– Ты понимаешь, какое дело, – это же издевательство.
      – Не нервничай, пожалуйста. Главное – не нервничать. Не волнуйся. Главное – это ведь что? – Все принимать, как есть.
      – Но можно же было предупредить.
      – Значит, не успели. Видишь, какая стройка у них развернулась.
      – Да, но можно же было как-то расчистить для прохода.
      – А ты не переживай. Вот здесь обходи.
      – Я, видишь ли, с годами совсем стал не переносить жару. Мне сейчас очень душно.
      – Это оттого, что день жаркий.
      – Да. Совершенно не могу. У меня давление поднимается.
      – В вагоне, наверное, есть кондиционер.
      – Помилуй, какой кондиционер! О чем ты говоришь!
      – Ну, ничего. Поедем без кондиционера. Окошко откроем. Оттуда будет дуть. Уберите, дама, сумки с дороги! Нет никакой возможности пройти.
      – Послушай, мы еще не пришли? Какие же у нас места?
      – Сейчас придем. Ты успокойся.
      – Я совсем, понимаешь, совсем позабыл, какие у нас места. Вот из головы вылетело.
      – А я помню.
      – У туалета?
      – Нет, не у туалета. А хотя бы и у туалета. Пускай. Мы смиримся.
      – У туалета.
      – Нет, в предыдущем купе.
      – Видишь ли, какое дело, мне абсолютно не хорошо у туалета. Я не выношу в жару у туалета. Понимаешь, мне теперь очень невыносимо в жару и в духоту. Мне душно в жару.
      – Потихоньку.
      – Я ведь на поездах не езжу. Никогда. Я давно уже не ездил на поездах. И в санатории летал единственно самолетом.
      – Уберите телегу, она нам прямо под ноги! Когда же это было? Это, вероятно, было очень давно.
      – Ну да, уж нынче не полетаешь. Знаешь, это было… в каком же году?..
      – И куда ты летал?
      – Да… Последний раз, в Ессентуки. По министерской линии. Чудеснейшие воспоминания. Да.
      – Вот и пришли. Места вот эти и вот эти. Ты заходи, чтобы не стоять в проходе. Молодой человек! Это наши места. Убирайте сумку!
      – Нет, а ты оказалась права: действительно, предпоследнее купе. Это удивительно.
      – Ничего удивительного, мне часто такие выпадают. Убирайте сумку! Нам ведь надо поднимать лавку, чтобы упрятать вещи. Володя, ты не стой в проходе, давай чемодан, мы будем его сейчас прятать. Молодой человек, зачем вы положили матрац на столик? Он ведь грязный, а нам тут кушать. Зачем вы его вообще стащили? Что? Наверх сумку? Вниз? Ничего не поняла. Вам в четыре часа ночи выходить? Так вы хотите, чтобы я вставала из-за вас в четыре часа ночи? Это так не пойдет. Володенька, расстегни рубашку. Я в четыре часа ночи не намерена вставать, это вы как хотите, думайте. Володя, давай я помогу.
      – А поезд еще ничего: крючки для одежды не обломаны, полочка на кронштейнах, хотя и без сетки, – вот какие-то только обрывочки от сетки.
      – Нужно все принимать, как есть. Нужно беречь нервы и спокойно к происходящему относиться. Молодой человек! Какой вы, ей богу, безмозглый. Посидеть? Посидеть можно, только с краю и на этой лавке. Другую мы тоже поднимем.
      – А ты захватила газетку, Галочка?
      – Я захватила, не тревожься.
      – Доставай, и мы простелим сперва дно газетами. Это сегодняшняя?
      – Что ты, это прошлогодняя, стели смело.
      – Что же ты их столько хранишь?
      – Ой, да это у моей мамы. Настоящие горы газет. Молодой человек, посмотрите, никто не идет? Никого нет, спокойно раздевайся.
      – И подтяжки снимать?
      – Да, снимай и подтяжки.
      – Подожди, поверх чемодана тоже простели газету, а уж на нее пиджак и брюки. Знаешь, мне это очень приятно, что ты обо мне так заботишься.
      – Ну что ты, так и нужно.
      – Мне очень приятно.
      – У тебя что в брюках?
      – Не переворачивай! Там ключи и мелочь, – они повысыпятся.
      – Тогда я их так, аккуратно.
      – Аккуратно и по стрелкам. И в два раза.
      – И в два раза.
      – Знаешь, я майку оставлю.
      – Зачем же ее оставлять? Снимай ее.
      – Видишь ли, я очень привык к майкам. Я их повсюду ношу.
      – Нет, снимай.
      – Ну, Галочка, пускай я уже оденусь поверх майки.
      – Ну, не снимай. Вот тебе штаны. Разувайся, сейчас разверну тапочки.
      – А ты переоденешься?
      – А я в туалете, рядом.
      – Но туалет, вероятно, закрыт.
      – Тогда подожду.
      – Но туалет, по-видимому, не скоро откроют. Мы будем долго ехать по городу.
      – Ты за меня не переживай. Я устроюсь. Отдохни.
      – Да, можно и присесть.
      – Отдышись.
      – Да, наконец, можно немножко и отдышаться. Хух…
      …
      – Я замечаю, нам еще и неплохой поезд попался. Как полагаешь? Занавесок нет, но стекла целы.
      – А вот занавески здесь, под столом, почему-то.
      – Правда? Давай их повесим, не то солнце нам все глаза прожжет. Мы на солнечной стороне?
      – Я даже не представляю.
      – Послушай, а куда мы едем?
      – В Полтаву.
      – Я имел в виду, – ты не правильно поняла высказывание, – я хотел выразить, в какую сторону?
      – Вон в ту.
      – Ты уверена?
      – Может, конечно, статься, что и в обратную, но мне почему-то предчувствие подсказывает, что в ту.
      – Постой немного, погоди. Мы заходили с перрона, шли по направлению… Видишь ли, какое дело, я не люблю против хода ехать. Ну, абсолютно. Я наоборот, люблю по ходу.
      – И я люблю по ходу.
      – И я люблю.
      – Мы с тобой одинаковые. Но все-таки мы поедем в ту сторону.
      – В ту. Значит, ты поедешь по ходу. Но ведь я очень люблю по ходу.
      – И я люблю. Мы с тобой, – так совпало, – любим одно и тоже.
      – Но, видишь ли, ты поедешь по ходу, а я-то нет.
      – Да, поеду я. Но хочешь, я тебе уступлю?
      – Нет, что ты.
      – Соглашайся, мне не в тягость будет.
      – Нет, нет, Галочка, сиди. Я это к слову сказал, для размышления.
      – Ну, как хочешь. Или передумаешь?
      – Нет, нет, решил, так уж с концами.
      – Как пожелаешь. А, может, все-таки?
      – Ну что с тобой поделаешь, давай.
