~

~

~

~

~

 
      Роман Романович с вершины холма, покинутого вчера вечером, оглядывал хутор, который тогда был огоньками, а теперь ясно в дневном свете просматривался. Он словно и домой не уходил. Как будто продежурил под открытым небом всю ночь, переждал темное время и теперь наблюдал, как жизнь вокруг просыпается. Бурьяны в отлогах были полны утренней свежести. Воробьи россыпями укрывали склоны, купались в пыли и покачивались на кустах чертополоха. Удоды перепархивали с места на место, покрикивая, и рябили щегольски пестрыми крыльями. И распускали веером хохолки. Роман начал боком спускаться к хутору, огибая колючки, и это не понятно почему. Что он придумал? Он вроде бы совсем не планировал подступать вплотную, хотел издали понаблюдать, подкараулить Жанну, если той случится зачем-то покинуть дом. А теперь он двинулся решительно и всех птиц распугал. Что ж он, в гости собрался? А как он заявится к чужим людям без предлога, без приглашения? Что он им скажет?
      Хутор не далеко располагался и с возвышения был совершенно как на ладони. Большая двухэтажная хата под высокой шиферной с изломом крышей, сложенная из белого кирпича, снабженная бетонным крыльцом и лестницей, выступала вперед углом, резким и невероятным. Окна обширные, без каких-либо ставен, швы между кирпичами подведены синей краской. Чуть поодаль немногим уступающая в размерах летняя кухня с пристроенным впритирку гаражом. Сараи, сарайчики, колодец под навесом, протянутые гирляндами провода. В центре двора помещалась нескладная громадная будка с круглым ходом, с лохматой песьей мордой из этого хода. Длинный металлический забор, составной, из секций, выкрашенный в цвет «бордо», с отверстиями, вырубленными вырубной машиной в форме ромбиков, опоясывал прочно постройки. За ним теснились цветущие неутомимо мальвы и розы. Розы цвели особенно обильно, по восемь-девять бутонов на побеге. Впрочем, это странно, – ставить вокруг хутора забор. Плодовых деревьев было мало, и ничто не напоминало присутствие сада. На лужайке перед усадьбой просыхало для скотины собранное в стога сено, прикрытое клеенками и придавленное половинками кирпичей на растяжках. По соседству – сваленные в груду с ярким распилом бревна. Трава сплошь была измята и изрисована колеями, – по всему видно, к хозяину много наведывались на автомашинах. Он и сам, нужно думать, частенько был не прочь лихо подкатить к воротам. У него, может быть, было даже два автомобиля: какие-нибудь старенькие «Жигули» и какой-нибудь новенький «Ландкрузер». В стороне от хаты и сараев, насколько можно было понять, развернулся широкий фронт строительных работ: рытые котлованы, арматура, кучами темный мокрый песок и белый сухой песок, лопаты, воткнутые в него, известь, наполовину высыпавшаяся из мешка, и такого рода. За стройкой начинались огороды и тянулись чуть не до самого горизонта. Роман ближе подходил.
      Во дворе у летней кухни на приземистой лавочке, где сохнут чавунцы и прилажена кукурузодерка, сидел лысый с большой, блестящей, как арбуз, головой человек, по всем приметам – отец Жанны Мазепа. Рослый, матерый как кабан, красная шея, точно дубовый пень, крупный красный фигурный нос, пузо, руки-воротилы, по локоть черные. Перед ним, где на дощечке, где на картонке, – чтобы не дай бог никакой мусор или песок не попали на смазку, – грациозно разместился разобранный до малейших деталей мотоцикл. Не какие-нибудь там «Карпаты», а самый натуральный мотоцикл заграничного производства. Мать Жанны, хитрая на вид, загоняла индюков и затесавшуюся между ними гуску в загородку, как вдруг пес начал выбираться с лаем из будки. Она заметила Романа и, подойдя к мужу, шепнула ему. Тот поднял глаза. Роман Романович стоял во всей красе, а позади него захлопывалась калитка с разноцветными железными завитками. «Я хочу вашу дочь в жены», – проговорил он не своим голосом. В это мгновение даже пес как будто онемел. Было необычайно тихо, как в могиле, и только из какого-то далекого и недосягаемого для глаза гая доносилось, как тамошние птицы мелодично пересвистываются друг с дружкой. Невероятно, чтобы Роман вдруг решился такое сделать или чтобы его губы против воли сами по себе высказались. Он тайно готовился. Быть может, всю дорогу сюда, а может, и всю предшествующую ночь. Хозяйка, не вполне доверяя своим ушам, слегка осоловела, а у хозяина образовалась какая-то дурачковатая улыбка, точно как у молодой утки, и немножко приоткрылся рот. Псина лаяла, гремя цепью. Индюки, таращась на гостя, разбредались по двору. А Роман Романович ожидал.
