощь, на помощь военного и военно-морского атташе, на моих советников, на торгпреда. Мне нужна очень подробная информация – кто нам может способствовать в этом деле и кто будет препятствовать в Швеции и в самой Финляндии против ее разрыва с Гитлером.

…И началась целенаправленная работа всех звеньев: посольства и торгпредства, нашей службы, поиски контактов с людьми, которые могут способствовать выводу Финляндии из войны.

Александра Михайловна почти каждый вечер общалась с членами своей «команды», чтобы выслушать информацию и различного рода рекомендации. Она старалась воздерживаться от комментариев, вынашивая какой-то свой план.

«Красная капелла» – наша разведывательная группа – действовала в Берлине еще до войны. Первые ее шаги связаны с приходом к власти Гитлера. В эту глубоко законспирированную группу входили представители прогрессивной немецкой интеллигенции, офицеры генерального штаба, бывшие руководящие деятели либеральных партий.

Еще находясь в Москве, мы восхищались самоотверженной деятельностью «краснокапельцев» и каждый раз с душевным трепетом ждали от них вестей…

И вот здесь, в Швеции, в 1942 году мы получаем сверхоперативное задание Центра: немедленно подыскать подходящего человека, которому можно доверить передачу для «Красной капеллы» нового шифра и кварцев для радиостанции.

«Кин» и я прибыли в здешнюю резидентуру практически на пустое место и только-только обзаводились нужными связями и приобретением агентуры.

Прежде всего надо было найти человека, имеющего деловые связи с Германией, совершающего регулярные поездки из Стокгольма в Берлин. Стали искать такого среди наших довоенных промышленных и коммерческих клиентов. Но, увы, многие из них, после того как война прервала торговые отношения с Советским Союзом, связались с фирмами других стран, преимущественно с английскими, а некоторые предпочли немецкие.

Кроме всего прочего, нам требовался человек абсолютно надежный, кому мы могли бы доверить уникальную ценность, которой располагала наша разведка в Европе, – неповторимую «Красную капеллу».

Мы понимали всю важность и ответственность задания. Тем более что срок нам был дан архикороткий – две недели.

Трудно передать наши переживания и каких усилий стоило найти такого человека. Дорожили каждой минутой. Перебрали десятки и десятки персонажей. «Проиграли» самые, казалось бы, невероятные и непредсказуемые варианты. И наконец – о счастье! – нашли.

Меня пригласила жена чехословацкого посланника на дамское чаепитие, и там я познакомилась с женой шведского промышленника, русской по происхождению, но родившейся в Швеции. У нас сразу установился контакт, и мы с «Кином» подружились с этой семьей.

…Это был человек, назовем его «Директор», который в любое время мог отправиться в Берлин по своим коммерческим делам. Я не называю его имени, возможно, он еще жив.

Нужно побывать в нашей шкуре, чтобы понять, как невероятно сложно в течение фактически нескольких суток не только привлечь, но и обучить нового агента правилам конспирации, умению вовремя учесть назревающий срыв, предусмотреть и предотвратить любые случайности.

Наш новый знакомый, теперь уже друг, с немалым трудом воспринимал тонкости и сложности предстоящей работы. Ведь раньше ничего подобного он не знал.

А задание выглядело так. Он должен по приезде в Берлин посетить кладбище и под скамейкой у одной могилы закопать крохотную коробочку с кварцами для радиостанции. На следующий день встретиться со «Старшиной» – руководителем «Красной капеллы» – и передать ему шифр.

Но как провезти шифр? Я придумала. Взяла кусок тончайшего белого шифона, приклеила кончики воздушной материи к листу бумаги. Вставила эту комбинированную прослойку в пишущую машинку и напечатала на ней шифр, порядок пользования им и условия работы радиостанции. Затем углы шифона срезала и сняла его с бумаги. Напечатанный текст оказался совершенно незаметным. Прочитать можно было, только наложив шифон на белый лист бумаги.

Я купила два одинаковых галстука, распорола один и вырезала из его внутренности часть фланели, которая прилегает к шее. Эту часть я заменила сложенным раз в восемь шифром с текстом, напечатанным на машинке. Зашила галстук и с победным видом предложила «Кину» определить, в каком галстуке спрятано письмо на шифоне. «Кин» долго прощупывал оба галстука, обнаружил – и то не сразу – швы, но похвалил за первоклассную портновскую работу.

Весь вечер «Кин» растолковывал «Директору», как действовать. Галстук «с начинкой» он должен повязать себе на шею, а в коробочку для запонок вложить кварцы и закопать на кладбище в условленном месте. При встрече со «Старшиной» передать ему галстук с шифром, а другой такой же надеть на себя. Все, казалось, проще простого, но «Директор» никак не мог уяснить, почему понадобилось два одинаковых галстука. Понял лишь после популярного объяснения «Кина»: «За вами и «Старшиной» может быть слежка. Пришел на встречу в одном галстуке, а ушел в другом. Явная улика!»

Пока «Кин» обучал «Директора» элементарным правилам поведения разведчика, я занималась с его женой, назовем ее «Катрин», учила вышивать русской гладью. «Катрин» с восторгом восприняла мои уроки и сказала, что у нее сохранился вышитый гладью ночной чепец ее бабушки.

Все эти дни мы вели активную шифрованную переписку с Центром. «Добро» на вербовку «Директора» под личную нашу ответственность было дано, план действий утвержден.

И вот он улетел на три дня в Берлин. Мы напряженно ждали его возвращения. И что же? «Кин» в условленное время пошел к нему и вернулся вконец расстроенный.

– Ты знаешь, «Директор» не выполнил нашего задания. – Я ахнула. – Он уверял меня, что, как только сел в самолет, все стали обращать внимание на его галстук. Когда шел по Берлину или ехал в метро, тоже отмечал подозрительные взгляды. Галстук не давал ему покоя. Он даже не решился ехать на кладбище. И все привез обратно. Ты подумай…

Признаться, мы были потрясены этой неудачей. Но психологию человека, впервые выполняющего конспиративное задание, можно понять. Его «заклинило» на этом злосчастном галстуке. Всю дорогу ему мерещилось, что встречные только и глядят на коварное украшение, повязанное под воротником его рубашки.

Мы доложили Центру об этой истории, объяснили случившееся неопытностью человека. Сообщили, что на следующей неделе он снова полетит в Берлин и мы со всем тщанием морально и «технически» подготовили его к выполнению задания. В ответ получили крепкий нагоняй. «Плохо работаете». Все же Центр вторичную поездку «Директора» разрешил.

На этот раз «Директор» вернулся сияющий, заявил, что все сделал, как поручено, и сам удивляется, откуда У него появилась такая смелость.

Шлем шифровку в Центр. Деловую, спокойную.

Прошло три-четыре недели. Вдруг получаем телеграмму, похожую на разряд шаровой молнии. «Ваш «Директор» – провокатор. Все члены «Красной капеллы» арестованы и казнены». Центр предложил направить «Директора» в Берлин на связь с нашим бывшим агентом, работавшим в гестапо и разоблаченным, как «двойник». Связь с этим «двойником» прервана. «Вы увидите, – говорилось далее в шифровке, – что «Директор» вернется из Берлина еще более готовым к услугам нам…»

Мы просидели с «Кином» всю ночь, не сомкнув глаз. Оплакивали гибель героев «Красной капеллы». Обдумывали происшедшее. Взвешивали все «за» и «против». Как мы могли напороться на провокатора? Неужели ошиблись? И оба пришли к заключению, что в этом провале «Директор» не повинен.

«Директор» – честный человек. Словно рентгеном мы просветили множество деталей в его поведении, в его биографии, в его отношениях с нами, все нюансы, которые не изложишь ни в письме, ни в устном докладе.

Мы запротестовали. Что же получается? Если «Директор» – провокатор, он останется ненаказанным, если он честен, в чем мы уверены, его там схватят и он безвинно погибнет на плахе. Этого допускать нельзя. Погибнет ради чего? Ради того, чтобы Центр убедился в своем неправильном предположении? Не велика ли цена этой жертвы?

Мы настойчиво пытались доказать Центру свою правоту. Последовал приказ: «Выполняйте указание». Мы снова просим все взвесить. В ответ – грубый окрик. Тогда мы решили обратиться к наркому. Просили отменить указание главка, не губить человека.

Через пару дней пришел ответ. Посылка «Директора» в Берлин отменяется, с ним предложено прекратить всякую связь. «Кину» приказано отбыть в Москву. Я все поняла – нас решили наказать за непослушание.

…Борис Аркадьевич улетел на английском самолете в Лондон. Взял с собой теплые вещи: смену белья, плед, какие-то консервы, пару обуви. Багаж его не мог превышать пятнадцать килограммов. Так положено, ни грамма сверх!

А в это время в Лондоне наши торговые представители закупили партию пенициллина – новейшего антибиотика, который англичане уже ввели в промышленное производство.

Посол Иван Михайлович Майский объяснил Борису Аркадьевичу, что это чудодейственное лекарство способно спасти жизнь сотням тысяч людей. Просил взять с собой пятнадцать килограммов пенициллина.

Борис Аркадьевич все понял. Чемодан со своим имуществом передал жене Майского в пользу Красного Креста. Поблагодарил за драгоценный груз и сказал: «Только бы не сбили проклятые фрицы в пути. Везу ведь тысячи жизней».

Лететь в Москву ему довелось через Францию, Португалию, Испанию, Алжир, Ливию, Египет, Иран, Ирак, Баку. В Африке шла война. По прибытии в Москву Борис Аркадьевич был направлен на фронт.

…Только после окончания войны было документально установлено, что «Красную капеллу» провалил не «Директор», а другой европейский агент из военной разведки. «Директор» был реабилитирован, а с полковника Рыбкина снято тяжкое обвинение.

Мы встретились с Александрой Михайловной Коллонтай у входа в посольство. Она вышла из машины, я соскочила с седла велосипеда.

– О, кстати, вы мне нужны, – сказала Александра Михайловна.

Горничная Рагнер ждала у раскрытого лифта, чтобы его кто-нибудь не перехватил и не заставил посла ожидать. Я обратила внимание на ярко-красные пятна на лице и шее Александры Михайловны. Глаза ее лихорадочно блестели и были, как мы их называли, «грозовыми». Я молчала и решила не задавать вопросов, видя, что Александра Михайловна чувствует себя плохо, явно поднялось давление. Она заметила мой тревожный взгляд и сказала:

– Была у Гюнтера, изругалась. Министр всячески оправдывался. Мол, это никакое не нарушение нейтралитета: немцы везут через Швецию раненых или возвращают выздоровевших, то же самое с военной техникой, в ремонт и из ремонта. Я выложила ему всю цифирь, которую от вас получила…

И тут я, к ужасу своему, вижу, что у нее вдруг скривились губы, перекосилось лицо и она медленно сползает по стенке лифта. Мы с Рагнер подхватили ее. Лифт остановился, и бесчувственную Коллонтай мы внесли в ее квартиру.

Мгновенно был собран консилиум. Врачи признали положение безнадежным. Пришла карета с красным крестом. Александру Михайловну положили на носилки, она была без сознания. Ее поместили в больницу.

Слухи о болезни Коллонтай распространились по всей стране, газеты предсказывали печальный конец. Журналисты с блокнотами в руках круглосуточно дежурили в приемном покое на первом этаже больницы Красного Креста. У Александры Михайловны перебывали все «звезды» здешней медицины и все предсказывали неминуемый летальный исход. Кто-то посоветовал пригласить молодого профессора Нонну Сварц, уже имевшую в Стокгольме хорошую репутацию.

В холле перед палатой Коллонтай были советники и дипломатические работники посольства, сменяли друг друга. Нонну Сварц разыскали на каком-то ученом симпозиуме. И вот она здесь. Высокая, спортивной стати, красивая, очень молодая, по виду лет 25 – 30. Профессор подробно ознакомилась с заключениями других специалистов, обследовавших Александру Михайловну, и с чувством неудовлетворенности отодвинула папку.

– Я должна обследовать госпожу министра, – сказала она и прошла в палату.

Мы сидели молча. Ждали заключения профессора. Она вышла погруженная в свои размышления. Наши мужчины поднялись.

– Положение весьма и весьма тяжелое. Жить мадам министр осталось недолго, несколько дней. Она лишена дара речи, парализована вся левая сторона. Однако надежда у меня теплится. Я могу предложить одно средство, которое прошло процесс эксперимента, но еще не утверждено, – и она назвала по-латыни лекарство. – Это сильное средство, оно должно вызвать кризис: или – или… Продлить существование можно лишь на несколько дней, лекарство же это даст немедленный эффект…

Я видела, как растерялись наши мужчины. Запрашивать Москву нет времени. А все мы в таких вопросах некомпетентны. Разгорелась острая дискуссия шепотом. Одни говорили, что надо довериться профессору Нонне Сварц, другие считали, что немедленная

смерть от этого лекарства ляжет невыносимо тяжелым грузом на наши плечи.

– Я жду, – раздался требовательный голос профессора. – Я ждать могу, но болезнь ожидания не терпит.

Старший советник Владимир Семенович Семенов сказал:

– Надо вверить судьбу Александры Михайловны в руки профессора. Иного выхода нет.

Получив согласие дипломатов, профессор Сварц сделала знак сопровождавшей ее медсестре, та подала ей свежий халат и понесла за ней аккуратный кожаный саквояж, очевидно медицинского назначения.

– Omnia mea mecum porta [19] – кивнула профессор на саквояж.

Наступили мучительные минуты. Курильщики нервно поглощали антиникотиновые леденцы, боялись произнести лишнее слово. Прошло десять, пятнадцать минут, полчаса, сорок пять минут, прошел уже час. Что же это значит? Хорошо это или плохо?…

Наконец профессор вышла из палаты. Все краски погасли на ее цветущем лице. Она была бледна.

– Мадам Коллонтай будет жить, – говорит она и почти падает в кресло. – Мадам министр пришла в себя и даже узнала меня.

Владимир Семенович расцеловал руки профессора, даже не заметив, что они были в резиновых перчатках.

Нонна Сварц выходила из здания больницы Красного Креста сквозь строй журналистов, повторяя: «Мадам министр будет жить, мадам Коллонтай родилась под счастливой звездой».

На следующий день газеты писали, что в отличие от прошлогодней утки, подкинутой Геббельсом в шведскую печать, о смерти Черчилля, на этот раз шведские газеты воздержались от преждевременных мрачных прогнозов и сообщили, что «мадам Коллонтай будет жить».

Шли недели и месяцы медленного, но верного выздоровления. Восстановилась речь, но левая рука и нога остались неподвижны. Александра Михайловна передвигалась в коляске. После больницы, осенью 1943 года, ее перевезли в санаторий Мёсеберг, на юге Швеции. Туда к ней не реже двух раз в неделю (чаще врачи не разрешали) приезжали работники посольства.

Со мной в то же время произошла беда. Мне пришлось перенести тяжелую операцию, после которой врачи рекомендовали реабилитироваться в санатории, и Александра Михайловна потребовала, чтобы меня привезли к ней в Мёсеберг.

Я провела с Александрой Михайловной целый месяц, который стал для меня университетом. За эти дни совместного пребывания в санатории мы ближе узнали друг друга и о многом было переговорено. Я глубже и лучше познала ее облик и хочу рассказать о своих собственных наблюдениях, о которых ни в каких книгах не сказано. Ведь большинство биографов лично не встречались с Александрой Михайловной и писали со слов других или использовали архивные материалы.

С чего же начать? Начну с ее образа жизни, с ее облика женщины.

…Квартира Александры Михайловны. Здесь редко кто бывал. Встречи с сотрудниками посольства, иностранными дипломатами, шведскими гостями происходили в официальных апартаментах посольства на Виллагатен, 16, на втором этаже. А ее квартира – на третьем. Три маленькие комнаты: гостиная, кабинет и спальня. В гостиной круглый стол, покрытый старинной плюшевой скатертью, два кресла возле, у стены диван. На столе всегда ваза с цветами… Домашний кабинет не больше шести-семи метров. Маленький дамский письменный стол на выпуклых точеных ножках, на нем чернильный прибор. На стенах в рамочках портреты родных и близких. Книжный шкаф с любимыми книгами. В спальне торцом к стене широкая тахта, зеркальный шкаф. У двери на балкон – кресло-качалка. На балконе кормушка для птиц и ящичек с конопляным семенем. У тахты на стуле старенький патефон с единственной пластинкой: под мелодию вальса «На сопках Маньчжурии» Александра Михайловна утром делала зарядку. Никаких статуэток, украшений, картин в квартире не было. В спальне – большой портрет подруги, Ларисы Рейснер, погибшей в 1926 году.

Я уверена, что у горничной Коллонтай, Рагнер, квартира была обставлена более комфортабельно, за исключением книг, конечно.

…А вот служебный кабинет был в другом стиле. Светлые стены увешаны фотографиями. В простенке между окнами – портрет Владимира Ильича Ленина. Такая необычная фотография: лицо гладко выбрито, умную усмешку не скрывают усы и борода, и под высоким лбом особенно привлекают внимание темные глаза. Фотография 1910 года в Париже. Именно тогда Александра Михайловна металась и искала свой путь – с кем идти и решила: с большевиками, с Ильичем. Но решение это пришло не сразу. Она находилась в плену обаяния личности Георгия Валентиновича Плеханова. Его фотография висит между книжными шкафами… Старые добрые друзья и единомышленники: Клара Цеткин, Роза Люксембург, Карл Либкнехт. Александра Михайловна несколько лет работала в германской социал-демократической партии, в левом крыле ее… Лаура и Поль Лафарги. С дочерью Маркса Лаурой и ее мужем Полем Лафаргом Александра Михайловна подружилась в Париже в годы эмигрантских скитаний… В комиссарской куртке Яков Михайлович Свердлов… Надежда Константиновна Крупская… Алексей Максимович Горький… Анатолий Васильевич Луначарский… Джон Рид… Бернард Шоу, изображенный карикатуристом Леем в виде боксерской перчатки. Фритьоф Нансен… Август Стриндберг… Соратники, друзья, добрые знакомые. Почти на каждой фотографии – автограф.

Одна стена в кабинете занята книжными шкафами. Здесь пухлые в желтом картонном переплете томики первого издания собрания сочинений Ленина с многочисленными закладками. Большая справочная библиотека по вопросам международного права, дипломатических отношений, книги видных государственных деятелей мира. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Сочинения Пушкина, Гоголя, Некрасова, Гёте, Гейне, Шиллера, Шекспира, Мольера, Бальзака, Ибсена, Стриндберга. Многоязычная библиотека говорит о том, что владелец ее – полиглот с широким кругом интересов. Александра Михайловна читает все только в подлиннике.

На полу ковер неброских тонов, с протоптанной дорожкой от дверей к столу, подарок Серго Орджоникидзе.

В полированной поверхности письменного стола отражается хрустальная ваза. В ней всегда свежие розы золотистых оттенков. К чайным розам у Александры Михайловны страсть с юных лет. Большой перекидной календарь испещрен пометками не только на день сегодняшний, но и на много дней вперед. В нем Александра Михайловна записывает памятные даты: дни рождения членов советской колонии, своих друзей, чтобы вовремя поздравить, национальные праздники иностранных государств, предстоящие приемы. В маленькой изящной конторке – стопки нарезанной бумаги, конверты, остро отточенные карандаши, визитные карточки. В особом отделении – письма, требующие ответа, впрочем, это отделение к вечеру освобождается. В обычае Александры Михайловны отвечать на письма, от кого бы они ни поступили, в тот же день. Деликатно тикают настольные часы в деревянной оправе. Каждая вещь всегда на своем месте, можно найти ощупью. Даже в самые бурные дни деятельности советского посла на столе образцовый порядок.

