Мария Семенова, Андрей Константинов
      Знак Сокола
      Звезда "русского фэнтези" Мария Семенова и известный автор документальных бестселлеров Андрей Константинов, объединившись, написали увлекательнейший авантюрный роман из истории дохристианской Руси времен князя Рюрика. Жанр этой книги определить трудно, порой просто невозможно. Но занимательность, яркость стиля и закрученность сюжета гарантируют ее несомненный успех у читателя. Эта книга выходила в серии "Русский проект" под названием "Меч мертвых".
      Пролог Осень 861 года. Болотный край в нижнем течении Лабы. ...Старейшина умирал. Он лежал, зажимая ладонями живот, вспоротый ударом копья, и смотрел в небо. Ночь выдалась ясная и тихая, в такую ночь пращуры наблюдают за теми, кого оставили на земле. Перед глазами старейшины медленно поворачивалась темно-синяя бездна, испещренная крохотными точками звезд. Скоро и он поднимется к ним, в прозрачную темноту, и уже оттуда встретится взглядом с тем, кто... Время от времени с болота потягивало сырым ветерком, и тогда звездную синеву заволакивали струи редеющего дыма. Дым поднимался с развалин, в которые огонь превратил едва обжитые избы. А между жилищами лежали мертвецы. Мертвый род, который он, старейшина, еще вчера возглавлял. Умирающий осторожно вздохнул. Живот опалило невыносимое пламя, но он знал, что скоро боль начнет утихать. Старейшина закусил губу и подумал о том, что эту муку ему завещали все, кто уже не испытывал страдания плоти. Те, кого он не сумел уберечь. Его род. Его мертвый род. Они лежали вокруг него и поодаль, там, где застала их беспощадная смерть. Среди них было мало мужчин. Немногие из сыновей племени дожили до этого дня. Когда чужая алчность оставила род без защиты от земных зол, его защитники первыми приняли неравный бой. И пали один за другим, выполнив свой мужской долг, ибо тяжело противостоять судьбе, лишившись. помощи свыше... Старейшина вновь шевельнулся, пытаясь дать израненному телу какое-то подобие отдыха. Движение вышло неловким, беспомощным. Как и его сегодняшняя попытка увести племя в лес. Да... Наверное, между избами и теперь еще валялись остатки скарба, который они толком не успели собрать. Их еще добивали, а чужие жадные руки уже потрошили наспех связанные узлы. Что они там надеялись отыскать? Серебро? Припрятанный хлеб?.. Надо было уходить вчера, несмотря на жестокую непогоду. Хотя... что бы от этого изменилось? Чуть-чуть дольше тянулись бы предсмертные борения обреченного рода... И все. На носу зима, болезни, холод и смерть. А так по крайней мере стрелы и копья Медведей все сделали быстро. Быть может. Боги все-таки явили свое последнее Милосердие, послав короткий ужас минувшего дня и тем самым оградив его детей от медленного умирания на болотах? Что страшнее: видеть, как поднимают на копья младенцев - или сутками напролет слышать их постепенно слабеющий плач и помимо воли желать, чтобы этот плач скорее затих?.. Грех роптать. Он, старейшина, и без того слишком долго играл в прятки с судьбой. А началасъ эта игра много лет назад, когда его род не сумел уберечь завещанную от предков Святыню. До них доходили вести о том, что отнятое не принесло счастья и тому, кто им завладел, но маленькому племени от этого было не легче. Зверь покидал логовища, год от году скудели огороды и лоскутки отвоеванных у леса полей, а былые друзья-соседи постепенно начинали смотреть с недобрым, хищным прищуром, - хоть заново снимайся с насиженного места... Так они и поступали. Но на новом месте ослабевшие женщины, по-прежнему умирали родами, производя на свет мертвых детей, и нападала неведомая лекарям хворь, от которой человека несколько дней трясло в лихорадке, а потом он успокаивался и засыпал. Чтобы уже не проснуться. Прошлым летом самые надежные и решительные воины отправились в низовья реки, в большой торговый город, процветавший у моря. Им