      Первой мыслью Мазепе пришло: идиот. Но странно, какой из окружных идиотов это мог быть? – все были известны ему, не возможно, чтобы оказался приезжий. Затем он рассудил, что все же не настолько идиот, чтобы нельзя ему было покрошить ребра. Тотчас кровь полилась к лицу, от былой улыбки не осталось и следа. Хозяйка, видя, как у мужа посинели кулаки, снова приклонилась и принялась нашептывать. Она, вероятно, убеждала его не поддаваться первому чувству, а поступить иначе, и учила как, а он упорствовал и едва сдерживался, чтобы не вскочить. Наконец, перетерпев, он мрачно взглянул исподлобья на Романа и сказал: «А ну, пойдем». Сказал глухо и недобро, так что псина, заскулив жалобно, убралась назад в будку. Романа повели через двор в летнюю, усадили за стол. Хозяин стал требовать горилки, закуски, зелени с огорода, не прекращая буравить взглядом Романа. Хозяйка беспрекословно выполняла. Появилась и горилка в трехлитровой банке, и закуска, и зелень с огорода. Наливали в маленькие хрустальные с узором рюмочки и пили. Молча. Роману нечего было добавить к сказанному, Мазепа же, напротив, не знал с чего только начать. Но вот после третьей или четвертой рюмки от него послышалось:
      – Ты кто такой?
      Роман Романович.
      Стекла в оконных рамах и посуда в буфете задребезжали от хохота. Мазепа, и без того с преобладанием красного в лице, превратился в вареный буряк. И слезы проступили. А Роман Романович не мог понять, отчего смешно. Мазепа хохотал, раскинув далеко руки и приговаривая издевательски на разные лады: «Роман Романович! Роман Романович!», будто и вправду наблюдал перед собой уважаемого гостя и величину. Но вот стал утихать, утирая слезы, на секунду задумался, и снова помрачнел.
      – Ты полагаешь, я как раз тот, с кем приятно позабавиться шуткой? – начал он, глядя в пол. – У меня здесь именно цирк шапито и целый батальон клоунов? Так? Ты полагаешь, я не кто иной, как добрый дедушка Панас, зазывающий на представление, и каждый зайчик получает от меня в подарок по бесплатному билету? Ты напрасно так полагаешь. Я меньше всего похожу на доброго дедушку Панаса. Я, скорее, злой дедушка Панас, очень злой, и никому не советую приходить ко мне на представление. Зачем же ты пришел, когда тебя не звали? – вскинул он взгляд на Романа. – Что тебе здесь нужно? Кто тебя научил? Я не поверю, что ты сам по себе идиот, никем не нанятый и не подосланный. Никто не осмелится вот так запросто заявиться к Мазепе, как в собственный огород. Никто не отважится даже посмотреть без нужды в его сторону. Птица и та облетает его поместье обходным маршрутом. Зачем же ты приперся? Или, может быть, ты забыл, что бывает у Мазепы с подобными шутниками? Или же не знал никогда? Что молчишь? Языком подавился? А может, ты и вовсе не понимаешь, по какой дороге повели тебя дурные твои ноги, может, ты и имени моего никогда не слышал? А?!! – и грозное «А?!!», громыхнув в кухне, отворило с силой форточку и полетело эхом по окрестностям, многократно отражаясь от холмов и вырастающих на пути стенами посадок; а работающие в поле, заслышав его, испуганно поднимали головы и крестились украдкой.
