– И ты напросился на ночлег.
      – Что было делать? Мне, естественно, было крайне неловко. Она ко мне с приветливостью, накормила, решили мы дела. Я и говорю: некуда, мол, идти, нет ли у вас какой-нибудь гостиницы или в этом роде? Она отвечает: можно остаться у нас, только есть одна просьба. Я выразил желание выслушать.
      – Что же за просьба?
      – А вот слушай. У нас, говорит, как и во всяком подобном заведении, есть свои правила. Так вот, просьба заключается в следующем: чтобы правила эти ни в коем случае мной не нарушались. Я согласился. Мы пошли по коридору, – а нигде никого монашек уже было не видно. Она принялась излагать распорядок дня. Привела меня на место и говорит: на ночь у нас принято не закрывать дверей.
      – Как, совсем?
      – Вот абсолютно. Все двери, в кельях, в подсобных помещениях, в службах нараспашку. Я удивился.
      – Ну, видимо, такой у них закон.
      – Мне было это неприятно. Как прикажешь спать с открытыми дверями?
      – Тут ведь не поспоришь.
      – Тут не поспоришь.
      – Со своим уставом, как там говорят, не суйся в монастырь.
      – Это совершенно точно. Мы расстались. Я осмотрелся. Комната небольшая, но, что характерно, чистота необыкновенная. Обстановка простая, никаких излишеств. – Я разделся и лег спать.
      – И что же случилось на следующий день?
      – Ты подожди. Мне очень было неуютно. Вот себе вообрази, раскрыть двери в квартире на лестницу. Смогла бы ты спокойно уснуть? Вот и я долго – долго не засыпал. Мне было не по себе. Но повсюду было тихо, и я, наконец, уснул. Проснулся среди ночи: тьма, хоть бы что-нибудь было видно. Проснулся из-за странного ощущения: что-то неестественное. Что-то мешает. Что-то рядом со мной в постели лежит. Стал осторожно ощупывать и понял…
      – Что там было, говори скорей.
      – Погоди, дай сказать. Стал шарить руками и понял, что это женщина.
      – Женщина?
      – Женщина. Обнаженная. Прильнула ко мне и обняла.
      – И?
      – Что, и?
      – И что?
      – Ну, что?
      – Что было дальше?
      – А что может быть дальше?
      – Да? То есть ты…?
      – Послушай, а что мне оставалось делать? Куда деваться? Закричать? Нельзя. Сбегутся люди, будет скандал.
      – То есть ты хочешь сказать, что это получилось против твоей воли?
      – Я не хотел. Но что было делать?
      – Но как же это протекало? Не шумно?
      – Никакого шума. А потом зажегся огонь, и я увидел, что это была…
      – Кто?
      – Настоятельница, собственной персоной.
      – Вот почему она тебя так принимала, ты ей понравился.
      – Но я не ожидал.
      – А она, вероятно, все заранее распланировала.
      – Я очень удивился.
      – Представляешь, как ей повезло. Так ведь редко выпадает.
      – Мы стали разговаривать, и она поведала мне свою историю. Она была ведь совсем еще молода, лет двадцати пяти. Я спросил, как она попала сюда, и она раскрыла свою тайну. Дело в том, что у нее в семье случилось большое несчастье: отец в припадке помешательства убил мать. Он был какого-то рода душевно больной, и покушался уже на нее, но отца взяли, а у девушки вся жизнь под откос. Родная тетя, монашка, убедила ее идти в монастырь, и таким образом она очутилась здесь. Поневоле. А молодой организм требовал своего. Ей хотелось любви. Она же, в сущности, была красивой здоровой женщиной.
      – И тут провидение ей послало тебя.
      – Она предо мной извинялась, оправдывалась, что это было ей жизненно необходимо. Она мне многое рассказала о своем житье и порядках. Я спросил, не опасается ли она последствий этой ночи, но она поспешила успокоить и сказала, что на этот счет у нее все предусмотрено.
      – Ой, да у них все просчитано. У них и врачи знакомые есть и целая система.
      – Да, по всей вероятности так и есть.
      – А на утро?
      – На утро ее рядом не было. Я нашел свою одежду выглаженной, вычищенной. Завтрак мне устроен был великолепный, и вообще, обращались, как с дорогим гостем.
      – Это тебе в благодарность.
      – Да, по-видимому. Мне через какое-то время довелось вновь побывать в том монастыре.
      – И ты видел ее?
      – Видел и разговаривал.
      – И ничего?