говорили, что там легко наняться охранять какого-нибудь купца, собравшегося за море на корабле. Купец продаст свой товар и щедро вознаградит тех, кто не подпустил к нему лиходеев. А с серебром в кошеле можно не опасаться голодной зимы! Старейшина не отговаривал молодцов, но с тяжким сердцем провожал их в дорогу. И не ошибся. Из пятнадцати молодых глинян, ушедших в поход, домой не вернулся ни один. Когда истекли все сроки, в дальний город послали гонца. И тот разузнал, что богатый гость, к которому нанялись его родичи, снарядил целых пять лодий с добрым товаром... но, видно, забыл хорошенько попросить у своего Бога удачи. При самом выходе в море на него наскочили датские викинги. Четыре корабля благополучно прорвались. Пятый - тот, где были глиняне - отбили от остальных, окружили и ограбили, перебив отчаянно сражавшуюся ватагу... Женщины рода не лили напрасных слез по ушедшим. Все их слезы к тому времени были давно уже выплаканы. Они просто почувствовали, что очень скоро соединятся со своими любимыми. Там, где нет ни времени, ни печали. Так оно и случилось, считаные седмицы спустя... Глиняне были в этих местах пришлыми, а на пришлых всегда и везде смотрят косо. Все знают: если долго идти в одну сторону, пожалуешь прямиком на тот свет. Ну и кто их, чужаков, разберет, откуда они взялись? Люди ли они вообще? Может, недобрые духи, похитившие человеческий облик? А если даже и люди - почем знать, с добром ли пришли?.. Здешние соседи глинян - род Медведей из сильного полабского племени - поначалу отнеслись к ним терпимо. На одном языке говорили, одним Богам поклонялись... Лес, опять же, большой, всех прокормит... Даже он, старейшина, поначалу обрел было надежду. Однако ошибся. Все лето, начиная с весны, стояла пыльная сушь. Обмелевшая, покинутая рыбой река едва давала воды полить вянущие огороды. Белый боровой мох шуршал и распадался в прах под ногами охотников, тщетно выслеживавших откочевавшую дичь. Ни ягодки, ни гриба! А потом однажды небо затянула сухая сизая мгла... И лишь болотные топи, еще сохранявшие какую-то влагу, оградили глинян и Медведей от стены огня, надвинувшейся с полудня. Там, где пронесся пожар, до сих пор еще курились подземным жаром высохшие торфяники... Вот тогда старейшина и сказал своим детям: надо заново собираться в путь. До прихода глинян в здешних краях не бывало подобного мора. Кабы не решили Медведи, что это они, находники, принесли в котомках беду. Кабы не вздумали на корню истребить незваное лихо... а заодно поживиться хоть тем немногим, что сыщется у глинян в коробах и клетях... Люди с ним согласились. Но просто ли заново стронуть с места целое племя, от которого остались-то измученные бабы да малосильная ребятня?.. Да и вестей хотелось дождаться- сначала от ушедших в поход, а после - от Ингара. От того самого Ингара, на которого возложили они всю свою надежду и веру, все свое желание продолжиться на этой земле. Сам старейшина некогда указал ему его путь... а теперь сомневался: не зря ли? Так ли все кончилось бы у отважных исходников, окажись Ингар с ними, а не там, где он теперь был?.. Больно уж долгим да страшным он оказался, путь тот, что должен был возвратить племени жизнь. Растянулась Ингарова дорожка на много лет. И отмечена была кровью. Старейшина не сомневался в идущем, он знал, что тот не свернет и следа не потеряет, и только гадал: дойдет ли? Хватит ли сил?.. А теперь утратило смысл даже гадание. Наступит рассвет, и Ингар останется совсем один на чужой холодной земле. Ему будет некуда возвращаться... ...