Если в альбоме они рисовали батальные сцены — стреляющие танки, самолёты и корабли, то теперь принялись изображать животный мир земли в игровой комнате: на стене висела большая карта двух полушарий, украшенная стадом слонов, тигров, жирафов, белых медведей и оленей с раскидистыми рогами. Причём Антон, который впервые в жизни взял в руку карандаш и поначалу рисовал все то же самое, что и Кирилл, на этот раз проявил самостоятельность — все его звери грозно скалили зубы и громко рычали. То есть рычали, конечно, не они — за них рычал Антон.

Именно рычание их и подвело. Взрослые, услышав этот рык, наконец обратили на них внимание и обнаружили, что рисуют дети на свежеотпечатанном отчёте, который заведующая как раз должна была везти своему районному руководству.

Им тогда сильно досталось, но Антон на следующий день принёс два кусочка мела, которые он взял у соседки-портнихи. Поскольку бумаги у них больше не было, они изрисовали мелом все стены в детском саду. А так как заведующая ожидала через час какую-то строгую комиссию, то силы воспитателей были немедленно брошены на уничтожение их с Антоном настенной графики. Потом, уже после ухода комиссии, весь детский сад был построен, и заведующая перед детьми произнесла речь.

— Я запрещаю всем детям приносить с собой краски, карандаши и такие мелки!

— торжественно закончила она, потрясая кусочками мела. — Так и скажите своим мамам и папам. — А вы… — Она повернулась к Антону с Кириллом:

— Чтобы я вообще не видела вас рисующими! Поняли? Это я вас так наказываю. Вы больше никогда не будете у меня рисовать. Ни на бумаге, ни на стенах.

Самым младшим детям было здесь по три года, старшим — шесть-семь, все они смиренно стояли, взявшись за руки. И хотя мало что поняли, одно дошло: эти двое сделали что-то плохое, из-за чего всем нельзя теперь рисовать.

Однако утром Антон, как ни в чем не бывало, принёс два красных карандаша и чью-то исписанную школьную тетрадку Они были вдвоём одни в игровой комнате и немедленно пристроились рисовать. Тут-то их и настигла заведующая. Она уносила изрисованную тонкую тетрадку к себе, а Антон бежал за нею с отчаянным плачем по коридору и повторял:

— Я хочу рисовать! Хочу рисовать!

Заведующая не учла ещё одной возможности — на прогулке в садике дети бегали по земле, а кругом валялись палки. Поэтому Антон с Кириллом стали ожидать прогулку как самого счастливого часа в жизни. Они заранее обсудили те картины, которые примутся изображать, едва их выведут на свежий воздух. И, одевшись быстрее всех, они первыми выбежали в садик, который был под окнами детского сада, отхватили себе территорию — участок в углу, а там, схватив палки, немедленно принялись вычерчивать на утоптанной дорожке все, о чем мечтали с утра.

Но вездесущая заведующая и тут их застигла. Видимо, ей сильно досталось от комиссии за стены, плохо отмытые от их художеств. В окно своего кабинета она увидела, что они снова нарушают запрет, разъярённая выбежала в садик, больно схватила их обоих за руки и утащила с прогулки. Она поставила их в своём кабинете в разных углах носом к стене, но потом отправила Антона в тёмный чулан со швабрами и вёдрами, потому что он все время отчаянно плакал, продолжая выкрикивать: «Я хочу рисовать!»

Им повезло. Заведующая на другой день вроде бы заболела, а воспитательница махнула на них рукой: рисуйте пока себе на здоровье, только другим не мешайте.

Тут купили новый альбом, и они за два утра изрисовали его весь. Кирилл продолжал рисовать стреляющие танки и самолёты, а Антон вписывал в пространство между ними огрызающихся хищников и маленьких человечков. Получались, по-видимому, очень впечатляющие картины.

На третье утро их совместное художественное творчество было снова пресечено заведующей. Она появилась на работе неожиданно рано и, застигнув их на месте преступления, опять расставила по углам. Но Антон на этот раз не кричал, не плакал: он поскучнел, когда его привели из угла завтракать, не стал есть, а потом неожиданно упал со своего стульчика, опрокинув тарелку с кашей.

Воспитательница, собравшаяся было его наказать, отвести в угол, вместо этого вскрикнула:

— Да у него же температура!