      – Пересаживайся. Осторожно. Что? Что вам нужно? Какую девушку? Нет, нельзя. Ну и ничего, что пусто. У девушки своя полка есть, пускай под нее и ставит. А не надо было столько вещей натаскивать. Это наше купе, причем тут девушка?
      – Что он говорит?
      – Молодой человек, это место для тех, кто едет в купе: для нас и, – вам мы можем выделить. Те же, кто на боковых, заполняют багажом соответствующие свои места.
      – Поймите, молодой человек, мы не из жадности так говорим. Существует определенный порядок, регламент.
      – Что у нее еще в этих торбах напрятано, – громадные какие.
      – Если все станут нарушать порядок, что же тогда получиться?
      – Да всю жизнь так определялось: в купе кто едет, – тем места под багаж под лавками и наверху, на третьих полках; кто на боковых, – тем все другое.
      – Да, так и было.
      – И будет.
      – Поймите, молодой человек, мы же не со зла говорим.
      – Это же не мы выдумали.
      – Это не мы выдумали. Таков порядок. Тронулись!
      – Нет, поезд соседний тронулся.
      – А я подумал, мне показалось. Послушай, мы очень долго стоим. Мы что, уже опаздываем? Мы целые двадцать минут не можем отправиться. Безобразие. Отчего это получается? Ты различаешь в окно какие-нибудь светофорные сигналы? Я ничего понять не могу. Строят, строят что-то. Подумай, какая стройка у них развернулась.
      – Новый вокзал строят. А по другую сторону тоже вокзал, еще больше первого.
      – Ты думаешь?
      – Передавали. Они, предполагается, будут воссоединены навесной галереей. И гараж построят на тысячу машин, многоуровневый, как за границей.
      – На тысячу?
      – На пять тысяч.
      – Да что ты, на пять тысяч? Это ведь они не успеют.
      – А я полагаю, они успеют.
      – Но для этого нужно платить, бог знает какие, зарплаты рабочим.
      – Видимо, платят.
      – Но послушай, сколько же простоит здание, возведенное за два месяца? Я не могу себе уяснить. Туда страшно будет ногой ступить. Потолки обвалятся.
      – Нет, нет, все будет построено исключительно качественно. Задействованы же мировые технологии.
      – Подумай только. Впрочем, здесь еще жарче, чем на улице. Может, окно откроем?
      – Мы поедем, и тебе будет приятно дуть в щели.
      – Понимаешь, я совершенно не переношу жару. Потом всего облило.
      – Да, тебе теперь трудно.
      – Мне с годами стало тяжелее. А ведь по молодости лет…
      – Молодой человек, вы разве не замечаете, что нужно окно открыть?
      – В молодые годы где только мне не приходилось.
      – Не слишком открывайте, достаточно.
      – Послушай, Галочка.
      – Да, да, я слушаю.
      – В молодые годы…
      – Моя мама, кстати, тоже страдает давлением. В подобные жаркие дни ей с кровати не подняться.
      – Послушай, я хочу рассказать.
      – Я слушаю внимательно.
      – Не перебивай сейчас.
      – Хорошо, хорошо, я не буду. Я понимаю прекрасно, как тяжело говорить, когда тебя постоянно перебивают.
      – Ну, позволь же высказаться.
      – Я буду нема, как рыба.
      – Галочка!
      – Ни-ни. Что там, в молодые годы?
      – Я, понимаешь, осмотрел этот вагон и припомнил…
      – Вот, мужчина, ваше место. Я тебя перебью, пусть он расположится.
      – Хорошо, пусть. Вы, быть может, хотите поставить вещи под лавку?
      – А у него только маленький дипломат.
      – Вы нам скажите, у нас есть свободное пространство. Так вот, нас, – это происходило в пятьдесят девятом, – сняли как раз с островов и переправляли на Сахалин. Ты слушаешь?
      – Слушаю, слушаю. На Сахалин.
      – После страшного землетрясения. Что там творилось, ты не можешь себе представить. Это был ад. Земля, – вот которая всегда под ногами, всегда недвижимая и устойчивая, твердая наша земля, – разверзлась; оттуда – огонь – вырвался наружу. Дома, ограды, столбы с проводами, деревья – все рушилось. Клубы пыли и дыма заволокли небо, так что и солнце скрыли.
      – Как, совершенно?
      – Ну вот, ни-ни. Образовалась темнота, может быть, с очень условным где-то вверху просветлением. Шум возник невероятный, мы оглохли все как один и собственного голоса не слышали.
      – Надо же. Как же вы спаслись?
      – Чудом. Я, знаешь ли, до сих пор не постигну, как мы спаслись. Ну, решительнейшим чудом.
      – Это бог тебя сберег для меня.
      – Да, так вот, нас подобрал углевоз. Знаешь, что это такое?
      – Я?
      – Или намеренно его отрядили, или случайно он оказался поблизости, только других судов в нашем распоряжении не было. А людей – измученных, голодных, – святой господь! – толпы. Куда их прикажешь девать? И поместили… Галочка, послушай сюда, – и поместили в трюмы. Что ты можешь вообразить, при произнесении слов: угольные трюмы?
      – Там, по всей видимости, возят уголь.
      – Огромные железные, многометровые как залы или цеха на заводах, отсеки, куда уголь ссыпают и откуда его выгребают, где ни абсолютной вентиляции, где тьма тьмущая, где жара – ядерная. И, не прибрав, не помыв, прямо туда – женщин, детей. Можешь ты себе представить? Крики, стоны. А в море волнение, свежий ветер. Надо тебе напомнить, что в это время года в тех широтах никогда не бывает хорошей погоды, ну вот ни на грамм. Но что было потом на Сахалине!
      – Когда добрались?
      – Когда прибыли. Это надо было видеть. Воображаешь, какие мы показались, вылезая из трюмов, хорошие! Нас от негров нельзя было отличить. Нас с неграми путали. Вот как было. А ты говоришь, поезд. Мы тронулись, что ли?
      – Слава богу, поехали.
      – А еще был случай…
      – Володя, у тебя билеты?
      – Послушай, я их не брал.
      – А куда я их сунула, ты не знаешь?
      – Галочка, я даже не могу предположить.
      – Ах, нашла. В сумочку, во внутренний карман положила. Вот, пожалуйста.
      – Был еще случай. К слову сказать, в поездах тоже мы натерпелись.
      – У нас здесь всегда поезда отвратительные; не знаешь, какой хуже, скорый или простой.
      – А вот я тогда ехал на место службы.
      – Почтовый, – ну совершенное диво, только посмотреть.
      – Послушай, я дорасскажу.
      – Я слушаю внимательно.
      – Я тогда ехал на место службы. Можешь себе представить: транссибирская магистраль, черт знает, какие сутки пути, а у моего сына испуг, он нечеловечески кричит во сне. Мы ничего не могли поделать.
      – Надо его отливать.
      – Но видишь ли, какое дело, два десятка вагонов, рельсы, искрами рассыпающийся – миллиардами искр, – все укрывающий снег и больше ничего. Тайга бескрайняя. Никто на помощь не придет, никто не подскажет. Что делать? – терпеть и успокаивать.