Глиняне так и не успели уйти в лес. Медведи пришли рано утром, в час, когда солнце еще не успело насмотреться на людские грехи и готово освещать праведные деяния. Пришли одни воины - с копьями, топорами и полными тулами стрел. Они были горды своей правотой и все совершили по чести. Они не напали сразу, не стали врасплох набрасываться на безоружных. Их вождь говорил долго и красно, нарекая глинян источником всех напастей, постигших два племени, и призывая Богов в свидетели истины. Глиняне должны были покинуть край, куда принесли беду. Покинуть, оставив последнюю скотину, сохранившиеся запасы еды, одежды и вообще всего, что составляет живот человеческий. То есть уйти на верную смерть. Голод и страх так меняют некогда доброго и хлебосольного человека, что не надо и колдовства. Слова старейшины не подействовали на Медведей, ибо Медведи пришли убивать - убивать, как им казалось, во спасение своих собственных жен и детей. А Боги безмолвствовали... Глиняне не выстроили себе укрепления, и Медведям не составило труда окружить их перед избами. Но легкой расправы не получилось. Глиняне с беспощадной яростью отвечали стрелами на стрелы. Будь они таким же воинским отрядом, как те, что пришли по их головы, они бы, может, вырвались из кольца. Но не с женщинами, не со стариками и младенцами на руках. И мужчины остались на месте, а когда опустели тулы - врукопашную встретили обозленных врагов. Смерть - последний поступок. И таков он, что может искупить или перечеркнуть целую жизнь. ...Медленно гаснет взгляд воина, пригвожденного к стене тяжелым копьем, скользят и разжимаются пальцы, отчаянно схватившие обагренное древко... но последнее усилие бросает пробитое тело вперед, по этому самому древку, и нож, возникший в руке, находит шею врага... ...Маленький мальчик выскакивает из избы с горшком горящих углей - и с размаху мечет их прямо в лицо Медведю, убийце старшего брата... ...Женщина подхватывает топор, выпавший из руки старика, и с неистовой силой бьет наотмашь. Она не станет рабыней... Старейшине не было стыдно ни за себя, ни за свое племя. Скоро он соединится с теми, кто ушел прежде него, и они ни в чем друг друга не упрекнут. Оставалось только одно дело, которое он должен был выполнить на земле. Когда он отправлял Ингара в путь, он велел ему каждый день на рассвете обращаться мыслями к дому, потому что здесь в это время тоже будут думать о нем. И теперь старейшина не мог умереть, пока не наступит рассвет. Боги все-таки вняли его последней мольбе. После боя Медведи безжалостно прикончили раненых: страшен мертвый враг, способный встать из могилы, но куда страшнее - живой, замышляющий месть. Они не давали пощады, и только старейшину, заслоненного рухнувшей крышей, не нашли. Когда затихли вдали чужие шаги, он пядь за пядью выполз наружу. И долго лежал так, вверх лицом, глядя в звездное небо, и не подпускал к себе смерть. Наконец звезды на востоке начали блекнуть и исчезать. Ингар, мысленно позвал старейшина. Ингар!.. Его дух так жаждал ответа, что ему и впрямь померещилось в тишине слабое прикосновение мысли, дотянувшейся с другого края рассветного мира. Услышь меня, Ингар. Теперь ты один, но мы пребудем с тобой. И я, и твоя мать, которую ты любил... мы все. Я знаю, ты выполнишь то, в чем поклялся. Но помни, Ингар... Наш род не иссяк, пока ты живешь. Бывает, костер и от малой искорки разгорается... Запомни это, Ингар... Запомни... Первые лучи взошедшего солнца осторожно погладили старейшину по лицу и ласково поманили к себе его душу. Он глубоко и освобождение вздохнул, радуясь утихнувшей боли, и тягостные видения прожитой жизни начали отдаляться и меркнуть. Пока совсем не растворились в потоках утреннего света. Медведи сложили для истребленных глинян огромный погребальный костер. Над остывшими углями соорудили невысокий курган и в вершину его вбили столб, вырубленный из целой осины. Вырезали на столбе родовой знак погибших и накрест разрубили изображение топором. Осина выпьет враждебную силу неупокоенных душ и не позволит им снова выбраться в живой мир. А разрубленный знак подтвердит, что Медведей более не побеспокоит никто. Ибо принадлежит он мертвому роду. Уходя прочь от кургана. Медведи искусно запутывали следы, а