Письменный стол стоит торцом к окну. С левой стороны от рабочего жесткого кресла – тяжелая портьера. И мало кто знает, что за портьерой скрывается продолговатое зеркало и полочка под ним с расческой, пудреницей, губной помадой, духами, карандашом для бровей. Секретарь докладывает об очередном посетителе и знает, что надо помедлить минутку, пока Александра Михайловна отвернет портьеру, взглянет в зеркало, проведет расческой по челке, обмахнет лицо пуховкой, проконтролирует себя – не слишком ли усталый вид.

…О нарядах Коллонтай писали газеты, и Александра Михайловна смеялась до слез, читая о драгоценных фамильных шиншиллах, в которые досужие журналисты превратили ее шубу из канадской кошки, или о фамильных бриллиантах. Нет слов, Александра Михайловна была одета элегантно, чуть-чуть модно и из моды выбирала только то, что ей шло, нравилось. У нее был свой, «коллонтайский» стиль во всем. Тонкие руки не соответствовали несколько располневшей с годами фигуре, но пышные рукава, перехваченные в нескольких местах лентами, воротник «а-ля Медичи» превращали скромное строгое платье в королевское.

Александра Михайловна не признавала вязаных кофт. «Это старушечье одеяние», – говорила она, и, если в квартире или кабинете было прохладно, она набрасывала на плечи накидку, сделанную, очевидно, из старого бархатного платья и опушенную по краям беличьим или кроличьим мехом.

Она умела носить вещи и часто очень тактично давала советы нашим женщинам на этот счет. Скажем, придет машинистка на работу в платье из парчи. Александра Михайловна скажет: «Весьма милое платье, очень вам идет, но дело в том, что в этой стране принято носить на работу или костюм, или свитер неблестящий. Понимаете, мы должны приспосабливаться к местным обычаям. Хотя и в нашей стране вы вряд ли наденете такое платье на работу». Она охотно давала советы, что сделать, как сшить, и говорила. «Модно то, что вам к лицу, модно то, что скрывает какие-то недостатки в фигуре». И женщины на всяких собраниях, приемах, праздничных вечерах ловили взгляды Коллонтай, и каждой она умело подсказывала, что «хорошо», что «лучше», не говоря о том, что плохо.

Любимые духи Александры Михайловны были «Суар де Пари», и в свои семьдесят лет она пользовалась духами, карандашом для бровей, губной помадой, пудрой, но только «чуть-чуть».

Александра Михайловна всегда подбирала к своему костюму шляпу и потом сидела и подправляла ее, тоже «чуть-чуть». То снимет лишний цветок, то вуалетку повяжет иначе, вместо перышка приколет булавку под цвет платья, опустит ниже поля или, наоборот, поднимет. Я не раз заставала ее за этим занятием, и это было ее единственное рукоделие.

Кухонную стряпню она не любила. К еде относилась равнодушно. Утром чашка не очень крепкого чая с крохотной булочкой, кусочком сливочного масла и чайной ложкой мармелада. Обед самый неприхотливый, но зато к пятичасовому чаю всегда ждала от посольской поварихи Анны Ивановны меренги, или булочку с тмином, или какой-то новый, изобретенный Анной Ивановной кекс. Вечерний чай называла пиршеством, хотя это «пиршество» составляло всего одно небольшое пирожное. На ужин простокваша и ломоть черного хлеба.

В посольстве на приемах, как обычно, гостям предлагался коктейль, о котором в дипкорпусе подшучивали, и часто всякие безалкогольные напитки называли «коктейль а-ля мадам Коллонтай». Застолье в советском посольстве всегда, а особенно во время войны, было скромным. И если у американского посла к обеду подавалась фаршированная индейка и зимой свежая клубника, Александра Михайловна потчевала гостей вкусно, но не перегружая излишней пищей и не дурманя голову алкоголем. Сервировку стола она брала на себя. Для этого в буфете у нее был набор всевозможных фигурок, ваз. Посередине стола могли быть поставлены низкие вазы с цветами, или фарфоровые статуэтки, или шахматные фигуры – изделия и подарки художников-стеклодувов с фарфоровых заводов, палехских мастеров, резчиков по дереву, кости и других умельцев.

Я была свидетелем, когда Александра Михайловна указывала хозяйственнику развесить в столовой тарелки, которые она получала в подарок в первые годы революции от рабочих фарфоро-стекольных заводов. «Повесьте, пожалуйста, – говорила она, – вот эту». «Тарелка будет висеть, – продолжала она, – как раз напротив американского посланника Джонсона». На тарелке были изображены серп и молот, а по краю написано: «Кто не работает, тот не ест». «Он поймет намек, что давно уже пора открыть второй фронт». А против английского посланника сэра Виктора Маллета она распорядилась повесить тарелку с надписью: «Царствию рабочих и крестьян не будет конца». И при этом с усмешкой добавила: «Говорят, Маллет принялся изучать русский язык. Если не поймет, я ему переведу».

Александра Михайловна гордится тем, что ни одной государственной копейки на официальные подарки она не тратит: посылает дипломатам и государственным деятелям цветы, которые дарят ей.

…Коллонтай собирается на обед к английскому послу и осматривает многочисленные корзины с цветами. Цветы в посольстве всегда в изобилии – в корзинах, в вазах. Их присылают Александре Михайловне союзные дипломаты, шведские общественные деятели, писатели, художники – по всякому поводу и без повода, просто в знак почитания и признательности.

«Пошлите сэру Виктору Маллету вот эту, – говорит она секретарше, указывая на золоченую корзину с ландышами и крокусами, – только замените там карточку на мою визитную». И шофер отвозит корзину в английское посольство.

Вскоре в кабинете Коллонтай раздается телефонный звонок. Говорит сэр Виктор. «Мадам министр, неужели я огорчил вас – прислал цветы, которые вам не понравились, и вы их мне вернули». Александра Михайловна молниеносно находится: «О, что вы, сэр Виктор! Мне так понравилась ваша очаровательная корзина, что я заказала точную копию». – «Целую ваши руки и восхищаюсь вашим искусством», – отвечает посланник Маллет.

…В 9 часов утра Александра Михайловна спускается из своей квартиры в рабочий кабинет. По стуку каблуков на лестнице дежурная охрана посольства сверяет свои часы. И уже слышится звонкий, удивительно мелодичный и молодой голос: «Доброе утро! Вы не забыли, что сегодня приезжают дипкурьеры? Приготовлена ли для них комната? Очень хорошо. Спасибо… Анна Ивановна, чем это вам удалось так отчистить медные заслонки, сверкают, как на военном корабле. Да? Великолепно, но к этому порошку нужны еще и золотые руки… Александр Николаевич, поручите перевести статьи, отмеченные мною синим карандашом. В первую очередь из «Хувудстагбладет» и «Обсервера».

Александра Михайловна приходит к себе в кабинет, по пути в приемной чуть задерживается перед трюмо. Зеркало отражает среднего роста женщину в темном платье, о котором не скажешь «строгое». Какая-то деталь – брошка, белая кружевная подпушка под воротником, а главное, рукава придавали всегда нарядный и элегантный вид. Платьев не так много, а рукавов к ним несколько пар. Можно скомбинировать целый гардероб, отдать чуть-чуть дань моде, дипломатическому протоколу.

Голова увенчана слегка вьющимися подстриженными волосами, в которых поблескивают серебряные нити, высокий выпуклый лоб прикрывает челка.

На шее неизменная тоненькая золотая цепочка, к которой прикреплен лорнет.

Очки? Да, она ими пользовалась, когда сидела одна в кабинете и писала, но… «Очки больно давят на переносицу, очки можно забыть, потерять, лорнет же всегда при себе, а впрочем, – смеется Александра Михайловна, – не люблю я очков, не идут они мне».

Внимание собеседника приковывали глаза Александры Михайловны, большие, чуть скошенные складочками век, очень синие глаза, не поблекшие даже в преклонные годы. И над ними, как два чутких крыла, густые темные надломленные брови. Ни один портрет не мог передать этих глаз, освещенных большой мыслью, то по-матерински ласковых и чуть грустных, то лукавых и веселых, то грозовых. Но никогда их не заволакивало безразличие, равнодушие.

Рядом с ней не уживались будни, скука. Живая, темпераментная, веселая, она не любила даже на официальных приемах чинных и монотонных разговоров, всегда взрывала чопорную напыщенность остроумным словом. И никто так не умел смеяться и наслаждаться смехом, как Коллонтай. Смеялась она звонко, открыто, душевно.

Александра Михайловна обладала редким даром быть доступной, находить контакт с каждым человеком. В настольном календаре рядом с записью «обед у сэра Виктора Маллета» отмечен день рождения жены инженера торгпредства – послать открытку. Внимательна ко всем. С ней легко и просто и шоферу, и школьнику, и какой-нибудь старушке, пришедшей в посольство справиться о сыне, живущем в Советском Союзе. С первых слов пропадали у человека скованность, смущение. Она умела не подавлять, а возвышать человека.

Тяжело приходилось с ней иностранным дипломатам, сановникам, промышленникам. Сидит, бывало, в приемной какой-нибудь банкир, ворочающий миллионами, курит сигарету за сигаретой, поглядывает на часы. И, когда стрелка приближается к той минуте, на которую назначена аудиенция, начинает сдувать с себя пылинки, нервно поправляет галстук, одергивает полы пиджака, весь подбирается и перед самыми дверями старается отдышаться, чтобы не внести табачного дыма в кабинет.

Как-то я сидела у Александры Михайловны и докладывала ей о ходе работы в пресс-бюро. Она посмотрела запись в календаре, отвернула обшлаг, глянула на часы и сказала:

– Через пару минут ко мне придет Генеральный консул оккупированной Бельгии. Его эмигрантское правительство в Лондоне. Вы оставайтесь здесь. Этот визит вежливости продлится не более пяти минут, и мы с вами продолжим…

В назначенное время порог кабинета переступил высокий элегантный старик. Представился. Александра Михайловна сразу завязывает разговор не о погоде, не о театре, как принято на таких приемах, а о жгучем вопросе объединения сил против фашизма, о втором фронте.

Затем незаметно взглянула на часы – неуловимое, одной ей свойственное движение, означающее, что аудиенция закончена.

А старый консул замялся. У него еще личный вопрос. Он извлекает из нагрудного кармана небольшую фотографию на плотном картоне, протягивает ее Александре Михайловне.

Она вскидывает лорнет:

– Как? Это моя фотография. Здесь мне, наверное, лет семнадцать, но у меня нет такой. Откуда она у вас?

Консул широко улыбается:

– О, мадам, с тех пор прошло более полувека, а точнее – пятьдесят три года. Ваш папа был тогда начальником иностранного отдела русского генерального штаба. Я был всего адъютантом у нашего военного атташе. Вы иногда появлялись на балах.

– Да, но это бывало редко, я уже тогда бежала от светской жизни.

– Я же был на каждом балу, искал вас. Имел Дерзость посылать вам цветы, часами ходил возле вашего дома в надежде увидеть вас. Перед отъездом из России мне посчастливилось купить у фотографа этот ваш портрет. И сейчас, когда мое правительство предложило мне пост Генерального консула, я просил направить меня в Швецию, зная, что вы здесь. Я всю жизнь следил за вами. Читал ваши статьи и книги о рабочих, о социалистическом движении, не понимал вас. Когда узнал, что вы стали министром большевистского правительства, просто ужаснулся. Мне казалось, что вам уготована другая судьба. Увы, должен признаться, что в числе многих я не верил в прочность Советского государства. Сожалел о вас. А теперь пришел к вам, чтобы низко поклониться и высказать свое восхищение и глубокую признательность вам, вашей стране, вашему народу, который выносит на своих плечах судьбу нашей планеты.

Александра Михайловна протягивает консулу руку. – В большой жизни какие только дороги не перекрещиваются, какие только встречи не происходят.

Консул ушел. Александра Михайловна сидит, задумавшись, постукивает лорнетом по столу, улыбается своей далекой юности. Рассказывает мне, что тогда, в семнадцать лет, она шла вместе с отцом, стуча каблуками о торцы, прислушиваясь к звяканью шпор позади нее. О, юность! Жалеет ли она о ней? Нет. Каждая пора жизни по-своему прекрасна, неповторима, и, умудренная опытом большой жизни, старость тоже красива, если только каждый день заполнен заботами о чем-то большом, когда некогда оглянуться назад, а смотришь все время вперед. Тогда и старость отстает, не может угнаться за мудростью.

Вспоминается день 7 ноября 1943 года. В посольстве готовятся к приему. Прибудут шведские официальные лица и дипломаты союзных стран, а также стран, с которыми у Советского Союза существуют дипломатические отношения. Но японский и болгарский посланники на общий прием прийти не могут. Япония и Болгария в состоянии войны с США и Великобританией, а с Советским Союзом сохраняют дипломатические отношения.

Александра Михайловна предлагает мне помочь ей «занять» японского, а затем и болгарского посланника. Первым приходит поздравить с национальным праздником японский посланник. Входя, он низко кланяется, широко улыбается и поздравляет. Подают чай. Александра Михайловна заводит разговор о погоде, спрашивает, как переносит посланник шведский климат. Японский дипломат покашливает, нервничает, слова у него застревают в горле. Наконец он улучает момент и спрашивает:

– Госпожа министр, я имею поручение моего императорского правительства выяснить ваше личное мнение, как сложатся отношения между нашими странами после войны с Германией, которая, как теперь можно полагать, окончится вашей победой.

Лицо Александры Михайловны непроницаемо. Она звонит в серебряный колокольчик.

– Пожалуйста, – еще чаю, – говорит она вошедшей горничной и обращается с вопросом ко мне:

– Вы знакомы с японским искусством составлять букеты цветов? Это изумительное искусство – икебана.

Я отвечаю, что нет, не знакома. Александра Михайловна начинает живо рассказывать об этом сложном искусстве под одобрительные и восхищенные реплики посланника. Но он заинтересован в другом.

– Госпожа министр, я хотел бы знать ваше личное мнение. Существует ли соглашение СССР с вашими великими союзниками в отношении Японии?

– Одну минуточку, – говорит Александра Михайловна, подходит к столику, берет толстую японскую книгу со множеством цветных фотографий икебана и спрашивает посланника:

– Скажите, это последнее издание? Я очень внимательно слежу за развитием этого вида искусства.

Японский посланник смахивает платком обильный пот со лба, умоляюще смотрит на советского посла.

Александра Михайловна делает какое-то неуловимое движение, означающее, что аудиенция закончена. Распаренный японец с отчаянным видом встает со стула, низко кланяется и уходит.

Александра Михайловна тоже вздыхает, снимая напряжение, и звонко смеется:

– Бедный посланник, он сейчас возьмется за эту книгу и будет гадать. Я ему показала несколько сочетаний букетов, никакого отношения к интересующему его вопросу не имеющих. Я же его не спрашивала, почему Япония держит Квантунскую армию у наших границ в Маньчжурии.

Затем является болгарский посланник. Его занимает тот же вопрос. Он тоже пытается узнать «личное мнение» мадам Коллонтай, каковы планы Советского Союза в отношении Болгарии. Правительство царя Бориса связало судьбу страны с гитлеровской Германией. Болгарский народ ведет героическую борьбу против фашизма, в стране действуют сотни партизанских отрядов. Все это известно Коллонтай, и она понимает состояние посланника фашистского правительства Филова, но… Александра Михайловна спрашивает болгарина, каков был урожай на розовое масло в истекшем году, вспоминает свое ранее детство, проведенное в Болгарии, когда ее отец, полковник царской армии, участвовал в русско-турецкой войне, освободившей Болгарию от турецкого ига, и был одним из авторов первой болгарской конституции. Предлагает посланнику попробовать печенье, которое напоминает ей болгарскую баницу.

Но посланник Филова настырен.

– Болгария высоко ценит подвиг вашего отца, генерала Домонтовича, и во имя старой дружбы… – болгарский посланник машинально вынимает из кармана пачку сигарет, вертит ее в руках.

– О, я доставлю вам сейчас удовольствие, – говорит весело Александра Михайловна. – Курите, разрешаю. Кстати, мадам, – указывает она на меня, – тоже курит и, наверное, уже проголодалась, – а затем следует движение, означающее: «Пора и честь знать»…

Болгарин ищет глазами пепельницу, сует сигарету в чашку с недопитым кофе и откланивается.

– Я уверена, что он сейчас пойдет гадать на кофейной гуще, – замечает Александра Михайловна, обмахиваясь веером.

…Александра Михайловна много читала. Читала быстро, схватывая основную мысль, не забывая проследить и за формой, и за средствами изображения. Мне кажется, что ничто так не характеризует и не раскрывает человека, как его отношение к книге, обращение с ней. Александра Михайловна брала в руки книгу каким-то удивительно бережным движением и перелистывала страницы с верхнего угла.

За утренним кофе она просматривала кипу газет. Толстый карандаш, с одной стороны красный, с другой синий, всегда лежал перед ней на столе. Она отчеркивала красным то, что следует немедленно перевести и по линии ТАСС сообщить в Москву; синим – что надо перевести и с чем ознакомить военного, военно-морского, торгового атташе или своих советников. Тогда она писала на полях инициалы: «Н. И.», что означало «Николаю Ивановичу» (военный атташе), и такие характерные пометки «нотабене», знаки восклицания, вопросительные. Опустошенные газеты сбрасывались ею на пол. Газета интересовала ее, пока она была в ее руках, а затем она превращалась, как говорят сейчас, в макулатуру.

Иное дело книга. К книгам, особенно любимым, она возвращалась не раз и, протягивая руку за ней, как бы приглашала к собеседованию.

В чтении, в разговоре Александра Михайловна очень легко переходила с одного языка на другой, скажем, с французского на шведский или с итальянского на немецкий, с английского на болгарский. Читала газеты на всех европейских языках, в том числе на нидерландском, румынском, греческом, чешском и других. На скандинавских языках она говорила с милым акцентом, который восхищал шведов, норвежцев, датчан. Натренированная память ее хранила сотни стихов, поэмы, и тоже на многих языках. Рядом с ней становилось совестно, что не можешь справиться с произношением шведского «у» (среднее между «ю» и «у») и, садясь в такси, несколько раз повторяешь водителю адрес посольства «Виллагатан шюттон» (Виллагатан, шестнадцать).

…Впервые я увидела Александру Михайловну Коллонтай в Москве в Главконцесскоме в 1929 году. Она приехала с норвежскими коммерсантами для переговоров о концессии по отлову тюленей в наших водах. Она поразила мое и не только мое воображение и своей элегантностью, и простотой, и восхитительной манерой интересно говорить о юридических пунктах договора, о выплавке тюленьего жира и выделке шкур. Она была и прекрасной дамой, и бизнесменом, и дипломатом, и поэтом одновременно.