      – Ничего. Она даже знака не подала.
      – Может, передала записку?
      – Нет, ни единого лишнего слова. Была очень сдержана.
      – Видишь, какое ты сотворил благодеяние.
      – Что ты, я до сих пор себя виню.
      – Да в чем тебе себя винить? У тебя не было выхода.
      – Не было.
      – Она все взяла на себя. Это ее грех, а не твой. Ты молодец, сделал все, что мог.
      – Ну, знаешь ли.
      – Не переживай, ты не виноват. Ты не мог поступить иначе. Не мучайся.
      – Нет, мне совестно. Мне до сих пор неуютно.
      – Ну, не надо. Перестань.
      – Я ведь не хотел.
      – Не хотел.
      – Меня вынудили.
      – Вынудили. И все об этом. Пускай запомнится как приключение. Не расстраивайся зря. Нужно мудро относится. Дело было давно, и бог с ним. Все прошло. Все обернулось к лучшему, теперь ты со мной.
      – Да, моя дорогая. Но знаешь что, я, наверное, не стану есть рыбу.
      – Как пожелаешь.
      – Я передумал. Еще недавно хотел, а теперь не хочу.
      – Тогда я уберу.
      – Нет, что ты, не убирай, кушай, пожалуйста.
      – Я не хочу есть одна.
      – Ну, прости, что из-за моей прихоти приходится отказываться тебе.
      – Ничего, у нас всего вдоволь. Вот бери для начала яички.
      – А они не попортились?
      – Избави боже. Я только утром их покупала.
      – Но они могли лежать в магазине.
      – Нет, там не станут долго держать. Существуют же нормы.
      – Правда? Плохо чистятся.
      – Ты обкатай их, помни и облупливай.
      – Их необходимо из крутого кипятка в холоднющую воду. Ты делала так?
      – Делала.
      – Правильно.
      – Посоли.
      – А где соль?
      – Неужели не достала?
      – Ты понимаешь, какое дело, соль теперь стала вредна мне.
      – Ну, немножко можно. Я сейчас найду.
      – Не утруждайся, я перетерплю. Я в последнее время привык есть натурально все без соли.
      – Но без соли не вкусно, – ни яйца, ни помидоры не вкусны. Бери помидоры.
      – Спасибо. У тебя припасен нож?
      – Конечно.
      – Нет, я таким не хочу, у меня есть складной. Я давно его беру в дорогу.
      – Кушай еще яичко, что ты одно только взял?
      – Он у меня в каких не бывал переделках. Вот я его салфеткой протру. Салфетки еще есть? Ага, вот, кажется, несут чай. Молодой человек, а нам? Мы заказывали.
      – Да, мы заказывали. Три, или нет, четыре.
      – Ты расплатишься? Ах, после? Ну, не ищи, не ищи, после. Как это он мимо нас вознамерился пронести?
      – Он невнимателен. Что хотят, то и творят. Картошка в этой коробочке.
      – Ну, у тебя, Галочка, целый пир развернулся.
      – Да что ты, всего понемногу.
      – У меня глаза разбегаются.
      – Делай бутерброды. Сыр намазывай плавленый, масло.
      – А масло где ты брала, в универсаме?
      – Не в нашем, а в том, в другом, на перекрестке с Вербицкого.
      – Это в мою сторону?
      – Да ты его знаешь, соседний.
      – Хлеб что-то крошится.
      – Значит, свежий.
      – Да что ты?
      – Он даже еще теплый. Видишь, крошки мягкие. Ты не смахивай их на пол, не сори.
      – Я люблю, когда корочка не рыхлая или влажная, а хрустящая, и знаешь, дух такой, как если каким-то маслом растительным пропитали.
      – Этот хлеб вкусный.
      – Дарницкий?
      – Нет, не дарницкий, бородинский что ли.
      – Бородинский, если мне память не изменяет, из отрубей и с тмином всегда продавался.
      – С тмином таллинский.
      – И бородинский.
      – Нет, бородинский нормальный, я это хорошо знаю, потому что тмина и запаха не выношу. Вынимай картошку. Она в маслице, осторожно.
      – У тебя такие специальные коробочки.
      – У меня в каждой свое. Вот тебе обязательно съесть вот это.
      – Но послушай, от одного вида уже слюнки побежали. Это жареное?
      – Конечно.
      – Я ведь его очень люблю.
      – Кушай.
      – А ты? Бери тоже, огурчики, кабачки.