вернувшись домой, первым делом заглянули в печи и хлебные квашни, избавляясь от присутствия Смерти. Поговаривали, однако, будто дело все-таки не обошлось без скверного предзнаменования. Когда поленницу и тела глинян уже охватил гудящий огонь, вождь Медведей услышал, как из недр пламени кто-то требовательно позвал: "Ингар!.." Кто такой этот Ингар, никто из Медведей не знал. Однако у многих почему-то пробежал по спине холодок. Долгое время охотники старались не ходить в сторону бывшего глинского поселения. Неосторожные сыскались почти полгода спустя, когда солнце уже повернуло к весне, а в лесу, как водится, намело снегу по пояс. Пропало сразу трое крепких парней. Их хватились, и тщетные поиски завершились возле кургана. Три мертвеца висели на обледеневших веревках, привязанные к осиновому столбу, и у каждого было перерезано горло. Кто-то напоил их кровью мертвых глинян... С трудом одолев страх, Медведи разрыли свежевыпавший снег и обнаружили под ним человеческий след. Человек пришел с севера. А потом ушел обратно на север. Он был один. Это был самый недобрый час ночи, когда холод и тьма зловеще смыкаются над землей и не верится, что наступит рассвет. Нагой лес молча стоял по колено в воде: Морской Хозяин, обитавший в пучинах великого Нево, за что-то прогневался на Водяного, владевшего Мутной рекой, и не желал принимать к себе ее воды. Государыня Мутная уже и не знала, в какую сторону течь, устремлялась то вперед, то назад, искала прибежища в болотах по берегам. Переполненные болота взбухали, заросшие озера наливались свежей водой, смыкались протоками. Рождались течения, огибавшие валуны и гранитные взлобки... Между деревьями плыл подтаявший лед. Такой весны не было в здешних местах уже целую тысячу лет. С той самой поры, когда суровое Нево медленно падало с севера на берега и перед его мощью отползали вспять реки, а Отец Сварог еще только запрягал коня в соху, чтобы пропахать Невское Устье и дать истечение потокам, снять с земной груди непосильную тяжесть. Наверное, тогда так же обреченно стояли неспособные к бегству деревья, уходил напуганный зверь, разлетались птицы, а людей мучили дурные сны и предчувствия грозящей беды, которую никто не мог объяснить. В городе Ладоге, уже сто лет стоявшем на высоком берегу Мутной, по ночам выли собаки. В Новом Городе, недавно поднявшемся у истока реки, объявились две колдуньи, старая и молодая. Они спасли девку-рабыню, вынутую из петли, и боярского сына, поймавшего непотребным местом стрелу. Но при этом предрекали такое, что лучше было вовсе не слушать. А между двумя городами стоял ощетинившийся лес в клочках нерастаявшего снега, залитый черной водой. Юркая кожаная лодка петляла между мокрыми стволами, уверенно пробираясь вперед в ночной темноте. Белоголовый парнишка, орудовавший коротким веслом, знал здешние места, как собственный двор. Его звали Тойветту, он был ижором из рода Серебряной Лисы, и почему гиблой ночью он плавал по болотам на маленькой лодке, вместо того чтобы спать у домашнего очага - это никого не касалось. Он не первую седмицу жил в лесу один; когда наводнение изгоняло его с облюбованного островка, он перебирался на другой. И весь сказ. Ощутив встречное течение, молодой ижор понял, что попал на протоку и скоро впереди будет открытый разлив. Его близость он тоже сперва ощутил, и только потом привыкшие к темноте глаза различили, что деревья вправду стали редеть. Перед тем, как выбраться из затопленной чащи, Тойветту осторожно помедлил, по-звериному напрягая все чувства. И правильно сделал, как вскорости оказалось. Там, где протока истекала из озера в лес, медленно перемещалось что-то громадное. И очень зловещее. Лежалое дерево, поднятое водой и цепляющееся воздетыми корнями за ветви собратьев?.. Неведомое чудовище, пробудившееся в земной глубине?.. Между лопатками у смелого охотника покатился мороз, но в это