      Мазепа привстал, багровея. А Роман Романович был необычайно тих.
      – Мое имя даже младенцу известно. Его матери опасаются произносить вслух. От него пот проступает на теле, и волосы на голове шевелятся. Я не поверю, что отыщется на земле человек, которому бы оно не сообщало нервную дрожь. Зачем же ты строишь из себя простачка и премило хлопаешь глазами? Что ты выгадываешь? Что задумал? Отвечай! И хватит жрать! – рубанул он кулаком по столу, – когда тебя спрашивают.
      А Роман и так ничего не ел, и тарелка у него стояла пустая, поблескивала глянцем как луна. Он рад был бы что-нибудь сказать, да никак не мог придумать, что именно, – столько вопросов сразу задавал Мазепа.
      Не много найдется смельчаков, – гремел хозяин, – замышляющих против Мазепы недоброе. Еще меньшее число рискнет выполнить задуманное. Чей же замысел ты исполняешь? Кто тебя направил, кто снарядил? Для какой цели? Украсть что-нибудь или разведать, чтобы затем спланировать будущее покушение? Говори! Украсть или покушение?
      Но в ответ только муха жужжала где-то на подоконнике.
      – Я ведь из тебя колбасу сотворю, засушу урюком на чердаке, замариную в погребе. Твоя судьба решена, и надеяться тебе не на что. У Мазепы и мертвые говорят, а тебе предоставляется льготное право добровольно раскрыться еще при жизни. Ты не знаешь, что получается из негодных людей у Мазепы? Ты не можешь не знать, об этом все знают. И хватит дурака валять! Хватит идиотничать!
      Мазепа начинал звереть. Он выпрямился, так что стул опрокинулся, и хватил рюмкой об пол. Мелкие осколочки ее зазвенели во все направления по кухне. Более всего хозяина бесило романово убийственное хладнокровие. По его убежденности, от одного вида Мазепы у допрашиваемого должны были сдать нервы. А тут наблюдалось обратное.
      – Он ничего обо мне не знает, – осенило вдруг Мазепу, – В ноги мне не валится, пощады не просит, даже сердце не заколотилось сильнее. Непостижимо. Ты что же, вчера только на свет народился? Но как такое могло произойти? Я не понимаю. Почему он ничего обо мне не знает? Отчего? Не понимаю. Отвечай! Знаешь или нет?
      Слышал, – пролепетал Роман.
      Слышал? – Мазепа растерянно сел, не зная, что и предпринять. Взялся за банку и стал пить крупными глотками, выпучив очи на Романа. – Черта лысого ты слышал, – обтер он резко губы, – Но как такое попустительство могло получиться? По какой причине? Кто не доглядел? Кто упустил? Непостижимо. А ну, немедленно мне все рассказать, кто такой, откуда и почему. А если соврешь, если утаишь! Хлопцы! Хлопцы, вы где? Несите сейчас же клещи и паяльную лампу. И веревку крепкую. Калеными клещами из тебя вытяну. Хлопцы!!!
