Близко к полудню нового дня, когда от жары перестали и цвиркуны цвиренькать, проснулся наконец Мазепа и, со скрипом раскрыв двери веранды, вытащился на воздух, и стал жадно хватать его ртом, и стал ругаться на собаку и давать ей пинков, за то, что с раннего часа лишает хозяина покоя. Сказать, что он был не в духе, значит не сказать ничего. Лицо его распухло, левую щеку покрыло красное с разводами от подушки пятно. Штаны, измятые, спустились под пузо, пузо пробирала неприятная дрожь. Мазепа, как ни старался, не мог совершенно вспомнить себя вчерашнего, и подозревал, что после починки мотоцикла, ему просто-напросто нагло открутили голову, черт знает, по каким местностям таскали, а возвратили только под утро. И теперь он хотел бы знать, кто над ним так дерзко надсмеялся. Домочадцы, прекрасно изучив нрав хозяина, попрятались где-то в надежные укрытия, предпочитая лишний раз не рисковать. Мазепа постоял еще, позевал. Стал выискивать взглядом, какое бы яблоко вырвать с распустившей над его головой ветви яблони, как в стороне стукнула калитка. Он обернулся неохотно, словно думая: кого это еще черти несут? и чуть не присел в бадью с поросячей едой, – как ни в чем не бывало у калитки – Роман Романович, здоровается. Мазепа не поверил. Протер глаза, шагнул ближе. Не может быть! А Роман извиняется, что припозднился, говорит, корову мать принудила выгонять, так бы пришел вовремя. Мазепа собрался что-то выговорить, а Роман его предупредил, поспешил успокоить, что теперь-то он совершенно на свободе, готов, дескать, к работе приступить. «Только давайте», – потянулся он пожать Мазепе руку, – «все в один день закончим. Не хочется растягивать». «Хлопцы!» – прохрипел в отчаяньи Мазепа и от Романа прочь, как от огня, куда придется: через лавку, сквозь виноград, по цветам, – «Хлопцы, где вы? Когда это кончится?»
      Хлопцы не показывались, но явилась хозяйка. Засновала в хлопотах по двору: с теркой для буряка пробегала в летнюю кухню, оттуда возвращалась с горячим чавунцом каши для птицы. Не замечала Романа, словно он не обладал телом или был прозрачный как ветер. И только, когда тот, осмелев, ступил на лестницу, ведущую на второй этаж, словно опомнилась, орлицей в момент подлетела и разом одернула наглеца. Она повела его на задний двор, вручила старые ржавые с одним отогнутым зубом вилы и приказала вычистить весь коровник с конюшней. А еще, чтобы мало не показалось, гусятник с курником в придачу. А до тех пор на глаза не попадаться. Роман покрутил, покрутил вилы и приступил к работе. Это даже странно, как резво он взялся. Как будто не трудиться, а что-нибудь другое, более приятное выполнять. Как будто ему сказали выесть полную латку теплых налысников или поспать в холодке.
      Начал он с курника. Курник был пустой, – куры бегали где-то на воле. Просторный, заполненный полумраком, он казался довольно чистым, с раскиданной кое-где кучками соломой. Даже Роман обрадовался, с какой легкостью ему должно это дело сойти. Однако то, что выдавало себя за ровный, гладко убитый земляной пол, на поверку оказалось сплошным, не имеющим пределов в глубину, куриным пометом, скопившимся за годы. Надо полагать, куры всех окрестных сел собирались здесь вечерами и дружно гадили под себя, показывая чудеса мастерства. Роман, пригибаясь под рейками, выворачивал вилами большие куски и сваливал в тележку, которую где-то раздобыл. Тележку отвозил через картофельные грядки к компостной яме. Роман Романович уподобился шахтеру в забое, стал чумазый и покрылся потом. А затем преобразился в археолога, потому что, то и дело, выкапывал всякие находки: железные уголки, черепицу, пластмассовый треснутый абажур для ночного светильника, два левых сапога, домашние плюшевые тапочки. От разорения в курнике поднялся удушливый запах, и Роман задыхался, и часто вылезал наружу отдышаться. Подковыривал, сваливал, отвозил. Он устал, но, вспоминая заветное, улыбался и торопился закончить. Когда почти весь курник был вычищен, откуда ни возьмись вбежал петух в полном боевом облачении. Видя, какое в его отсутствие твориться беззаконие, он без раздумий вскочил Роману на спину и принялся долбить ее клювом и рвать когтями. Роман насилу отбился вилами. Тогда набежали остальные куры, тьма кур, и подняли такой гвалт, что Роману пришлось покончить с чисткой и поскорее убираться куда-нибудь, хотя бы в конюшню. Проходя мимо хаты, он поискал взглядом в окнах, не появится ли Жанна, но она не появлялась.