время, благодарение небесному Старику, облака истончились, выглянула луна. И Тойветту увидел, что в протоку, подминая кусты, медлительно и неуклюже вползал длинный корабль. Самое страшное было в том, что ижор знал этот корабль. Знал и хозяина, молодого датского княжича из Нового Города. Даже на охоту его когда-то водил чуть не по этим самым местам... Тогдашняя охота ни к чему хорошему не привела, да и теперь что-то было неладно, что-то было не так. Большой корабль казался безлюдным. Не двигались в круглых люках проворные весла, не переговаривались, не смеялись охочие до шуток гребцы. Только царапали по днищу кусты и коряги, да голая мачта раскачивалась и скрипела оснасткой. Словно жалуясь на что-то собратьям, еще не лишенным корней... Страх Тойветту смешался в конце концов с любопытством, притом что он знал подобное любопытство нередко бывает погибельным. Он пошевелил веслом и тихо укрылся за стволами деревьев, а потом накинул веревку и прямо из лодочки перебрался на ветви большой сосны, росшей рядом с протокой. С ловкостью куницы скользнул вверх, прополз по толстому суку... И замер, примостившись таким образом, чтобы корабль прошел прямо под ним. Он был уверен, что ни лодочку, ни его самого оттуда не заметят. И корабль, несомый течением, действительно появился и прошел прямо под ним, но Тойветту в ужасе пожалел о своем безрассудстве еще до того, как узрел его хищный темный нос, явившийся над зарослями ольхи. Ибо впереди корабля наплывала волна несильного, но отчетливого запаха. Ижорский охотник ощутил его и прирос к суку, на котором лежал. Запах говорил о неприбранных мертвецах, о жестокой насильственной смерти... На луну стало постепенно наползать облако, но света еще хватало, и Тойветту увидел все. На палубе в самом деле покоились неподвижные человеческие тела. Люди погибли не здесь: кто-то уже мертвыми приволок их сюда и побросал, словно мешки, между скамьями гребцов. Так они и лежали, лишенные последнего достоинства, в черной крови, запекшейся на одеждах. Одни- нелепо раскинувшиеся, другие, наоборот, смятые, сваленные в общую кучу, начавшие, казалось, срастаться... И только один, склонившийся на самом носу, еще сохранял какое-то сходство с живым. Он выглядел так, словно приполз туда сам. Совершил некое последнее усилие - и поник на палубные доски, чтобы уже не подняться... У Тойветту закружилась голова, он зажмурился - плотно, до зеленых кругов перед глазами - и припал лицом к шершавой коре, чувствуя, как утрачивают цепкость ставшие бескостными пальцы. Сейчас его обмякшее тело сползет с ветки вниз, он упадет на корабль и поплывет дальше вместе с мертвецами, такой же мертвый, как и они. Или погибшие корабельщики заметят его, окружат сосну и станут трясти, пока опять-таки не заполучат его к себе... Он долго не шевелился, не смотрел и почти не дышал, ожидая неминуемой гибели. Но Кал-ма-Смерть все не торопилась за ним: в конце концов неподвижно лежать стало холодно, и Тойветту отважился приподнять веки. Страшный корабль был еще виден, потому что облачко миновало луну и болота опять заливало неживое зыбкое серебро. Корабль медленно удалялся, уносимый течением. Тойветту погладил бронзовую утиную лапку на поясе и собрался было облегченно перевести дух, и вот тут-то не в меру острые глаза уловили на далекой уже палубе какое-то движение!.. Молодой ижор никогда потом не мог вспомнить, как скатился с обжитой ветки в свою лодочку, чиркнул охотничьим ножом, рассекая веревку, подхватил весло и заработал им- суматошно, отчаянно, так, как не греб еще никогда!.. Он был мечен когтями зверей и не боялся ни росомах, ни медведей, ни одинокой ночевки на болотах, - но такое... Он слышал, как трещали кусты и деревья и жуткий стонущий треск этот придвигался все ближе: там, позади, ломился сквозь затопленный лес, тяжело и неотвратимо шел по его душу чудовищный корабль мертвецов, там, возносясь