      Роман оживился и, не дожидаясь, пока придут хлопцы, стал Мазепе все-все рассказывать, даже то, что было не нужно. Сначала повторился и сказал, что его зовут Романом Романовичем, на что Мазепа только плюнул. А потом сказал, что проживает в доме у матери, совершенно здесь рядом, и если у хозяина имеется в распоряжении лишняя минута, они могли бы без труда пройти в поселок, чтобы самолично в этом убедиться. О себе сообщил не многое. Родился, как будто, в Ромодане, но как это было, отчетливо не помнит. Учился в школе и может перечислить всех одноклассников и одноклассниц. Стал перечислять, а Мазепа его перебивает и спрашивает резко, кому он служит. А на это Роману и совсем не ответить. Он никогда не служил и не знает толком, как это. Даже нигде и не работал, разве что в школе на занятиях труда попиливал ножовкой. Впрочем, оговаривался Роман, по хозяйству помогал иногда матери, но не знает, можно ли это именовать службой. Мазепа подобной чуши не поверил и, запивая горилкой, удивлялся про себя такой изощренной лукавости, а вслух приговаривал: «Ничего, ничего, сейчас придут, сейчас принесут». Но вот Роман не без волнения перешел к заветному и принялся описывать свою любовь к Жанне, да еще в таких красках, что Мазепа никак не поймет, к какому месту это сейчас. Роман поведал о том, как он узнал о ней, как увидел ее в первый раз и как во второй. Раскрыл свое сердце, куда она, юная, волшебным образом проникла и где на вечные времена утвердилась. Осмелев, стал неожиданно добиваться скорейшего соединения влюбленных, говорил, что долго думал о свадьбе и, наконец, решился. На все согласен и готов. И побыстрее бы это дело провернуть. А Мазепе все невдомек, о ком речь-то. Да о его родной несовершеннолетней дочери! От подобной наглости Мазепа опешил. И горилка не пошла в горло. Он как-то с самого появления незваного гостя не придал значения словам о дочери, а теперь вдруг уяснил, для чего гость явился. Если бы хлопцы с замасленными губами и капустой на зубах не прибежали на зов и не раскачали хозяина, так бы он и остался до вечера бессловесным. Бешенство овладело Мазепой. Он кинулся на хлопцев, потому что те оказались под рукой, и принялся их избивать за то, что с раннего утра пропадают неведомо где, а в это время всякие проходимцы заходят ему во двор. Одного он лупил клещами, а другого – паяльной лампой. Потом он вытолкал их вон из кухни и, повернувшись к Роману, стал красный, как петушиный гребешок.
      – Как же ты, ничтожная амеба, – зашипел он, – осмелилась прикоснуться к имени моей дочери? Как тебе в голову проникло рассказать мне об этом? Ты… – ничто. Никто. Ничего не имеешь, кроме глупейшего прозвища. Ты… Я… Что же мне делать теперь? И руки опускаются. Что мне с тобой сотворить?.. Даже притрагиваться мерзко. Мать!! – заревел он, увидав, что банка опустела, – Неси горилку! Теперь ведь день пропал. Теперь ты мне испортил день!
      Хозяйка торопилась достать из погреба в капельках новую банку. Обтирала ее передником и несла в кухню. Она скоро выходила оттуда и окликала хлопцев, чтобы шли посмотреть, кто подъехал к воротам. Громилы-хлопцы с бритыми головами, почесывая побитые места, шли к воротам и отвечали каким-то приезжим на «Волгах», что хозяину сегодня нездоровится, и вообще он безнадежно занятой. Советовали поскорее уезжать, а завтра, когда все уляжется, наведываться. Хозяин, может быть, их примет, а может быть, и нет. Объявлялись крестьяне с сапами на плечах и справлялись о чем-то для них важном. Хлопцы, не церемонясь особенно, гнали их вшею. И обещали вдогонку спустить с цепи пса. Наконец, оставшись без дела, они располагались на травке перед воротами и дремали на солнышке.