      – А соседи? – не одни же вы ехали, – не проявили участия?
      – Какое там. Они нас извели. Ну вот, ты можешь себе помыслить? Это ведь тяжелое несчастье, ребенок. Ну что мы в силах изменить?
      – Он же страдает, мучается.
      – Это не то слово. И мне уже мужчина, военный, – за стенкой ехал, в соседнем купе, – невысокого роста, крепкий, – стал угрожать. Я говорит, – ты посмотри, какой, – я ударю его, еще раз закричит. Буду бить кулаком. Ты представляешь?
      – Сволочь.
      – Это не придумаешь нарочно.
      – Таких в тюрьму.
      – Я его, конечно, могу в какой-то степени понять, но мужчина – это ведь не просто так, должно быть какое-то сострадание. Отчего в несчастии, в стесненных условиях, а мы мучались в равной степени, не сочувствие, не поддержка, не подбадривание – в человеке рождается злоба?
      – Ты знаешь, это такой закон психики.
      – Почему, – я не могу уяснить, – не возвысить собрата и самому не возвыситься? Почему унижать и тем чувствовать свою силу?
      – Это необходимость организма. Мне кажется, все отрицательное: муки и всякое накопившееся, должно излиться, притом на ближайшего, потому что на далекого и злость будет какой-то дальней, не настоящей. А если упрятать внутрь, пожалеть соседей, а самому от мук не избавиться, то не известно еще, что с психикой может статься.
      – Ты же также страдаешь, как и я, ты себя успокаиваешь, так и меня успокой.
      – Организм не обманешь. Это в него заложено, такое самосохранение.
      – Помоги брату, поддержи.
      – Изливать и избавляться, не копить жестокость против себя.
      – Ну, не знаю.
      – Такой закон. Кушать будешь?
      – Ты знаешь, мне думается, еще рановато, мы не выехали еще из города. Вот где мы сейчас проезжаем? Ты узнаешь?
      – Мост уже переехали.
      – Правда?
      – А что, нет?
      Я не заметил.
      – Переезжали. Вот-вот из города выедем.
      – Так значит, открыли туалет.
      – А ты уже хочешь?
      – Ну, во-первых, тебе следует переодеться. Нужно руки помыть и умыться. Меня всего потом обкидало, как дождем.
      – А я сейчас узнаю про туалет.
      – Галочка, постой, послушай, я тебе хочу сказать. Приблизься. Я пойду за тобой следом, ты возьми полотенце, мыло. Ах, уже взяла. А бумагу? Бумагу. Я говорю, бумагу туалетную. Ничего, ничего. Иди.
      …
      – Молодой человек, послушайте, уже выдавали белье? Но его разносят, по крайней мере? Не разносят? Скажите тогда, что с двадцать девятого и с тридцатого будут брать. Это мы: я и моя жена. Вы нас запомните, мы едем внизу. А деньги сейчас дам, сейчас, одну минуточку, повремените, одну минуточку. Не уходите, молодой человек, я уже достаю, не уходите. Какой вы скорый. Нужно подождать, если пожилой человек просит, нужно проявлять уважение. Вот, пожалуйста. Пересчитайте, будьте любезны. Вы не думайте, старость и к вам придет, вы повнимательнее к старикам относитесь. Что за юноша? Какая-то суетливость, несобранность, раздражительность какая-то, безответственность. Почему белье не разносят? Возмутительное безобразие.
      …
      – Ах, вот уже и ты.
      – Иди скорее, много людей в очереди. Я за тебя попросила женщину, она пропустит.
      – Послушай, молодой человек взял деньги, я еле заставил его принести нам белье.
      – Я бы сходила, напрасно ты утруждался.
      – Ничего, он молодой, а мне уже, да и тебе, не просто.
      – Напрасно. Я бы именно и насчет чая выспросила.
      – Да уж про чай я и не заикался. Он бестолковый, ничего не соображает. Он бы только перепутал.
      – Ну, ты не волнуйся, главное. Иди. Вон женщина зовет.
      – Да, я пошел. Будь добра, передай салфетки.
      – Зачем? Я тебе там оставила.
      – Ах, оставила? Ты очень хорошо обо мне заботишься, мне очень приятно.
      – Ну, не достаточно, нет, мало все-таки.
      – Нет, нет, очень даже.
      – Ну, ладно. Иди.
      – Иду, иду. Знаешь, что тебе скажу? Ты много обо мне заботишься.
      – Так и нужно. Иди, а то не пропустят.
      – Ну, я пошел.
      – Иди.
      …
      – Вы разрешите, мне лишь на минуту приподнять. Попридержите здесь, пожалуйста. Все, можно садиться. Садитесь. А вы знаете, я и не знаю. Хотя езжу этим поездом давно. Я каждый раз еду именно этим поездом, но не припомню, чтобы он, как вы говорите, шел через Кременчуг. Это был всю жизнь полтавский поезд. Нет, и номер у него сохранился: двести тринадцать. Ну, разве что отцепляют. А так, я всегда помню, что он прибывает в семь часов утра и идет только через Ромодан. И на обратном тоже. Нет, нет, это вы, наверное, что-то путаете. Он и обратно через Кременчуг не проходит. Он и отправляется с Киевского вокзала, а в Кременчуг наоборот, необходимо с Южного. Это вы не так поняли. Нет, нет. Перепутали. Ну, я езжу каждый раз, я, очевидно, знаю. Нет, нет. Ну, не знаю. Хотя вот что: его могли уже в последнее время переназначить, из-за ремонта, из-за переделок. Сейчас многие поезда, да все почти что, поменяли направление. Но каким бы образом ни было, через Кременчуг он вряд ли пойдет. Мы в Полтаву прибываем в семь утра, когда же ему быть в Кременчуге? Тогда спрашивайте у проводника. Я не знаю, что вам еще рассказать. Ты уже вернулся. Что, не пустили?
      – Успокойся, все замечательно.
      – Да?
      – Вы позволите мне пройти? Все как нельзя хорошо.
      – Ну и слава богу. Ты, может, хочешь почитать газету?
      – Боже упаси. Я, видишь ли, совершенно отвык читать в транспорте. Ну, абсолютно. Строчки перед глазами прыгают, я не имею никакой возможности сосредоточить взгляд. Понимаешь, какое дело. Мне и книги все до одной уже причитались. Я совсем не хочу читать.
      – Пускай. Не читай.
      – Я не буду ничего читать.
      – Не читай, не нужно, если не приносит удовольствие.
      – Я, видишь ли, в этих очках и буквы различить не могу.
      – Я вообще считаю, что необходимо делать только то, что приносит удовольствие и удовлетворение. Не нужно себя насиловать, заставлять не нужно.
      – Ну, это спорно.