над вершинами, шагала следом за маленькой лодкой грозная Калма-Смерть... Тойветту гнал и гнал свое суденышко, задыхаясь от ужаса и не разбирая пути. Он не знал, сколько сумасшедших взмахов отмерило готовое сломаться весло. Охотник очнулся, только когда впереди окреп жилой дух: такой дымок стелется над водой, когда огонь прячут от постороннего глаза. Тогда перестала греметь в ушах кровь, и он понял, что все-таки спасся от мертвого корабля. Вышел к живым. Он еще не сообразил, что это были за люди, но как же он им обрадовался! - Эге, паренек! - окликнул густой мужской голос. - Ну-ка, сказывай, что ты тут один делаешь? От кого удираешь, точно от смерти?.. Крепкие руки подхватили лодочку и потащили на берег. Тойветту буквально вывалился из нее - и сразу стал говорить, воздвигая между собою и только что пережитым неодолимую преграду из сказанных слов. Хотя уже различил знакомые очертания вросших в землю избушек, смекнул наконец, куда его занесло, и горестно понял, что угодил из огня в полымя. Ну да все равно!.. Эти люди по крайней мере жили на одном с ним свете и были, как он, из теплой плоти и крови. И молчаливый ижор, седмицами не произносивший ни слова, говорил, говорил и остановиться не мог...
      Глава первая С утра на торгу только и разговору было о том, что мудрая Гуннхильд, жена Хрольва ярла Гудмуядссона по прозванию Пять Ножей, накануне окрашивала руны и пускала их плавать в чашу с водой. Уже не первый раз взывала она к Всеотцу, вопрошая, когда же придут корабли, и вот наконец руны дали ей внятный ответ: ЗАВТРА. И уже с рассвета кипели у торговой пристани пересуды - люди гадали, ошиблась ли Гуннхильд, посчитав желанное за действительное, или, как всегда, оказалась права. Город Росздльде лежит в глубине датского острова Селувд, на южном берегу извилистого фиорда, длиншм ветвящимся языком проникшего в тело суши. Откуда бы ни дул здесь ветер, пахнет он соленой волной. И путешественников обышо ждут с севера, с той стороны, где за устьем фиорда ворочается в своем ложе древнее море и незримо тянутся по нему дороги на запад на север и на восток. Летели низкие облака, и ветер ерошил серую * Старинные слова и понятия, а также непривычные для читателя географиеские названия объясняются в словаре, помещенном в конце юнги. воду залива. Даже рабы, чистившие рыбу на прибрежных камнях, поднимали стриженые головы, щурились в прозрачную даль. Прикладывали ладони к глазам воины на круговых валах и рубленых башнях крепости, возведенной Рагнаром конунгом. Нет на острове Селунд ни гор, ни скалистых отрогов, ни даже высоких холмов, весь он плоский, точно большая зеленая лепешка, распростершаяся посреди моря. Одна надежда - на высокие башни, с которых востроглазые хирдманны разглядят либо дым сигнальных костров, либо сами корабли, если ветер прижмет дым к земле или унесет в сторону. Велик и славен город Роскильде, и не так-то просто врагам подойти к нему незамеченными. С тех самых пор, как пророчица Гевьон обратила быками четверых своих сыновей и, поддев плугом, обрушила в море пласт суши, ставший островом Селунд,- сидят здесь могучие конунги, грозная слава датского племени. Сидят, точно морские орлы в высоком гнезде: то и дело расправляют крылья, срываясь в хищный полет. И либо возвращаются с добычей и славой, либо не возвращаются вовсе. И Раг-нар конунг - славнейший из всех, чьи могильные курганы высятся теперь над заливом. Много сыновей родили конунгу жены, и десять самых достойных он посадил править богатыми странами, завоеванными в кровавых сражениях. Теперь Рагнар Кожаные Штаны умудрен годами и уже не так скор на подъем, как бывало когда-то, и тоже велел заложить для себя курган. Гуннхильд, правда, еще двадцать зим назад предрекла конунгу гибель в далекой стране. Как раз тогда ее начали посещать пророческие видения, и это было одно из ее первых предсказаний судьбы. Люди запомнили