      Уже день двинулся к вечеру. В летней кухне больше не кричали. Хозяйский стул переместился вплотную к романову, тарелки с недоеденным расползлись по краям стола. Мазепа таскал за редкий чуб Романа Романовича и повторял, еле ворочая языком, что так нельзя, что это преступно и против всяких правил, что он засолит Романа Романовича в банке с огурцами или порубит в капусту, что так даже его хлопцы-остолопы не поступают, хотя тупее их вряд ли отыщется на свете существо. Невозможно же быть в тридцать лет совершенно ничем. Он пересчитывал по пальцам все прошедшие тридцать романовых лет и, разводя руками, констатировал, что все сроки упущены, и теперь Роман Романович так и умрет ничтожеством. «Ведь вот я к тридцати годам!» – восклицал Мазепа, – «А Юлий Македонский! Он весь мир покорил. А я!» И Мазепа принимался излагать свой жизненный путь, с чего он начал и чего достиг. Раскидывал снова руки, но уже для того, чтобы довести до Романа ширину и безбрежность своих полей, лесов и садов, плодовитость прудов, кишащих жирными карасями и качество многокилометровых асфальтовых дорог. И звал хлопца, чтоб и тот тянул руки, отойдя подальше, так как собственных для полного впечатления не хватало. Рассказывал, сколько людей на него трудится по селам, сколькие в городе пригибают шею, заслышав его имя, кто к нему регулярно ездит на поклон, а к кому его молодцы сами приходят. Приказывал вдруг принести из чулана пистолет и палил из него по ходикам на стене, изображая справедливую разборку с провинившимися. При этом хлопцы и Роман валились плашмя на пол, потому что хозяин, не вполне владея собой, попадал куда угодно, кроме ходиков. Скоро Мазепе стало удушливо. Он скинул с себя все, кроме штанов, и обливался обильным потом. Он выгнал хлопцев на улицу, якобы избегая лишних ушей, и стал оглашать при Романе неслыханные по дерзости дела, им проворачиваемые, и указывал, кто ему в руководстве пособничает. Полезли как грибы после дождя имена. Стараясь поразить гостя, Мазепа из района перекинулся в область, где все ему были знакомы, а оттуда, ни больше, ни меньше, в столицу. Раскрыл подоплеки известных политических дел, привел связи. И все ему было мало, и он задыхался. Расстворил окно и, просунувшись в него по пояс, кричал, что Роман Романович нарочно ему не верит, призывал всех живых в свидетели и приказывал хлопцам незамедлительно нести банкноты и номера счетов во всемирных банках. И лишь когда в летнюю кухню вошла с каменным лицом хозяйка, он утихомирился, захмелел совсем и немножко заснул.
      Временами Мазепа просыпался и, видя перед собой Романа, не узнавал его. Он необыкновенно ласково обращался с гостем. Называл его сыночком, журил за то, что тот раньше не наведывался, жалел те годы, что провели они в разлуке. А Роман назвал его папой. Мазепе понравилось. Он позволил ему так себя называть: папой или Гнатом Ивановичем, а лучше папочкой или папулей, как дочка. Мазепа открыл Роману страшный секрет: у него есть дочка. Роман незамедлительно пожелал жениться. Мазепа его приостановил и высказал соображение, что так сразу не годится, что вначале нужно доказать, исполнить задание, отработать, – работы у него непочатый край. Роман согласился на любую, какой бы ни была сложности. Хозяин его расцеловал. «Я тебя распознал», – бормотал он сквозь слезы, – «Ты достоин, отдаю, бери ее, не нужно доказательств». Роман наотрез отказался без доказательств, но когда хозяин стал багроветь, тут же согласился. «Пройдем», – говорил Мазепа – «На второй этаж, по лестнице. – Осторожно! – на ней ступеньки. Там, в спальне она. Я слышал, как она вернулась. Я ее не боюсь отпускать, всюду мои люди за ней смотрят. У, как стемнело» – посмотрел он в окно. – «Она там, в своей постели, как блинчик в теплом масле. Сладенькая. Кушай на здоровье». Мазепа замешкался, обуваясь на пороге, и Роман очутился впереди него на дворе, где столкнулся с хозяйкой. «Куда!» – грубо оттолкнула она его, – «Пошел вон!» И Роман все понял и оценил ситуацию. Шутки в сторону, все было очень жестоко для сердца. Он поискал глазами в потухших окнах второго этажа, не появится ли изящная фигурка, и, ничего не обнаружив, пошел своей дорогой, доставая сигареты. На холмах в сумерках его настиг Мазепа и принялся, дыша часто, утешать: «Не получилось без доказательств. Не расстраивайся. Она мать, понимай. Но я – железно. Обещаю. Исполнишь работу, отдам дочь. Потому что ты полюбился мне, Рома. Ты приходи ко мне еще, Рома».