      – Нет, нет, надо мудро к жизни относится. Понапрасну лишний раз не волноваться. Все идет к лучшему, все устроится. Провидение за нас лучше все обустроит.
      – Ты полагаешь?
      – Я в этом уверена. Вот моя мама, к примеру…
      – Так я тебе не дорассказал.
      – Ты помнишь тетю Катю, с которой она приезжала?
      – Нет, я совсем ее не помню. Про тот поезд, в каком мы ехали. Уж и не понимаю, как мы дотерпели.
      – Ты ее видел, когда мама у нас была.
      – Ах, в тот день. Ну, да, да. Послушай, дай мне закончить, я хочу тебе дорассказать.
      – Хорошо, хорошо, дорасскажи.
      – Я по прибытию пошел в комендатуру и сразу к коменданту. И объясняю: такое и такое дело, что хотите, со мной делайте, а мне необходима отдельная комната. Где угодно, в каком угодно месте. Пусть это будет хотя бы совершенно невзрачный угол.
      – Но чтобы свой.
      – Чтобы изолированный. Чтобы никого по соседству.
      – Чтобы не слышно было.
      – Да. И он, представляешь, начал успокаиваться.
      – Хорошо. А помнишь, тот фильм.
      – Какой фильм?
      – Вот проехали Борисполь. Посмотри. Тот самый.
      – Ничего не помню.
      – Ну, мой любимый.
      – Галочка, я и в самом деле не помню.
      – А ты, быть может, его и сам видел.
      – Это вполне вероятно. Ты можешь сказать его название?
      – Ты же не смотришь телевизор.
      – Видишь ли, какое дело, я его совершенно не смотрю. Сын, и дочь иногда, смотрят, ну одно полное безобразие. Я не выдерживаю подобного и ухожу тогда из комнаты.
      – Нет, тот фильм тебе бы наверняка понравился.
      – Ты считаешь?
      – Да, он замечательный.
      – А как он называется?
      – Он называется… Тебе название ничего не скажет, у тебя ведь названия в памяти не хранятся.
      – Ну, это спорно.
      – Я его смотрела несколько раз.
      – Да что ты.
      – Это чудесный фильм. Он, конечно, женский. Но там настолько все показано тонко, все выявлено. Он очень красивый.
      – О чем же он?
      – Ой, да его не перескажешь. Это нужно смотреть. Все дело в красках, в жестах. Актеры – бесподобные. Очень удачный подбор актеров. Он, мужчина, – главный герой, – мне очень нравится. Я из-за него и смотрю этот фильм.
      – Вот как.
      – Да, он мне как мужчина именно и нравится.
      – Что же в нем такого?
      – Этого не описать.
      – Что же он, красив?
      – Нет, я не сказала бы, что он очень красив. Внешне он не красивый. Но он обладает какой-то такой несказанной привлекательностью, какой-то притягательной силой. Он женщин ею-то и притягивает. И я думаю, он почти и не играет. Такой и есть в жизни. В нем главное, – вот забыла его фамилию, – это самое знание женщин. Взгляд, – все во взгляде кроется. Вот он, положим, смотрит, и все-все про женщину уже знает, он ее просвечивает взглядом насквозь. Это очень поражает.
      – Да?
      – Что ты, это для женщин, можно выразиться так, самое основное, самое животрепещущее. Замечательный артист. Мужчина редкий.
      – Скажи, пожалуйста.
      – В нем величина прослеживается какая-то. В жестах, в походке, в разговоре. Уверенность, сила. Он знает, чего женщина хочет. И в нем очень чувствуется эта сила. Ох, это нужно смотреть, это не расскажешь. Там, – в фильме, – он владелец крупной фирмы. Ну, не один он ею владеет, существует совет акционеров.
      – Совладелец.
      – Да совладелец, но имеет контрольный пакет.
      – То есть решительное слово его.
      – Да, его, конечно его. И вот он влюбляется. Я даже не скажу, что влюбляется, – выбирает – свою секретаршу. Совсем молоденькую. Он ее выделяет среди других, чем-то она ему нравится. Он ее выбирает и ею занимается. Он за ней следит, а она даже не догадывается. Он ее изучает. Впрочем, он, кажется, бросив один только взгляд, все-все про нее знает и выбирает для любви.
      – То есть он ее полюбил?
      – Да, он ее полюбил. Очень сильно.
      – А она?
      – Ну, подожди. Что она? Что она может? Совсем девочка, она ничего не знает и ничего не понимает. А он дарит ей, – по завещанию или как-то там переоформляет на нее, – несравненное по богатству, огромное загородное ранчо. Представляешь себе? Стоимостью несколько миллионов долларов, которые он собирал не один год.
      – Но послушай, это ранчо, насколько я понимаю, является громадным состоянием.
      – Это невообразимое состояние. Его директора, завистники и соперники, просто не могут этого переварить.
      – А это ранчо полностью его собственность или собственность фирмы?
      – Какой–то частью относится и к фирме.
      – Тогда они правы, он не имеет права распоряжаться один по своему произволу.
      – Ты не понимаешь, это же и был такой жест, это непревзойденный дар. Такое состояние и какой-то обыкновенной девочке, которой просто повезло.
      Д– а ей очень, можно сказать, повезло.
      – Так вот, он, не смотря ни на что, дарит ей это ранчо и переоформляет на нее, пожизненно делает ее владелицей. Владелицей целого ранчо на всю жизнь.
      – Даже если они расстанутся, это ранчо остается за ней?
      – То-то и оно, что он дарит ей его безвозмездно и навсегда. Она даже не понимает этого подарка. Правда, я не скажу, что девочка глупенькая. Она, наоборот, умненькая, закончила какие-то там факультеты, но совсем еще не знает жизни. Он в ней угадал некий зародыш, узнал что-то в ней необыкновенное. Но его еще нужно было воспитать, это необыкновенное. В ней еще нужно было раскрыть женщину. Она же еще сама в себе не слышала женщину.
      – Скажи, пожалуйста.
      – И вот он начинает ею заниматься. Но этого не передать. Нет. Это нужно только смотреть. Он водит ее по разным местам, по ресторанам, по барам, он ее всюду ведет, а она доверчиво ему отдается. Он ее обучает танцам; не спеша, грациозно вводит во все искусы жизни. Они посещают клубы какие-то, он ей всего-всего рассказывает и каждый вечер покидает, чтобы она, мучаясь ночью, ждала без сна нового дня и новой встречи. Это красиво растягивается на весь фильм. И он ею не завладевает. Он ждет. Он очень мудро поступает. Он ее готовит. Он ведь во все время знакомства ни разу не остается с ней на ночь.
      – Что, сколько знает, и ни разу?
      – Нет, ведь она еще невинна.
      – Так она невинна?
      – Да, она совершенно девочка. Ничего не знает. А он мудро поступает. Он отдает ее в руки других мужчин, чтобы те обучили всему. Это настолько тонко, этот поступок, что нельзя и передать.
      – Что же, он не мог и сам обучить?