Позже, когда я познакомилась с Александрой Михайловной ближе, я спросила, откуда у нее такие коммерческие навыки. Она пояснила, что в начале 1923 года Ленин посоветовал ей поехать в Норвегию торговым представителем и закупить там сельдь. Наша страна только-только выходила из голода. Но Александра Михайловна не умела торговать. Где, у кого учиться? «Учитесь у приказчиков», – посоветовал Владимир Ильич. В Норвегии она встретилась с рыбопромышленниками. Торговались. Понимала, что каждая выторгованная крона на центнере – это лишние рыбины, лишний килограмм рыбьего жира, так необходимого изголодавшимся людям, особенно детям. А предприниматели не уступали. Александра Михайловна вынула блокнот и принялась писать столбики цифр. «Мадам проверяет средние мировые цены на сельдь?» – поинтересовались норвежцы. «Нет, – ответила Александра Михайловна, – я высчитываю, сколько лет мне нужно будет прожить и проработать, чтобы покрыть разницу из своего заработка между ценами, назначенными мне моим правительством, и теми, которые предлагаете вы. Получается очень много, что-то около двухсот лет». Норвежцы умеют ценить шутку. Коммерсанты оказались джентльменами и установили нормальную, принятую на мировом рынке цену на сельдь…

Обаяние Александры Михайловны было огромно. Она обладала редким даром входить в контакт с людьми, окружать себя талантливыми помощниками. В некоторых очерках, появившихся в печати, и в кино Александра Михайловна показана во время войны одинокой, несчастной, изолированной. Даже в посольстве, по мнению иных авторов, бродили какие-то бестелесные тени. Это глубокое заблуждение, если не сказать, досужий вымысел. На самом деле она умела выкристаллизовывать и собирать вокруг себя здоровые силы. Так было и в самом посольстве, и в стране пребывания, в данном случае в Швеции.

Александра Михайловна встретилась с известным профессором-химиком Пальмером, который в свое время был на симпозиуме в Ленинграде, влюбился в этот город, в его людей, в архитектурные памятники и ансамбли Северной Пальмиры, и предложила ему создать в Швеции Общество друзей Советского Союза и стать его президентом. Профессор охотно согласился и, более того, помог развернуть филиалы общества в крупных городах страны. В Гётеборге общество возглавил главный арбитр страны Пинеус.

Это общество, в свою очередь, способствовало возникновению клубов, в которых женщины шили, вязали теплые вещи для наших людей, главным образом для детей Ленинграда и партизан. Таких клубов в Швеции было более трехсот. Устраивались также благотворительные вечера, на них знатные дамы из влиятельных слоев общества сервировали столы, угощали чаем, за стакан которого приглашенные платили крупные суммы. Один видный судостроитель заплатил за чашку чая с русским бубликом пятьсот крон. На эту сумму можно было купить пять-шесть детских меховых комбинезонов.

Александра Михайловна откликалась на просьбы посетить вернисажи художников.

– Сегодня мы с вами идем к принцу Евгению. Он будет показывать свои новые картины, – сказала она мне. – Кстати, заедем в «Темпо» и чем-то освежим платья.

В магазине «Темпо» любая вещь стоит одну крону: перчатки, чулки, воротнички, украшения, пуговицы и прочее. Александра Михайловна выбрала две брошки: одну для себя с хрустальными камешками и другую для меня с сиреневыми стекляшками.

– Эта брошка хорошо будет выглядеть на черном бархате, – говорит она задумчиво.

Я смущена:

– Александра Михайловна, ну как можно вам являться к принцу в таких «драгоценностях»?

Коллонтай быстро парирует:

– Я надеюсь, что принц Евгений не приглашает на прием ювелиров. Он художник, понимает толк в живописи, а вот отличить хрусталь от бриллиантов чистой воды едва ли может. Кроме того, мне кажется, он близорук. И кто посмеет подумать, что мадам Коллонтай носит украшения из простого стекла. На бриллианты у меня нет ни денег, ни охоты их носить. Будешь думать – как бы не потерять, а у меня голова занята другими, более важными заботами, – смеется она. – Вам, полагаю, полезно познакомиться со многими великосветскими дамами. Они не чопорны, вместе с тем плохо знают нас, советских, и Россию вообще и поэтому проявят к вам интерес.

И действительно, на этом приеме я познакомилась с графиней Поссе, которая тут же пригласила к себе на дамский чай, затем с четой иранского посланника, он после войны был послом Ирана в Москве, с рядом крупных промышленников, деловых людей. Все они, за малым исключением, приветствовали Коллонтай, и советский посол была, как сказал бы Лев Николаевич Толстой, «главным угощением» на вернисаже.

…Длинными зимними вечерами мы устраивались у радиоприемника. В Швеции во время войны радиоприемниками пользовались свободно, их не сдавали. Но гитлеровцы глушили радиопередачи из Советского Союза, Великобритании и даже из Швеции, что вызывало яростный протест шведов.

В полночь, как обычно, я слушала и записывала московские передачи, сводки Совинформбюро, утром за завтраком рассказывала последние новости Александре Михайловне. Она строго выполняла предписанный врачами режим – ложилась спать в 10 часов вечера.

У Александры Михайловны была потребность высказаться, поделиться своими мыслями. Мы говорили обо всем – о любви, о семейных отношениях, о положении наших женщин, и, конечно, главной темой была война. Как-то, передавая сводку Совинформбюро, я прочитала, что наши части понесли большие потери. Александра Михайловна, постучав лорнетом по столу, что означало крайнюю степень ее волнения, произнесла:

– Вы знаете, война началась значительно раньше, в 36, 37, 38-м годах. С тех пор вокруг меня образуются пустоты, исчезали один за другим мои друзья. Я знала всех наших военачальников. Кто из них остался?… Я до сих пор гадаю, в чем провинился Михаил Николаевич Тухачевский. Старые военные специалисты, например Сергей Сергеевич Каменев, считали маршала Тухачевского одним из крупнейших военных теоретиков.

В эти минуты я вспомнила: в 30-е годы наша разведка получила сведения от нашего агента из Германии, что Тухачевский, находясь в плену у немцев во время первой мировой войны, был завербован ими и ему был организован «побег» из лагеря военнопленных.

Накануне войны я искала в архиве НКВД следственное дело на Тухачевского, но нашла лишь одну папку с двумя-тремя листочками-«объективками». Следственного дела в архиве НКВД не оказалось, и никаких материалов, подтверждающих версию о «шпионаже» Тухачевского, я не обнаружила. А версия приобрела уже официальный характер, была прочно пригвождена в сознании общественности.

После смерти Сталина в ЦК партии была создана комиссия по расследованию дела Тухачевского. Меня вызывали на Старую площадь. Я изложила в объяснительной записке официальную версию о Тухачевском и написала свое мнение, смысл которого заключался в том, что это дело, по всей вероятности, сфабриковано в недрах германской разведки, чтобы уничтожить ведущего военачальника враждебного им Советского государства. Сейчас выясняется, что тогдашний наш агент в Германии – жена высокопоставленного чиновника германского МИДа – была расшифрована как наш агент и через нее подбрасывалась эта чудовищная «деза» о Тухачевском.

…Александра Михайловна положила мне руку на плечо и с горечью сказала:

– Знаете, как страшно было открывать газеты. Еще один… еще несколько… Враги народа… Как страшно… Когда я вхожу в свой кабинет и смотрю на развешанные фотографии, передо мной мемориал, я ступаю на ковер и каждый раз вспоминаю незабвенного Серго. Многое покрыто неизвестностью… Безумно, горько терять друзей. И наконец, этот выстрел Павла Дыбенко. Он понимал, что за ним пришли, и покончил с собой…

Я все время слушала молча, но здесь спросила::

– Это была ваша самая страшная потеря?

– Нет, – ответила Александра Михайловна. – Павел уже не был для меня крылатым эросом. Но товарищем по партии, по идее он оставался.

В комнату вошла горничная, принесла «дежурную» простоквашу.

– Так [20], – принимая стакан, поблагодарила Коллонтай.

– Так, – ответила горничная, забирая поднос. – Гут нат, – пожелала спокойной ночи она и сделала книксен. Уходя, снова сказала: – Так со мюкет!

Александра Михайловна рассмеялась:

– Норвежцы в этом смысле более рациональны. Они сразу говорят: «Тюссен так!», отпускают вам одним разом тысячу благодарностей, а шведы эту тысячу выдают поодиночке…

– Я влюблена в Норвегию, – призналась я.

Александра Михайловна обратилась ко мне с неожиданным вопросом:

– Зачем вы вышли замуж?

– Брак по любви, – ответила я.

– Я за любовь, самую крылатую, поэтическую, красивую, но зачем брак? Зачем эти узы?

– Я хочу иметь мужа, и каждый раз дома, когда я прихожу с работы часа в четыре утра, а случается так, что он приходит раньше, я сажусь на сундук перед вешалкой, смотрю на висящую шинель, папаху, начищенные, приготовленные к утру сапоги, я знаю, это шинель моего мужа, любимого мною человека.

– Но почему на любовь нужно иметь документ? Я против этого. Брак обязывает женщину следовать за мужем, быть его принадлежностью. Мне тоже была уготована судьба быть женой комдива, а затем ком-кора. Я на это не согласилась. Но и Павел не согласился стать мужем советского полпреда.

– Ваш брак был зарегистрирован?

– Да, но это было сделано в пропагандистских целях. Чтобы люди знали, что помимо церковного брака есть и гражданский… Я за свободную любовь. Эту мою позицию многие истолковывают превратно, как «стакан воды». Нет, я враг пошлости и распущенности. Любовь для меня – это прежде всего поэзия.

…В санаторий приехал Михаил Владимирович Коллонтай с цветами, любимыми лакомствами мамы. Он осторожно прикоснулся губами к руке, лежавшей неподвижно, и перецеловал пальцы правой руки матери. Сколько взаимной любви и нежности я уловила в глазах и жестах Александры Михайловны и ее сына.

После обеда мы с нею и Михаилом Владимировичем выбрались в парк, покрытый толстым слоем снега, устроились на расчищенной скамеечке. Михаил Владимирович щелкнул фотоаппаратом и поспешил на поезд.

– Мишуля, свет души моей, – с пронзительной нежностью и грустью прошептала Александра Михайловна, глядя вслед удаляющейся высокой, стройной фигуре сына.

– Признаюсь, – обратилась она ко мне, – я всегда чувствую свою вину перед ним, моим самым драгоценным сокровищем. Мишуля талантлив, хорошо образован, на редкость грамотный инженер, мог бы быть организатором крупного предприятия. У него дар слова, он способен к общественной деятельности. Но он не стал ни тем ни другим, и в этом повинна я.

Я вопросительно посмотрела на Александру Михайловну:

– Чем же вы ему помешали?

– Я заслонила его. Он стал сыном известной Коллонтай, а не самостоятельной личностью. Я много позже поняла, почему он в девятьсот пятнадцатом году отказался от поездки в Соединенные Штаты Америки, когда я работала там по поручению Владимира Ильича. Мишуля оставался в Питере, голодал, но чувствовал себя самостоятельным… Он всегда должен был спрашивать у меня не совета, а разрешения и лишь единственный раз поставил меня постфактум со своей женитьбой. В нем был заложен мой бунтарский характер, но я, того не желая, его погасила. Я была эгоистична, старалась всегда, даже в студенческие каникулы, держать его при себе, ежечасно знать, где он, что с ним. А когда обнаружилось, что у него порок сердца, я просто увезла его с собой в Швецию, «устроила» его – талантливого конструктора инженером-приемщиком в нашем торгпредстве.

Много лет спустя я вспомнила этот разговор, когда мой старший двадцатилетний сын Володя с чувством укора сказал мне:

– Как мне хотелось, чтобы у меня была старенькая мама, о которой бы я заботился. Я бы горы мог сдвинуть ради нее. А то приходишь куда-нибудь, говоришь: «Я – Рыбкин». А тебя спрашивают: «Полковник Рыбкин и подполковник Зоя Рыбкина, это не ваши родственники?» Или говорят просто: «Вы сын полковников Рыбкиных?» – и сразу сникаешь, и гаснут всякие идеи и замыслы.

Слушая это, я действительно сожалела, что я не старенькая мама, что я родила его в 19 лет и что я тоже заслоняла его, мешала развернуться его многим способностям, и прежде всего таланту конструктора – изобретателя новейшей радиотехники.

Александру Михайловну заинтересовала подробная характеристика шведских магнатов-банкиров братьев Валленбергов. Их влияние и роль весьма существенны, и они могут быть полезными в осуществлении плана, который в ту пору безраздельно владел Александрой Михайловной, – скорейшее выведение Финляндии из войны. Но как к ним подойти, к Валленбергам, что предпринять? Мысль эта бередила сознание, и Александра Михайловна вспомнила…

Эстрадный концерт на открытой сцене. Выступает любимец шведской публики Карл Герхард. Он не только актер-сатирик, он чемпион Швеции по теннису и общественный антифашистский деятель. «Я проигрываю в теннис только королю», – признается он. Публика хохочет. Королю Густаву 85 лет, но он играет в теннис с чемпионом и каждый раз «выигрывает» у него. «Мой проигрыш ничего не стоит по сравнению с проигрышем наших соседей, – продолжает Герхард. – Они играли в поддавки с «колон фем» (пятой колонной гитлеровцев) и вовлекли свои народы в беду. У одних хозяйничают в доме бандиты, другие сами вступили в бандитскую шайку». И публика понимает, что Герхард говорит об оккупированных фашистами Норвегии, Дании и втянутой в войну с Советским Союзом на стороне Германии соседней Финляндии. «А мы с вами избежали участи наших незадачливых соседей. Нас не завоевали, и мы не воюем. Почему?» Зал затихает. Герхард прохаживается вдоль сцены, помахивая стеком, – высокий, стройный, в белоснежном фраке и цилиндре. Потом останавливается и, многозначительно подняв указательный палец, говорит: «Потому что в нашей стране не было «колон фем», а была и есть Коллонтай!» Взрыв аплодисментов покрыл слова актера.

Александра Михайловна поднялась и раскланялась. Она видела, как присутствовавшие на концерте братья Валленберги аплодировали этой остроумной юмореске. Их искреннее расположение к любимому артисту Карлу Герхарду говорило о многом, и Александра Михайловна это учла.

Имена братьев Валленбергов были широко известны, их мультимиллионное состояние – капиталы, поместья, банки безграничны. Но их, как бы мы сейчас сказали, альтернативная позиция была неясна. По данным разведки, братья Валленберги распределили между собой сферы деятельности. Якоб Валленберг был связан с германскими фирмами, занимался реэкспортом немецких товаров в страны антигитлеровской коалиции – США и Великобританию. Якоб получил из рук Гитлера самую высокую награду – Орден немецкого орла – «за особые заслуги». А брат его Маркус Валленберг способствовал укрытию германских капиталов в латиноамериканских и других странах на случай капитуляции Германии.

Оба брата Валленберги контролировали известную шведскую фирму СКФ, и производимые ею шарикоподшипники экспортировались для военной машины Германии, в первую очередь самолето– и танкостроения, артиллерии.

Германская и английская разведки пристально следили за деятельностью Валленбергов.

Крупные капиталы Валленбергов вложены в финскую промышленность, и исход войны для таких дельцов, как они, был ясен: Германия потерпит поражение, а вместе с нею и Финляндия, что и принесет им огромный ущерб.

Коллонтай взвесила все обстоятельства. Она решила установить контакт с братьями Валленбергами, и прежде всего с Маркусом, который был совладельцем «Эншильдабанка» в Стокгольме. Банк этот финансировал ряд предприятий в Финляндии. Идти на прямой контакт с домом Валленбергов Александра Михайловна считала для себя пока преждевременным. Поэтому она предпочла использовать знакомство с артистом Карлом Герхардом, которому особенно покровительствовал Маркус Валленберг.

Герхард взялся выполнить это поручение, и в результате Маркус Валленберг почтительно попросил у Коллонтай аудиенции. Встреча состоялась.

Валленберг почувствовал, что в его миссии мы заинтересованы много больше, чем он сам, сказалась коммерческая жилка. Он набивал себе цену.

– Я думаю, мадам Коллонтай, – сказал он, – ваша страна по-настоящему оценивает то обстоятельство, что мы, несмотря ни на что, сумели сохранить нейтралитет в течение всех этих военных лет и тем оказали вам реальную помощь.

На эти слова последовала убедительная реплика Александры Михайловны:

– Чера вен (дорогой друг), для вас не был тайной разработанный в начале этого (тысяча девятьсот сорок третьего) года германский план вторжения в Швецию под девизом «Полярная лиса». И все понимают, что этот коварный план был похоронен нашими «катюшами» на Курской дуге. Жаркое лето в центре России остудило пыл немцев.

Но Валленберг не успокаивался.

– Что говорить, мы однажды нарушили наш нейтралитет в пользу Советского Союза, когда продали для вашей военной авиационной промышленности столь необходимые ей инструменты из нашей сверхпрочной стали.

– Но ваш «Эншильдабанк» получил за это неслыханно высокую цену в виде русской платины, не имеющей аналога во всем мире.

И Валленберг понял, что перед ним не просто обаятельная женщина, а умный государственный деятель. И он изменил тон разговора. Он согласился поехать в Финляндию и повидаться с его другом Паасикиви. Паасикиви в свое время был посланником Финляндии в Швеции, и с Маркусом у них установились доверительные отношения. Маркус галантно предложил в распоряжение Коллонтай апартаменты в принадлежащем ему роскошном санатории «Сальчшёбаден».

– Паасикиви – противник этой войны, – сказал Маркус, – и я постараюсь внушить ему необходимость немедленного выхода Финляндии из войны. Иначе исход будет ужасный, страна просто исчезнет с географической карты…

– Не надо так страшно… – прервала его Коллонтаи. – Финляндия будет существовать. Мы не помышляем уничтожить даже Германское государство, не покушаемся на судьбу немецкого народа и, разумеется, народа Финляндии.

Александра Михайловна вернулась на работу в посольство и 7 ноября 1943 года устроила грандиозный прием в самом большом ресторане гостиницы «Гранд-отель». Собралось человек четыреста, в посольстве такое количество гостей разместить было негде.

Она прибыла на прием, когда гости уже заняли места за столами. Ее везли в коляске, но Коллонтаи не производила впечатления больного человека. К этому дню она заказала себе элегантное платье, на фоне высокого воротника выделялась красивая голова, в волосах прибавилось серебра, оно блестело в свете софитов, установленных в зале. На коленях ее атласного платья, сиреневого с серым, лежали роскошные розы. Гости встали, и разразилась буря аплодисментов и восторженных возгласов. Она кланялась и широким жестом правой руки приветствовала интеллектуальную элиту Швеции и не могла сдержать слез. Смахнула их лорнетом, и счастливая улыбка осветила ее лицо, она поняла, что это дань ее Отечеству и что ее уважают… С таким восторгом Коллонтаи еще никогда не приветствовали. И зазвучал ее мелодичный, вечно молодой голос.

Выступление Александры Михайловны было кратким, изящным, сильным. И снова овация и речи представителей прессы, литературы, искусства, промышленного мира, различных партий. Речь лидера компартии сменилась речью лидера влиятельной партии Центра. Выступали редакторы ведущих газет «Арбетет», «Дагенс Нюхетер», «Гётеборгшё-ок-ханделстиднинген». Создалась обстановка открытости и дружбы. Об этом приеме воскресшей Коллонтай писали газеты, астрологи предвещали удачное расположение звезд. Печать не забывала подчеркнуть, что шведская общественность единодушна в своем пожелании соседке-Финляндии успеть вовремя выйти из войны.

…Наступила пора мартовского солнца 1944 года. Александра Михайловна заявила в посольстве, что по рекомендации врачей ей следует в это переходное время, изобилующее капризами погоды, выезжать на ночь к берегу моря, где она будет спать с открытыми окнами и дышать морским воздухом. И люди понимали, что после напряженного дня семидесятидвухлетняя Александра Михайловна может позволить себе ночной отдых на берегу залива.

Я в те дни собиралась к отъезду домой. Александра Михайловна доверительно сообщила мне, что завязывает мирные переговоры с финнами и что эти встречи будут проходить в «Сальчшёбадене».

– Приезжайте с Владимиром Семеновичем ко мне на ужин. Нужно, чтобы я примелькалась там, поскольку переговоры с финнами я буду вести по ночам… Спасибо вам за помощь.