и слова Гуннхильд, и то, что Рагнара они нисколько не испугали. "Есть кому привезти назад мои кости! - усмехнулся в седую бороду вождь. - Было б хуже, дочь, если б ты напророчила мне смерть на соломе!" А еще есть у мудрой Гуннхильд младшие женщины в доме, а также служанки и много рабынь, и от них-то, как водится, люди и узнают все самое любопытное. Известно же - рабынь хлебом не корми, дай только почесать языками. Вот так и получилось, что добрую весть о скором возвращении Хрольва и его кораблей омрачил зловещий слушок. - Сама-то я, конечно, не видела, - делала большие глаза молоденькая рабыня по прозвищу Белоручка. - Мне ли тереться подле хозяйки, когда она разговаривает с богами!.. Но из капища наша Гуннхильд вернулась задумчива, и это кто хотите вам подтвердит. И я слышала от Друмбы, которая всегда сопровождает хозяйку, будто вода в драгоценной чаше на миг покраснела, как кровь!.. Кудрявую Белоручку считали некрасивой из-за смугловатой кожи и слишком темных волос. Эта внешность передалась ей от бабушки, которую отец Хрольва привез когда-то из страны Валланд, из боевого похода. Мать Белоручки еще могла объясняться на родном языке, а сама она- едва-едва. Зато все три были отличными вышивальщицами. И конечно, болтушками. Все вальхи любят поговорить, а вальхинки - и подавно. - Кровь...- задумчиво пробормотал высокий старик в нахлобученной войлочной шляпе. Ветер нес и расчесывал его длинную бороду. - Сколько раз окрашивала она морскую волну, когда Хрольв следовал за Рагнаром в битву! - А теперь Кожаные Штаны принимает послов гарда-конунга и хочет договариваться о торговле и мире, - заметил на это воин из корабельной ватаги, подошедший послушать сплетни рабынь. Он говорил по-датски не особенно чисто. Светлые волосы были заплетены так, как носят у саксов, а поперек живота висел огромный боевой нож, давший название его племени. Он сплюнул на песок, усеянный засохшими водорослями: - Кто бы мог ждать подобного, когда Хререк оставлял свой город и уходил жить на восток! - Вещая Гуннхильд всегда молится об урожае и мире, - вставила пожилая служанка. Длиннобородый плотнее запахнул полы темно-синего плаща, укрываясь от ветра. - Всякий молится об урожае и мире для своего края, а за славой отправляется на соседа с красным щитом. О чем будут рассказывать у очагов, если Один перестанет бросать между героями руны раздора, руны вражды? - Лучше объясни, женщина, как это ваша Гуннхильд постигает смысл рун! потребовал сакс. - Я видел ее, она же слепая! - Вещая Гуннхильд зрит сердцем! - важно ответила служанка. А смешливая Белоручка весело фыркнула: - Хозяйка проведет пальцем по ткани и скажет тебе, какого она цвета, и ты ее не обманешь. Раз уж вода предстала ей кровью, значит, так оно на самом деле и было. Сакс промолчал, но очертания далеких туч, изорванных ветром, внезапно напомнили ему женщин, шествовавших на другой край небес. Они величаво летели по ветру- с распущенными волосами, в развевающихся одеждах. Прекрасным и зловещим показался воину этот неторопливый полет... Он обернулся, желая указать на облака старику, но того нигде не было видно. Гуннхильд дочь Рагнара, благородная супруга Хрольва Пять Ножей, появилась на берегу в полдень. Она ехала на смирной лошадке рыжевато-песочной масти, с коротко подстриженной гривой и пушистым хвостом. Она очень прямо сидела в седле, удобно оперев ноги на дощечку и по обыкновению прикрыв веками слепые глаза. Связка ключей - гордость домовитой хозяйки -- позвякивала у пояса, свисая с нагрудной бронзовой пряжки. Густые седеющие волосы Гуннхильд были собраны в узел и повязаны нарядным платком, как пристало замужней. Люди приветствовали и пророчицу, и верную Друмбу, что вела лошадку под уздцы. Друмба одевалась по-мужски и повадками своими отчасти напоминала мужчину; однако тому, кто пожелал бы смеяться над нею и, паче того, говорить хулительные