      – Ты не понимаешь. Это не просто. Он не хочет девочку, неопытную, он хочет искушенную женщину. Ему не нужна девочка, ему нужна женщина. И как ему ни больно, он все же отдает ее на обучение другим.
      – Этого я не могу понять. Зачем отдавать другому? Нет, я бы всему обучал сам, и, по моему мнению, каждый мужчина поступил бы подобным образом.
      – Нет, нет, это очень деликатно, это очень философский момент. Это лишь настоящая женщина в состоянии оценить. Раньше и я бы не смогла, а теперь я могу. Он хочет, чтобы она узнала ему цену, чтобы оценила его, а это невозможно без знания других мужчин. Он хочет, чтобы она познала его не первым, а после других, и выделила его среди других, и возвысила в своих глазах, – до недосягаемых высот. Он ведь знает, на что способен: никто с ним не сравнится, и никто его не затмит. Он знает, что опасаться нечего. Но она еще не знает. И вот он ее опускает, чтобы затем принять.
      – Ну, не знаю, трудно согласиться. А что потом, они встретились?
      – О да, конечно. Потом он завладел ею, и что это была за встреча! Он так измучался, исстрадался, так соскучился. Но его труды не пропали напрасно, она узнала в себе женщину и полюбила его. Ты знаешь, я бы еще, вот сейчас, посмотрела этот фильм. С удовольствием. Еще бы раз взглянула на этого, – как же его фамилия? – актера.
      – Послушай, что я тебе скажу. А где мы едем? Мы же давно с тобой едем.
      – Ты имеешь в виду, что пора покушать?
      – В некотором роде, да.
      – Я буду потихоньку доставать.
      – Так это нужно заказывать чай.
      – Не надо чая, достаточно кипятка. У меня взяты пакетики с чаем для заварки, причем, двух сортов: с веревочками и этикетками и без веревочек. К тому же, я отсыпала немного кофе в майонезную банку, на случай, если тебе захочется.
      – Покушать нам действительно подошло время, но, видишь ли, в чем дело, я очень люблю пить чай из стаканов в подстаканниках, разнесенных проводником.
      – Нет, Володя, зачем нам покупать чай?
      – И чтобы с двумя прямоугольными кубиками сахару.
      – Нет, пускай это будет просто кипяток.
      – Ну, я тебя прошу.
      – И я заварю его.
      – Ну, согласись на это ради меня.
      – Сколько же возьмем?
      – Возьмем три стакана.
      – Хорошо. Я согласна.
      – Спасибо тебе.
      – Прости, что не согласилась сразу, а стала перечить.
      – Ну что ты, что ты.
      – Я подумала только о себе, а так нельзя. Необходимо думать вперед о тебе.
      – Перестань, я тебя прошу.
      – Если тебе вздумалось попробовать чаю из стаканов в подстаканниках, конечно же, надо это устроить.
      – Ты и так обо мне заботишься как о ребенке, не вини себя. Молодой человек! Проводник! Послушайте, когда же у нас будет чай? Утром? Позвольте, я не понимаю. Ведь мы утром прибываем. Что он говорит? Я не понимаю.
      – Я сейчас схожу, разберусь.
      – Нет, Галочка, не волнуйся, я сам все выясню. Молодой человек! Нам необходимо горячего чаю.
      – А мне тоже закажи два стакана. Тебе два и мне, итого четыре. А я пока примусь доставать.
      …
      – Он пообещал, но передал, что не раньше, чем через час.
      – Может быть, начнем без чая?
      – Нет, пускай подождем. Дело в том, что я совершенно не могу без горячего. Ну, абсолютно.
      – Ты дома ешь горячее?
      – Видишь ли, что, дома я совсем плохо ем. Мне никак не поесть со всеми. Я жду, когда сын и дочка и все соберутся за обеденным столом.
      – Вот ты напрасно. Не надо никого ждать. Захотел и садись кушать, не жди никого.
      – А они кто куда. Я же за многие годы привык.
      – Нет, нет, нельзя себя терзать. Кушай, когда приходит желание.
      – Вот я по этому поводу вспомнил историю.
      – Правда? Рыбу будешь?
      – Нет, не буду. А впрочем, доставай все. Я тогда служил в Германии.
      – Ты был уже женат?
      – Да, конечно. Давай расстелим вместе. Уже не припомню городок тот. Мне их названия были неразличимы. И ты знаешь, городки чистые, ухоженные, и жители приветливые, воспитанные. Меня как раз откомандировали в небольшое местечко для покупки продовольствия, и вышло так, что это оказался монастырь.
      – Мужской?
      – Нет, что ты, женский.
      – И что, мужчин в нем совсем не было?
      – Послушай, какие мужчины? Откуда? Но позволь, я расскажу.
      – Хорошо, хорошо, рассказывай.
      – Монастырь этот старинный, но содержится, боже ты мой! Стены, кровли, оконные проемы, красочкой подведены, дорожки, цветники. Встретила меня настоятельница. Не знаю, как уж у них там по иерархии.
      – Мать-игуменья.
      – Вполне может быть. Я, понимаешь ли, не запомнил, да и памяти на такие вещи у меня в те годы не было. Я был в полном расцвете, подтянутый, стройный. А она, следует сказать, совершенно молодая женщина.
      – И что было дальше?
      – Очень любезно приняла. А я, видишь ли, какое дело, прибыл именно вечером. Возвращаться назад поздно, да и не представляется возможным, – ни поезд, ни машина в такой час уже не ходят.
      – И ты напросился на ночлег.
      – Что было делать? Мне, естественно, было крайне неловко. Она ко мне с приветливостью, накормила, решили мы дела. Я и говорю: некуда, мол, идти, нет ли у вас какой-нибудь гостиницы или в этом роде? Она отвечает: можно остаться у нас, только есть одна просьба. Я выразил желание выслушать.
      – Что же за просьба?
      – А вот слушай. У нас, говорит, как и во всяком подобном заведении, есть свои правила. Так вот, просьба заключается в следующем: чтобы правила эти ни в коем случае мной не нарушались. Я согласился. Мы пошли по коридору, – а нигде никого монашек уже было не видно. Она принялась излагать распорядок дня. Привела меня на место и говорит: на ночь у нас принято не закрывать дверей.
      – Как, совсем?
      – Вот абсолютно. Все двери, в кельях, в подсобных помещениях, в службах нараспашку. Я удивился.
      – Ну, видимо, такой у них закон.
      – Мне было это неприятно. Как прикажешь спать с открытыми дверями?
      – Тут ведь не поспоришь.
      – Тут не поспоришь.
      – Со своим уставом, как там говорят, не суйся в монастырь.
      – Это совершенно точно. Мы расстались. Я осмотрелся. Комната небольшая, но, что характерно, чистота необыкновенная. Обстановка простая, никаких излишеств. – Я разделся и лег спать.
      – И что же случилось на следующий день?