Я передала приглашение Александры Михайловны Владимиру Семеновичу Семенову. В нашем посольстве он был вторым лицом – старшим советником. Во время отсутствия Коллонтай исполнял обязанности поверенного в делах. Молодой дипломат, имевший философское образование, он впоследствии занимал ответственные посты, был нашим послом в ФРГ, заместителем министра иностранных дел.

…Шофер умело ведет машину по лесной дороге. Блеснул залив, в который опускалось затуманенное солнце. На высокой скале расположилось нарядное, изысканной архитектуры здание, отделанное мрамором, со львиными бронзовыми головами на парадных дверях. Это и был отель-санаторий «Сальчшё-баден». Дорога к нему шла серпантином, на пригорках, очищенных от снега, цвели разноцветные крокусы. Вечнозеленые голубые ели украшали зимний пейзаж.

У подъезда медсестры помогли Александре Михайловне перебраться из машины в коляску, швейцар и горничная приветствовали высокую гостью низким поклоном.

– Завтра приедете за мной, как всегда, утром, в восемь тридцать, – распорядилась Александра Михайловна. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, приятных сновидений, – отвечает шофер.

Для Коллонтай были подготовлены апартаменты в бельэтаже. Во всех комнатах вазы со свежими цветами. Александра Михайловна попросила распахнуть дверь на террасу и накинуть на плечи накидку, опушенную мехом.

– Со вакра! (Так красиво!) – восхищенно сказала медсестра, оправляя накидку. – Что бы желала мадам на ужин?

– Стакан простокваши не очень холодной и вечерние газеты. И вы можете быть свободной. Я доберусь до кровати сама, но закройте дверь на террасу и опустите портьеры на окна.

Медсестра сказала, что в случае надобности мадам может вызвать ее, нажав на кнопку звонка.

Александра Михайловна вынула из сумочки зеркало. О, очень бледна. Чуть-чуть пудры. Тронула губы розовым карандашом. Поправила челку на высоком лбу. В углу комнаты деликатно тикали напольные часы-башня. Еще есть время немного отдохнуть, собраться с мыслями.

Ровно в одиннадцать часов стук в дверь. Александра Михайловна устроила левую руку на подлокотнике кресла, выпрямилась:

– Дверь открыта. Прошу!

В комнату вошли трое мужчин в смокингах, поклонились, не подавая руки, – они представляли воюющую сторону.

Александра Михайловна разрядила скованность:

– Я протягиваю вам руку.

Паасикиви подошел первым и осторожно пожал ее маленькую ладонь.

– Господин Паасикиви, мы с вами старые знакомые, и это знакомство было всегда под добрым знаком. Я надеюсь, что сегодняшняя встреча должна принести удовлетворение обеим нашим странам.

Паасикиви представил ей своих советников, отрекомендовав их как единомышленников.

– Итак, приступим к делу. Садитесь, господа! Паасикиви продолжал стоять.

– Считаю для себя за большую честь начать эти переговоры именно с вами, госпожа министр, – сказал он. – Мы весьма ценим ваше сочувствие судьбе нашей страны. И как приятно, что мы разговариваем без переводчика на нейтральном шведском языке.

Переговоры были нелегкие. Несмотря на то что Паасикиви искренне примкнул к мирной оппозиции, требовавшей выхода Финляндии из войны, он стремился этот выход сделать беспроигрышным, без территориальных уступок и материальных возмещений. Иногда казалось, что из тупикового положения нет выхода, и аргументы и контраргументы повторялись с обеих сторон, как на испорченной пластинке. Но Александра Михайловна, глядя на угрюмые лица финнов, неожиданно произнесла по-фински:

– Ома мао мансика, му маа мустика. (Своя страна клубника, чужая черника.)

Паасикиви рассмеялся:

– Ойкен хювя! (Здорово!)

И разговор, похожий на угасающий костер, снова разгорался.

Паасикиви выезжал в Хельсинки и, как он позже говорил, «ломал хребты упрямцам».

– Я им втолковывал, госпожа министр, смысл русской поговорки: «Скупой платит дважды». Они даже заучили ее на русском языке.

Встречи длились весь февраль и март. Что и говорить, шли они мучительно тяжело. Порой казалось, что к соглашению прийти невозможно, что надо разойтись. Разойтись по домам и продолжить войну?

Нет!

Александра Михайловна проявила в этих переговорах незаурядный талант дипломата и полемиста. Непреодолимые, казалось, преграды разбивались такой убедительной логикой советского посла, что умудренный политик Паасикиви только разводил руками и, тяжело вздохнув, говорил:

– Быть по-вашему.

…Утром 20 сентября 1944 года газеты и радио известили народы мира, что Финляндия порвала свой союз с фашистской Германией и подписала перемирие с Советским Союзом. Мировая общественность расценила этот акт как гуманное и великодушное отношение советской стороны к своему соседу.

Эту победу завоевали советские бойцы, и среди них старый ветеран – дипломат Александра Михайловна Коллонтай.

В этот день сыпались поздравления с одержанной победой.

Александра Михайловна с огромным удовлетворением поглядывала на карту Европы, окидывала мысленным взором почти полуторатысячную линию советско-финляндского фронта, на котором отныне наступила тишина, та особая тишина, которую так благословляют люди. Советские дивизии отходили на новые позиции, перебрасывались для решительного удара против основного врага – германского фашизма.

Как дорога человеку каждая минута такой тишины, когда не рвутся снаряды, не воют сирены, не полыхают зарева пожарищ, когда слышен звоночек велосипедиста на проселочной дороге, повизгивает пила лесоруба, журчит ручей.

Голова в седеющих кудрях откинута на спинку кресла, глаза полузакрыты, больная рука покоится на подлокотнике кресла, губы улыбаются.

Это был главный подвиг ее жизни.

Тишина…

Тишина – это мир, это жизнь, свет в окнах, цветы на земле…

Когда-нибудь я опишу эти девять месяцев тяжкого одиночества после отзыва «Кина». Жила в сложной обстановке. В полной неизвестности о сыне, братьях, матери, где и что с ними. Из Центра шли телеграммы с запросами по делам, которые вел «Кин». Справлялись у меня, в то время как «Кин», считала я, уже давно находился в Москве. Не могла постигнуть, что происходит…

Но вот в начале 1944 года мне прибыла смена, и я должна была выехать в Москву.

Сдавала дела новому резиденту Василию Петровичу. Передавала ему наших агентов. С одним из них случился казус. Он («Карл») заупрямился и не пожелал продолжать сотрудничество. Василий Петрович и после моего отъезда пытался наладить с ним связь, но безуспешно. Истинные причины невозможно было понять. Центр настаивал: агент должен действовать. Василий Петрович измотался и в конце концов в своей шифротелеграмме доложил: «Карл» был просто влюблен в «Ирину», этим объясняется его отказ работать со мной, – и, чтобы не было недомолвок, добавил: – Влюблен платонически». История смешная, но говорю о ней всерьез, подобные случаи в разведке бывают. В нашей деликатной работе, построенной на еще мало познанной науке, именуемой человековедением, нельзя отбрасывать значение личных контактов, симпатий и антипатий, возникающих у людей, связанных с нами.

…Я должна была выехать в Москву. Легко сказать выехать, а на чем и как? Прежде всего требовалось отвоевать место в английском самолете, которые нерегулярно, но все же курсировали между Стокгольмом и Лондоном.

Вскоре возможность лететь в пассажирском «Дугласе» мне была предоставлена, назначен день рейса. Я подписала обязательство, что предупреждена об опасности перелета из Швеции в Англию и посему прошу родственников и всех близких в случае аварии самолета не предъявлять Королевскому правительству, другим властям и должностным лицам Великобритании каких-либо претензий и не требовать возмещения убытков. О каких убытках шла речь, было неясно, но обязательство я подписала, и меня облачили к полету.

Сидела в помещении английской миссии на аэродроме и ждала команды на посадку. Ждать пришлось долго. Но вот появился помощник английского военного атташе. Я обрадовалась.

– Можно идти в самолет? – с нетерпением спросила я и вскочила.

– К сожалению, мадам, я должен вас огорчить. Мы получили приказ отправить в Англию двадцать норвежских летчиков, им удалось перебраться из Норвегии в Швецию, и они теперь по их просьбе зачислены в военно-воздушные силы Великобритании. Будут помогать русским громить врага. Простите, но предоставить вам место мы не можем. Приносим глубокие извинения.

– Понимаю, понимаю, – не без нервной ноты сказала я, – претензий не имею.

Пришлось отправиться к себе в посольство.

Представьте мое состояние, когда наутро мы получили известие, что этот английский самолет с норвежскими летчиками был сбит фашистскими истребителя-Ми над Северным морем. Экипаж и летчики погибли. Непредсказуемы, непостижимы перипетии военной поры. Эти славные ребята-норвежцы наверняка не подписывали обязательства, которое подписала я, и так безвременно и безвинно ушли из жизни. Память о погибших своих сынах свято хранит норвежский народ в своем опаленном войной сердце.

И снова потянулось томительное ожидание. Прошло еще несколько дней. Наш военно-морской атташе Алексей Иванович Тарабрин поделился со мной новостью:

– Завтра прибывает английский самолет, на нем летят моя жена и двое моих малолеток и жена моего помощника тоже с двумя детьми. Все они пережили ленинградскую блокаду. Наконец-то мы обретем свои семьи. Все самое страшное позади.

Разве мог этот человек даже подумать, что непомерно тяжкая беда еще впереди.

Английский самолет, на котором летели семьи наших посольских товарищей, был расстрелян врагом в упор над нейтральной шведской землей. Взорвался… загорелся… рухнул… Все погибли. Чудом спасся шведский пастор. Взрывом его выбросило в кустарник, и он уцелел, хотя и сильно пострадал.

В ожидании семей Тарабрин и его помощник покупали игрушки, лакомства для своих ребят. Что говорить, эти семьи ждала вся наша колония. Любовью и подарками готовились встретить их, перенесших и ленинградскую блокаду, и переход с конвоем из Мурманска в Глазго, и перелет через коварное Северное море…

Ночью меня разбудил резкий стук в дверь. Я не удивилась. Тарабрин еще днем предупредил, что по приезде с аэродрома он придет за мной: «Как не выпить шампанского в честь приезда?»

Услышав стук в дверь, я откликнулась:

– Поздравляю, поздравляю, Алексей Иванович! Разреши мне приветствовать твою семью утром, сейчас я не в форме.

– Открой дверь! – не сказал, а выкрикнул Тарабрин. Выкрикнул так, что мне стало не по себе.

Я накинула халат, включила свет. Алексея Ивановича трудно было узнать. Мертвенно-бледный, ни кровинки в лице. Каким-то потусторонним голосом он сказал:

– А мои-то сгорели. Все сгорели, все шестеро, четверо деток.

Он рыдал, закрыв лицо ладонями.

Я усадила его, обхватила за плечи, сама не в силах сдержать рыданий.

– Сейчас поедем опознавать трупы. – Он тяжело поднялся с кресла.

В обгоревших останках Тарабрин и его помощник едва узнали своих. На одной руке спеклись золотые часы и браслет, которые Алексей Иванович подарил жене к ее тридцатилетию…

К вечеру в посольстве было установлено шесть урн. Две большие и четыре маленькие. Большие урны были окутаны газовыми шарфами, приготовленными для жен. На маленьких – октябрятские звездочки. В почетном карауле бессменно стояли отцы погибших. Оба познали войну. Один был на Халхин-Голе, другой – в республиканской Испании. Они никогда не применяли оружие против детей, они отважно защищали детство. Сейчас с мокрыми платками у лица они не могли сдержать слез. Обоих обуревало чувство мести, они рвались в действующую армию.

А по улице Виллагатан растянулась бесконечная цепочка жителей шведской столицы. Люди пришли в советское посольство со словами соболезнования, возмущения актом вандализма, совершенного гитлеровцами.

Взрыв самолета потряс шхеры…

Взрыв в шхерах потряс сердца шведов…

На этом самолете в обратный рейс должна была лететь я.

…И наконец я сижу в военно-транспортном «Дугласе». На спине – сумка с парашютом. Широким ремнем меня пристегнули к креслу. В наступивших сумерках самолет взмывает и набирает высоту. Член экипажа задраил бортовые окна черными непроницаемыми шторками и раздал пассажирам кислородные маски.

– Будем лететь высоко над Норвегией, занятой врагом, – говорит он. – Там и в небе хозяйничают они.

Кислородная маска непривычна. От дыхания на подбородке обмерзает край, и нужно все время обламывать ледяную бахрому. Когда невольно сдвигаешь со рта клапан, в ушах возникает колокольный звон. Слезы застилают глаза, не говорю уже обо всем остальном, что творится в организме. Внутреннее давление намного превышает внешнее, и это вызывает болезненное ощущение. Водворяешь маску на место – и колокольный звон в ушах затихает…

Моторы зарокотали глуше, словно куда-то отдалились. Опять слышу колокол. За ним другой, третий. Вот уже много колоколов звонят чистым серебряным звоном, чувствую их совсем близко. Чудится, будто мы летим над рощей, освещенной солнцем, и из зеленых крон выглядывает высокая колокольня и до нее рукой подать, вроде она под самым брюхом самолета…

Руки шарят по лицу, натягивают на лицо холодную резину маски. Можно вдохнуть прохладную струю воздуха. Колокола звучат тише, рокот моторов усилился. В такт дыханию хлопает клапан кислородной маски. Самолет снова забирается высоко, и от разреженного воздуха сильно колотится сердце. Выдержат ли барабанные перепонки?

Штурман все чаще выходит из экипажного отсека, пробегает синим лучиком фонарика по рядам кресел, проверяет, все ли в порядке, как мы себя чувствуем.

Самолет пересек Северное море и приземлился в Шотландии. Пассажиры, держа друг друга за руки, в темноте добрались до аэродромного штаба.

Только тут мы узнали, что, когда мы пролетали над Норвегией, наш самолет атаковали немецкие истребители и один мотор машины вышел из строя. В фюзеляже и крыльях одиннадцать пробоин. Из-за шума моторов пассажиры не слышали стрельбы и спокойно реагировали на ненормальную вибрацию машины, полагая, что так и должно быть: воздушные ямы.

В помещение штаба привели залитого кровью человека, нашего пассажира. Им оказался инженер советского торгпредства. Мы решили, что он ранен, но он «успокоил» нас: на большой высоте у него лопнул пневмоторакс, наложенный на больное легкое, и у него горлом хлынула кровь. Инженер страдал тяжелой формой туберкулеза, но скрывал свою болезнь. Он рвался на фронт и добился отправки домой вне очереди. Он просил меня никому в Москве не рассказывать про его пневмоторакс. «Не то отправят в тыл», – поморщился он.

И вот я снова в Лондоне. По-прежнему туго здесь с продовольствием. По карточкам выдают самое необходимое. Главная забота – питание детей. В городе немало мелких лавок, в которых по более высокой цене можно что-то купить без карточек.

Захожу в такую лавчонку. Владелец, он же продавец, судя по моему плохому английскому, спрашивает, кто я, и, узнав, что русская, из Советского Союза, достает откуда-то лимоны, сыр, сахар и предлагает все это мне. Просит принять как подарок. Я категорически отказалась, объяснив, что могу расплатиться. «Ну, тогда по казенной цене», – отрезал он, и я стала обладательницей трех лимонов, четверти головки сыра и кулечка с драгоценным сахарным песком.

В советском консульстве мне сказали, что через несколько дней в Глазго начнет собираться конвой, который направляется в Мурманск.

В Глазго прибыли поездом рано утром. Огромный, грохочущий, дымный, мрачный, закопченный город-завод. Такси у вокзала не нашла и поехала в порт на автобусе. У въезда на большую площадь путь автобусу преградили танки. Они выползали из раздвинутых ворот, окутанные синим чадом, громыхая гусеницами. Разворачивались на площади и выстраивались в Ряд. За танками бесконечной вереницей шли рабочие в синих комбинезонах.

– Придется переждать, – сказал шофер автобуса и, отведя стеклянную дверь кабины, спустился на асфальт. Пассажиры тоже вышли. Толпа из проходных ворот вываливалась на площадь, и казалось, ей нет конца…

Взмыли вверх транспаранты: «Привет советским солдатам!», «Смерть фашизму!», «Требуем немедленного открытия второго фронта!»

На трибуну, установленную посредине площади, поднимались ораторы, произносили короткие горячие речи. В ответ – гул одобрения, крики «виват!».

Между тем в толпе из рук в руки переходили кусочки мела и баночки с краской, и броня танков покрывалась надписями: «Спасибо, русский брат Иван!», «Good luck uncle Joe!» («Удачи, дядя Джо!») – так англичане называли Сталина. «Желаю скорой победы!» – рабочий срисовывал русские буквы с плаката «Смерть фашистским оккупантам!».

На танке недалеко от нас девушка в рабочей робе чертила на броне «V» («Виктори» – победа), кто-то рисовал эмблему серпа и молота. Крупными значками «Виктори» были исписаны и стены завода и краны.

Эти грозные танки рабочие создавали для Красной Армии и понимали, что значит работать на общую победу. Делали по-хозяйски, быстро, хорошо. Рабочая солидарность порождала радость труда, ответственность.

На трибуну поднялся очередной оратор. В наступившей тишине прозвучал его голос: «Поможем восстановить Сталинград!» – «Поможем!» – откликнулась единым возгласом площадь.

В толпе появились люди с беретами в руках. Пустили «шапку по кругу». Береты наполнялись монетами, денежными купюрами. Чувство единодушия, чувство локтя царило здесь. Но вот взревели моторы, и танки, сопровождаемые приветственными возгласами, двинулись в сторону порта.

Тронулся и наш автобус. В порту я пробиралась по бесконечным лабиринтам из штабелей ящиков, тюков, бочек. Шла погрузка на пароходы. Причал уставлен десятками кранов, похожих на черных аистов. Клювами они поднимали в воздух танки, проносили их в выси и осторожно, как в копилку, опускали в пароходные трюмы.

Тысячи чаек хлопотливо носились над пароходами, из-под ног взлетали стаи голубей. Над портом колыхались десятки связок аэростатов воздушного заграждения.

После долгих расспросов я нашла нужный мне пароход. Добралась до капитана. Он стоял у трюма, в который в это время спускался танк, испещренный значками «V», изображениями скрепленных в пожатии рук, и я поняла, что наш пароход повезет танки в Советский Союз.

Я дождалась, пока капитан обратит на меня внимание. Боялась, что он тоже скажет сакраментальное: «Чтобы идти на пароходе, груженном военным снаряжением, надо быть королевой». Но он оказался весьма галантным человеком. Когда улыбался, выглядел совсем молодым, хотя легкая седина уже проступала на висках.

– Джордж, – окликнул капитан молодого матроса, – покажите миссис каюту, помогите устроиться, передайте коку, чтобы он принял на довольствие в кают-компанию даму.

Каюта была небольшая, с четырьмя койками в два яруса. Верхние койки были откинуты и прикреплены к переборкам. Между койками стоял рундук, по бокам две тумбочки с углублениями на крышах, в которые вставлены графины с водой и стаканы.

Я передала Джорджу квитанции на получение моего багажа. Джордж был радушен:

– Располагайтесь, пожалуйста, миссис. Чемоданы принесут. Завтрак в восемь ноль-ноль, ленч (второй завтрак) – в тринадцать ноль-ноль, затем файф-о-клокти (пятичасовой чай), обед в двадцать ноль-ноль.

По совету Джорджа я заняла койку у внутренней переборки: здесь меньше качает.

