История одного детства

Всякий раз, когда после долгой отлучки Николай подходил к родному подъезду на улице Рубинштейна, он испытывал легкое волнение. Подъезд давно не ремонтировался, краска облезла, а кое-где облетела и штукатурка. На стенах и в лифте уже несколько лет назад чья-то подростковая рука вывела надписи: «Алиса. Мы вместе».

Уж и создатель «Алисы» на глазах превратился в философствующего старика, а до сих пор, едва мальчишке исполняется 13-14 лет, как он выводит на стене своего дома эту надпись.

Вика открыла, едва он хлопнул дверью лифта. Она что-то пыталась ему сказать насчет того, что все ждала и ждала, а он все не летел и не летел, но он ее сразу обнял и ощутил знакомое, родное тепло.

Потом они говорили на кухне, а когда посмотрели на часы, оказалось уже полтретьего ночи. Это у них было так всегда – они никогда не могли наговориться.

Николай через открытую дверь посмотрел на Димку. Слава Богу, он спокойно дышал.

– Знаешь, я хочу сходить к экстрасенсу. К Парамонову. Слышал про такого?

Димка был их первый, единственный и последний ребенок. О том, что он последний, двенадцать лет назад, сразу после родов, предупредили светила медицинской науки. Он и во время беременности давался Вике с трудом.

А сколько к ним переходило врачей в первые годы после рождения – не сосчитать! Потом вроде бы все успокоилось. Кроме наследственного плоскостопия, которое и болезнью-то можно было не считать, педиатры ничего не отмечали. И вдруг около года назад началась ужасающая астма, из-за которой Вика с Димкой должны были срочно вернуться из Мурманска в старую квартиру на Колокольную. Мурманские врачи считали, что астма из-за рыбного запаха, который приносит ветер от мурманского порта. Хотя и рыбы-то там теперь кот наплакал, основной улов продают соседу – Норвегии.

Здесь приступы сначала вроде бы поутихли, а потом возобновились с новой силой.

Три дня назад, когда Николай звонил жене из института, она плакала по телефону, а он страдал от бессилия, не зная, чем еще можно помочь.

В три они легли спать, а вставать надо было не позже половины восьмого, чтобы к половине десятого быть уже в конференц-зале и снова, в который раз, ловить удачу за хвост.

Пять лет назад удача, которая прежде всегда была при нем, как собственная фамилия, за что-то обиделась и исчезла. А в результате Николай Николаевич Горюнов, чистюля, непьющий и некурящий, постоянно сторонящийся дурных компаний, угодил под суд за убийство.

Хотя если говорить о фамилии, то она-то как раз была у Николая Николаевича не собственная, а самая что ни на есть фиктивная. Собственная же его фамилия была Пшибышевский. То, что произошло с его фамилией и ее носителем – дедом Николая Николаевича, могло произойти только в советской державе, и нигде больше, по причине необъятных ее просторов и разгулявшегося на этих просторах строгого режима.

Дед Николая, молодой польский профессор Пшибышевский, прибыл в Советскую Россию потому, что очень сочувствовал коммунистической идее, за что и был расстрелян спустя несколько лет по приговору коммунистического суда и руками судебного исполнителя – члена ВКП(б).

Это сейчас легко говорить: так им, коммунягам, и надо, пережрали друг друга, как пауки в банке. Но если идея о скором и очень светлом будущем сумела охмурить едва ли не половину человечества, то, значит, в ней что-то завораживающее было. И как знать, не вернется ли она к нам еще и еще на новых поворотах истории.

Отец Николая Николаевича хранил, как главную реликвию, несколько листочков, исписанных торопливой рукой деда. Листочки эти были написаны не для ЧК, НКВД, ГПУ и КГБ, или как там еще называлась в те годы карающая и расстрельная организация. Листочки дед писал ему, маленькому сыну, на вырост, лично. А в них клялся в любви не к жене, не к сыну, а к великой идее пролетарской революции и к самому товарищу Сталину. Мол, тебе будут говорить, что я плохо любил товарища Сталина, а ты им не верь – я любил его всем своим пламенным сердцем.

При этом дед был не какой-нибудь профессиональный агитатор и пропагандист, нет, он был биохимиком. А писал он в тот час, когда понял, что за ним вот-вот придут. Это было, возможно, единственное, что он правильно понял, живя в стране, которую выбрал родиной из-за того, что настоящая родина, Польша, по его мнению, была слишком далека от великой и светлой идеи.