      – Ты подожди. Мне очень было неуютно. Вот себе вообрази, раскрыть двери в квартире на лестницу. Смогла бы ты спокойно уснуть? Вот и я долго – долго не засыпал. Мне было не по себе. Но повсюду было тихо, и я, наконец, уснул. Проснулся среди ночи: тьма, хоть бы что-нибудь было видно. Проснулся из-за странного ощущения: что-то неестественное. Что-то мешает. Что-то рядом со мной в постели лежит. Стал осторожно ощупывать и понял…
      – Что там было, говори скорей.
      – Погоди, дай сказать. Стал шарить руками и понял, что это женщина.
      – Женщина?
      – Женщина. Обнаженная. Прильнула ко мне и обняла.
      – И?
      – Что, и?
      – И что?
      – Ну, что?
      – Что было дальше?
      – А что может быть дальше?
      – Да? То есть ты…?
      – Послушай, а что мне оставалось делать? Куда деваться? Закричать? Нельзя. Сбегутся люди, будет скандал.
      – То есть ты хочешь сказать, что это получилось против твоей воли?
      – Я не хотел. Но что было делать?
      – Но как же это протекало? Не шумно?
      – Никакого шума. А потом зажегся огонь, и я увидел, что это была…
      – Кто?
      – Настоятельница, собственной персоной.
      – Вот почему она тебя так принимала, ты ей понравился.
      – Но я не ожидал.
      – А она, вероятно, все заранее распланировала.
      – Я очень удивился.
      – Представляешь, как ей повезло. Так ведь редко выпадает.
      – Мы стали разговаривать, и она поведала мне свою историю. Она была ведь совсем еще молода, лет двадцати пяти. Я спросил, как она попала сюда, и она раскрыла свою тайну. Дело в том, что у нее в семье случилось большое несчастье: отец в припадке помешательства убил мать. Он был какого-то рода душевно больной, и покушался уже на нее, но отца взяли, а у девушки вся жизнь под откос. Родная тетя, монашка, убедила ее идти в монастырь, и таким образом она очутилась здесь. Поневоле. А молодой организм требовал своего. Ей хотелось любви. Она же, в сущности, была красивой здоровой женщиной.
      – И тут провидение ей послало тебя.
      – Она предо мной извинялась, оправдывалась, что это было ей жизненно необходимо. Она мне многое рассказала о своем житье и порядках. Я спросил, не опасается ли она последствий этой ночи, но она поспешила успокоить и сказала, что на этот счет у нее все предусмотрено.
      – Ой, да у них все просчитано. У них и врачи знакомые есть и целая система.
      – Да, по всей вероятности так и есть.
      – А на утро?
      – На утро ее рядом не было. Я нашел свою одежду выглаженной, вычищенной. Завтрак мне устроен был великолепный, и вообще, обращались, как с дорогим гостем.
      – Это тебе в благодарность.
      – Да, по-видимому. Мне через какое-то время довелось вновь побывать в том монастыре.
      – И ты видел ее?
      – Видел и разговаривал.
      – И ничего?
      – Ничего. Она даже знака не подала.
      – Может, передала записку?
      – Нет, ни единого лишнего слова. Была очень сдержана.
      – Видишь, какое ты сотворил благодеяние.
      – Что ты, я до сих пор себя виню.
      – Да в чем тебе себя винить? У тебя не было выхода.
      – Не было.
      – Она все взяла на себя. Это ее грех, а не твой. Ты молодец, сделал все, что мог.
      – Ну, знаешь ли.
      – Не переживай, ты не виноват. Ты не мог поступить иначе. Не мучайся.
      – Нет, мне совестно. Мне до сих пор неуютно.
      – Ну, не надо. Перестань.
      – Я ведь не хотел.
      – Не хотел.
      – Меня вынудили.
      – Вынудили. И все об этом. Пускай запомнится как приключение. Не расстраивайся зря. Нужно мудро относится. Дело было давно, и бог с ним. Все прошло. Все обернулось к лучшему, теперь ты со мной.
      – Да, моя дорогая. Но знаешь что, я, наверное, не стану есть рыбу.
      – Как пожелаешь.
      – Я передумал. Еще недавно хотел, а теперь не хочу.
      – Тогда я уберу.
      – Нет, что ты, не убирай, кушай, пожалуйста.
      – Я не хочу есть одна.
      – Ну, прости, что из-за моей прихоти приходится отказываться тебе.
      – Ничего, у нас всего вдоволь. Вот бери для начала яички.
      – А они не попортились?
      – Избави боже. Я только утром их покупала.
      – Но они могли лежать в магазине.
      – Нет, там не станут долго держать. Существуют же нормы.
      – Правда? Плохо чистятся.
      – Ты обкатай их, помни и облупливай.
      – Их необходимо из крутого кипятка в холоднющую воду. Ты делала так?
      – Делала.
      – Правильно.
      – Посоли.
      – А где соль?
      – Неужели не достала?
      – Ты понимаешь, какое дело, соль теперь стала вредна мне.
      – Ну, немножко можно. Я сейчас найду.
      – Не утруждайся, я перетерплю. Я в последнее время привык есть натурально все без соли.
      – Но без соли не вкусно, – ни яйца, ни помидоры не вкусны. Бери помидоры.
      – Спасибо. У тебя припасен нож?
      – Конечно.
      – Нет, я таким не хочу, у меня есть складной. Я давно его беру в дорогу.
      – Кушай еще яичко, что ты одно только взял?
      – Он у меня в каких не бывал переделках. Вот я его салфеткой протру. Салфетки еще есть? Ага, вот, кажется, несут чай. Молодой человек, а нам? Мы заказывали.
      – Да, мы заказывали. Три, или нет, четыре.
      – Ты расплатишься? Ах, после? Ну, не ищи, не ищи, после. Как это он мимо нас вознамерился пронести?
      – Он невнимателен. Что хотят, то и творят. Картошка в этой коробочке.
      – Ну, у тебя, Галочка, целый пир развернулся.
      – Да что ты, всего понемногу.
      – У меня глаза разбегаются.
      – Делай бутерброды. Сыр намазывай плавленый, масло.
      – А масло где ты брала, в универсаме?
      – Не в нашем, а в том, в другом, на перекрестке с Вербицкого.
      – Это в мою сторону?
      – Да ты его знаешь, соседний.
      – Хлеб что-то крошится.
      – Значит, свежий.
      – Да что ты?
      – Он даже еще теплый. Видишь, крошки мягкие. Ты не смахивай их на пол, не сори.
      – Я люблю, когда корочка не рыхлая или влажная, а хрустящая, и знаешь, дух такой, как если каким-то маслом растительным пропитали.
      – Этот хлеб вкусный.
      – Дарницкий?
      – Нет, не дарницкий, бородинский что ли.
      – Бородинский, если мне память не изменяет, из отрубей и с тмином всегда продавался.
      – С тмином таллинский.
      – И бородинский.