Вверху грохотало, визжало, скрипело. И вдруг в этом неумолчном гаме, где-то совсем близко, раздались удивительно нежные звуки, казалось, кто-то играет на тоненькой флейте. Вспомнился душистый подмосковный лес после дождя, отдаленный гром из завалившейся за лес тучи, и почему-то захотелось плакать. Музыка становилась все явственнее. Я раздвинула дверь, за нею стоял черный человек в тельняшке, с белоснежной бородой, бахромой обрамлявшей подбородок от уха до уха. В руках у него была музыкальная шкатулка. Она-то и издавала эти нежные звуки, тонко пробивавшиеся сквозь железный хаос.

– Здравствуйте, леди. Пожалуйте кушать, – пригласил старик. – Разрешите, я вас провожу.

Мистер Мэтью, как я узнала позже, много лет служил стюардом на пассажирском пароходе и будил своей музыкальной шкатулкой богатых путешественников, приглашая их к столу. Во время войны он стал помощником боцмана. С ним была неизменная шкатулка. Матросы любили слушать шотландские песенки, у них в кубриках шкатулка Мэтью была единственным музыкальным развлечением. Оторванные от дома, всегда в напряжении, они прислушивались к дивным звукам, обещавшим желанную встречу с родными, с землей и, главное, вселявшим надежду на обретение мирной жизни. Они готовы были без конца слушать волшебную музыку.

За столом в кают-компании капитан представил мне своих помощников. Старший помощник мистер Эдгард, по словам капитана, был хладнокровным, как огурец, но мог, если понадобится, быть едким перцем.

– Мой второй помощник, он же штурман, мистер Джефри, – продолжал капитан, – отличный парень. Мой третий помощник, мистер Рудольф, сейчас на вахте, познакомитесь с ним позже. Он замучает вас рассказами о своем беби, которому исполнился уже год и которого он ни разу не видел. Если фотография его беби вам понравится, он станет лучшим другом. А вот и старший механик, мистер Стивен, наш уважаемый дедушка…

Это был действительно пожилой человек, сухой, жилистый, чисто выбритый. Он по-старомодному поклонился без улыбки, чуть склонив голову.

– А теперь, миссис, познакомьтесь с нашим врачом мистером Чарлзом. – Капитан представил мне единственного на пароходе человека в очках, с маленькими черными усиками. – Доктор притворяется, что не любит море, но ходит на кораблях уже лет двадцать. Коллекционирует страшные морские истории, записывает их и когда-нибудь издаст интересную книгу. Отличный врач, признает только одно лекарство – крепчайший чай с морским воздухом.

– Как видите, миссис, у нашего капитана все гуси выглядят лебедями, – сверкнул золотыми зубами доктор Чарлз.

Он правда оказался интересным собеседником и по пути нашего следования вводил меня в курс событий.

– Прежде всего я хотела бы знать, что такое конвой, на котором мы поплывем? – спросила я у доктора.

Он весело рассмеялся.

– О, миссис, моряки не плавают, они ходят по морю и плавать ох как не любят. Впрочем, многим из них уже довелось это испытать. Наш капитан, к примеру, дважды был торпедирован. Мне тоже довелось раз плавать в Тихом океане, когда нас торпедировала японская подводная лодка. Меня спас тогда обломок от кормы нашего ушедшего в небытие корабля. А вот если придется плавать в Баренцевом море, – с грустью добавил он, – не приведи Дева Мария. Пять минут в ледяной воде, и, если Даже спасут, ноги и руки… чик-чик… – Доктор Чарлз сделал выразительный жест, вроде бы отрубая себе руки и ноги.

– Так что же такое конвой? – нетерпеливо повторила я свой вопрос.

– Извольте.

И он объяснил, что сейчас в Глазго и на базе Лах-Ю формируется конвой и окончательно собирается в Рейкьявике в заливе Хваль-фиорд. Транспортные пароходы, груженные танками, пушками, самолетами, консервами, зерном, медикаментами, всем, что американцы поставляют Красной Армии по ленд-лизу [21]. Таких пароходов насчитывается в одном конвое до шестидесяти. Это преимущественно английские корабли, среди них – старые, изношенные, но застрахованные. Поэтому расстаются с ними не жалеючи.

Для охраны конвой сопровождают военные суда Великобритании – крейсер, миноносцы, торпедные катера, авианосец. Их задача – отразить нападение на конвой как гитлеровских субмарин, так и бомбардировщиков с воздуха.

Доктор Чарлз окинул меня критическим взглядом и сказал:

– Напрасно, миссис, вы пустились в это путешествие.

– Неужели и вы думаете, что женщина на корабле может принести несчастье? – удивилась я.

– Я убежден, что пребывание на корабле в конвое приносит неприятности самой женщине. Ее место на земле. В одном только я готов согласиться с немцами: кирхен, киндер унд кюхен (церковь, дети и кухня) – ее океан. Нельзя нарушать веками сложившиеся традиции.

– Мне кажется, война нарушила все эти условности. И в вашей стране я видела многих женщин в военной форме, – убежденно сказала я.

Спустя несколько дней в порт прибыл советский консул, чтобы проводить наш конвой и следовавших на одном из военных кораблей советских дипкурьеров.

Караван собрался в водах Северной Атлантики. Теперь это был большой отряд кораблей, растянувшийся на много миль по морю. Даже в ясную погоду не видно было его конца и края. Вокруг каравана сновали быстрые миноносцы, сторожевые корабли словно вглядывались в морскую даль своими наклонными мачтами. Авианосец, как на раскрытой ладони, нес на себе двенадцать самолетов.

На флагманском корабле помещался командный пункт с адмиралом во главе – командиром конвоя. На одном из транспортных судов располагался командный пункт командора – начальника транспортов. Сигнальщики на высоких мачтах с биноклями, флажками и свистками просматривали море, передавали команды.

Конвой шел противолодочным зигзагом: по сигналу с флагманского корабля все пароходы резко меняли курс каждые 15 – 20 минут, чтобы сорвать возможные атаки вражеских подводных лодок.

Я вышла на палубу. Порой налетал мокрый снег, или, как называют его моряки, снежный заряд, и тогда с кормы не был даже виден нос своего корабля.

На пароходе шла размеренная напряженная жизнь. Доктор Чарлз предложил спуститься с палубы в кают-компанию.

– Не то схватите насморк, – сказал он, – и доставите мне много хлопот.

Пароход стало сильно качать. В кают-компании ленч подавали, вставляя тарелки в глубокие гнезда. Я еле держалась на стуле, есть мне расхотелось. Я только старалась не упасть.

– Какой ужасный шторм! – сказала я с отчаянием.

В кают-компании раздался дружный смех.

– Это далеко не шторм, – сказал капитан. – Всего четыре балла. Хотя в этом море и такой ветер разводит порядочную волну. Настоящие штормы еще впереди.

Я спустилась к себе в каюту. В коридоре меня, как булавку к магниту, приклеивало то к одной переборке, то перебрасывало к другой. Еле добралась до койки.

Пришел доктор Чарлз и предложил прикрепить меня к койке ремнями. Я отказалась.

– Напрасно. Хорошая волна вас сбросит, и вы будете кататься по полу.

Я подчинилась.

Море разыгралось не на шутку. Меня выворачивало наизнанку. Очень раздражала моя черно-бурая лиса, которая висела на стене, она раскачивалась и подпрыгивала. Казалось, она смеется надо мной своими стеклянными глазами. Вот ее хвост пополз вверх по переборке до самого потолка, а морда продолжает издеваться.

Ветер все глубже подкапывался под пароход, вычерпывал воду то из-под одного борта, то из-под другого, и было ощущение, что корабль проваливается в пучину по какой-то чертовой лестнице. Качка как зубная боль, к ней все время прислушиваешься и с напряжением ждешь, когда же она оставит тебя в покое.

Я вцепилась обеими руками в бортик, боясь свалиться с койки. «Неужели не будет конца этому терзанию? Ненавижу штормовое море, да простят меня моряки…»

К вечеру рев ветра стих. Шторм словно с головой зарылся вглубь и теперь раскачивал пароход откуда-то изнутри, от самого дна. Белые барашки исчезли. Море не вздыбливалось волнами, а покрылось огромными впадинами, с гладкими, отполированными боками, а внутри впадин все пузырилось, кипело, ревело, не в силах угомониться.

Свирепый шторм сменился мертвой зыбью, изматывающей и корабли, и людей.

Аварийная тревога заставила меня сжаться в комок. Что это? Собралась с силами и решила добраться до кают-компании. По пути увидела старшего механика мистера Стивена, который, громыхая по трапу, бежал к капитанскому мостику, крича: «Танки, танки…»

Сирена аварийной тревоги продолжала выть. По трапам сыпались матросы, кочегары, радисты, коки. Никто ни о чем не спрашивал, все понимали – в трюме беда, с крепления сорвался танк.

Ломами, лопатами, топорами и просто голыми руками моряки отдраивали смерзшийся брезент, прикрывавший трюм. Работали лихорадочно и, слыша грохот там, внутри трюма, думали об одном – успеть укротить чудовище.

А я стояла и чувствовала свою беспомощность, ненужность. Я ничем не могла помочь этим людям, сумевшим быстро забраться в трюм и закрепить сорвавшийся танк, грозивший изнутри протаранить корабль…

Утром на безоблачном небе взошло солнце. Было оно бледное, затянутое дымкой, словно и его измотал шторм.

…Морозный тихий день. Я вышла на верхнюю палубу и ахнула. Корабли не были похожи на те, что вышли из порта. По морю плыли сказочные хрустальные дворцы, сверкая на солнце бело-голубыми блестками. Мачты и тросы обросли ледяной бахромой сосулек. Палубные надстройки покрылись ледяным панцирем.

– Как красиво! – невольно воскликнула я.

– О, миссис, – покачал головой боцман, – это коварная красота. Сколько тонн льда висит на такелаже, приросло к палубам. Кораблям идти опасно…

Я поняла, что проштрафилась со своими эмоциями.

Матросы срубали лед. Сверкающие брызги летели вокруг. Сбитые глыбы льда сползали за борт.

…Около девяти часов вечера я поднималась по трапу в кают-компанию к ужину. Встала на ступеньку и не успела перешагнуть на другую, как неимоверной силы взрыв сбросил меня с лестницы. Можно было подумать, что само море раскололось до дна. На секунду свет погас. Я поспешила наверх, где слышались громкие взволнованные голоса. Навстречу мне шел стюард Мэтью.

– О, миссис, это торпеда в наш корабль. Вы свою шлюпку знаете?

Я не успела ответить: грохнул второй взрыв.

Я очутилась на палубе и увидела красную ракету, взмывшую вверх, и на ее фоне черный силуэт разломившегося корабля. Со зловещим свистом в кипящую пучину моря опускались порознь нос и корма.

– Слава Богу, не в наш корабль. Видите, у нас спускают шлюпки, кое-кого спасти еще можно…

В кают-компанию собрались, словно ничего не произошло. Принесли ящики с виски. Началась попойка. Пили виски, не разбавляя водой. И каждый вертел перед лицом какой-то предмет: кто птичье перо, кто заячью лапку, кто куколку или статуэтку. Спешили своими амулетами отвести беду…

С моря доносились взрывы.

– Глубинные бомбы, – сказал доктор Чарлз. – Их сбрасывают наши военные корабли, чтоб поразить немецкие подводные лодки.

– Но эти бомбы поражают главным образом рыбу, – сыронизировал Мэтью. – Сейчас море покрыто слоем глушеной рыбы. А субмарину не так-то легко поразить.

Разговор подхватил доктор Чарлз и поведал мне удивительную историю.

В маленьком шотландском городе на берегу Северного моря жил часовых дел мастер. Много лет жил. Звали его онкел Питер, дядюшка Питер. Откуда и когда он приехал в этот город, никто не помнил, но главную улицу города невозможно было представить без маленькой мастерской, в окне которой всегда виднелась согбенная фигура дядюшки Питера с круглой лысиной на затылке и неизменной лупой в глазу.

Дядюшка Питер жил один, работал с утра до позднего вечера. Часто после обеда он шел прогуляться на парусной яхте в море, чтобы размять затекшие мышцы, проветрить легкие свежим морским воздухом. В этом случае он оставлял на подоконнике записку: «Ушел в море, вернусь в 14.30». Клиенты ценили аккуратность дядюшки Питера.

Особенно часто заглядывали к часовщику моряки. Дядюшка Питер мог отремонтировать часы, побывавшие в морской соленой воде и, казалось, неисправимо испорченные. Он мог оценить хронометр, купленный в любом порту мира. У него была своя страсть, или, как говорят англичане, хобби – коллекционирование часов. И часы, начиная от крохотных, вделанных в дамский перстень, и кончая большими напольными башенками, заполняли его маленькую чистенькую комнату.

Когда в Европе началась война, дядюшка Питер освободил от часов самое видное место на стене и прикрепил плакат: «Молчи, тебя слушает враг!» Теперь часто он вовсе отказывался брать деньги с моряков, особенно с военных, подводников, минеров. «Самое главное, – советовал дядюшка Питер, – не допускать в свои базы германские субмарины, чтобы они не нанесли ущерба славному британскому военно-морскому флоту». И моряки заверяли, что дядюшка Питер может быть спокоен: только что поставили донные мины и противолодочные сети на подходах к порту и оставили секретный фарватер для своих кораблей…

В один из октябрьских дней 1939 года произошло что-то непонятное. У двери часовщика собрались клиенты. Окно было завешено, на занавеске записка: «Ушел прогуляться в море. Буду в 12.00».

Часы на ратуше отзвонили двенадцать раз, но дядюшки Питера не было. Стали стучать в дверь, звонить. Дядюшка не откликался. Позвали полисмена. Взломали дверь. На голой стене комнаты вместо плаката «Молчи, тебя слушает враг!» висел портрет Гитлера. Все часы были разбиты, исковерканы. Кто учинил такой погром, уничтожил плоды труда многих лет?

Люди недоумевали. И только позже узнали, что в это время дядюшка Питер был на борту фашистской субмарины. В руках у командира подводной лодки была карта английских минных заграждений на подходах к военно-морской базе Скапа-Флоу. Карту изготовил и передал своим хозяевам старый немецкий шпион дядюшка Питер. Фашистская субмарина на заданной глубине прошла по тайным проходам и торпедировала английские военно-морские корабли. «Дядюшка Питер» принимал поздравления от команды германской подводной лодки с «блестящим завершением операции»…

…Всю ночь слышались разрывы глубинных бомб. И всю ночь я просидела в кают-компании в шубе, шапке, с расшнурованными башмаками. Так велел капитан, предупредив, что, попав в воду, надо первым Делом сбросить башмаки, а то они потянут на дно. И все время я старалась запомнить путь к шлюпке № 4, в которую я должна была сесть, если наш пароход будет торпедирован.

На палубу страшно было выйти, но мне хотелось понять, почему мы так медленно стали двигаться и нас бгоняют другие корабли. Поняла это, услышав разговор капитана со старшим механиком. Механик убеждал капитана, что с углем все в порядке и что это «сумасшествие остаться одним в море без всякой защиты. Нельзя идти на верную гибель». Капитан ответил ему резко: «Я знаю, что делаю. Объясните матросам, что отстаем потому, что плохой уголь. Машины не в состоянии работать на полную мощность».

Действительно, остаться в море одним страшно. Но доктор Чарлз заверил меня, что капитан знает, что делает, и по секрету сообщил, что в трюмах нашего парохода не только танки, но и боеприпасы, снаряды, патроны, динамит… Немецкие субмарины прорвались внутрь каравана. С утра, как обычно, может начаться бомбежка, на конвой обрушатся с воздуха немецкие бомбардировщики. Наш пароход может взорваться даже не от прямого попадания, а от детонации. Поэтому лучше отстать от каравана и остаться одному. Так вернее. Сейчас охота идет против всего конвоя, и немцы не будут отвлекать силы на наш пароход.

– Капитан умница, – сказал доктор. – Мы догоним конвой – он идет противолодочным курсом, а мы идем прямым и пройдем в три раза быстрее.

…В эту ночь, кроме меня, на пароходе наверняка никто не спал. Я же не ведала об опасности. А смерть в железном рогатом шлеме ходила вокруг корабля. Порой терлась шершавой щекой о борт, покачивалась на пологой волне. Днем я стала невольным свидетелем разговора капитана со своими помощниками. Пароход попал на минное поле. Это были мины, очевидно сброшенные с германских самолетов в море, а возможно, сорванные штормом с якорей и теперь разгуливающие по волнам.

Заметили их на рассвете. Срочно была усилена вахта, команда приведена в боевую готовность. Матросы, вооружившись баграми, биноклями, свистками, лежали на палубе у фальшборта и зорко вглядывались в волны. От резкого звонка впередсмотрящего все превращались в слух и зрение.

Матросы, завидев рогатую гостью, осторожненько отводили ее баграми, и огромная чугунная голова медленно уходила за корму, покачивая рогами. Матросы бегали по палубе на цыпочках, говорили вполголоса. Я не видела такой тревоги даже во время торпедной атаки. Матросы, не стесняясь меня, высказывали самые страшные прогнозы, что, мол, стоит такой мине стукнуться как следует о борт корабля, как сработают взрыватели и двести пятьдесят килограммов взрывчатки разнесут судно вдребезги.

Я холодела от ужаса, лучше б не знать.

С наступлением темноты капитан приказал заглушить машины и положил корабль в дрейф. С обоих бортов на воду были спущены шлюпки, матросы вглядывались в черные волны – не покажется ли страшная морда мины, а завидев ее круглую шишковатую макушку на волне, протягивали багры и самыми ласковыми словами провожали ее за корму, а вслед пускали страшные ругательства. Утром, когда на востоке обозначилась бледная полоска рассвета, вахтенный сигнальщик доложил, что море спокойно, мин не видно…

Спустя два дня между островами Шпицберген и Медвежьим мы снова примкнули к каравану и увидели наши советские военные корабли, которые приняли транспортные суда под свою охрану.

Да, советские военные корабли перепахали Баренцево море, охраняя конвои, спасая английские и американские экипажи с гибнущих и погибших транспортных кораблей. Высматривали каждый плотик, каждый обломок, за который мог ухватиться тонущий.

Еще мили две хода – и видны Мурманские сопки. Шестнадцать суток позади. Караван втягивается в горло Кольского полуострова.

Я с трудом перевожу на английский команды лоцмана: «Восемнадцать метров…», «Трави якорную Цепь…» Опускаю непереводимый с обеих сторон морской жаргон, стараюсь как можно быстрее превратить Метры в футы.

Здравствуй, причал родной земли!

Мурманск. Почти весь день ушел на организацию причалов и якорных стоянок для пароходов. Капитан Эндрю попросил меня быть переводчиком у советского лоцмана и в благодарность за дружеское участие и добрую компанию в походе подарил мне цветную мозаику – фигурные кубики для взрослых. Храню их до сих пор.

Матросы помогли мне перенести вещи в гостиницу. Было начало марта 1944 года. Над Мурманском уже на несколько часов появлялось солнце. Оно освещало мрачную картину разрушенного города. Руины, руины, руины…

И все же город жил. Торговали магазины. Сновали прохожие. Гуляли влюбленные парочки. Маршировали солдаты. Инвалиды на костылях в бушлатах и тельняшках. Это они изведали «купание» в Баренцевом море, где теряли руки и ноги. Фронтовой город.

Вечерним поездом я отправилась в Москву. Пассажиров было мало. Моим соседом по купе оказался капитан 2-го ранга с девочкой, вид которой меня поразил. Голубая прозрачность лица и не по-детски печальные глаза. «Больная девочка», – решила я.