Деда загребли в тридцать девятом году по договоренности советского Молотова с гитлеровским Риббентропом. В тот год загребали всех поляков. А тех, кто был слишком идейным, чтобы не очень мучились из-за лишения иллюзий, спешно расстреливали.

Его бы и расстреляли одного, но он имел глупость жениться на юной русской студенточке, а студенточка имела глупость родить ему сына:

Студентку, скорей всего, просто отправили бы в ссылку, но она тоже была очень идейной комсомолкой и, обидевшись во время допроса на следователя, вмазала ему пощечину. Через несколько дней следователи попросту забили ее во время очередного допроса.

У бабушки-студентки, которая так никогда и не стала натуральной бабушкой, была подруга. Эта подруга успела унести к себе домой трехлетнего пацаненка с опасной фамилией Пшибышевский. Иначе его бы утром отвезли в спецприемник.

А дальше началась некая детективная история, герои которой, рискуя жизнью, спасали этого маленького поляка. Мать подруги значилась какой-то шишкой в исполкоме. Подруга с матерью устроили так, будто этот ребенок, рожденный неизвестно кем и где, подобран на вокзале. А раз родителей ребенка среди отъезжающих и приезжающих отыскать не удалось, подруга его усыновила, одарив новой фамилией. Так удача впервые села ему на плечо, превратив трехлетнего Збышека Пшибышевского в Колю Горюнова.

Зато с приемной матери строгая власть спросила за ее альтруистический поступок сполна. К пятидесятому году та, что была исполкомовской шишкой и героически отстаивала Ленинград, уже сама была расстреляна в одной компании с пламенными защитниками блокадного города Попковым и Кузнецовым. Но дочь, которая успела родить сыну Коле еще и сестренку, не трогали. Может быть, потому, что она жила отдельно от матери, или потому, что ее муж, молодой лейтенант, погиб во время штурма рейхстага. Друзья-однополчане даже уверяли в письме, что именно он совершил историческое деяние – первым повесил штурмовой флаг на здание, которое отчего-то считали символом нацистской державы. Но Сталину в те дни нужны были живые герои, потому что мертвых у него и так было в достатке.

Все это приемная мать с гордостью пересказала соседке. Заодно добавив и детективную историю о появлении добрачного мальчика. А та, не будь дурой, немедленно написала соответствующий донос в нужную организацию. В результате судьба по отношению к Коле исполнила то, от чего приемная мать спасала его целых десять лет. Его таки вместе с сестренкой отправили в детский дом, а мать – за клевету на Советскую Армию и укрывательство сына врагов народа – в лагеря. Соседка же получила прибавку в виде их комнаты.

Все это нынешний Николай Николаевич узнал от своего отца, экс-Пшибышевского-младшего, а также от той подруги, которая приходилась ему приемной бабкой.

Приемную бабку, подругу расстрелянной настоящей бабки, усыновившую малолетнего Пшибышевского, выпустили из лагерей после смерти великого вождя. Как реабилитированную, ее вернули на прежнее место работы, только уже не шишкой средней величины, а уборщицей. Однако она и тут скоро сделала карьеру, став председателем профсоюза туалетно-технических работников.

В ту эпоху Николай Николаевич только родился, и никто не догадывался о его необыкновенной везучести, которая со временем сделалась легендарной.

Это только у российского специалиста, для которого выезд в дальнее зарубежье за счет каких-нибудь Соросов или Макартуров является праздником души, любой международный конгресс вызывает бурю волнений и тайных надежд. А ну как он, Иванов-Петров и вдобавок Сидоров, так поразит собравшихся своим сообщением, что его немедленно пригласят на работу в лаборатории Германии, Голландии или даже Австралии и Канады. В этом деле есть особые мастера и мастерицы по окучиванию западных знаменитостей, постоянно отхватывающие гранты для работы то тут, то там.

Для иностранных же профессоров эти волнения непонятны, а такие конгрессы – заурядная повседневность. Николаю Николаевичу порой казалось, что иностранцы только тем и занимаются, что переезжают из страны в страну, с одного конгресса на другой. Им это все равно что нашим – съездить из Мурманска в Оленегорск или из Владимира в Иваново. Кстати, и расстояния вполне соотносятся.