      – Нет, бородинский нормальный, я это хорошо знаю, потому что тмина и запаха не выношу. Вынимай картошку. Она в маслице, осторожно.
      – У тебя такие специальные коробочки.
      – У меня в каждой свое. Вот тебе обязательно съесть вот это.
      – Но послушай, от одного вида уже слюнки побежали. Это жареное?
      – Конечно.
      – Я ведь его очень люблю.
      – Кушай.
      – А ты? Бери тоже, огурчики, кабачки.
      – Я так, укушу чего-нибудь. Мне видеть тебя отрадно. Когда кормишь, уже одним видом сыт. Ешь кабачковую икру. Осторожно, вот, ложечкой.
      – Помидоры ароматнейшие, кожица не толстая, цвет глаз режет, и сладкие, ты не поверишь.
      – Если капнешь, вытри салфеткой.
      – Ну что ты, я осторожно.
      – А здесь немного колбаски.
      – Ты посмотри, какая душистая. Это сырокопченая?
      – Это из нашего универсама. Там, знаешь, отдельный человек выделен на порезку. Раньше по просьбе продавцы резали, но на машине не справлялись, и теперь специальная девушка обучена. Это на машине порезано.
      – Очень тонко.
      – А как ты думаешь, можно так порезать вручную?
      – Никогда. Это невозможно. Посмотри, она же светится! Мясная часть красненькая, а кусочки сала прозрачные. Это просто невероятно порезать вручную.
      – Вот я так и говорю: девушка специальная на порезке.
      – Нет, нет, нет, это руками ни в коем случае нельзя порезать.
      – Еще есть сыр пошехонский, возьми ломтик.
      – Ты меня даже удивила.
      – Что такое?
      – Сказать, что она порезана вручную.
      – Ох, ты, господи. Кушай. Скоро тебе достану курицу.
      – У тебя и курица есть?
      – Без курицы никак в поезде нельзя.
      – А скажи на милость, жареная или тушеная?
      – Жареная.
      – И корочка зарумяненная?
      – Корочка была очень аппетитная, и сок на ней запекся, но может, теперь немного полежала и уже не такая ломкая, а слегка размякла.
      – Это все равно. Доставай ее скорей. Если корочка при готовке была румяной, а местами и полопалась, то уже не страшно хранение, она останется вкусной.
      – Но уж ты все доешь: огурец, буженинку. Вот этот кусочек: на нем много сала, оно размазывается и мягкое, как мороженое.
      – Ты тоже кушай.
      – Я буду.
      – Угощайся чем-нибудь.
      – Ты на меня не обращай внимания. Наедайся. Положи это на хлеб, горошек из банки бери, и с укропом.
      – Да, я, признаться, малость проголодался.
      – А ты знаешь, в поезде голод, почему-то, всегда преследует.
      – Да, это необъяснимо.
      – Вроде бы и поел, и не делал ничего, а снова кушать хочется. Но лучше, несомненно, есть фрукты.
      – А у меня от них изжога.
      – Ты мало ешь их, и не привык.
      – Я больше мясо люблю.
      – Нет, фрукты очень полезны. Чтобы сохранить красоту и молодость, необходимо съедать хотя бы по два яблока в день, один апельсин, персик, гранат, миндальные орехи о пол ананаса.
      – Да что ты!
      – Так все красавицы поступают. Это даже за проверкой далеко не следует ходить. Я читала всякие журналы.
      – И бананы нужно есть?
      – Ты знаешь, оказывается, они бесполезны.
      – Они мне вообще противны.
      – Нет, на вкус они привлекательны, и раньше поговаривали, что в них много калия, а теперь выяснилось, что ничего толкового в них нет.
      – Да меня от бананов мутит.
      – А калия много в фейхоа. Или нет, там много йода.
      – Ну что ты у меня за разумница!
      – Я постоянно за собой слежу, иначе разонравлюсь тебе.
      – Нет, нет, ты мне не разонравишься.
      – Это тебе так кажется. Ты не замечаешь, как я тружусь, ты все воспринимаешь естественно. Это правильно.
      – Но какие тут хрящики! Сразу не раскусишь, с зубов соскальзывают.
      – Наверное, я не додержала.
      – Наоборот, это еще вкуснее.
      – Только, ради бога, не высасывай из костей мозги.
      – Я их люблю, они сочные.
      – В них все вредные элементы скапливаются.
      – Ты думаешь?
      – Я уверена. Кур чем только не кормят. Это же не домашние куры. Когда приедешь, попробуешь, каковы домашние куры.
      – Ну, эта тоже ничего. А там что у тебя? Ради бога!
      – Это сюрприз.
      – Я всегда знал, что ты великая искусница.
      – Я даже сделала двух сортов, ну случай, если один тебе придется не по вкусу.
      – Что ты, я всегда этому обрадован. Осторожно! Сыпется.
      – Я отрежу кусочек.
      – Разрезай сразу все. Дай-ка возьму. Что за объедение. Очень вкусно.
      – Правда?
      – Бесподобно.
      – А еще есть, ты, правда, теперь не захочешь, вот такие. Сейчас открою коробочку.
      – Ты меня поражаешь. Я снова и снова удивляюсь твоему умению.
      – Да они и не получились.
      – Не наговаривай на себя, я уверен, они вкуснее прежнего. И чай здесь удачный. Послушай, Галочка, нам очень повезло, мы едем с тобой как в купейном вагоне. Нам несравненно повезло с соседями. Они попрятались к себе наверх и места не занимают, и мы можем беспрепятственно с тобой беседовать и принимать какие угодно позы.
      – Да, мы как хозяева тут. Будешь еще чего-нибудь?
      – Я больше не могу.
      – Есть маленький арбуз и дынька.
      – Помилуй, пожалей меня.
      – Может, оставим на утро?
      – Я бы с радостью, но сил нет. Я чрезвычайно сыт.
      – Тогда буду убирать.
      – Постой, я помогу.
      – Ничего, я сама, к тому же, ты не знаешь, что и куда прятать.
      – Но дай, я хоть вынесу мусор. Эту газету можно рвать?
      – Она не понадобится нам больше. Вся пропиталась маслом.
      – Тогда я в нее соберу кости.
      – Да, и очистки возьми.
      – Там у туалета должен существовать помойный ящик. Я сейчас вернусь. Ты не стели сама.
      – Хорошо, хорошо.
      …
      – А знаешь, давай покуда не будем стелиться.
      – Давай.
      – Полежим так.
      – Без расстилания?
      – Без расстилания. Это где же мы едем?
      – Да не понятно.
      – Постой, постой, что же это за область? Как ты полагаешь? Что там должно быть по времени? Ведь уже поздно.
      – Я совершенно не представляю.
      – А какие у нас по пути были станции?
      – Да я и не знаю.
      – Видишь ли, я этим маршрутом практически никогда не ездил. Кроме Ромодана и не помню ничего.
      – Ромодану еще рановато.
      – Ты считаешь?