Поезд отправился. Я познакомилась с попутчиками. Он – командир подводной лодки, ленинградец, везет дочку на Украину к родственникам. Увидев наклейки на моих двух мешках и чемодане, он понял, что я прибыла из Великобритании с конвоем. Он и сам встречал и охранял конвои. Мой новый знакомый обратился ко мне на английском языке и сказал, что его жена, мать и младший сын погибли от голода в Ленинграде, а чудом оставшуюся в живых дочку знакомые привезли к нему в Мурманск. Просил ни о чем девочку не расспрашивать, она еще не может прийти в себя после пережитого. Назвал ее по-английски Элизабет.

Девочка мрачно смотрела на отца и потом сказала: «Я хочу есть». Я предложила устроить ужин. Достала сыр, лимон, сахар, купленные у английского торговца. Капитан вынул большой термос, американскую тушенку, хлеб. С изяществом, столь свойственным русским морякам, он расстелил салфетку, нарезал ровные ломтики хлеба. Я сняла красную корочку с сыра и заметила, что девочка схватила ее и проворно сунула под подушку. Я нарезала лимон, положила каждому в стакан. Капитан, которого, если память не изменяет, звали Сергеем Сергеевичем, подал чай и бутерброд прежде всего Лизе, а когда протянул бутерброд мне, она вскрикнула и схватила его за руку.

– Лиза, милая, хватит всем, всем, и тебе я дам еще много.

В руках у Сергея Сергеевича была большая горбушка хлеба.

– Дай, – сказала девочка повелительно. Он положил горбушку перед нею.

– Это горбушку съешь завтра утром. Ты же умница, знаешь, что много есть тебе еще вредно. Пей чай и ложись спать не раздеваясь. Мы с тетей пойдем покурим.

Мы вышли в коридор. Он закрыл дверь в купе и теперь уже по-русски шепнул мне:

– Моя девочка перенесла такой ужас, она крайне истощена и все съестное прячет даже от меня. И сейчас она вынимает спитой лимон из стаканов, подбирает крошки хлеба и куда-нибудь засунула горбушку. Врачи не разрешают ее обильно кормить. Это опасно после девятисот голодных дней. Подумайте только, Лиза сказала мне со слов мамы, они съели умершую собаку…

Мы вернулись в купе. Спитой лимон исчез. Горбушки не было. Кусок еще не нарезанного сыра тоже исчез. Лиза спала, обхватив обеими руками подушку.

Неожиданно поезд затормозил и остановился. Дверь в купе резко отодвинулась, и проводница объявила, что поезд подходит к фронтовой линии. Близится время обстрела, поэтому надо быть готовыми в нужный момент покинуть вагон.

Вскоре послышался артиллерийский залп. Сергей Сергеевич схватил девочку на руки. Она проснулась, прислушалась и испуганно спросила:

– Это наш квадрат обстреливают?

– Нет, нет, – успокоил отец, – но нам надо выйти из вагона.

Мы спрыгнули из тамбура и спустились вниз по крутой насыпи.

Начался артиллерийский налет. Снаряды летели в сторону поезда, либо не долетая до нас, либо ложась где-то вдалеке.

Вдруг Лиза поднялась с земли, вскарабкалась на верх насыпи и бросилась в темный вагон. Отец поспешил за нею, и через несколько минут оба вернулись.

Обстрел усиливался. Сергей Сергеевич расстелил на снегу шинель и уложил на нее дочку.

Я устроилась рядом. При каждом новом залпе девочка что-то гладила рукой и приговаривала: «Не бойся, миленький, это не наш квадрат обстреливают. Я тебя никому не отдам. Ты ведь мой, мой…»

Я решила, что у девочки в руках кукла.

Артиллерийский налет кончился. Проводница пригласила пассажиров в вагон, и поезд тронулся дальше.

Спящую девочку Сергей Сергеевич принес на руках, бережно уложил на постель, отвернул подушку и взглядом пригласил меня посмотреть. Он посветил лучом фонарика, и я увидела корочку хлеба, обрезки сыра, кружочки спитого лимона, яичную скорлупу. А в руке у Лизы была крепко зажата горбушка черного хлеба. Вот за ней она и бросилась в вагон.

– Я знаю, что сейчас будет. Она ляжет на эту горбушку, ей лежать неудобно, но это сокровище отобрать у нее я не могу. Вспылит, и кончится все истерикой. Знаете, – продолжал Сергей Сергеевич, – у нас, подводников, самое сокровенное желание – отомстить за наших жен и детей. В норвежском фиорде стоит гитлеровский линкор «Тирпиц». Он стал пиратом Баренцева моря. Ликвидировать «Тирпиц» – вот чего мы хотим. Командиру подводной лодки Лунину удалось атаковать проклятый линкор, в него было попадание двух торпед, он минимум на три месяца выходил из строя, но все же остался на плаву…

Утром, когда девочка проснулась, отец разжег спиртовку и в маленькой железной кружке сварил два яйца. Лиза с жадностью проглотила одно и потянулась за вторым.

Отец запретил брать.

– Второе только через два часа, так велел доктор, ты же знаешь.

Я стала расспрашивать Лизу, куда она едет, к кому. Она очень серьезно спросила меня:

– А вы знаете стих «Они сожгли родную хату?» – И, не дожидаясь ответа, без запинки прочитала стихотворение Михаила Исаковского.

Я похвалила ее за прекрасную память, великолепную декламацию, и подобие улыбки появилось на ее измученном лице.

Поезд приближался к Москве.

Я не отрывалась от окна вагона. Всюду следы погрома, учиненного войной. И за всем этим бесконечные человеческие жертвы.

Поезд подходит к платформе. Кто меня встретит – мама? муж? сын? братья? Об их судьбе я ничего не знаю, и это незнание терзало сердце. Я так ждала маминых писем, они всегда были маяком в нашей жизни, и мне очень полюбилось мамино слово, которым она заканчивала каждое письмо: «Кребко тебя Целую». Эта милая ошибка умиляла сердце, и всегда приходило на ум пушкинское: «Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю» [22]. И вот эта буква «б» усиливала крепость Материнского чувства.

Где же мама? Ах, вот… Я выскакиваю из вагона. Боже мой, неужели это она? Нет, это ее тень. Такая худенькая, маленькая, хрупкая, а ведь совсем еще не старая, ей и шестидесяти нет. Рядом с нею Надюшка, мой старый друг. Мы звали ее Пампушкой за пышность форм, а сейчас она превратилась в тростинку с опавшего одуванчика. Где же муж?… Впрочем, все потом…

Мы едем домой. Москва искорежена войной, но ни в какое сравнение не идет с Лондоном, который так меня поразил. Москву отстояли на земле и с воздуха. Вот и наш дом. Большинство окон зашиты фанерой или досками. Стекла вставлены только на стороне, которая выходит на улицу Горького.

Дома, как всегда, чистота и порядок и пахло натуральным кофе, от которого я уже давно отвыкла. Мы с мамой были заядлыми «кофейницами» и все наши серебряные ложечки еще до войны отнесли в Торгсин в обмен на кофе. Но сейчас откуда этот кофе?…

Разговор идет вперемежку обо всем.

– Где Борис?

– На фронте, – отвечает мама. – Но уже по дороге домой.

– Володя кончил десятилетку? – спрашиваю о сыне.

– Он удрал от меня в армию. Жив. На днях получила письмо.

– А братья?

– Женя (младший) недавно был здесь, сейчас по дороге на фронт. Из госпиталя. А вот последнее Колино письмо.

Мама протянула мне открытку, грубый желтый картон. Коля-«середняк», как мы его называли, средний между мною и младшим Евгением. Открытка помечена июнем сорок третьего года. В ней слова сыновней любви. Открытка заканчивалась фразой: «Мама! Завтра в бой. Кончатся патроны, буду грызть зубами фашистскую гадюку… Спасибо тебе за все. Николай».

– Где он сейчас?

Мама тяжело вздохнула:

– Написала ему письмо, но мой треугольник вернулся обратно с припиской: «Выбыл в госпиталь». С тех пор ни звука. Несколько раз писала в полевую почту. Ответа нет.

– Мамочка, ты больна, почему так безумно похудела?

– Знаешь, я получала по твоему распоряжению тысячу рублей, этого хватало на десять килограммов картошки.

Мне стало холодно. Я переводила всю свою зарплату в валюте и считала, что мама с моим сыном обеспечены. Но ей валюту обменивали по твердому курсу на рубли.

Мама весело рассмеялась:

– Но уж чего у нас вдоволь, так это кофе. Я была в эвакуации в Уфе, и там в магазинах стояли мешки с кофейными непережаренными зернами. Жители покупали их, считая, что это бобы. Долго их варили, ругались, что не развариваются, и перестали покупать. Я привезла этого кофе килограммов пять, сама высушиваю и выжариваю. Хорошо получается.

Я понимала – мама уводит меня от мрачных мыслей.

Она принялась рассказывать, как жила в Уфе в полуподвальной комнате вместе с беременной молодой женщиной, женой офицера. Маме пришлось быть повивальной бабкой и обучать молодуху обращению с младенцем. Затем полтора года работала в госпитале бесплатно нештатной нянечкой. Писала письма раненым. Один безрукий офицер, прочитав написанное ею по диктовку письмо, сказал: «Целую крепко надо писать не через «б», а через «п».

– А ты меня никогда не поправляла и поставила в неловкое положение.

Я обняла ее.

– Мамочка, я так люблю это слово, очень «кребкое». Всегда пиши так.

– А ты что ж? – забеспокоилась она. – Опять собираешься куда-то?

– Мамочка, ты же знаешь, что мы с Борисом служим. Всякое может быть. Себе не принадлежишь. Своей судьбой сами не распоряжаемся. Ты ведь сама была со мной и в Китае, и в Скандинавии.

Мама говорила, как, работая в госпитале, всегда искала среди прибывавших раненых своих сыновей, внука, понимала, что страдающему человеку нужно ласковое слово. Придумала гадание на картах. Раскидывала колоду и всегда выходило: «Письмо в дороге», «Свидание с трефовой дамой», «Любовь до гроба», «Бубновый интерес».

– А все твои блузки, что я прихватила с собой, я там поменяла на чеснок для раненых. Главврач считал меня своей помощницей.

Меня мучила мысль: моя месячная зарплата, на которую в Швеции можно было купить отличную шубу, превращалась в ведро картошки, которой мама делилась с молодой соседкой. Как-то этой женщине, кормившей ребенка, захотелось котлет, и мама выменяла свое платье на мясо и поджарила десяток роскошных котлет. Голодная женщина съела их в один присест.

Какое счастье чувствовать руку матери на своем плече, прижаться головой к ее груди и никогда не услышать от нее ни упрека, ни жалобы. И ее чувство любви к людям, к Родине. Каждый раз, когда шла подписка на заем, она говорила нам: «Подписывайтесь на три зарплаты, не жалейте, нам хватит, а страна вон как разрушена, сколько несчастных живет без крова…» Мы с мужем много лет работали за границей. Привозили оттуда теплые вещи, одежду, обувь, но, когда началась война, все, что имели, отдали в фонд Красного Креста. По маминому совету.

Мама была удивительным человеком. После смерти отца отправилась со станции Алексин в Калугу хлопотать о пенсии. Мой отец Иван Павлович Воскресенский был помощником начальника железнодорожной станции в Алексине. Он умер от малярийного туберкулеза в октябре 1920 года. Но, потолкавшись по разным канцеляриям, мама плюнула и сказала: «Прокормлю детей сама». Из казенного дома нас выселили, дали теплушку, в которой мама уместила все наше имущество: двуспальная кровать, на этом ложе мы все четверо спали, швейная машинка, комод, стулья. За кроватью – стог сена и рядом – корова Красавка, она никак не хотела ступить на помост, и ее железнодорожники силой затолкали в вагон.

Ехали в Смоленск, где жила старшая сестра мамы, тетя Верочка. Добрый, красивый человек. Они снимали хорошую трехкомнатную квартиру. Ее муж – инженер, начальник железнодорожного депо. Для коровы Вера Дмитриевна заарендовала сарай. Приняла нас ласково и по-русски широко.

Было лето 1921 года. На рынке уже все можно было купить, появился весомый червонец, серебряная разменная монета. Медные пятачки были солидные, на пятачок покупали французскую булку и вдобавок кусок колбасы.

Вечером, когда Александра Дмитриевна и Вера Дмитриевна сидели за столом в кухне и обсуждали, чем заняться и как заработать, явился с работы Садоф Алексеевич, намного старше своей жены, лысый, с белыми усами, в чесучовом костюме, любящий во всем порядок, его ценили на службе, он жил интересами своего дела. Их квартира выходила окнами на железную дорогу. Вера Дмитриевна рассказывала, что муж ночами напролет мог сидеть у окна и делать подсчеты, сколько раз прогудели маневровые паровозы. Каждый гудок, по его расчетам, стоил 10 золотых копеек. За ночь набирались рубли, и он выкладывал эти цифры на собрании машинистов. Сам ходил по железнодорожным путям, выявлял сгнившие шпалы, проверял работу стрелок, семафоров. Опускался в паровозные ямы. Машинистов и кочегаров знал по имени и отчеству и вместе с тем в немалой степени был наделен барством…

Он вошел, увидел нас, сидящих и жующих за столом, и сказал, проведя пальцем по усам:

– Это что же, четверо ртов на мою голову?

Мама вскочила с места и вышла. За ней выбежала тетка Вера. На следующий день мама продала корову, сено, сняла по Кукуевской улице у домовладельца Федорова двухкомнатную с кухней квартиру в деревянном доме с проваленным полом, куда мы и переселились. Мама купила на базаре огромный чугун. Тетка Вера сказала знакомому летчику, что одна женщина, пожелавшая остаться неизвестной, может принимать у военных белье в стирку. И мы с мамой в этом котле, подогреваемом в русской печке, стирали белье. Тетка Вера подарила огромный трехведерный самовар, чтобы кипятить в нем воду для стирки.

Но этого заработка не хватало, а деньги, полученные за корову, таяли, и мама устроилась уборщицей на биржу ломовых извозчиков. Утром на рассвете мы ходили убирать огромное помещение. Сначала выгребали грязь лопатами, а потом мыли тряпками и холодной водой пол.

На столе в конторе я увидела какой-то странный железный ящик. Приподняла крышку, и мне бросилось в глаза полукружье рычажков с причудливыми навыворот буквами. Дотронулась до какой-то кнопки, и длинный черный валик уехал в сторону. Я испугалась, толкнула его обратно, а он уперся. Стала прилаживать крышку, но валик не пускал. Мама опешила.

– Это пишущая машинка, ты ее, кажется, сломала. Не надо было трогать. Но не расстраивайся, дождемся, пока придет секретарша.

Пришла секретарь, посмеялась над нашим невежеством, нажала какую-то кнопку, водворила на место валик. Все обошлось благополучно.

Но мама как раз в этот вечер заболела, высокая температура, я на извозчике отвезла ее в больницу. «Тяжелый фурункулез, – сказал мне врач. – Истощение организма».

Я осталась за хозяйку в доме. Восьмилетний Женя и одиннадцатилетний Коля были предоставлены сами себе, озорничали, приходили домой побитые, грязные, голодные. И здесь выручил счастливый случай. Я встретила на улице товарища отца, военного, он часто бывал у нас в доме в Алексине. Рассказала ему о своих бедах. Он велел прийти к нему в штаб батальона, что находился у Молоховских ворот.

Меня зачислили красноармейцем 42-го батальона войск ВЧК Смоленской губернии. Так я вошла в самостоятельную жизнь. Мне было четырнадцать лет.

Через несколько дней после моего приезда в Москву дома появился усатый и бородатый полковник Рыбкин, которого я доселе не видела в армейской форме ни с усами, ни с бородой. Я до слез обрадовалась, что он живой, невредимый, но никак не представляла в таком облике. Спросила, удалось ли ему побывать в местечке Ясно-Витебск, что на Днепропетровщине, повидаться с родными. Борис махнул рукой, отвернулся и убежал в другую комнату. Я услышала заглушённые рыдания. Справившись с отчаянием, он рассказал, что старший брат погиб в бою на фронте, а всех остальных гитлеровцы загнали в гетто. «И моих престарелых родителей тоже, – выдавил из себя он. – В живых остался младший брат Исаак, участник войны, фронтовик. Родители в гетто заболели сыпным тифом, но выжили. После гитлеровцы их повесили, по другим сведениям, – расстреляли. Расстреляли за то, что их сын – «важный комиссар в Москве». Заодно со стариками гитлеровские изверги казнили и двоих внуков, моих племянников…» Обо всем этом Борису сказала соседка – здешняя колхозница. На столе у нее в комнате Борис увидел скатерть, на плечах шаль, вещи знакомые, мы с Борисом купили их в Финляндии для родителей. Хата, где жили старики, была сожжена…

Борис Аркадьевич сбрил усы и бороду, переоделся в штатское, и мы позвонили в секретариат управления с намерением на следующий день объявиться на Лубянке и включиться в работу.

Война еще не кончилась. Шел март 1944 года. Прибалтика, Белоруссия, Крым, часть Украины все еще были заняты врагом, но близилось время, когда бои перейдут за пределы наших государственных границ.

По телефону доложили о своем прибытии и просили выписать пропуска, но нам ответили, чтобы ждали вызова. Ждали несколько дней, неделю, две, все без толку. Мы не понимали, почему в такое горячее время должны бездействовать. В чем дело? Борис Аркадьевич позвонил начальнику управления, вновь просил нас принять и вновь получил все тот же ответ: «Ждите…»

Наконец нас вызвали аж к наркому Абакумову. В другие времена докладывать наркому всегда ходили в сопровождении начальника управления, а здесь отделались настораживающим: «Идите сами».

Нарком Абакумов поздоровался, спросил о самочувствии, здоровье и затем, пожав плечами, произнес:

– Не знаю, что мне с вами делать.

Мы недоумевали. Нарком пояснил:

– Дело в том, что не распутана ваша связь, характер вашей дружбы, – он указал на Рыбкина, – с резидентом английской разведки.

Я была потрясена.

– Я вас не понимаю, товарищ нарком, – протестующе сказал Рыбкин.

Абакумов нажал кнопку, вызвал секретаря и велел ему пригласить заместителя наркома по кадрам Свинелупова с личным делом полковника Рыбкина.

Абакумов принялся нас расспрашивать, кто мы, в каких странах работали, состав семьи. Свинелупов пришел с довольно объемистым личным делом «Кина».

– Так какая там дружба была у Рыбкина с английским разведчиком? – спросил Абакумов у своего зама.

Свинелупов полистал дело и зачитал:

– Вот выписка из показаний резидента английской разведки: «Моим ближайшим другом был полковник Рыбкин, с которым мы постоянно общались, играли в теннис, увлекались бильярдом…»

– О ком идет речь? – спросил Борис Аркадьевич. – Кто этот резидент?

– Петр Петрович О., – ответил Свинелупов.

– Полковник О.? – переспросил Рыбкин.

Замнаркома замешкался.

– Да, да, вроде он.

Рыбкин резко повернулся к наркому и с негодованием отрапортовал:

– Мы оба, – указал он на меня, – товарищ нарком, находимся в резерве у начальника управления внешней разведки полковника А., который года два назад был арестован по клеветническому обвинению в принадлежности к английской разведке. Год просидел в тюрьме, был освобожден за отсутствием состава преступления, полностью реабилитирован. До ареста был начальником отдела, после освобождения назначен начальником управления, и мы находимся у него в резерве.

Абакумов стал краснее помидора. С гневом захлопнул папку.