 
      Близко к полудню нового дня, когда от жары перестали и цвиркуны цвиренькать, проснулся наконец Мазепа и, со скрипом раскрыв двери веранды, вытащился на воздух, и стал жадно хватать его ртом, и стал ругаться на собаку и давать ей пинков, за то, что с раннего часа лишает хозяина покоя. Сказать, что он был не в духе, значит не сказать ничего. Лицо его распухло, левую щеку покрыло красное с разводами от подушки пятно. Штаны, измятые, спустились под пузо, пузо пробирала неприятная дрожь. Мазепа, как ни старался, не мог совершенно вспомнить себя вчерашнего, и подозревал, что после починки мотоцикла, ему просто-напросто нагло открутили голову, черт знает, по каким местностям таскали, а возвратили только под утро. И теперь он хотел бы знать, кто над ним так дерзко надсмеялся. Домочадцы, прекрасно изучив нрав хозяина, попрятались где-то в надежные укрытия, предпочитая лишний раз не рисковать. Мазепа постоял еще, позевал. Стал выискивать взглядом, какое бы яблоко вырвать с распустившей над его головой ветви яблони, как в стороне стукнула калитка. Он обернулся неохотно, словно думая: кого это еще черти несут? и чуть не присел в бадью с поросячей едой, – как ни в чем не бывало у калитки – Роман Романович, здоровается. Мазепа не поверил. Протер глаза, шагнул ближе. Не может быть! А Роман извиняется, что припозднился, говорит, корову мать принудила выгонять, так бы пришел вовремя. Мазепа собрался что-то выговорить, а Роман его предупредил, поспешил успокоить, что теперь-то он совершенно на свободе, готов, дескать, к работе приступить. «Только давайте», – потянулся он пожать Мазепе руку, – «все в один день закончим. Не хочется растягивать». «Хлопцы!» – прохрипел в отчаяньи Мазепа и от Романа прочь, как от огня, куда придется: через лавку, сквозь виноград, по цветам, – «Хлопцы, где вы? Когда это кончится?»
      Хлопцы не показывались, но явилась хозяйка. Засновала в хлопотах по двору: с теркой для буряка пробегала в летнюю кухню, оттуда возвращалась с горячим чавунцом каши для птицы. Не замечала Романа, словно он не обладал телом или был прозрачный как ветер. И только, когда тот, осмелев, ступил на лестницу, ведущую на второй этаж, словно опомнилась, орлицей в момент подлетела и разом одернула наглеца. Она повела его на задний двор, вручила старые ржавые с одним отогнутым зубом вилы и приказала вычистить весь коровник с конюшней. А еще, чтобы мало не показалось, гусятник с курником в придачу. А до тех пор на глаза не попадаться. Роман покрутил, покрутил вилы и приступил к работе. Это даже странно, как резво он взялся. Как будто не трудиться, а что-нибудь другое, более приятное выполнять. Как будто ему сказали выесть полную латку теплых налысников или поспать в холодке.
      Начал он с курника. Курник был пустой, – куры бегали где-то на воле. Просторный, заполненный полумраком, он казался довольно чистым, с раскиданной кое-где кучками соломой. Даже Роман обрадовался, с какой легкостью ему должно это дело сойти. Однако то, что выдавало себя за ровный, гладко убитый земляной пол, на поверку оказалось сплошным, не имеющим пределов в глубину, куриным пометом, скопившимся за годы. Надо полагать, куры всех окрестных сел собирались здесь вечерами и дружно гадили под себя, показывая чудеса мастерства. Роман, пригибаясь под рейками, выворачивал вилами большие куски и сваливал в тележку, которую где-то раздобыл. Тележку отвозил через картофельные грядки к компостной яме. Роман Романович уподобился шахтеру в забое, стал чумазый и покрылся потом. А затем преобразился в археолога, потому что, то и дело, выкапывал всякие находки: железные уголки, черепицу, пластмассовый треснутый абажур для ночного светильника, два левых сапога, домашние плюшевые тапочки. От разорения в курнике поднялся удушливый запах, и Роман задыхался, и часто вылезал наружу отдышаться. Подковыривал, сваливал, отвозил. Он устал, но, вспоминая заветное, улыбался и торопился закончить. Когда почти весь курник был вычищен, откуда ни возьмись вбежал петух в полном боевом облачении. Видя, какое в его отсутствие твориться беззаконие, он без раздумий вскочил Роману на спину и принялся долбить ее клювом и рвать когтями. Роман насилу отбился вилами. Тогда набежали остальные куры, тьма кур, и подняли такой гвалт, что Роману пришлось покончить с чисткой и поскорее убираться куда-нибудь, хотя бы в конюшню. Проходя мимо хаты, он поискал взглядом в окнах, не появится ли Жанна, но она не появлялась.