стихи, следовало сперва посмотреть на потертую рукоять меча, висевшего у нее на бедре. Воительница отбрасывала за спину длинные пряди, стесненные лишь повязкой на лбу. Гибкую и крепкую девушку называли Друмбой - Обрубком - примерно за то же, за что искусной вышивальщице дали прозвище Белоручка. Она неотлучно состояла при Гуннхильд с того самого дня, когда супруга Хрольва гуляла в прилив одна на морском берегу, слушая голоса птиц, и едва не утонула. Друмба случилась неподалеку и, как говорили, вынесла ее на руках. Это было шесть зим назад. Лошадка Гуннхильд спустилась по улице, вымощенной горбылем, и остановилась на причале, там, где небольшие острые волны лизали позеленевшее подножие свай. Друмба без большого усилия сняла хозяйку с седла, заботливо поправила у нее на плечах сбившийся плащ. Гуннхильд подошла к самому краю настила, немного помедлила и протянула руки вперед, раскрывая их, как для объятия. И в это самое время из крепости, с высокой сторожевой башни, прокричал рог. Это воины заметили смоляной дым сигнальных костров, зажженных на севере. Всего кораблей было пять. Два принадлежали Хрольву Гудмундссону, и первым резал волну его любимец "Орел". Обычно этот корабль узнавали издалека по широко развернутому крылу полосатого паруса - немногие решались так смело подставлять его ветру на коварном мелководье фиорда! - и по бесшабашному искусству, с которым Хрольв подводил к пристани послушное судно. Сегодня, против обыкновения, красно-белое ветрило было подвязано почти наполовину. "Орел" шел медленно, словно радушный хозяин, указывающий безопасную дорогу гостям. И люди, смотревшие с берега, рассудили между собой, что в следующий раз эти гости вряд ли заплутают или сядут на мель среди бесчисленных островов. За "Орлом", на расстоянии оклика, следовали два больших боевых корабля. На подходах к незнакомому берегу осторожные кормщики сбрасывают паруса и сажают людей на весла; нынешние гости не спешили оголять свои мачты - должно быть, не только ради того, чтобы похвастать перед хозяевами мореходным искусством, но и затем, чтобы все видели знак, осенявший красные полотнища, надутые ветром. Огненно-белый сокол, яро падающий с небес на добычу... Это знамя узнавали и чтили во всех уголках Восточного моря. Дождь, под который корабли попали возле входа в фиорд, пропитал ткань и добавил краскам яркости и глубины: белые крылья трепетали в бесстрашном полете, надвигаясь на город... Никогда еще этих парусов не видели мирно близящимися к причалам Роскильде. Второй корабль Хрольва шел сбоку от них - почетная стража. Не присмотр, не защита- честь. Вендский Хререк конунг, ставший правителем на Восточном пути, прислал великое посольство к Рагнару Кожаные Штаны, конунгу селундских датчан. Пятое судно ничем не было примечательно. Оно принадлежало купцу, возвращавшемуся в Роскильде из свейского города Бирки. Поначалу, встретив в море вендские корабли, торговец сильно перепугался и приготовился к самому худшему: у него не было при себе сильной охраны, надеялся проскочить датскими проливами, не напоровшись на разбойных людей. Ни сам купец, ни его ватажники не могли припомнить, чтобы венды отпустили датскую лодью, оставив в живых команду или по крайней мере дочиста не ограбив. Хозяин судна успел проклясть себя за скупость, за то, что пытался сберечь несколько ничтожных марок серебра и в итоге накликал беду. Венды, однако, против всякого обыкновения повернули боевой щит выпуклой стороной к себе и даже предложили купцу покровительство, которое тот и принял с большим облегчением. Вот так и случилось, что до самого Роскильде его лодья шла сперва под крылом вендского сокола, а потом еще и под сенью ворона на знамени Хрольва ярла, вышедшего навстречу. С подобной защитой опасаться было поистине нечего, но сейчас купеческое судно потихоньку отставало от своих грозных провожатых и отваливало в сторонку.