      Конюшню долго искать не пришлось, ею служила небольшая пристройка к коровнику. Очевидно, в прежнее время хозяин не держал лошадей, ничуть не интересовался ими, и во сне они ему никогда не снились, но впоследствии приобрел одного или изъял в счет долга и разместил в этом, наспех возведенном укрытии. Здесь было темно и пахло по иному, и, даже можно сказать, не так гнусно, как в курнике. Все же лошадь против курицы животное намного благороднее. Но зато здесь водилось адское множество мух, а Роман Романович не выдерживал, когда они по нему ползали. Он для начала вознамерился их всех поразгонять. В наружной стене нащупал окошечко, выставил темное, непрозрачное от грязи стекло, и мухи с жужжанием тут же все повылетали вон. И солнечный луч проник в конюшню. Роман взялся за привычную работу, надеясь, что здесь дело пойдет быстрее. Вскоре какой-то хлопец, молчун и угрюмый, привел молодую кобылу, которую целое утро выпасал где-то в зеленых свежих лугах. Он на вопросы не отвечал, точно был глухонемой, и выражение на его лице было какое-то не доброе. А кобыла оказалась порядочной сволочью: кусала и лягала Романа всякий раз, когда тот находился поблизости. И еще как будто бы ухмылялась при этом. А когда Роман уколол ее вилами в бок, чтобы проучить, навалила в знак мести новой работы на только что расчищенное место.
      Подступал обед, и из летней кухни потянуло голубцами. Семья Гната Ивановича Мазепы рассаживалась обедать, и было слышно, как ложки плещутся в борще, а потом, как горилка наливается в рюмки. За другим столом кормили хлопцев и работников со стройки. А Роману Романовичу никто не предлагал борща или хотя бы морсу для свежести. Он ждал, что после обеда Жанна придет доить коров, и непрерывно ее высматривал. А она не приходила. Вместо нее приходила хозяйка. Вскоре коров погнали на пастбища, семья Мазепы расположилась в хате немного поспать, и Роман Романович остался один с конюшней, коровником и гусятником. Поздним вечером он притащился домой, выкупавшись по дороге в пруду, голодный и уставший, и с каким-то странным огоньком в глазах. Рухнул на кровать и проспал без сновидений до самого утра. Мать стояла над ним, не решаясь тревожить, и сама тревожилась.
 
      Чуть в мире божьем просветлело, Роман засобирался. Никто не видел, как он уходил. Солнце приподнялось, а он уже мчался знакомыми пустырями и усмехался, обрывая попутно стебельки трав. И хохотал, кружась на месте, и перепрыгивал воображаемые препятствия, беспокоя полевых воробьев. Такого Романа Романовича никто не знал. Он и сам никогда не бывал таким, таким сладко счастливым. Завидев мазепин дом, он приветствовал его как родной и рад был каждому его камешку и каждой бесполезной тряпочке под забором был рад. Его не смутила неприветливость хозяйки. Он стал докладываться ей о проделанном и вызывался тут же показать, провести на место, чтобы удостовериться, чтобы никаких недомолвок между ними не было. Ему уже мерещилась где-нибудь за дверями Жанна в каком-нибудь ослепительном по красоте и великолепию платье или в экстравагантном костюме, но элегантном и по моде. Он то и дело озирался, стараясь угадать, где спрятана для него Жанна. Хозяйка холодно выслушивала. А Мазепы нигде не было видно. Можно было предположить, что он еще спит или, наоборот, по неотложным делам в отъезде, но в действительности он был дома и сквозь кружевную занавеску наблюдал в окошко, что будет. Хозяйка, дослушав доклад, сделала знак следовать за ней и повела Романа мимо собачьей конуры, мимо сгрудившихся у гаража мешков с сахаром, через калитку с металлическим крючком прочь со двора. Спустилась с пригорка сквозь высокие в репейниках лопухи, промелькнула в зарослях бузины под сенью сгущающегося гая. Роман шел по пятам за ней как зачарованный, не зная, что и думать о приготовленном для него. Может быть, гадал он, Жанну переодели в русалку и расположили где-нибудь в причудливых ветвях? А может, у них там, среди леса, еще один дом, побольше первого? Может быть, там целый дворец! Наконец хозяйка остановилась и среди раскидистых с глубокой тенью в кронах акаций, на чистом от кустов месте указала на безобразную гору корявых пней с условием: все распилить на дрова. Пни были утыканы корнями как оленьи головы рогами. Пни были чистый дуб, моренный дождями и сушеный летним зноем, который никакой инструмент не возьмет. Ошарашенный Роман Романович стоял в безмолвии. Ветерок трепал его редкие пряди.