Градусник показал что-то около сорока. Антона быстро отнесли в изолятор, он вроде бы уже ни на что не реагировал. Испуганная заведующая вызвала «скорую».

— Видите, что с вами будет, если вы не станете слушаться, — назидательно говорила воспитательница, когда Антона, накрытого с головой простыней, уносили на носилках в машину.

И в эти же самые часы в детский сад прибыло какое-то начальство, ведающее художественным воспитанием. Ему, начальству, срочно понадобились детские рисунки для международной выставки. Воспитательницы принесли огромную пачку, но сановные части, наскоро их просмотрев, все забраковали. И вдруг обнаружили альбом, который лежал отдельно, в дальнем углу стола. Начальство перевернуло несколько страниц и радостно собралось вокруг альбома.

— Это именно то, что надо! — радовались жрецы детского искусства. — Посмотрите, какое нетрадиционное решение экологической и антимилитаристской темы! Танки, стреляющие по львам, слонам и людям! С такими рисунками мы возьмём первое место! — И увезли альбом, наспех записав адреса юных художников.

Родители Кирилла спустя год даже получили красивый диплом в большом толстом конверте и книгу на английском языке «Рисуют дети планеты», где среди ста рисунков был их с Антоном. Вот только имя автора указывалось одно, да и то перевранное: «Антон Шолоков». Узнал ли об этой победе сам Антон, Кириллу было неизвестно: его родители получили квартиру в другом районе, и Кирилл теперь ходил в иной детский сад.

В следующий раз он увидел Антона через девять лет, когда поступил в среднюю художественную школу при Академии.

Как ни странно, они сразу узнали друг друга.

Иногда Агния оставляла рассказ Кирилла Агеева таким он записался у неё на диктофон, порой переписывал по-своему. Но главное — факты, масса фактов…

В мастерскую Кирилла она шла, полагая, что встреча с ним займёт часа два, не больше. А в результате провела чуть ли не полный день — с небольшими перерывами на кофе.

В художественной школе был грандиозный конкурс и поступившие чувствовали себя победителями. Кириллу и Антону выдали билеты с фотографиями, по которым они могли бесплатно проводить в Эрмитаже и Русском музее все свободное время.

Они записались в академическую библиотеку.

Антон Шолохов выделялся и там.

— Ты что, Петров-Водкин? — спросил его педагог на одном из первых занятий.

— Зачем так корёжить пространство?

Педагог следовал старинным методикам Чистякова и Шишкина, по которым академические студенты оттачивали технику рисунка в конце XIX века. Он раздавал в начале занятия фотографии и требовал их копирования. Успешным считался тот, кто воспроизводил фотографии в точности. Для Антона каждая точка в пространстве уже тогда имела особый смысл, и от этой безмозглой нетворческой работы он так ярился, что однажды разорвал фотографию в клочья, за что был немедленно изгнан за двери мастерской.

Уже тогда он придумал собственный стиль одежды — чёрные брюки, чёрная блуза, а на ней пламенеет огромный галстук. Это было как вызов и однокашникам, и государственной идеологии. Все они только что покинули пионерские организации в своих школах и с радостью сбросили опостылевшие пионерские галстучки. До вступления в комсомол когда просто обязывали носить эти идеологические приметы, в школу без галстука не впускали. А Антон продолжал носить красный галстук, как бы говоря всем: «У вас свои правила жизни, а у меня — свои».

Потом Кирилл понял, что этот стиль шёл, скорее, от бедности. Родители многих поступивших в престижную школу одели своих чад в дорогие костюмчики и джемперы. А у Антона ничего такого не было. Отец к тому времени умер, мать постоянно болела.

Что он живёт впроголодь, Кирилл сообразил месяца через три. Однажды на большой перемене Антон встал неподалёку от буфета и выставил на продажу репродукцию картины Питера Брейгеля в деревянной рамочке. Его окружили ученики, кто-то спрашивал, откуда он её взял, кто-то пытался сбить цену Когда репродукция была продана, Антон сразу устремился в буфет и, отстояв в очереди, накупил себе немыслимое количество котлет на кусках хлеба и несколько стаканов чая без сахара. В это время прозвучал звонок, и он стал проглатывать котлеты, почти не жуя. А оставшиеся сложил в полиэтиленовый мешок и унёс с собой, чего до него не делал никто.