– Вам понятно? – спросил он своего зама. – Следственный материал поспешили подшить к делу. Двух разведчиков держим на консервации, могли бы, чего доброго, и уволить… Это черт знает что у вас происходит.

– Это не у меня, – попытался оправдаться Свинелупов. – Я все это получил в наследство.

– Наведите порядок, – уже рассерженно прорычал Абакумов. – Будьте здравы…

Мы получили назначение. Я – в одно управление заместителем начальника отдела, Рыбкин – в другое управление начальником отдела.

Я снова занялась германскими делами.

В наш отдел поступали архивы гестапо, абвера, захваченные Красной Армией. Мы их разбирали, составляли описи, занимались переводами и, конечно, добывали информацию о положении в самой Германии. Определяли, какими еще человеческими ресурсами обладает в этот момент фашистская Германия. Подсчитывали по переписи 1939 года фольксдойче – немцев иностранного гражданства, проживавших в Румынии, Венгрии, Югославии, Австрии, Норвегии и в других странах и подлежащих призыву как в действующую армию, так и на трудовой фронт.

Именно в это время и наш Генеральный штаб занимался подсчетом ресурсов Германии в живой силе и технике. На одно из совещаний по этому вопросу начальник управления направил меня.

Непривычно было мне, женщине в штатском, оказаться среди генералов и маршалов. Впрочем, «сугубо штатской» я не была, мне присвоили воинское звание полковника, и совсем недавно мы с моим товарищем по прежней работе Дмитрием Георгиевичем Федичкиным [23] вспоминали, как он, будучи заместителем начальника управления, принес мне домой приказ наркома, полковничьи погоны с тремя звездочками, папаху и в ней бутылку шампанского…

Так вот, возвращаясь к совещанию в Генеральном штабе, могу с удовлетворением констатировать, что данные нашей разведки и наши подсчеты по фольксдойче высокими военачальниками были признаны ценными, приняты и учтены в соответствующих расчетах.

Никогда мне не забыть ночь на 9 мая 1945 года. Никто не ушел домой. Мы сидели и ждали объявления о подписании Акта о капитуляции фашистской Германии. Были включены все радиоприемники. Желанная весть пришла в два часа ночи. Какое счастье! Радость, слезы, боль утрат…

Итак, свершилось то, чего с верой и надеждой добивались и добились люди Земли!

Мы с мужем шли домой по улице Горького, видели, как москвичи срывали с окон затемнение и загорался свет. Вспыхнули уличные фонари. На площади Пушкина двое пожилых людей, очевидно муж и жена, принесли горшочек с цветущей геранью и поставили к памятнику Пушкина. Мы подошли к ним.

В огромном доме, в котором мы жили, распахнуты двери во все квартиры. На лестничные площадки выносили столы, покрывали скатертями, выставляли вино, припасенное с первых дней войны ко Дню Победы, в которой не сомневались.

Это было ликование, великое братство, великое единение!

…Впервые за двенадцать лет совместной жизни нас отправили в отпуск в Карловы Вары на сорок пять дней. 6 сентября 1947 года ночью мы улетели из Москвы в Вену. Москва сияла огнями. Сверху особенно явственно выступали кремлевские стены и башни, обведенные ярким пунктиром электрических лампочек. Столица праздновала свое 800-летие.

Мы с Борисом Аркадьевичем в Вене уже бывали, но в разное время и в одиночку. А сейчас вместе совершили восхитительную прогулку в Венский лес, гуляли по Пратеру, парку, пересекающему центр города.

В свое время я не упускала возможности послушать знаменитого Стефана Цвейга. В переполненном зале театра, сидя на сцене за письменным столом с рукописью в руках, он монотонно читал свой новый рассказ. Тишина абсолютная. Перевернув последнюю страницу, он раскланивался и уходил за кулисы. Зал приветствовал его и долго-долго аплодировал. Он больше не выходил, в его манере этого не было, но венцы знали, что через неделю-две писатель вновь придет в этот зал с новым рассказом…

Всюду и во всем Вена оставалась верной себе. Музыку, вальсы Штрауса можно было услышать и в опере, и в маленькой закусочной-бистро.

В Карловы Вары ехали на автомашине. Вот мы пересекли границу с Чехословакией, собственно, границы не было, просто на шоссе подняли шлагбаум. Увидев вывеску, похожую на ресторанную, зашли туда, чтобы закусить. Чех-хозяин узнал, что мы советские, из Москвы, и тут же на столе появились ветчина, отбивные, паштеты, салаты, фрукты.

– Хватит, хватит, – уговаривала я хозяйку, но она подносила все новые и новые блюда.

Все было вкусно, и мы плотно позавтракали.

Борис Аркадьевич достал бумажник и спросил, сколько мы должны. Хозяин и хозяйка замахали руками.

– Вы русские, вы спасли нас, мы считаем за честь угостить вас.

Они категорически отказались принять, деньги. У нас с собой в машине было несколько бутылок вина и коробки конфет. Мы подарили их гостеприимным хозяевам. Жена корчмаря прослезилась. А хозяин, узнав, что мы едем в Карловы Вары, поинтересовался, есть ли у нас с собой лопата.

– Лопата? Лопаты у нас нет. Зачем она?

– Может пригодиться, – убежденно сказал корчмарь. – В этом году большой урожай на яблоки и груши, случится ветер – дороги будут ими завалены. До самых Карловых Вар шоссе обсажены фруктовыми деревьями.

Так оно и было. Нам не раз приходилось выходить из машины и расчищать путь. На многих деревьях были подвязаны маленькие соломенные снопики, означавшие, что урожай с этого дерева муниципалитетом продан.

Следы войны всюду. У обочин дороги – то остов сгоревшего танка, то брошенное орудие, в жерло его засунут пучок травы.

В Карловы Вары приехали к обеду. Нас поместили в «Империал», один из двух санаториев, которые чехи подарили Советской Армии.

Работать вместе мы умели, а отдыхать… С утра бежали за газетами, покупали свежие советские, чешские, читали, спорили, не давали себе покоя. Все же постепенно вошли во вкус, к отдыху располагал и роскошный номер: кабинет, гостиная, спальня. Рано утром – к гейзеру, посасывали водичку из носиков карлсбадских кружек. Потом разгуливали по холмам вблизи «Империала», ходили и вдаль.

Чешских крон у нас было немного, но на газеты И каждый день на букетик цветов у Бориса Аркадьевича хватало. Принес, помню, в день свадьбы букет роз и торжественно заявил: «Отныне и до самых последних дней у тебя всегда будут цветы». Он приносил их мне на мой рабочий стол в служебном кабинете. В воскресенье букет свежих цветов появлялся дома на обеденном столе. Этот сдержанный, немногословный, на вид суховатый человек имел большое, доброе и умное сердце. Как-то в порыве откровенности он сказал мне: «Если я прожил день и не совершил ничего полезного, не подарил никому радость и мне никто не улыбнулся, это потерянный для меня день».

Прогулки по окрестностям Карловых Вар были полны впечатлений. Мы оба умели мечтать, заглядывать в будущее, думали о том, что когда уйдем в отставку, то попросим дать нам какой-либо самый отсталый поселок или район, в который мы вложим весь наш жизненный опыт, все, что мы познали во время заграничных странствований: финскую чистоплотность; немецкую экономность; шведский менталитет – национальный характер, в чем соединились и благоразумие, и благополучие, и зажиточность, и тот внешний вид, когда трудно определить возраст шведа – от 30 до 60; норвежскую любознательность, свойственную вечным морским путешественникам; австрийскую любовь к музыке, книгам; болгарскую – к песням и танцам; английскую привязанность к традициям, в ней объединилось все – от великого до смешного.

В семейной жизни не было у нас жажды наживы, «вещизма». Мы ничего не нажили. У нас была жажда познания.

В те карловарские дни мы пережили взлет нашей влюбленности. Забрались как-то на вершину горы, на которой установлен памятник Петру Первому. «Петр Алексеевич, будьте свидетелем того, как я влюблен. – Борис Аркадьевич обхватил меня. – Вчера мне казалось, что это вершина любви, а сегодня я люблю больше, чем вчера. Неужели наступит час, когда любовь превратится в привычку? Нет, Петр Алексеевич, подобное не случится. Это наше, хотя и запоздалое, свадебное путешествие».

Но осуществить задуманное не довелось. Путешествие наше неожиданно прервала телеграмма из Москвы. Мне предлагалось немедленно вернуться домой, а Борису Аркадьевичу отбыть в Баден и дожидаться дипкурьеров, которые привезут «особо важное задание».

Решили, что я полечу в Москву из Вены. С Прагой авиасообщения тогда не было.

Мы отправились в Баден, близ Вены, остановились в гостинице. Баден со всех сторон окружен лесистыми горами, они были расцвечены осенними красками – от темно-рыжих до ярко-красных, и казалось, ни один листик еще не облетел. Было почему-то очень грустно. Утром я улетала и должна была ехать на Венский аэродром.

Помню нашу тревожную ночь. Налетела буря. Ветер выл, стонал, трещали деревья, предчувствие беды разрывало сердце. Я очень редко плачу. Разучилась с детства. Но в эту ночь я рыдала, не знаю отчего.

Под утро мы увидели, что за окном бушует рыжая метель, сквозь которую на мгновение возникали совершенно обнаженные деревья. А ветер, как погромщик, вздымал и вздымал копны пожухлых листьев…

Поехали на аэродром. Буря продолжала свирепствовать. По пути видели вырванные с корнем деревья.

На аэродроме самолеты были укреплены стальными стяжками. Полеты отменены. Разрешили подняться только большой грузовой машине. К ней нас и направили. Видим, один крохотный самолетик сорвался с тросов и, ломая крылья, кувыркаясь, вдруг оказался выброшенным за пределы аэродрома. Страшное зрелище.

Меня усадили в грузовой самолет, наполненный пустыми ящиками, бочками, картонными коробками. По бокам фюзеляжа – скамейки и одно подобие кресла, в него меня и усадили. Выяснилось, что летят в Москву за продовольствием к ноябрьскому празднику.

Борис Аркадьевич сунул мне в карман какую-то коробочку. Догадалась: духи «Шанель». Знала, что в Москве буду искать в перчатках, в пижамных карманах, в несессере записку. Крохотный листок с объяснением в любви он обычно упрятывал в моих вещах.

– До скорого свидания, – сказал он.

– Желаю удачи, – ответила я.

Мы простились. И оба каким-то шестым чувством поняли, что расстаемся навсегда. Чувство это не покидало меня два с лишним месяца и даже тогда, когда я получила его записку: «Новый год встретим вместе».

Но неожиданно меня вызвал заместитель начальника управления, в котором работал Борис Аркадьевич Рыбкин, и, пригласив сесть, по-солдатски прямо заявил:

– Ты прошла все: огонь и медные трубы и сейчас мужайся. – Он набрал воздух и глухо выдохнул: – Борис погиб.

Два эти слова не свалили меня с ног. Они просто не дошли до моего сознания, и я спросила:

– Совсем погиб?

– Да, совсем… Погиб там, но хоронить его будем здесь.

Советский разведчик Борис Аркадьевич Рыбкин погиб при исполнении служебных обязанностей.

«Погиб при исполнении служебных обязанностей» – значилось в приказе.

Каждое воскресенье с маленьким сыном мы ездили на Новодевичье кладбище.

– В Парк культуры, – объясняла я трехлетнему сыну, – сажать цветы на нашей клумбе.

Отец для него оставался живым. Он ждал его каждый день. Но через три года поехал на кладбище с бабушкой и сам прочитал: «Рыбкин Борис Аркадьевич. Родился 19 июня 1899 г. – Погиб 27 ноября 1947 г.».

Мальчик залился слезами, он все понял.

Наступил 1953 год. С группой работников я была в Берлине. В конце февраля стали распространяться слухи, они проникали в здешние печать и радио, о тяжелой болезни Сталина. Помню, 4 марта все заговорили о его смерти, но московское радио молчало…

Наша группа жила в гостинице в Карлсхорсте. В ночь на 5 марта товарищи собрались в моем номере, мы пили чай и ждали подтверждения или опровержения этих все более и более обволакивающих нас слухов. Вполголоса спрашивали, кто может заменить вождя, и приходили к выводу, что «замены ему нет»… Глубокой ночью московское радио передало сообщение о кончине Сталина. Каждый из нас испытывал в ту минуту странное ощущение, позже мы признались в этом друг другу. Чувство невосполнимой потери и освобождение от страха…

Мы пошли в наше посольство. На здании, расположенном на Унтер-ден-Линден, уже висел огромный портрет, рама которого была обвита красными и черными полотнищами. Под портретом объявление, извещавшее, что утром состоится траурный митинг.

Пошли бродить по городу. Берлин еще лежал в руинах, но бывшая Фридрихштрассе, названная Сталин-аллее, отстраивалась красивыми, светлыми домами. На площади возвышался грандиозный монумент Сталина. Нас поразило, что со всех сторон к этому теперь уже памятнику шли берлинцы. Они несли в горшочках комнатные цветы и аккуратно устанавливали их вокруг постамента. Сотни горшочков уже покрывали площадь, а люди все шли и шли. Мы воспринимали это как знак благодарности советскому народу, освободившему страну от гитлеровской чумы. Но ведь многие из этих людей с таким же энтузиазмом совсем недавно прославляли Гитлера. Когда же они были искренни?

В гостинице нас ждала телефонограмма, обязывающая возвращаться в Москву. Мы вылетели самолетом, но неожиданно приземлились на аэродроме под Варшавой.

– Придется вам потерпеть, – сообщил пассажирам командир экипажа. – Москва не принимает. Вылетим не раньше чем часа через два.

Несмотря на раннюю весну, день выдался невероятно жаркий, спрятаться было некуда. Под крышей самолета дышать нечем, горячо. Летевший с нами капитан-директор китобойной флотилии, знакомый всем Соляник, решил съездить в Варшаву и привезти оттуда хотя бы лимонада и чего-нибудь съестного. Вскоре он вернулся и привез несколько спасительных бутылок.

В Москву мы прибыли поздно вечером. Смерть Сталина всколыхнула народ. Я видела плачущих женщин и мужчин. В автобусе пассажиры разговаривали шепотом. В дни похорон тысячи граждан были подавлены в буквальном смысле этого слова, затоптаны…

После траурных дней стали приоткрываться черные страницы неоднозначной личности «отца народов». Начались аресты тех, кто участвовал в расправах 1937 – 1938 годов. На Лубянке поспешно освобождались от старых кадров, увольняли, как это обычно у нас делалось, всех подряд. Под подозрение брали каждого. В конце августа арестовали начальника Четвертого управления НКВД генерал-лейтенанта Павла Анатольевича Судоплатова, которого сочли причастным к делу Берия (позднее был реабилитирован военной коллегией Верховного суда России).

Вскоре у нас в управлении состоялось отчетно-выборное партийное собрание. В состав нового парткома была выдвинута и моя кандидатура. Я выступила с самоотводом, объяснила, что в связи с арестом Судоплатова, с которым была в добрых отношениях в течение двадцати лет, считаю, что до выяснения его дела не могу быть членом парткома. Мою кандидатуру сняли. В перерыве ко мне подошли товарищи и осудили мой поступок, говоря, что мое заявление похоже на то, что я несу ответственность за Судоплатова…

После перерыва я выступила вторично и сказала, что несколько лет я находилась за кордоном и была связана с Судоплатовым, который жил на нелегальном положении. Передавала ему указания Центра, принимала от него информацию. Мы обсуждали вместе тактику его поведения в стане врага. Эта совместная служебная работа перешла затем, когда Судоплатов был в Москве, в знакомство семьями.

На следующий день меня вызвал член коллегии НКВД Панюшкин и объявил, что я увольняюсь «по сокращению штатов». «Но моя должность не сокращается», – возразила я. «Вам объяснят это в управлении кадров». Я просила сказать, какие ко мне имеются претензии. Он молчал. Я поднялась и ушла.

В управлении кадров мне предложили ехать в Омск старшим оперуполномоченным. Я сказала, что это вызовет недоумение – полковник, начальник отдела становится оперуполномоченным, понижается на пять ступеней. «Тогда поезжайте в Балашов. Там Никита Сергеевич решил выделить из Куйбышевской области Балашовскую область. Будете там начальником отделения контрразведки». – «Я контрразведки не знаю, и ехать, очевидно, надо с семьей». – «Безусловно».

Я категорически отказалась и попросила объяснить мне причину такого ко мне отношения: в чем и как я провинилась? Как и в последующем во всех инстанциях, мне объяснили, что меня увольняют по сокращению штатов, в Москве для меня места найти не могут. До пенсии (25 лет службы) мне не хватает около года, а приказа о моей двухлетней работе в Китае найти не могут.

Я заявила начальнику управления кадров, что всю свою сознательную жизнь, все силы и здоровье отдала работе в разведке. Здесь я потеряла мужа. И сейчас ехать на периферию со старенькой больной матерью и восьмилетним сыном я не могу. Поэтому я прошу направить меня работать на Крайний Север, с тем чтобы я имела возможность оставить в Москве семью и в свое время возвратиться к ней.

Меня направили в распоряжение ГУЛАГа. Принял меня генерал Долгих. Он сказал, что ему позвонили из управления кадров МВД и распорядились направить меня на работу в один из лагерей. «Куда?» – спросила я. «На Колыму, – ответил он, – согласны?» – «Согласна», – твердо ответила я. «А если в Магадан?» – спросил он. «Тоже согласна», – кивнула я. Долгих развел руками. «Послушайте, я просмотрел ваше дело. Вы сейчас просто кокетничаете. Никуда не поедете, и зряшная это затея!»

Я ответила, что мне сейчас не до кокетства, у меня нет другого выхода: мне нужно доработать выслугу лет и я поеду в любое место, какое мне предложат. Долгих заявил, что ГУЛАГ первый раз посылает на работу в лагерь женщину. «Вас там немедленно проиграют в карты, а я буду вынужден нести за вас ответственность. Потом, вы знаете какие-то иностранные языки, а там в употреблении только матерный». Я ответила, что едва ли будет надобность в освоении этого языка. «Обойдусь без него», – твердо заявила я. «Неужели вы всерьез поедете?» – недоверчиво заметил он. «Мы с вами, товарищ генерал, ведем не светский, а деловой разговор», – ответила я. Тогда он вызвал начальника отдела кадров ГУЛАГа. Начальник отдела кадров сказал: «Пошлем в Воркуту. Это тоже за Полярным кругом, но ближе к Москве». – «Но имейте в виду, – добавил Долгих, – это бандитский лагерь! Для особо опасных преступников». И дал указание оформить мое откомандирование.

Я получила документы, прочитала в энциклопедии справку о Воркуте, попросила дать телеграмму о моем выезде, чтобы меня там встретили. Выехала я, если память мне не изменяет, в конце января 1954 года. Через сутки прибыла в Воркуту. Это был конец железнодорожного пути. Вместо здания железнодорожной станции стоял занесенный снегом под самую крышу вагон, к двери которого была прорыта траншея. Поезд прибыл поздно вечером. Мела пурга. Два прожектора освещали место стоянки грузовых автомашин Я с тремя чемоданами напрасно ждала, что ко мне кто-то подойдет. Машины грузились и отходили одна за другой. Осталась последняя грузовая. Я подошла к шоферу и попросила его подвезти меня до управления лагерями. Он сказал, что довезет меня только до города. «Ну, хотя бы до первой гостиницы», – упрашивала я. «А у нас в городе всего одна», – ответил он и предложил мне садиться в открытый кузов грузовика. В своей легкой шубе, шапочке и тоненьком шерстяном платке в этой круговерти метели я почувствовала себя просто раздетой. Подъехали к гостинице. Шофер сбросил мои чемоданы и поехал дальше. В гостинице мест не оказалось. Я умолила администратора взять на хранение мои чемоданы, спросила, где находится управление лагерями, и пошла его искать… В управлении был один дежурный. Я показала ему командировочное удостоверение и спросила, почему меня не встретили. Он пожал плечами и сказал, что ничего не знает. «Можете ли вы устроить меня в гостиницу?» – спросила я. «Нет!» – ответил он. А время приближалось к полуночи. Я попросила разрешения переночевать в каком-нибудь кабинете. «Диван только в кабинете начальника, – ответил он. – И на нем не улежите, на нем сидеть можно, и то только упираясь пятками в пол».