      – Я так, укушу чего-нибудь. Мне видеть тебя отрадно. Когда кормишь, уже одним видом сыт. Ешь кабачковую икру. Осторожно, вот, ложечкой.
      – Помидоры ароматнейшие, кожица не толстая, цвет глаз режет, и сладкие, ты не поверишь.
      – Если капнешь, вытри салфеткой.
      – Ну что ты, я осторожно.
      – А здесь немного колбаски.
      – Ты посмотри, какая душистая. Это сырокопченая?
      – Это из нашего универсама. Там, знаешь, отдельный человек выделен на порезку. Раньше по просьбе продавцы резали, но на машине не справлялись, и теперь специальная девушка обучена. Это на машине порезано.
      – Очень тонко.
      – А как ты думаешь, можно так порезать вручную?
      – Никогда. Это невозможно. Посмотри, она же светится! Мясная часть красненькая, а кусочки сала прозрачные. Это просто невероятно порезать вручную.
      – Вот я так и говорю: девушка специальная на порезке.
      – Нет, нет, нет, это руками ни в коем случае нельзя порезать.
      – Еще есть сыр пошехонский, возьми ломтик.
      – Ты меня даже удивила.
      – Что такое?
      – Сказать, что она порезана вручную.
      – Ох, ты, господи. Кушай. Скоро тебе достану курицу.
      – У тебя и курица есть?
      – Без курицы никак в поезде нельзя.
      – А скажи на милость, жареная или тушеная?
      – Жареная.
      – И корочка зарумяненная?
      – Корочка была очень аппетитная, и сок на ней запекся, но может, теперь немного полежала и уже не такая ломкая, а слегка размякла.
      – Это все равно. Доставай ее скорей. Если корочка при готовке была румяной, а местами и полопалась, то уже не страшно хранение, она останется вкусной.
      – Но уж ты все доешь: огурец, буженинку. Вот этот кусочек: на нем много сала, оно размазывается и мягкое, как мороженое.
      – Ты тоже кушай.
      – Я буду.
      – Угощайся чем-нибудь.
      – Ты на меня не обращай внимания. Наедайся. Положи это на хлеб, горошек из банки бери, и с укропом.
      – Да, я, признаться, малость проголодался.
      – А ты знаешь, в поезде голод, почему-то, всегда преследует.
      – Да, это необъяснимо.
      – Вроде бы и поел, и не делал ничего, а снова кушать хочется. Но лучше, несомненно, есть фрукты.
      – А у меня от них изжога.
      – Ты мало ешь их, и не привык.
      – Я больше мясо люблю.
      – Нет, фрукты очень полезны. Чтобы сохранить красоту и молодость, необходимо съедать хотя бы по два яблока в день, один апельсин, персик, гранат, миндальные орехи о пол ананаса.
      – Да что ты!
      – Так все красавицы поступают. Это даже за проверкой далеко не следует ходить. Я читала всякие журналы.
      – И бананы нужно есть?
      – Ты знаешь, оказывается, они бесполезны.
      – Они мне вообще противны.
      – Нет, на вкус они привлекательны, и раньше поговаривали, что в них много калия, а теперь выяснилось, что ничего толкового в них нет.
      – Да меня от бананов мутит.
      – А калия много в фейхоа. Или нет, там много йода.
      – Ну что ты у меня за разумница!
      – Я постоянно за собой слежу, иначе разонравлюсь тебе.
      – Нет, нет, ты мне не разонравишься.
      – Это тебе так кажется. Ты не замечаешь, как я тружусь, ты все воспринимаешь естественно. Это правильно.
      – Но какие тут хрящики! Сразу не раскусишь, с зубов соскальзывают.
      – Наверное, я не додержала.
      – Наоборот, это еще вкуснее.
      – Только, ради бога, не высасывай из костей мозги.
      – Я их люблю, они сочные.
      – В них все вредные элементы скапливаются.
      – Ты думаешь?
      – Я уверена. Кур чем только не кормят. Это же не домашние куры. Когда приедешь, попробуешь, каковы домашние куры.
      – Ну, эта тоже ничего. А там что у тебя? Ради бога!
      – Это сюрприз.
      – Я всегда знал, что ты великая искусница.
      – Я даже сделала двух сортов, ну случай, если один тебе придется не по вкусу.
      – Что ты, я всегда этому обрадован. Осторожно! Сыпется.
      – Я отрежу кусочек.
      – Разрезай сразу все. Дай-ка возьму. Что за объедение. Очень вкусно.
      – Правда?
      – Бесподобно.