Но Николай Николаевич был специалистом российским и потому, идя во дворец Белосельских-Белозерских, что на Невском проспекте у Аничкова моста, нес в своей душе букет тайных надежд.

Шесть лет назад он уже попал в обойму везунчиков и отработал год в прекрасно оснащенном научном центре в Голландии, в Гронингене. На этом его везение тогда и пресеклось. Он вернулся в Россию с полным ноутбуком собственных и совместных статей, с двумя почти готовыми монографиями, написанной начерно докторской диссертацией и полным чемоданом надежд. Все оборвалось в день объявления приговора в обшарпанном здании районного суда.

Происхождение Костика

Звезда петербургского телеэкрана Анна Филипповна Костикова уныло смотрела в блокнот на список знакомых, которые могли бы ей ссудить деньги – много и надолго. С одной стороны, этот неизвестный «доброжелатель», а попросту шантажист, уж очень дешево оценил ее репутацию – всего в пять тысяч долларов. Но с другой – таких денег единовременно она никогда даже и не видела. Деньги были необходимы, чтобы выкупить видеокассету, на которой были записаны она и Костик. Как этому подлецу, который смеет называть себя доброжелателем, удалось записать то, чего не мог узнать ни один человек в мире, она не могла сообразить, да и не пыталась, потому что при одной мысли обо всем этом ее охватывал звериный ужас. А надо было казаться легкой, веселой и спокойной.

Это только наивным телезрителям, с утра до вечера смотрящим в ящик, ее вид может показаться простым и почти домашним. На самом деле перед каждой передачей над ее уютным имиджем колдовали около часа. Многоопытная гримерша Валечка собирала ее прическу волосок к волоску – и все только для того, чтобы в кадре у нее был самый естественный вид. И для того же самого естественного вида ее подпудривали, подрумянивали, подкрашивали. И точно так же трудились осветители, операторы. Эти незримые маги экрана любую красавицу могли в кадре поднести как уродину, и наоборот – выбрать такой угол, что жуткая страшила оказывалась обаятельнейшим существом, хоть немедленно отсылай ее в качестве невесты к Дэвиду Копперфилду.

Пока Валечка укладывала ее волосы, рядом крутилась режиссер Ёлка Павленкова. Анна Филипповна в первые дни обращалась к ней только на «вы» и, демонстрируя отличную дикцию, легко выговаривала «Елена Всеволодовна». Режиссер Павленкова была для каждого в редакции «своим парнем», и уже через месяц Анна Филипповна поддалась ее напору и стала звать как все: Ёлка.

– Ёлка, не знаешь, кто бы мог одолжить денег? – Анна Филипповна решилась спросить у нее у первой.

– Сколько?! – И Павленкова с готовностью схватилась за сумку.

– Много. Тысячу. – Всю сумму Анна Филипповна назвать не решилась.

– Если рублей – хоть сейчас, а баксов – надо подумать.

– Долларов, – с грустью призналась Анна Филипповна.

– Анечка, поставь голову как была, – строго потребовала гримерша.

– Я все думаю, Анька, чего ты любовника не заводишь?

– Не знаю…

– Смотри, какая ты у нас юная, красивая. Мужики, чтоб тебя увидеть, весь вечер глаза на экран пялят. Заведи себе богатого любовника, и привет вам, птицы!

– Ну что ты, Елка, такое говоришь? У нее сын взрослый.

– Так он же в армии. Кстати, как он там, в Чечне?

– Нормально.

– Я всем говорю: быть любовницей – это же так хорошо! Он с тебя каждую пушинку сдувает, дорогие подарки дарит! Насчет денег – только намекнешь, сразу выложит. Правда, Ань! Давай я тебе любовника найду. И все твои проблемы сразу побоку. Хочешь?

– Ой, не надо! – испугалась Анна Филипповна.

Энергичная Павленкова и в самом деле могла немедленно приступить к выполнению поставленной задачи. Хотя сама она, насколько было известно всем в редакции, пребывала в основном в полном одиночестве. Мужчин ее напор, пусть даже всегда наполненный желанием немедленно сделать большое и доброе, отпугивал.

К счастью, ее позвали, гримерша тоже закончила свое дело, и Анна Филипповна могла немного побыть одна, чтобы войти в состояние.

