«Илы» бомбами, снарядами и нулями старательно обрабатывали немецкую оборону. «Мессеры» не проявляли особой активности. Они, словно для отвода глаз — мол, мы тоже не бездействуем, — лишь несколько раз попытались разорвать наше кольцо. Видимо, фашистские летчики убеждены: пока идет штурмовка, мы их не допустим к «илам», — выжидают удобного случая. Более удачной обороны, чем «круг», для И-16 вряд ли можно и придумать.

Наш боевой порядок походил на быстро вращающуюся дисковую пилу: куда ни сунься — не возьмешь, . Самолеты, меняя положение, вытягивались в нужную сторону, струями разбрызгивали пулеметный огонь, а то метали и реактивные снаряды. «Мессеры», как хищные щуки, носились на больших скоростях и при подходе к нам всякий раз, натыкаясь на острые зубы пилы, отскакивали.

Но как же мы выберемся отсюда? Нельзя же до бесконечности висеть над территорией противника! Что будет, когда наше кольцо разорвется?

Штурмовики закончили свою работу и взяли курс домой. Купин резким движением развернулся за ними. Боевой порядок наших истребителей на какое-то мгновение принял форму вопросительного знака, направленного хвостом к штурмовикам. Мой самолет оказался замыкающим в конце разрыва и приотстал. «Мессершмитты» только этого и ждали. Две пары с разных направлений ринулись на меня. Защищаясь, я круто метнул самолет навстречу нападающим, загораживаясь от них широким лбом своей машины.

Встречные атаки не опасны. Вражеские очереди прошли мимо. Но теперь я остался один, легкая добыча для «мессершмиттов». Скорее к своим! Новый рывок. Стоп! Поздно.

Третья пара уже атакует меня. Да и первые две пары снова занимают позицию для нападения.

На какие-то секунды я оказался зажатым и слева и справа. Опять инстинкт диктовал отвернуться в свободную сторону, но я понимал, что этим только дальше оторвусь от своих и поставлю себя в еще худшие условия.

Попал как кур во щи. Одиночный самолет с неубранными шасси — заманчивая мишень. Вот почему «мессеры», опережая друг друга, кинулись на меня. И помощи пока я не мог ждать: наши сейчас не оставят штурмовики на съедение вражеским истребителям.

В воздушных боях бывают такие моменты, когда бьют, а находящиеся рядом товарищи не могут помочь. Значит, надо выкручиваться самому.

Увертываясь от вражеского огня, швыряя самолет из стороны в сторону, я пошел за своими. Пули и снаряды струились вокруг. Но иного выхода не было. Спасение только в маневре. И я летел, не ожидая помощи. К моему удивлению, наши истребители вдруг разом развернулись мне навстречу. «Мессершмитты» тут же, словно ждали этого момента, бросились на «илов». Я сразу понял всю глубину нашей оплошности. Купин, выручая меня, оставил штурмовиков. Зачем он это сделал? Лучше уж пострадать одному, чем рисковать «илами», которые мы обязаны беречь больше собственной жизни.

К счастью, все произошло как нельзя лучше. Пятерка И-16, прихватив меня, опять развернулась, и «мессеры», не успев атаковать штурмовиков, сами оказались перед нашими носами. Немцы отпрянули. Одного мы даже подбили, и он куда-то скрылся.

На маршруте «Мессершмитты» долго клевали нас сзади, но ничего сделать не смогли. Небольшими отворотами, применяя своеобразные воздушные ножницы, знакомые еще по Халхин-Голу, мы отбили все атаки. Оказывается, при умении можно удачно вести оборонительные воздушные бои и на наших стареньких И-16 против таких современных «метеоров», как Ме-109.

В бою не до самоанализа. Что главное, что второстепенное в действиях, порой не уловишь. На земле же все раскладывается по полочкам. Теперь я отчетливо понял, что мой инстинктивный разворот для самозащиты не что иное, как растерянность, паника. Вместо того чтобы резким, но коротким рывком самолета увернуться от удара немцев, не нарушая строя (так сделали все), я ушел от товарищей.

Оступился. Какой позор! Почему так получилось? Неужели самосохранение взяло верх над сознанием? Да, выходит так. Когда что-нибудь неожиданно падает на тебя, инстинктивно загораживаешься от опасности рукой и отскакиваешь в сторону. Так поступил и я. Меня атаковали сзади, и я отскочил от огня… А почему, собственно, развернулся на сто восемьдесят градусов навстречу врагу, а не просто уклонился в сторону, как сделали другие? Ведь мой маневр был сложнее и опаснее, чем товарищей. Получается, я сам бросился в наступление, пошел в лобовую атаку.