      – Ромодан ночью.
      – А который теперь час? Постой-ка, ничего не разберу. Девять? Десять?
      – Мне сдается, десять.
      – Да послушай, все одиннадцать! Я нарочно вынес часы на свет, – одиннадцать.
      – Не может быть, светло еще.
      – Но уже темнеет. Замечаешь?
      – Темнеет, значит, – одиннадцатый час. Ты часы заводил?
      – У меня часы, я тебе доложу, с пятьдесят четвертого года. Так вот. Надежные. Но бог с ними. Хорошо.
      …
      – Правильно мы с тобой поехали.
      – Правильно.
      – А самолетом было бы не интересно, да и дорого
      – И опасно.
      – Не думаю, чтобы опасно. Не часто же случается.
      – Очень опасно. Мы могли бы упасть и разбиться.
      – Не надо говорить напрасно. О плохом лучше не вспоминать. Когда предполагаешь худшее, оно и случается.
      – Ты понимаешь, какое дело, мы ведь можем попасть в аварию и на поезде.
      – Да господь с тобой, мы благополучно доедем.
      – Дай-то бог. Но мне сейчас что-то не по себе стало.
      – Что такое?
      – Нам теперь хорошо?
      – Хорошо.
      – Никто не мешает, мы вместе. И, кажется, так всегда будет. Но через какой-нибудь час или даже минуту может произойти чрезвычайно ужасное, и мы неожиданно умрем.
      – Что ты говоришь такое.
      – Всякое бывает.
      – Постучи по дереву.
      – Мы все потеряем: и разнообразие это, и приятности общения, и тепло, и свежий ночной ветер.
      – Нет, этого не должно быть.
      – Например, на переезде мы столкнемся с автобусом. Тепловоз сойдет с рельс и опрокинет за собой вагоны: они как домино повалятся с насыпи. Мы со своих мест слетим, и все.
      – Что все?
      – Все закончится. Я ударюсь, к примеру, виском об угол столика, а тебе распорет печень.
      – Перестань, Володя.
      – Или пожар. Умирать от дыма, наверняка, мучительнее.
      – Зачем ты этот разговор завел?
      – Видишь, какое дело, мы же можем в любой момент потерять друг друга. Навсегда. Мы ведь когда-нибудь расстанемся навечно. Мы об этом не вспоминаем, а так будет. А вдруг, это произойдет сегодня ночью, в поезде? Я вдруг испугался этого.
      – Я знаю твердо, что Бог каждому свой срок отмерил. Сколько положено, столько человек и живет. Это по божеской части, а не по нашей, сроки блюсти. И нечего преждевременно в будущее заглядывать. Давай стелиться и спать. Что ты молчишь? Что опять задумал?
      – Всего хуже, что нас могут запросто убить.
      – Час от часу не легче. Кому же мы помешали?
      – Да просто так, из нечего делать. Меня, тебя, соседей за стенкой. Как раз плюнуть. Мы же ничего не успеем предпринять.
      – Володя, давай укладываться.
      – Ты знаешь, мне страшно.
      – Не бойся ничего. Без божьего ведома ничего не произойдет.
      – Быть может, он уже идет.
      – Кто?
      – Убийца. Мы уляжемся, а он из-за паршивого кошелька или по извращенной своей прихоти взрежет нам животы. И будет очень больно.
      – Ну что ты, Володя, прекрати.
      – В мягкий беззащитный живот острым ножом, – это ужасно больно. И никак не исправить, не вылечить. Только умирать беспомощно. Мы же абсолютно, понимаешь, абсолютно не защищены. И обидно умереть от руки ничтожества какого-то, урода морального. Почему это ему разрешается?
      – Это никому не разрешается.
      – Но если есть такая возможность: делать больно и убивать, значит, она может использоваться. Значит, она не по оплошности оставлена. Не возможно оживить мертвеца и камень превратить в младенца. А убить живого – пожалуйста. Это что же, проверка такая?
      – Нам этого не понять.
      – А тому, кто убивает и мучает, приятно. Он свою силу осознает. Ведь есть такие, что убивают с легким сердцем. И ничего ему после не воздается. Например, на войне.
      – Ты не суди, откуда ты можешь про всякого знать? Давай ложиться.
      – Мне страшно, Галочка, за всех нас.
      – Не бойся, положись на провидение и будь честен. Я рядом с тобой.
      – В какие переделки не попадал, чего не повидал, но так страшно никогда не было. Не чувствовал себя никогда столь беззащитным.
      – Успокойся, все будет хорошо.
      – Ты думаешь?
      – Я уверена.
      – А я вот вспомнил случай…
      – Хватит. Снимай второй матрац.
      – Ты обо мне очень хорошо заботишься. Мне очень приятно.
      – И мне приятно. Позволь, я постелю тебе.
      – Постели.
      – Мы ляжем, послушаем, как колеса стучат, и уснем.
      – Ты быстро засыпаешь?
      – Особенно в поездах, при равномерном покачивании. Но я тебя дождусь, прежде тебя не стану засыпать. Ты слышишь, Володя? Что ты молчишь?
      – Я в окошко выглянул. Где-то едем мы.
      – Устраивайся поудобнее. Ты любишь на боку засыпать или на спине?
      – Я, видишь ли, на спине храплю.
      – Тогда укладывайся на бок.
      – Хорошо.
      – Свет тебе не мешает.
      – Нет, ничего. Он тусклый.
      – Ну, спокойной ночи.
      – Спокойной ночи.
      – До завтра.
      – До завтра.
      – Спи.
      – И тебе.
 
      …
      Среди спящих, как галки на возвышениях, тополей, в безветренных, обвисших плащах, проплывал облитый фонарями полустанок и принакрытые плотными тенями – его обитатели – лавочки, заграждения, платформы. Насыпи беззвучные уходили из ярких кругов, темными окнами блестели здания. Силуэтом вот проплыл какой-то завод за тополями, с трубами, – медленное движение – с вышками и фермами. Освещенные ворота для въезда, с собаками в глубине. Пологий тротуар, где – никого. И уплыли. Набегали, не спеша, столбы и мохнатые ветви, обмотанные тенями, и увитые тенями, и – уплывали. Резкий фонарик на переезде, где – никого. И уплыли. И тянулись потом бесконечными очередями богатые на запахи – ночные мазутные благовония и ароматы лип – посадки, где в чащах мусор и железнодорожный лом, но спрятанный тьмой и крапивой, и – запахи. И тянулись бесконечное долго, но внезапно с одного края рвались и шли зазубринами, и отклонялись круто в сторону, а упругой дугой, как черной стали косой, загибалось на красном крае заката поле. Величественные мелодии: непостижимые реки под мостами, небо закатное и полоса. Величественные условия для сна. Не обнаруживаемые вербы в теплой ночи. Один огонек светился за холмами в какой-то хате, все потухли давно, а он светился. И туманы, привстающие с колен, и вольный простор.