Уж сколько у нее прошло передач, а перед каждой возникала минута страха, словно она заглядывала в пропасть. В эту минуту ее и шатало, и тошнило. Но удивительно – стоило ей оказаться в кадре, как мгновенно страх исчезал, она становилась внутренне собранной, а внешне – такой, какой ее привыкли видеть, милой, доброжелательной и поразительно уютной. Идеалом умной, любящей и любимой подруги, а точнее – жены.

И это при всем при том, что женой в юридическом смысле этого слова в свои тридцать семь Анна Филипповна никогда не была. Ни минуточки.

Ни один человек, до тех пор пока сам не превращается в родителя, не догадывается, сколько волнений, мук, радостей и страданий переносит мать для того, чтобы новорожденный комочек превратился в полноценного члена людского сообщества.

В этом смысле Костик был у Анны Филипповны идеальным ребенком. Она забеременела им нечаянно и по доброте душевной.

Окончив школу с золотой медалью, она раньше других поступила в университет и шла однажды домой. А по дороге встретила одноклассника Диму Голубева. В Диму влюблялись по очереди девочки из всех параллельных классов. Про его необыкновенную мужскую красоту они даже читали на вечере стихи. И когда он шел с очередной удачницей из школы, она смотрела на остальных так гордо, словно только что отхватила главную премию всех времен и народов.

Аня тоже успела влюбиться в него уже давно, но была уверена, что он никогда об этом не догадается и на нее не посмотрит. А он не только посмотрел, но даже пошел с ней вместе в тот момент, когда она возвращалась домой.

– Тебе хорошо, ты уже поступила, а меня через три дня в армию забирают.

– Почему? – испугалась Анечка.

– Потому. Сочинение провалил. Все, труба.

Анины родители были на даче, и Дима зашел к ней домой. Он угостил ее сигаретой, и она впервые в жизни закурила. Потом он сказал, что вообще-то со всеми девочками он только прикидывался, а на самом деле ему всегда нравилась она. Она ему не поверила, но он сказал, что вот ведь как – через три дня уходить в армию, а у него, кроме нее, никого. И ей стало его жалко.

Потом они стали целоваться. Да так, что у нее закружился перед глазами весь мир. Хотя вроде бы глаза она закрывала.

– А ты – страстная, – похвалил он. – Смотри-ка, сразу и не догадаешься!

Потом он сказал, что останется у нее на ночь.

Если бы она не знала, что у него через три дня армия, скорей всего, ничего бы между ними и не было. Но ей было так его жалко и такую она испытывала к нему нежность! А еще ей так хорошо было с ним!

– Я тебе сразу напишу, как узнаю номер части, – сказал он утром. – И это… дай свою фотокарточку на память. Есть у тебя? Ну и напиши там что-нибудь такое: «Люблю сердечно, помни вечно». Чтоб я в трудные минуты воинской службы…

В то утро Аня была счастлива исполнить все, о чем бы он ее ни попросил. Позвал бы взять банк – она бы и на это пошла.

Она проводила его до метро и побежала домой – застирывать простыню. И никто на улице даже не догадывался о том преображении, которое с ней случилось.

А месяца через два она догадалась о том, что преображение продолжается.

Анна Филипповна открывала почтовый ящик в подъезде по нескольку раз на дню. Но красавец Дима Голубев не прислал письма из армии ни через неделю, ни через месяц. Лишь позже она узнала от других одноклассников, что его вовсе не забирали в армию. По крайней мере, в тот месяц. Весенний призыв кончился, а осенний еще не начался. Но было бы лучше, если бы забрали. Армия, возможно, сохранила бы ему жизнь.

Диму нашли в середине лета прибитым к береговой отмели на озере за Зеленогорском. Он нырнул с высокого берега, ударился головой о камень и не показался на поверхности. Компания, с которой он приехал купаться, привыкла к его частым приколам. Немного подождав, пока он вынырнет, все отправились по домам, решив, что он давно уже на берегу и, скорей всего, встретит их у своей дачи.

И Анна Филипповна так и не узнала, насколько было близко к истине все, что он говорил ей в тот их единственный вечер.

Она ходила в институт, на лекции, на физкультуру. И никто по-прежнему ни о чем не догадывался. Даже родители. Как рассказать им, она не представляла, если даже ее возвращение домой после десяти вечера становилось событием чрезвычайным и обсуждалось всю следующую неделю.

Она еще надеялась, что вдруг как-нибудь все само собой рассосется.

Одновременно у подруг как бы невзначай узнавала о разных подпольных абортах. Но про них рассказывали ужасные истории, и идти по адресам было страшно. Да и денег, которые полагалось платить, тоже не было.