В воздушном бою при нападении сзади маневр — единственный способ самозащиты. Формы же маневра разнообразны и применяются с учетом обстановки. На Халхин-Голе мы в таких случаях подставляли широкие носы своих самолетов и шли в лобовую. Значит, сегодня я по привычке поступил так же, хотя условия борьбы диктовали другой маневр. Я действовал, как и в Монголии, хотя тактика кое в чем изменилась. Изменилась и организация. Раньше звено состояло из трех самолетов, теперь из четырех. Наименьшая тактическая единица — пара, раньше было звено — тройка.

Какие бы ни возникали в отяжелевшей голове доводы, какие бы ни находил себе оправдания, а объяснения с капитаном Купиным не избежать. Да и с товарищами тоже. Особенно досадно, что неприятность получилась при первом же боевом знакомстве. А первое впечатление о человеке надолго сохраняется в памяти, и не так-то просто его изменить. А надо. Мужество — не природный дар. Кто хочет его приобрести, тому надо наступать на горло самолюбию. А как это тяжело!

Понуро побрел на доклад. Проклятое шасси! Перед глазами снова возник громадный кулак Купина. Зря полетел. Нужно было бы возвратиться. Для этого имел законное право.

Дмитрий Иванович, к моему удивлению, сам шел навстречу.

— Ловко ты принял на себя «мессеров» и отвлек от нас! — сказал он с улыбкой. — За это время мы ушли с территории противника и перестроились из «круга». Поздравляю с третьим боевым крещением! — Купин хотел пожать мне руку, но, заметив что-то неладное, спросил: — Уж не заболел ли?

Человеку, очевидно, свойственно скрывать свои слабости. И я, чтобы не выдать волнения и собраться с мыслями, решил схитрить:

— Без привычки в ушах заложило. Не понял — что вы сказали?

— Продуй! — громко посоветовал Дмитрий Иванович н показал, как это делается.

По-разному можно оценивать отдельные моменты воздушного боя. Со стороны мои действия и были таковыми, как о них отозвался Дмитрий Иванович, но я-то знал, что все получилось случайно, помимо моего желания. Ладно уж, не стоит разочаровывать других, достаточно и того, что сам себя осудил. Впереди еще много боев, и более трудных, чем этот. А мне сейчас нужно доверие товарищей. Без него нельзя успешно воевать.

— А видел сбитого «месса»? Он врезался в землю, — перебивая мой доклад, спросил Купин.

— Ну-у, — вырвалось у меня. «Как же я проглядел?»

— А знаешь, Лазарева пощипал «мессер»! Пойдем посмотрим. Могло бы кончиться и хуже, если бы я опоздал хоть на секунду, — продолжал Дмитрий Иванович.

Только теперь стало ясно, почему в бою я некоторое время не видел Купина, и уже хотел было пояснить, как случилось, что оторвался от него, но он опередил:

— Ты раньше меня заметил атаку по «илам» четверки «мессершмиттов». И правильно сделал, что пошел на них. Ведь я в этот момент выручал Лазарева.

Лазарев, размахивая руками, увлеченно рассказывал собравшимся на стоянке техникам о вылете. Заметив Купина, он быстро направился к нему и с радостной возбужденностью лихо доложил:

— Товарищ капитан, старший сержант Лазарев боевое задание выполнил. После воздушного боя привез четыре пробоины.

— Наверно, увлекся боем и не заметил «месса»? — спросил Купин, рассматривая пулевые дырки в правом крыле самолета.

— Никак нет, товарищ капитан, я его видел, но думал — под таким большим углом не попадет.

— Нельзя так рисковать.

— Когда ни умирать, а день все равно терять, — разудало ответил летчик, словно ему в этом вылете ничто не угрожало, а пробоины в его самолете — отметки за доблесть.

Завтрак кажется необыкновенно вкусным. Давно я уже не ел с таким аппетитом. Летчики, с которыми летал, вдруг стали для меня самыми близкими товарищами, словно знаю их давным-давно. Бой не только сближает, но и роднит людей. Сырая, заплесневелая землянка сейчас выглядела уютной, чуть ли не домашней, желанной комнатой. Не зря так любовно, даже трогательно, вспоминается нам фронтовая жизнь.