На другой неделе Кирилл снова увидел его у буфета с репродукцией в рамке — на этот раз Антон продавал работу Сальвадора Дали. Тогда в Советском Союзе увидеть альбомы и классика Брейгеля, и сюрреалиста Дали было практически невозможно. Разве что в какой-нибудь книге под названием «Критика западного искусства». А тут — отличные репродукции. Лишь через год, когда Кирилл узнал, что в академической библиотеке выдают даже запрещённого Дали, он все понял.

Там, где полагалось красоваться репродукциям, зияли пустые места.

— За год он опустошил академическую библиотеку, — рассказывал Кирилл Агнии. — Эти изрезанные альбомы и сейчас там стоят. Возьмите их и убедитесь сами — отсутствует самое ценное. Это Антон поработал. Правда, теперь, благодаря его славе, те альбомы стали музейными экспонатами — к ним прикасалась рука самого Шолохова. Но я-то на него и тогда не очень разозлился. Когда несколько дней не ешь, чего не сделаешь. У нас некоторые в буфете покупали пирожные, всякие кексы, а он — только котлеты, чёрный хлеб и несладкий Из художественной школы их с Кириллом исключили за формализм.

«Объяснить, — написала Агния, когда дошла до этого места в своём тексте. — Тем, кто родился после восьмидесятых, это понять трудно». А случилось обычное дело: обкомовскому начальству взбрело повторить подвиг Никиты Сергеевича Хрущёва. Начальство неожиданно заглянуло на выставку работ молодых, и там ему чрезвычайно не понравилась картина «Демонстрация». На лицах у демонстрантов и у тех, кто стоял на трибуне, было что-то звериное. А Дворцовая площадь, уставленная красными флагами, так странно выгибалась, что напоминала кровавую чашу.

— Кто художник? — строго спросил партийный вождь городского штаба.

— Антон Шолохов. Талантливый парнишка и работать готов — сутками! Правда, слишком уж своевольный.

. — Пусть своевольничает за стенами школы, — определило начальство судьбу Антона. — То, что вы здесь повесили, называется не своеволием, а политической диверсией.

Неодобрительно оно отозвалось и о работе Кирилла.

Через две недели их приняли в эрмитажную бригаду такелажников. Днём они перемещали картины в тяжёлых рамах, Иногда и скульптуры. А в свободное время каждый занимался творчеством. Антону разрешили копировать картины Рембрандта и Эль Греко. И посетители постоянно видели его в зале с мольбертом. Изучить каждое движение кисти большого мастера — это уже отличная школа.

Спустя год директор Эрмитажа разрешил устроить выставку произведений технического персонала. Выставка просуществовала три дня. Слухи о ней разошлись заранее, и к открытию выстроилась грандиозная очередь. Однако на третий день появилось все то же обкомовское начальство, и пришлось немедленно объявлять о закрытии экспозиции. А газетам — переверстывать уже набранные полосы. Упоминать о выставке начальство запретило настрого. А ребят снова изгнали. Теперь из Эрмитажа.

— Но, знаете, мы не пропали, — проговорил Кирилл, попивая очередной кофе.

— Нас стали покупать коллекционеры. Геннадий Гор, был такой писатель, у него дома висели и Бурлюк, и Петров-Водкин, и Филонов с Малевичем. Он прямо на выставке договорился с Антоном, что тот принесёт ему свои работы. И скоро получилась смешная вещь: вроде бы нигде мы не выставляемся и в прессе упоминать про нас запрещено, а среди коллекционеров мы, можно сказать, в славе. Особенно, конечно, Антон. Его даже один старик, Фёдоров Алексей Пахомович, он тогда был профессором в Академии, позвал работать в свою мастерскую. И Антоха вкалывал, как зверь. У нас — всякие гулянки, а он в мастерской: или у Фёдорова, или у скульпторов. Я потом, когда мы с ним вместе вот эти мастерские получили, сам увидел, как Антон работает. Он из своей кельи сутками не выходил, пока последний штрих не поставит.

— Но какое-то систематическое образование он получил? не удержалась Агния.