Наконец она открылась бывшей однокласснице, которую звали Лена Каравай.

– Ну ты даешь, мать! – сказала то ли с завистью, то ли с ужасом Ленка. – У тебя уже все сроки вышли.

Аня сидела сжавшись и закрыв лицо руками в своей комнате, а Ленка решительно доводила все до сведения матери:

– Марина Андреевна, вы только не волнуйтесь, ничего страшного не случилось, это сейчас со многими девочками бывает. Мне кажется, что ваша Аня немножечко беременна.

Анна Филипповна чуть не завыла в голос, слушая безумные эти слова.

Известно, что казнь не так страшна, как ее ожидание.

Родители не умерли и не поседели. С ними даже не случилось сердечного приступа. И они не выгнали дочь из дому вон.

Мало того, они и слушать не желали об аборте. Аня была у них поздним и чересчур долгожданным ребенком – родилась, когда они все надежды потеряли, но зато приобрели горький опыт бездетной семьи.

Если бы не они, Анна Филипповна не представляла, как бы кончила институт. Скорей всего не кончила бы. А с ними, точнее, с матерью, которая жаждала превратиться в бабушку, она даже не брала академический отпуск.

Не стала скрывать она и имя красавца Димы. Отец, пожилой изобретатель, носящий толстые очки, позвонил со службы его родителям. Он хотел получить ответ на единственный вопрос согласны ли они разделить моральную ответственность за своего сына. Родители Димы вопроса не поняли, они все еще не отошли от несчастья и поэтому продолжали искать причину внезапной гибели сына. Анечка была, возможно, последней девочкой, с которой у него «было», и очень подходила под такую причину. В конце концов обе стороны создали свой вариант романтической истории, где фигурировали неопытные и потому неосторожные молодые, пустячная размолвка и трагический конец.

В прежней педагогике хорошим ребенком называли ребенка удобного. С этой стороны Костик был не просто хорошим, он был идеальным. Ночью не кричал, почти не болел, в нужное время съедал свою норму. И с первого дня, как его привезли из роддома, улыбался.

Отец, успевший изучить научную литературу по родовспоможению и грудному вскармливанию, считал себя главным специалистом и уверял Анечку, что улыбка Костика – всего лишь рефлекторное движение мышц.

– Человек улыбается, когда ему хорошо, – отмечала Анечка. – Значит, ему хорошо нас видеть и слышать!

Костик и дальше оставался хорошим мальчиком – был послушным и ласковым. На всю их двухкомнатную квартиру звучал его звонкий голос:

– Бабулечка! Дедулечка! Анечка! Я, когда вырасту большой-пребольшой, я на тебе женюсь, Анечка!

Иногда она брала его с собой на зачет или экзамен. И сокурсницы млели от его ангельской красоты. А редкие в их институте юноши готовы были записаться в приемные отцы.

– Надо тебе строить личную жизнь, Анечка, – повторял время от времени со вздохом отец.

Он получил большую по тем временам премию за изобретение и решил начать строительство ее личной жизни с покупки для дочери и внука однокомнатной кооперативной квартиры.

Лучше бы он этого не делал! Спустя всего лишь полгода после того, как Анна Филипповна с Костиком стали законными владельцами своей однокомнатной западни, отец попал в автомобильную аварию.

Это была даже не авария. Просто перед такси неожиданно появился пьяный, водитель резко затормозил, и отец, который сидел вполоборота к жене, расположившейся на заднем сиденье, ударился виском об узкое ребро между лобовым и боковым стеклами. Он умер мгновенно, ничего в себе не поуродовав. Только на виске был большой синяк.

Мать выдержала несчастье молча. Но через несколько дней после похорон у нее во время поездки в метро остановилось сердце. Пока пассажиры поняли, что к чему, стало уже поздно.

– Ну и раззява же ты, Анька! – внушала ей всё та же бывшая одноклассница, Лена Каравай. – Теперь и живите всю жизнь с Костиком в своей однокомнатной. Кто вам мешал наоборот-то сделать? Родителей прописать в однокомнатную, а самим остаться тут. Так все умные люди поступают.

Но было уже поздно. К тому же, только потеряв родителей, Анна Филипповна поняла, какую огромную часть в ее жизни они занимали. И было ей в те дни не до мелких квартирных страстей.