От печки, сделанной из железной бочки, в землянке жарко. Бодро потрескивают сухие дрова. Мы сидим за двумя маленькими, из некрашеных досок столиками и ведем оживленный разговор. На первый взгляд может показаться, что тут находятся только обстрелянные, опытные бойцы, уже давно знающие друг друга. Однако, если присмотреться пристальнее, быстро увидишь, что это далеко не так. Ветераны полка все же выделяются. Они разговаривают между собой без деланной позы, спокойно, понимают друг друга с полуслова. Даже в движениях, по-деловому, будничных, собранных, угадывается внутренняя сила, так свойственная закаленным в боях людям.

А вот трое молодых. Они еще по-настоящему не вросли в боевую жизнь и даже не сформировались как летчики. Среди них выделяется Сергей Лазарев.

На его колени из печки выскочил красный уголек. Сергей ловко его подхватил и с нарочитой серьезностью пояснил:

— Как «мессершмитт», атакует. Тебе место в аду. — И, кинув «агрессора» в печку, стал рассказывать о своем последнем воздушном бое, в котором пытался отправить вражеский истребитель на тот свет..

Ветераны полка слушали его внимательно, и по всему было видно, что Лазареву это приятно.

Сергей, видимо, считал, что сделанные им первые боевые вылеты уже дали ему право держать себя на равных с более обстрелянными товарищами. Он старался вести себя непринужденно, подчеркнуто самостоятельно, подражая бывалым людям. Что поделаешь, в девятнадцать лет многим хочется казаться зрелыми. Сергей после первого рассказа о бое тут же начал второй, акцентируя внимание на смешных сторонах, как это иногда делают опытные летчики. Но Купив, как бы между прочим, заметил:

— У связистов есть правило — поработал на передачу, переходи на прием.

Сергей понял намек, тут же оборвал свой рассказ и басовито заворчал на официантку:

— Где это вы такого столетнего кабана откопали? Как подошва, нож не берет. И даже несоленый.

Серьезное лицо официантки Маши вспыхнуло. Она резко заметила:

— Вам, я смотрю, соль — не соль, мясо — не мясо! Все едят, а вы куражитесь, как балованный ребенок.

— Да у него нож тупой! — сострил Мелашенко под общий смех.

Лазарев пытался защищаться, неуважительно назвал кого-то из хозяйственников «обтекателями», по его никто не поддержал.

А вот и третья группа летчиков. Это люди не из молодых, они когда-то уже повоевали, послужили порядочное время в строевых частях, но только что прибыли на фронт. Они внимательно, изучающе ко всем прислушиваются, сами же в разговор вступать не спешат. Главное сейчас для них — все понять, оценить и цепко врасти в новую жизнь.

Кроме этих, как бы внутренних различий летчики делились на две категории по форме одежды. В кожаных регланах — — довоенной выучки, в комбинезонах — молодые, ставшие летчиками только перед войной или совсем недавно.

Завтрак прошел быстро. У летчиков-истребителей вырабатывается привычка все делать быстро, в темпе, напористо. Маша, ранее работавшая в полку бомбардировщиков, сразу отметила:

— Вы как пожарники. Куда только спешите?

— Ясно, Маша, — отозвался Купин. — Хочешь сказать, не как у бомбардировщиков. Ничего, скоро и к нам привыкнешь, у нас вон какие орлы!

— Что там бомбер1 — желая обратить на себя внимание, снова начал Лазарев. — У-у, везу, везу-у!.. То ли дело «ястребок»: пролетит — аж маникюр с пальчиков отскочит!

Сергей петушком вертелся около Маши, проявляя к ней повышенное внимание. Она метнула было неодобрительный взгляд на парня, но, видимо сделав скидку на его молодость, снисходительно улыбнулась:

— Ладно, ястребок, помоги мне лучше посуду в ящик уложить.

Помощников нашлось много. И в этом незначительном на первый взгляд факте чувствовалась милая идиллия жизни, так приятно скрашивающая однообразный, суровый фронтовой быт.

— Что, понравилась? — подтолкнул меня вдруг Дмитрий Иванович. Очевидно, задумавшись, я, сам того не замечая, глядел на Машу. — Ладно, еще насмотришься. Пойдем поговорим лучше о делах.