      – А еще есть, ты, правда, теперь не захочешь, вот такие. Сейчас открою коробочку.
      – Ты меня поражаешь. Я снова и снова удивляюсь твоему умению.
      – Да они и не получились.
      – Не наговаривай на себя, я уверен, они вкуснее прежнего. И чай здесь удачный. Послушай, Галочка, нам очень повезло, мы едем с тобой как в купейном вагоне. Нам несравненно повезло с соседями. Они попрятались к себе наверх и места не занимают, и мы можем беспрепятственно с тобой беседовать и принимать какие угодно позы.
      – Да, мы как хозяева тут. Будешь еще чего-нибудь?
      – Я больше не могу.
      – Есть маленький арбуз и дынька.
      – Помилуй, пожалей меня.
      – Может, оставим на утро?
      – Я бы с радостью, но сил нет. Я чрезвычайно сыт.
      – Тогда буду убирать.
      – Постой, я помогу.
      – Ничего, я сама, к тому же, ты не знаешь, что и куда прятать.
      – Но дай, я хоть вынесу мусор. Эту газету можно рвать?
      – Она не понадобится нам больше. Вся пропиталась маслом.
      – Тогда я в нее соберу кости.
      – Да, и очистки возьми.
      – Там у туалета должен существовать помойный ящик. Я сейчас вернусь. Ты не стели сама.
      – Хорошо, хорошо.
      …
      – А знаешь, давай покуда не будем стелиться.
      – Давай.
      – Полежим так.
      – Без расстилания?
      – Без расстилания. Это где же мы едем?
      – Да не понятно.
      – Постой, постой, что же это за область? Как ты полагаешь? Что там должно быть по времени? Ведь уже поздно.
      – Я совершенно не представляю.
      – А какие у нас по пути были станции?
      – Да я и не знаю.
      – Видишь ли, я этим маршрутом практически никогда не ездил. Кроме Ромодана и не помню ничего.
      – Ромодану еще рановато.
      – Ты считаешь?
      – Ромодан ночью.
      – А который теперь час? Постой-ка, ничего не разберу. Девять? Десять?
      – Мне сдается, десять.
      – Да послушай, все одиннадцать! Я нарочно вынес часы на свет, – одиннадцать.
      – Не может быть, светло еще.
      – Но уже темнеет. Замечаешь?
      – Темнеет, значит, – одиннадцатый час. Ты часы заводил?
      – У меня часы, я тебе доложу, с пятьдесят четвертого года. Так вот. Надежные. Но бог с ними. Хорошо.
      …
      – Правильно мы с тобой поехали.
      – Правильно.
      – А самолетом было бы не интересно, да и дорого
      – И опасно.
      – Не думаю, чтобы опасно. Не часто же случается.
      – Очень опасно. Мы могли бы упасть и разбиться.
      – Не надо говорить напрасно. О плохом лучше не вспоминать. Когда предполагаешь худшее, оно и случается.
      – Ты понимаешь, какое дело, мы ведь можем попасть в аварию и на поезде.
      – Да господь с тобой, мы благополучно доедем.
      – Дай-то бог. Но мне сейчас что-то не по себе стало.
      – Что такое?
      – Нам теперь хорошо?
      – Хорошо.
      – Никто не мешает, мы вместе. И, кажется, так всегда будет. Но через какой-нибудь час или даже минуту может произойти чрезвычайно ужасное, и мы неожиданно умрем.
      – Что ты говоришь такое.
      – Всякое бывает.
      – Постучи по дереву.
      – Мы все потеряем: и разнообразие это, и приятности общения, и тепло, и свежий ночной ветер.
      – Нет, этого не должно быть.
      – Например, на переезде мы столкнемся с автобусом. Тепловоз сойдет с рельс и опрокинет за собой вагоны: они как домино повалятся с насыпи. Мы со своих мест слетим, и все.
      – Что все?
      – Все закончится. Я ударюсь, к примеру, виском об угол столика, а тебе распорет печень.
      – Перестань, Володя.
      – Или пожар. Умирать от дыма, наверняка, мучительнее.
      – Зачем ты этот разговор завел?
      – Видишь, какое дело, мы же можем в любой момент потерять друг друга. Навсегда. Мы ведь когда-нибудь расстанемся навечно. Мы об этом не вспоминаем, а так будет. А вдруг, это произойдет сегодня ночью, в поезде? Я вдруг испугался этого.