— Образование? — удивился Агеев. — Да тогда образование было в воздухе: мы все много читали, смотрели, общались, спорили. Кто что узнает — сразу передаёт другому. А в Академии, если вы о ней говорите, там наоборот — слабаку туда лучше вообще не ходить: лишится личности. И Антон, что ещё важно, был у нас всегда авторитетом. То есть каждый понимал: вот — мы, а вот — он. Может, потому что в нем всегда жило напряжение духа. Мы даже шутили, что его к потолку за ноги подвесь — он все равно рисовать будет.

— А женщина? У него была тогда женщина или девушка? Короче, возлюбленная?

— Да… — проговорил вдруг Кирилл. — Но тут мы вступаем на опасную почву.

О покойниках плохо не говорят.

— Ну если вам неприятно…

— Конечно, все уже улеглось. Так что можно и рассказать. У меня, например, он увёл первую жену, Манюшу. Вот отсюда, с этого кресла, на котором вы сидите, взял и увёл. Она как раз училась в Академии на искусствоведческом, и наши матери давно дружили — получалось, что мы были знакомы с детства. Ну и два года прожили, так сказать, в законном браке. А потом она зачастила сюда. И когда я был тут, и когда меня не было. Короче, когда до меня дошло, я ей сказал:

«Манюша, ты уж сама выбирай: он или я». Она молча встала с кресла и ушла к нему в мастерскую. Так и не сказав ни слова. Вроде бы банальная история, но обидно было — до жути! Все-таки дружба — дело святое. А тут я сразу потерял и жену, и друга. При этом я-то знал, что она ему нужна только в санитарно-гигиенических целях. Он и у других друзей брал подруг только для этого. То, что мы называем любовью, там и рядом не стояло. Это мы тоже с приятелями обсуждали и пришли к выводу: у него там, где живёт желание любить, гнездилась страсть к живописи. А женщина — так, проходное…

— Он на ней не женился? — уточнила на всякий случай Агния.

— Да какая женитьба! Порисовал месяца два, и привет. Для меня это тоже было мукой. Когда я её рисовал, то воспринимал как откровение Божье, как дар свыше! А тут Антон её за стеной точно так же раздевает и рисует. Мне это трудно объяснять…

— Нет-нет, я все понимаю! — сказала Агния. — Это настоящее страдание.

— Потом её подобрал один скульптор. И посадил на иглу. Ему-то самому удалось как-то выбраться, а она умерла от передозировки. Это уже было, когда Антон уехал к Гарни. Тоже, кстати, история. Я уже упоминал: она ведь ко мне приехала, за моими работами.

— То есть как? — Агния специально подчеркнула удивление.

— Скучно рассказывать. Мы все мечтали проявиться на Западе. И кто-то ей там про меня напел. Она мне письмо. Матушка моя из дворянок, хоть и работала всю жизнь, машинисткой, но меня, слава Богу, французскому с детства учила, так что я, не как многие, сразу ответил. И у нас началась переписка. Эти письма в сборнике напечатаны, могу вам дать. Она прилетела внезапно, я был в Вологодской области ни телефона, ни адреса — и не знал ни о чем. А тут Антоха видит: у моих дверей мнётся пожилая, но изящная французская дама. Ей — шестьдесят пять, ему — двадцать шесть. У неё — замки, картинные галереи, у него — коммуналка. Ну и, естественно, он ей во внуки… Он её заводит к себе, угощает кофе с ликёром, который она привезла для меня, и укладывает на диван. Через трое суток она уезжает из его мастерской прямо в аэропорт потрясённая: во-первых, его работами, а во-вторых, сами понимаете… У неё давно, наверное, таких молодых мужчин не было. И увозит слайды его работ. Как вам эта история?

— Не знаю, что и сказать, — не сразу откликнулась Агния.

— И главное, хоть бы слово он мне сказал. Я возвращаюсь из Вологды и ни о чем не догадываюсь. Через полгода он уже там. они вдвоём открывают его выставку. А по идее на его месте должен был стоять я. Он, конечно, вину свою чувствовал и, когда приезжал, даже не звонил. Ну и я ему тоже… Короче, все это лучше не писать, все-таки о покойниках — или хорошо, или ничего… Это я только чтобы вы поняли… Тем более, там он стал гениальным художником. Я лишь некоторые его последние работы видел, и то в слайдах, но это — великая живопись. Да и стоит каждая столько, сколько мне за всю жизнь не заработать.

На этом он свой рассказ и закончил.