      Хозяйка возвратилась к прежним занятиям; резала мясо на гуляш огромным вороненой стали ножом и тюкала им по хрящам. Хозяин объявился. Сначала в дверном проеме показалась его голова, а потом, когда она убедилась в полной для себя безопасности, вышло и все остальное. Хозяин взялся снова перебирать мотоцикл и был весьма доволен, как с Романом получилось. И даже что-то напевал музыкальное за работой. Подмигивал хлопцам и один раз, исключительно из нежности, подошел и ласково потрепал за ухо пса. Но вскоре в гаю, – может быть, через час, а может, и через два, – зарычала и зажужжала бензопила. И это было большое удивление. Мазепа вообще не понял, где жужжит. Он не хотел верить, что жужжит в гаю, и убеждал домашних, что это у них в головах жужжит. Послали хлопца разузнать, и оказалось, что жужжит действительно в гаю, и что там кто-то пилит. А этот кто-то, не кто иной, как Роман Романович. Необъяснимо, где он пилу раздобыл. Хозяйка ему даже лобзика не предоставила. Не мог же он ее в кармане припрятать. Пила рычала и визжала целый день без перерыва. В обеденное время не давала никому заснуть и затихла лишь под вечер, когда Мазепа отрядил в гай здоровенного детину, и тот пригрозил Роману дебелым с рыжими волосками кулачищем и пообещал, что вобьет его по уши в землю, как гвоздь в дощечку, если не прекратятся безобразия. Роман ночевал между напиленных кружков, прикрывшись ветками, а по восходу принимался за работу. Откуда только у него силы брались?
      Однако, как не трудно сообразить, дровами дело не ограничилось. В тот же день Романа перевели на луга и поручили пасти сводное стадо коров окрестных хуторов, освободив при этом штатных пастухов. Места там были болотистые, но против ожиданий ни одна корова у Романа не пропала и не поломала ног. Даже больше: после нескольких пригонов коровы принялись телится, да при том с такой прытью, с какой никогда прежде не телились, и Мазепе пришлось срочным образом это приостанавливать, потому что никаких кормов на подобную прорву не напасешься. Роман Романович переехал на буряковое поле и дни напролет под немилосердным солнцем пропалывал между буряками дорожки. Однако как ни велико поле, ему тоже были пределы. В последующем Роман Романович месил на строительстве новой хаты с галереей и бассейном растворы, просеивал песок, клал кирпичи, копал траншеи под газовые трубы. Он переколол горы черного угля в мелкую дробь, перетравил всего жука на огородах, и конца мазепиным работам не виделось. За каждым выполненным заданием, поступало новое, тяжелее прежнего. Роман Романович исхудал. Он, как одержимый, работал на износ, мало ел, а еще меньше спал. Домой возвращался изредка, по темному, чтобы никто не замечал его прихода, и мать тщетно пыталась выведать у него, что происходит. Но люди по селам давно все знали и, встречая нечаянно Романа на дороге, презрительно усмехались. Маленькие дети дразнили его. Мазепа называл пренебрежительно зятьком и похлопывал по плечу, не без удовлетворения подмечая, как тают день ото дня у Романа силы. Но, впрочем, внутренне Мазепа тревожился, и начинал подумывать, как бы окончательно избавиться от Романа, потому что работа кончалась, и скоро могло совсем не стать в хозяйстве, чего бы поделать. А к Жанне не допускали Романа, и она к нему, казалось, не проявляла никакого интереса. Была неподалеку, и словно не было ее.

~

~

~