      – Я знаю твердо, что Бог каждому свой срок отмерил. Сколько положено, столько человек и живет. Это по божеской части, а не по нашей, сроки блюсти. И нечего преждевременно в будущее заглядывать. Давай стелиться и спать. Что ты молчишь? Что опять задумал?
      – Всего хуже, что нас могут запросто убить.
      – Час от часу не легче. Кому же мы помешали?
      – Да просто так, из нечего делать. Меня, тебя, соседей за стенкой. Как раз плюнуть. Мы же ничего не успеем предпринять.
      – Володя, давай укладываться.
      – Ты знаешь, мне страшно.
      – Не бойся ничего. Без божьего ведома ничего не произойдет.
      – Быть может, он уже идет.
      – Кто?
      – Убийца. Мы уляжемся, а он из-за паршивого кошелька или по извращенной своей прихоти взрежет нам животы. И будет очень больно.
      – Ну что ты, Володя, прекрати.
      – В мягкий беззащитный живот острым ножом, – это ужасно больно. И никак не исправить, не вылечить. Только умирать беспомощно. Мы же абсолютно, понимаешь, абсолютно не защищены. И обидно умереть от руки ничтожества какого-то, урода морального. Почему это ему разрешается?
      – Это никому не разрешается.
      – Но если есть такая возможность: делать больно и убивать, значит, она может использоваться. Значит, она не по оплошности оставлена. Не возможно оживить мертвеца и камень превратить в младенца. А убить живого – пожалуйста. Это что же, проверка такая?
      – Нам этого не понять.
      – А тому, кто убивает и мучает, приятно. Он свою силу осознает. Ведь есть такие, что убивают с легким сердцем. И ничего ему после не воздается. Например, на войне.
      – Ты не суди, откуда ты можешь про всякого знать? Давай ложиться.
      – Мне страшно, Галочка, за всех нас.
      – Не бойся, положись на провидение и будь честен. Я рядом с тобой.
      – В какие переделки не попадал, чего не повидал, но так страшно никогда не было. Не чувствовал себя никогда столь беззащитным.
      – Успокойся, все будет хорошо.
      – Ты думаешь?
      – Я уверена.
      – А я вот вспомнил случай…
      – Хватит. Снимай второй матрац.
      – Ты обо мне очень хорошо заботишься. Мне очень приятно.
      – И мне приятно. Позволь, я постелю тебе.
      – Постели.
      – Мы ляжем, послушаем, как колеса стучат, и уснем.
      – Ты быстро засыпаешь?
      – Особенно в поездах, при равномерном покачивании. Но я тебя дождусь, прежде тебя не стану засыпать. Ты слышишь, Володя? Что ты молчишь?
      – Я в окошко выглянул. Где-то едем мы.
      – Устраивайся поудобнее. Ты любишь на боку засыпать или на спине?
      – Я, видишь ли, на спине храплю.
      – Тогда укладывайся на бок.
      – Хорошо.
      – Свет тебе не мешает.
      – Нет, ничего. Он тусклый.
      – Ну, спокойной ночи.
      – Спокойной ночи.
      – До завтра.
      – До завтра.
      – Спи.
      – И тебе.
 
      …
      Среди спящих, как галки на возвышениях, тополей, в безветренных, обвисших плащах, проплывал облитый фонарями полустанок и принакрытые плотными тенями – его обитатели – лавочки, заграждения, платформы. Насыпи беззвучные уходили из ярких кругов, темными окнами блестели здания. Силуэтом вот проплыл какой-то завод за тополями, с трубами, – медленное движение – с вышками и фермами. Освещенные ворота для въезда, с собаками в глубине. Пологий тротуар, где – никого. И уплыли. Набегали, не спеша, столбы и мохнатые ветви, обмотанные тенями, и увитые тенями, и – уплывали. Резкий фонарик на переезде, где – никого. И уплыли. И тянулись потом бесконечными очередями богатые на запахи – ночные мазутные благовония и ароматы лип – посадки, где в чащах мусор и железнодорожный лом, но спрятанный тьмой и крапивой, и – запахи. И тянулись бесконечное долго, но внезапно с одного края рвались и шли зазубринами, и отклонялись круто в сторону, а упругой дугой, как черной стали косой, загибалось на красном крае заката поле. Величественные мелодии: непостижимые реки под мостами, небо закатное и полоса. Величественные условия для сна. Не обнаруживаемые вербы в теплой ночи. Один огонек светился за холмами в какой-то хате, все потухли давно, а он светился. И туманы, привстающие с колен, и вольный простор.