А им с Костиком хватало и этой маленькой.

Однако через несколько лет то, что сначала казалось мелочью жизни, стало большим жизненным вопросом.

Где-то в начале перестройки, когда российские граждане спешно меняли одну иллюзию на другую, им показалось, что скоро, через год-два, всего будет много и каждому. Тогда-то и открылось, что, например, огородники в погоне за урожаем выращивают для горожан вредные овощи. Все наперебой стали подсчитывать – сколько в крупной моркови и огромной картофелине нитратов и нитритов. И многие капризно стали требовать, чтобы каждый овощ подвергали спецанализу. Точно так же горожан озадачила научно обоснованная квартирная формула социологов. Оказалось, что по науке комнат на семью должно быть столько же, сколько членов семьи, плюс еще одна – общая. Причем это – только минимальное количество.

Анна Филипповна тоже почувствовала истинность этого социологического откровения. В конце концов любой молодой женщине надо хотя бы однажды принять у себя мужчину. Или иногда посмотреть ночью по телевизору фильм.

Эти однокомнатные квартиры, которых так много понастроили по городам страны! Сколько жутких внутрисемейных тайн сохраняют их стены! Муж и жена, которые развелись, но им никак не разъехаться. Нестарая мать со взрослым сыном. Взрослые брат и сестра. Парализованная родительница вместе с одинокой дочерью. Сколько всяких соблазнов, страстей, невероятных сюжетов порождают они! Сколько скелетов расставлено по их шкафам!

Анна Филипповна и представить не могла, что однажды скелетом в ее шкафу сделается собственный мальчик, Костик.

Международный прорыв

Что русскому здорово, то немцу – смерть. Примерно так говорили в прошлые века, а что имели в виду, кроме особенностей, которые называли старинной национальной болезнью, теперь уж и забыто. Зато в недавнее десятилетие выяснилось иное: что европейцу пустяк, то россиянину – тупик. Тупиком же оказалось всеобщее неумение российских жителей говорить по-английски и по-немецки, легко переходя с языка на язык. И если прочесть свой вызубренный доклад многие еще могли (мы все учились понемногу), то понять, о чем спрашивают из зала внимательные иностранные коллеги, умели лишь единицы.

Николай оказался везунчиком и здесь. Он учился в английской школе, где язык был пять раз в неделю, и кое-как все-таки мог объясниться, хотя тоже порой мучился от недостатка слов и невозможности донести мысль во всей ее глубине и тонкости.

В начале девяностых он поехал с первым серьезным докладом во Францию.

– Это не только твой прорыв, – говорили ему ровесники, – это прорыв всех нас, тридцатилетних. Ты создаешь прецедент.

И это было правдой. Прежде ездили засидевшиеся в кандидатах пятидесятилетние мужики, которым уже давно ничего не брезжило, или небожители-академики.

Доклад у него был, как он теперь видел, для международного конгресса самый заурядный. Не позорный, но и не выдающийся. Кое-что они в своей лаборатории приоткрыли, кое в чем слегка блеснула догадка. Это тогда ему казалось, что он везет в Европу мировое открытие. Выступил он с ним во второй день, перед самым перерывом, – в не самое удачное время, скорее наоборот, когда все уже приустали и видят перед собой лишь кофе с бутербродом.

Все же в перерыв кое-кто ему благосклонно улыбался. А мировое светило и нобелевский лауреат голландский профессор Фогель даже весело похлопал его по плечу и попросил текст. Нобелевскому лауреату захотелось внимательнее взглянуть на таблицы, в которых прослеживались этапы развития водорослей под водой в зависимости от интенсивности солнечных лучей и времени года.

Так бы он и уехал с хорошим отношением иностранных коллег, которые через неделю бы о нем не вспомнили. Но тут возникла поездка в Институт Пастера. Мероприятие было наполовину экскурсионным, и Николай колебался – не подняться ли ему лучше на Эйфелеву башню. Но в последнюю минуту решился.

И поймал миг удачи.

В лаборатории, куда их привели, предварительно обрядив в чистейшие светло-голубые халаты, неожиданно сдох электронный микроскоп. Смущенная француженка, которая хотела показать ход размножения культуры, бросилась звонить механику, но день был выходной, и механик проводил свой уик-энд. Француженка с трудом натягивала улыбку на плачущее лицо. Многочисленные гости растерянно топтались, – они приехали именно за этим.