Он повел меня в кабинет. В комнате было жарко, а ноги быстро застыли. «Под ногами вечная мерзлота», – вспомнила из статьи в энциклопедии. Просидела всю ночь на скошенном диване, упершись ногами в пол. Утром я надела свою «цивильную» шубу и соболью шапку, а под шубой на мне была полковничья форма. Причесаться я не имела возможности.

В десять часов утра явился начальник лагеря в форме подполковника. От дежурного узнала, что фамилия его Прокофьев.

Мое появление там было для всех неожиданным. Прокофьев, просмотрев мои документы, безапелляционно заявил: «А вы нам не нужны. У нас уже есть свой начальник спецотдела – старший лейтенант Юферев. Вы работали в лагерях раньше?» – затем спросил он. «Нет», – ответила я. «А за что вас сюда прислали?» – «Меня прислали сюда не за что-нибудь, а для работы!» – ответила я. «Но я же вам сказал, что начальник спецотдела нам не нужен!» Я посоветовала ему связаться с Москвой и со мной этого вопроса не обсуждать.

Я попросила устроить меня в гостиницу или дать мне комнату, где бы я могла отдохнуть и привести себя в порядок. Он сказал, что этими делами не занимается, и направил к начальнику отдела кадров. Начальник отдела кадров, тоже подполковник, очевидно предупрежденный Прокофьевым, сказал мне, что запросит Москву, так как мой приезд «чистое недоразумение». Что же касается устройства жилья для меня, то в его обязанности это не входит.

От начальника отдела кадров я направилась в политотдел. Судя по любопытному взгляду на меня начальника отдела – майора, я поняла, что он тоже уже предупрежден о моем приходе. «Почему вы входите в мой кабинет в шубе и в шапке, неужели вам холодно?» – резко спросил он. Мой ответ: «Я рассчитывала на более теплый прием. А я не могу снять шубу и шапку, потому что моя меховая шапка не заменит мне папахи». Потом я повторила свой вопрос о жилье. Начальник политотдела сказал, что в его функции это не входит. В спецотделе меня встретил старший лейтенант, который отрекомендовался начальником спецотдела, и спросил, чем он может быть мне полезен. Я показала ему командировочное предписание и сказала: «Как видите, я назначена сюда начальником спецотдела». Юферев побледнел.

Я попросила его собрать сотрудников отдела и представить меня. «Я не знаю, как это делается», – ответил он. Когда сотрудники собрались, а их было человек тридцать, главным образом женщины, я сказала, что прибыла сюда из Москвы и что у меня большая просьба приютить меня на пару дней, пока не выяснится положение с квартирой. А прежде всего прошу дать мне возможность помыться, переодеться с дороги. Наступило гробовое молчание. Я спросила, кто из товарищей может предоставить мне возможность переночевать. Снова молчание!

Наконец одна пожилая женщина поинтересовалась: «А вы не скажете потом, что вам «шестерили»?» – «Не понимаю, что это значит». – «Вы что, лагерного языка не знаете?» – спросила она. «Нет, не знаю, – ответила я, – но обязательно выучу». Оказалось, что «шестерить» – это выслуживаться перед начальством. «Ну, ладно, я могу уложить вас на диване», – предложила эта женщина. Звали ее Клавдией Ферапонтовной. Жила она в коммунальной квартире, занимала небольшую комнату вместе с одной девушкой. Она работала инспектором спецотдела и была одной из первых поселенцев Воркуты. Своими руками построила себе избушку, в которой раз за разом провалились шесть или семь печек. «Уйдешь на работу, затопишь печку, поставишь щи варить, вернешься обратно – ни печки, ни щей. Лед подтаял, и печка провалилась». Суровая на вид, но благородная и доброй души человек. За внешней грубостью и блатным языком скрывалась ее житейская мудрость.

Клавдия Ферапонтовна отвела меня в свое жилище и ушла на работу. Вечером я рассказала ей о своих перипетиях с руководством лагеря. Она заметила: «Они только матерный язык понимают, и их не устраивает, что вы полковник, и к тому же баба».

Я три дня ходила на работу в отдел, знакомилась с сотрудниками, слабо представляя себе функции этого отдела. Моим главным наставником стала Клавдия Ферапонтовна. На четвертый день у меня был тяжелейший сердечный приступ: сказалась нехватка кислорода.

Начальник управления, по-видимому, созвонился с Москвой и долго оправдывался, что меня не встретили, не получили, видите ли, никаких уведомлений о моем назначении и выезде в Воркуту.

Затем он предоставил мне комнату, тоже в коммунальной квартире. Комната была размером около шести квадратных метров. Пурга не раз вламывалась в окно и засыпала комнату до потолка снегом. Зато в спецотделе был большой кабинет с окнами на две стороны. Пол в кабинете был покрыт толстым ковром. Стояла дюжина стульев в белых чехлах, хороший письменный стол, сейф. На окнах топорщились накрахмаленные занавески, впрочем, и здесь окна снаружи на три четверти были занесены снегом. Дом был одноэтажный.

Мое появление в Воркуте произвело сенсацию. Оказалось, что во всей Коми АССР появился единственный полковник, и тот – женщина! Даже министр внутренних дел был майором, начальник внутренних войск – подполковник. Клавдия Ферапонтовна со смехом рассказывала, что в мужских парикмахерских втрое увеличилась клиентура, а в парфюмерном магазине раскупили весь одеколон. Под разными предлогами ко мне заходили начальники и сотрудники других отделов. От моей наставницы мне также стало известно, что Прокофьев, созывая совещание руководящего состава, распорядился, чтобы, поскольку в совещании будет участвовать женщина-полковник, «не материться» и вместо «ссучился», что означало работать на администрацию, говорить «сотрудничать».

Все решили, что в Воркуту меня сослали за какие-то грехи, придумывались разные истории, высказывались всевозможные предположения и версии.

Быстро пролетели полгода, что засчитывалось за год службы. Я уже могла уйти на пенсию по выслуге лет, но в это время произошло слияние нашего бандитского лагеря с Особым лагерем, в котором содержались политические заключенные, и Прокофьев настоял на том, чтобы начальником спецотдела объединенного лагеря, насчитывавшего до 60 тысяч заключенных, оставалась я.

По указанию Центра с заключенными рекомендовалось вести политико-воспитательную работу. Политотдел привлек меня в качестве лектора-международника. Я выезжала в воинские части, бывала у заключенных, работавших в шахтах, в отделениях Особого лагеря. На моих лекциях, проходивших обычно в столовых, было всегда полным-полно народу. Подчас кое-кто из зеков пробовал хулиганить, но их тут же выбрасывали за дверь. Кстати, я часто в лекциях по привычке обращалась к присутствующим со словами: «Прошу внимания, товарищи!» В ответ слышались реплики: «Мы не товарищи, а зеки и каэры» (заключенные и каторжане). «Но вы будете товарищами», – говорила я.

В воркутинских лагерях у меня были любопытные встречи.

Я заболела цингой, и, хотя мама посылала мне лимоны, апельсины и черную смородину с сахаром, ничто не помогало, черные пятна все более и более покрывали ноги. Лагерные врачи рекомендовали вводить внутривенно витамины С-1 и делать массаж. Ко мне прислали расконвоированного заключенного, бывшего личного массажиста президента Эстонии Пятса. Массажист был высокого класса, он просто спас мои ноги.

Во время сеансов я выяснила прошлое массажиста. С ним работала наша резидентура в Эстонии в 30-е годы. Я, в то время начальник эстонского отделения в Ленинградском НКВД, руководила этой разработкой с целью его вербовки. Состоялась ли вербовка, не знаю, так как вскоре уехала в загранкомандировку, но по его поведению в лагере и по его отношению ко мне (разумеется, он не знал, что я разведчик), думаю, что вербовка тогда состоялась и пользу он принес. Я информировала Центр о встрече с этим человеком в воркутинском лагере.

Еще одна встреча.

Я получила указание выявить и собрать в один лагерь всех заключенных немцев. Вернуть им отобранные, при обыске ценности. Выдать новую лагерную одежду и обувь. По соглашению с нашими союзниками заключенные немцы возвращались в Германию.

Опрашивая каждого и сверяя опрос с личным делом, я вдруг узнала в одном пленном эсэсовце своего давнего знакомого. В 1939 году этот человек прибыл в Финляндию на практику из гиммлеровской разведшколы. На одном из дипломатических приемов мы с ним оказались соседями по столу. Я поняла, что он проявляет живой интерес к Советскому Союзу, изучает русский язык. Имеет представление о нашей истории, исторической и художественной литературе. Он заинтересовал нашу резидентуру, и «Кин» просил Центр дать санкцию на его вербовочную разработку. Получили ответ: Центру он известен как убежденный нацист, предан фюреру, вербовка его невозможна. «Кин», помню, рассмеялся и с горечью сказал: «Какой пассаж, наши руководители считают гитлеровцев в идейном отношении крепкими орешками, нам, мол, не по зубам, а нас все время в чем-то подозревают, не доверяют, проверяют, заставляют доказывать, что ты не верблюд…»

Однажды этот молодчик прислал мне скромный букет цветов. «Кин» сказал: «А не имеет ли он задание тебя вербовать?» – «Не говори глупостей», – рассердилась я. Вскоре наш «объект» уехал в Германию.

И вот почти двадцать лет спустя он стоит передо мной в новом лагерном бушлате, вертит в руках часы на золотом браслете и расширенными глазами смотрит на меня. Узнал. Я вижу, как мчатся сквозь время его мысли, он мучительно думает, где и когда он со мной встречался, и, чувствую, вспомнил. Я вижу это по выражению его лица. Он хочет что-то сказать, но я его опережаю общим вопросом ко всем присутствующим здесь немцам: «Все ли ценности вы получили?» Немцы кивают головами. «Все, все». – «Какие у вас имеются претензии, жалобы? Получили ли вы свежее белье и новую одежду, обувь?» – «Яволь, яволь!» (Да. да!) И наконец я спрашиваю: «Soll ich Ihnen adio oder aufwiedersehen sagen?» (Должна ли я вам сказать прощайте или до свидания?) – «Adio, adio!» – хором отвечают немцы. «Ich will liber aufwiedersehen sagen, frau Oberst» (Мне больше хочется сказать до свидания, госпожа полковник), – тихо произносит мой старый знакомый, проходя мимо меня.

Были картины страшные. Однажды в одном лагерном отделении я сидела в кабинете начальника. Туда вошел расконвоированный заключенный и, сделав какое-то резкое движение правой рукой над левой, хлестнул кровавой струей по лицу начальника отделения залил кровью бумаги на столе. Начальник схватил его руку с разрезанной веной, а я нажала на кнопку – вызвала дежурного. Пришли солдаты. Фельдшер жгутом перевязал окровавленную руку. Ворвавшегося поволокли в медпункт. Как выяснилось, это было знаком протеста против отказа в его просьбах снизить срок наказания.

В другой раз, когда я была в спецчасти одного лагеря и проверяла постановку учета заключенных, соблюдение установленных сроков отбытия наказания, один из зеков, угрожая ножом, изнасиловал жену начальника отделения.

Самое страшное произошло в марте 1955 года, в день выборов в Верховный Совет СССР. В лагере был поднят мятеж. Заключенные протестовали против условий лагерной жизни, взяли в заложники несколько человек из администрации, в том числе начальника производственного отдела майора Зосимова. Предъявили ультиматум: всех «двадцатипятилетников», то есть осужденных на 25 лет тюремного заключения и отсидевших 10 лет, выпустить на свободу. На работу в этот день заключенные-шахтеры не вышли. На простынях, поднятых над головами, были начертаны слова: «Даешь уголек Родине, а нам Свободу!»

Мятеж был подавлен прибывшими танковыми и артиллерийскими частями и вооруженной охраной. Шестнадцать человек были расстреляны с вышек.

Приехавшие из Москвы и из столицы автономной республики прокуроры не привлекли никого из мятежников к уголовной ответственности – слишком велик был накал против лагерного режима.

Много десятков тысяч дел хранит воркутинский архив. Среди них дела на матерых бандитов, убийц, насильников, грабителей. Но там же в алфавитном порядке соседствуют дела таких «преступниц», как многодетные женщины, каждая из которых украла на прядильной или ткацкой фабрике моток пряжи или ниток ради того, чтобы заштопать чулки себе или ребенку. Или дела на опоздавших на работу, виновные получали по пять лет заключения, а их детей на эти годы власти отправляли в детские дома. Очень круто судебные органы осуждали людей, у которых бандеровцы – украинские националисты под угрозой оружия забирали кур, яйца, хлеб. Этих мирных жителей, ограбленных бандеровцами, обвиняли «в помощи контрреволюционерам», и им давали аж до 15 лет. Сталинский указ действовал безотказно.

В самом страшном положении в лагере находились женщины. Заключенные в женском отделении работали на кирпичном заводе. Я добиралась туда в корзине, которую передвигали по тросу, протянутому над рекой Воркутой. В тот день мороз был 30 – 35 градусов. На кирпичном заводе в это время раздвигались ворота в грандиозную печь. В ней обжигали кирпич. Женщины в толстых рукавицах и тяжелых сапогах грузили на тачки и вывозили из этого ада кирпич. Я шагнула в эту печь и тут же вылетела обратно, боясь сгореть, а они выполняли норму.

После рабочего дня я зашла к женщинам в барак и увидела, что каждая из них создала на своей наре свой мир. Вышитые, обвязанные кружевом покрывала, белоснежные подушки и расставленные по всей постели иконки, фотографии в рамочках, главным образом детей, цветные открытки, клубки со спицами. Посредине барака стоял большой стол, покрытый свежей скатертью. Женские руки даже это тюремное помещение сумели украсить. Полы чисто выскоблены, и на печке, которая топилась, были навалены робы, рукавицы. От них шел вонючий удушающий пар.

Я сидела и записывала жалобы этих женщин. Некоторые срывались, истерически кричали, проклиная суд и «отца народов». Запомнилась одна заключенная, которая заявила, что за моток пряжи, оцененный в семьдесят копеек, она получила пять лет в лагерях строгого режима, а судьба троих детей ей до сих пор неизвестна, и мужа нет.

После посещения этого лаготделения я отобрала пачку дел и копии с них послала в Центральный Комитет партии, просила обратить внимание на это узаконенное беззаконие. Получила ответ из ГУЛАГа на бланке, который рассылался заключенным. Вижу свою фамилию и ниже типографский текст: «В вашей просьбе отказано».

Были в моей воркутинской жизни и светлые дни. При 2-й шахте действовало дамское ателье, в нем обшивали воркутинских женщин. Возглавляла это ателье расконвоированная заключенная, осужденная на двадцать пять лет «за сотрудничество с гитлеровскими оккупантами». Звали ее Оля. Она шила мне жакет. Я ездила туда на примерку.

В лагере Оля отсидела уже более десяти лет; Было ей около тридцати. Миловидная женщина с роскошными волосами. Я удивлялась, как в таких условиях можно было сохранить такие чудесные косы. Спросила, что она натворила такого, что получила высший срок. «О, гражданин начальник. Я вам расскажу, но все равно вы мне не поверите». – «А все же…»

И она поведала мне свою историю. Оля из Орла. Была комсомолкой. Когда началась война, попросилась на фронт. Немцы подходили к городу. В военкомате молодой человек предложил ей остаться в Орле и, поскольку она в какой-то мере владеет немецким языком, постараться заслужить доверие гитлеровцев, выяснить их планы, настроение, потери, в общем, стать разведчицей. Два раза в месяц она должна была являться в условное место и закладывать в тайник свое донесение и вынимать оттуда (из дупла) очередное задание.

Оля дала свое согласие, отправила мать в эвакуацию, сказала ей, что задерживается здесь по комсомольским делам и потом приедет.

После оккупации города Оля быстро и легко вошла в офицерскую среду, вечера проводила в ресторанах, делая вид, что по-немецки она знает лишь несколько слов. Как условились, она ходила к тайнику в определенные и контрольные дни и… находила там свои донесения и никаких заданий.

Она была в отчаянии. Пыталась улизнуть из города, избежать грязных рук оккупантов. Но это ей не удалось.

Орел находился в руках гитлеровцев больше двадцати месяцев, и все это время Оля не теряла надежды, что ее разыщут.

После освобождения Орла от захватчиков советскому командованию посыпались донесения о предательском поведении этой «девки Ольги», которая плясала с эсэсовцами в ресторанах, пила с ними вино и водку, разъезжала в их автомобилях. Она была арестована и как военный преступник предстала перед военным трибуналом.

Из ее рассказа по специфическим деталям, знакомым мне как разведчику, я поняла, что она говорит правду, и посоветовала ей подробно описать свои злоключения и просить Верховный суд пересмотреть ее дело. Олину исповедь я отправила фельдсвязью.

Минуло несколько месяцев, и вот однажды вечером, разбирая почту, я вскрыла правительственный конверт и, к неописуемой своей радости, прочитала постановление о полной реабилитации Оли «за отсутствием состава преступления».

Я тут же вызвала свой «гнедой ЗИС» и распорядилась вознице быстро ехать на 2-ю шахту. К слову, этот возница тоже был расконвоированный заключенный, бывший путиловский рабочий, осужденный на 25 лет «за теракт против Сталина» (в пьяном виде запустил камнем в портрет вождя).

Мы приехали в ателье, когда работала ночная смена. Оли я не увидела и просила ее срочно вызвать. «Гражданин начальник, – взмолились женщины. – Оля сегодня мыла свои косы, а сейчас мороз за тридцать градусов. Замерзнет». – «Пусть закутается получше. Отнесите ей мой платок».

Оля быстро пришла.

– Добрый вечер, товарищ Оля! – обратилась я к ней.

– Вы, гражданин начальник, все время забываете называть нас зеками.

– Нет, на этот раз я вам по праву говорю «товарищ». Я с доброй вестью. Вы полностью реабилитированы решением Верховного суда СССР «за отсутствием состава преступления».

Оля прижала руку к сердцу и повалилась в обмороке. Женщины успели ее подхватить, уложили на раскроечный стол, окружили, обласкали. И когда Оля пришла в себя, она разрыдалась. Плакали и все вокруг. Это были счастливые слезы.

…Я провела в Воркуте около двух лет. Воркута стала для меня большой жизненной школой. Я познакомилась с тысячами изломанных, исковерканных судеб. Видела и пыталась помочь тем, кто был наказан несправедливо.

За работу в лагере я не получила наград или благодарностей. Никаких. И сегодня со светлым чувством вспоминаю самый большой подарок, полученный мною. Это были два волшебных белоснежных кустика флоксов. Их вырастили для меня заключенные шахтеры и преподнесли мне зимою, принесли на квартиру в сорокаградусный мороз. Флоксы были уложены в старый каркас абажура и бережно закутаны в лагерные куртки. Таких душистых цветов белее воркутинского снега я никогда не встречала.

Настоящая награда!