      Конюшню долго искать не пришлось, ею служила небольшая пристройка к коровнику. Очевидно, в прежнее время хозяин не держал лошадей, ничуть не интересовался ими, и во сне они ему никогда не снились, но впоследствии приобрел одного или изъял в счет долга и разместил в этом, наспех возведенном укрытии. Здесь было темно и пахло по иному, и, даже можно сказать, не так гнусно, как в курнике. Все же лошадь против курицы животное намного благороднее. Но зато здесь водилось адское множество мух, а Роман Романович не выдерживал, когда они по нему ползали. Он для начала вознамерился их всех поразгонять. В наружной стене нащупал окошечко, выставил темное, непрозрачное от грязи стекло, и мухи с жужжанием тут же все повылетали вон. И солнечный луч проник в конюшню. Роман взялся за привычную работу, надеясь, что здесь дело пойдет быстрее. Вскоре какой-то хлопец, молчун и угрюмый, привел молодую кобылу, которую целое утро выпасал где-то в зеленых свежих лугах. Он на вопросы не отвечал, точно был глухонемой, и выражение на его лице было какое-то не доброе. А кобыла оказалась порядочной сволочью: кусала и лягала Романа всякий раз, когда тот находился поблизости. И еще как будто бы ухмылялась при этом. А когда Роман уколол ее вилами в бок, чтобы проучить, навалила в знак мести новой работы на только что расчищенное место.
      Подступал обед, и из летней кухни потянуло голубцами. Семья Гната Ивановича Мазепы рассаживалась обедать, и было слышно, как ложки плещутся в борще, а потом, как горилка наливается в рюмки. За другим столом кормили хлопцев и работников со стройки. А Роману Романовичу никто не предлагал борща или хотя бы морсу для свежести. Он ждал, что после обеда Жанна придет доить коров, и непрерывно ее высматривал. А она не приходила. Вместо нее приходила хозяйка. Вскоре коров погнали на пастбища, семья Мазепы расположилась в хате немного поспать, и Роман Романович остался один с конюшней, коровником и гусятником. Поздним вечером он притащился домой, выкупавшись по дороге в пруду, голодный и уставший, и с каким-то странным огоньком в глазах. Рухнул на кровать и проспал без сновидений до самого утра. Мать стояла над ним, не решаясь тревожить, и сама тревожилась.
 
      Чуть в мире божьем просветлело, Роман засобирался. Никто не видел, как он уходил. Солнце приподнялось, а он уже мчался знакомыми пустырями и усмехался, обрывая попутно стебельки трав. И хохотал, кружась на месте, и перепрыгивал воображаемые препятствия, беспокоя полевых воробьев. Такого Романа Романовича никто не знал. Он и сам никогда не бывал таким, таким сладко счастливым. Завидев мазепин дом, он приветствовал его как родной и рад был каждому его камешку и каждой бесполезной тряпочке под забором был рад. Его не смутила неприветливость хозяйки. Он стал докладываться ей о проделанном и вызывался тут же показать, провести на место, чтобы удостовериться, чтобы никаких недомолвок между ними не было. Ему уже мерещилась где-нибудь за дверями Жанна в каком-нибудь ослепительном по красоте и великолепию платье или в экстравагантном костюме, но элегантном и по моде. Он то и дело озирался, стараясь угадать, где спрятана для него Жанна. Хозяйка холодно выслушивала. А Мазепы нигде не было видно. Можно было предположить, что он еще спит или, наоборот, по неотложным делам в отъезде, но в действительности он был дома и сквозь кружевную занавеску наблюдал в окошко, что будет. Хозяйка, дослушав доклад, сделала знак следовать за ней и повела Романа мимо собачьей конуры, мимо сгрудившихся у гаража мешков с сахаром, через калитку с металлическим крючком прочь со двора. Спустилась с пригорка сквозь высокие в репейниках лопухи, промелькнула в зарослях бузины под сенью сгущающегося гая. Роман шел по пятам за ней как зачарованный, не зная, что и думать о приготовленном для него. Может быть, гадал он, Жанну переодели в русалку и расположили где-нибудь в причудливых ветвях? А может, у них там, среди леса, еще один дом, побольше первого? Может быть, там целый дворец! Наконец хозяйка остановилась и среди раскидистых с глубокой тенью в кронах акаций, на чистом от кустов месте указала на безобразную гору корявых пней с условием: все распилить на дрова. Пни были утыканы корнями как оленьи головы рогами. Пни были чистый дуб, моренный дождями и сушеный летним зноем, который никакой инструмент не возьмет. Ошарашенный Роман Романович стоял в безмолвии. Ветерок трепал его редкие пряди.
      Хозяйка возвратилась к прежним занятиям; резала мясо на гуляш огромным вороненой стали ножом и тюкала им по хрящам. Хозяин объявился. Сначала в дверном проеме показалась его голова, а потом, когда она убедилась в полной для себя безопасности, вышло и все остальное. Хозяин взялся снова перебирать мотоцикл и был весьма доволен, как с Романом получилось. И даже что-то напевал музыкальное за работой. Подмигивал хлопцам и один раз, исключительно из нежности, подошел и ласково потрепал за ухо пса. Но вскоре в гаю, – может быть, через час, а может, и через два, – зарычала и зажужжала бензопила. И это было большое удивление. Мазепа вообще не понял, где жужжит. Он не хотел верить, что жужжит в гаю, и убеждал домашних, что это у них в головах жужжит. Послали хлопца разузнать, и оказалось, что жужжит действительно в гаю, и что там кто-то пилит. А этот кто-то, не кто иной, как Роман Романович. Необъяснимо, где он пилу раздобыл. Хозяйка ему даже лобзика не предоставила. Не мог же он ее в кармане припрятать. Пила рычала и визжала целый день без перерыва. В обеденное время не давала никому заснуть и затихла лишь под вечер, когда Мазепа отрядил в гай здоровенного детину, и тот пригрозил Роману дебелым с рыжими волосками кулачищем и пообещал, что вобьет его по уши в землю, как гвоздь в дощечку, если не прекратятся безобразия. Роман ночевал между напиленных кружков, прикрывшись ветками, а по восходу принимался за работу. Откуда только у него силы брались?
      Однако, как не трудно сообразить, дровами дело не ограничилось. В тот же день Романа перевели на луга и поручили пасти сводное стадо коров окрестных хуторов, освободив при этом штатных пастухов. Места там были болотистые, но против ожиданий ни одна корова у Романа не пропала и не поломала ног. Даже больше: после нескольких пригонов коровы принялись телится, да при том с такой прытью, с какой никогда прежде не телились, и Мазепе пришлось срочным образом это приостанавливать, потому что никаких кормов на подобную прорву не напасешься. Роман Романович переехал на буряковое поле и дни напролет под немилосердным солнцем пропалывал между буряками дорожки. Однако как ни велико поле, ему тоже были пределы. В последующем Роман Романович месил на строительстве новой хаты с галереей и бассейном растворы, просеивал песок, клал кирпичи, копал траншеи под газовые трубы. Он переколол горы черного угля в мелкую дробь, перетравил всего жука на огородах, и конца мазепиным работам не виделось. За каждым выполненным заданием, поступало новое, тяжелее прежнего. Роман Романович исхудал. Он, как одержимый, работал на износ, мало ел, а еще меньше спал. Домой возвращался изредка, по темному, чтобы никто не замечал его прихода, и мать тщетно пыталась выведать у него, что происходит. Но люди по селам давно все знали и, встречая нечаянно Романа на дороге, презрительно усмехались. Маленькие дети дразнили его. Мазепа называл пренебрежительно зятьком и похлопывал по плечу, не без удовлетворения подмечая, как тают день ото дня у Романа силы. Но, впрочем, внутренне Мазепа тревожился, и начинал подумывать, как бы окончательно избавиться от Романа, потому что работа кончалась, и скоро могло совсем не стать в хозяйстве, чего бы поделать. А к Жанне не допускали Романа, и она к нему, казалось, не проявляла никакого интереса. Была неподалеку, и словно не было ее.

~

~

~