Купин приказал мне пока принять командование подразделением. В полку по штату должны быть две эскадрильи и двадцать самолетов. В наличии же — шесть машин и десять летчиков. Поэтому вся боевая работа велась не поэскадрильно, а полком. Фактически капитан Купин сейчас был и командиром полка, и командиром эскадрильи, и командиром звена одновременно.

— А кем же командовать? — спросил я, зная, что техническим составом, как это всегда бывает па войне, руководят инженер полка и старшие техники. — В эскадрилье же летчики только Лазарев, Мелашенко да я.

— Для порядка должен быть командир. По штату положено, понимаешь? Но ты не волнуйся. Скоро прибудет из Азии командир полка с летчиками. Он там в школе отбирает лучших инструкторов. Полк снова будет полноценным, и, наверно, получим новые самолеты.

Наш разговор прервал Лазарев.

— Товарищ капитан, — обратился он к Купину, — техник залатал мой самолет. Разрешите опробовать его в воздухе?

Музыканта оценивают по игре, а летчика — по пилотажу. Я внимательно следил за Лазаревым. Взлетел он и сел хорошо, пилотировал смело, но неважно. Купин, наблюдая воздушную акробатику летчика, не произнес ни единого слова и только, когда тот сел, заметил:

— Стал лучше летать. — И пояснил: — Шесть месяцев учился в Краснодарской школе пилотов, потом шесть месяцев болтался в запасном полку. На боевом самолете налетал всего восемь часов. И сразу в бой. Бой мы провели удачно, разбили большую группу «юнкерсов». Сбили пять самолетов. Нашу потасовку видел командующий наземной армией. Он наградил всех орденами Красного Знамени. За компанию орден получил и Лазарев.

Война всех пугает своей жестокой беспощадностью, но мало кого из нас подавляет морально. Наоборот, многие молодые люди в первых боях бывают бесстрашными. В пылу сражения не чувствуют опасности. Видимо, и Лазарев близок к таким. И как только он уцелел? Но подобные вопросы в авиации не принято задавать.

— Повезло парню, — отозвался я.

— Очень уж смел. До крайности смел. Правильно в песне поется: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет».

Ну ничего, — заключил Купин, — теперь здесь бои стихли. Время есть, потренируемся в пилотаже, и будет прекрасным солдатом, солдатом неба. А теперь сходи и разбери с ним этот полет. Ведь теперь ты его командир. И еще вот что. Насчет младшего лейтенанта Архипа Мелашенко… — И Купин поведал мне печальную историю.

Мелашенко начал воевать, как и большинство молодых летчиков, бесстрашно и увлеченно, мечтая о подвиге и славе. В начале боевого пути был сбит. Раненный, помятый, но радостный, пришел он в полк. С открытой душой рассказал, как все произошло. Командир был расстроен неудачным боем, и летчик попал ему под горячую руку. Чувствительный по натуре, впечатлительный и, стало быть, легко ранимый, Мелашенко оробел и растерялся.

«Смотреть нужно в оба и соображать, а то сам чуть не погиб и машину загубил!» — «Но я же ведь этого не хотел, старался как лучше». — «Молчать!» Вскипевший командир для острастки припугнул летчика за трусость военным трибуналом. Может быть, начальник сам и не заметил, не подумал о том, какой нанес удар человеку, может быть, об этом вскоре и забыл, но у Архипа слово «трусость», как заразная бацилла, засело внутри, ржавчиной разъедая душу.

После этого случая Мелашенко замкнулся, ушел в себя, не стал ни с кем делиться ни радостями, ни печалями своими. Это еще усугубилось тем, что он стал бояться начальства.

Требовательность без доверия порождает страх, а страх как заразная болезнь, которая не только физически терзает человека, но и подрывает его волю, нервы и веру в себя. Архипу требовались передышка от боев, отдых и успокоение, но всех крутил водоворот войны, и не каждый мог заметить его душевные тревоги. Многие его нервозность объясняли просто страхом. А лучшее лекарство против страха — бой. «В упор гляди на страх — не смигни, смигнешь — пропадешь!» — таков был наш девиз.

И действительно, в воздухе Архип преображался, воевал смело…

— Видел, как он волновался перед вылетом? — спросил Купит

— Видел. Но я этому не придал значения: перед вылетом все волнуются.

— А он — особо. Имей это в виду.

После рассказа Купина о Мелашенко я пошел к Лазареву. Его самолет стоял под коренастой рябиной. Пригнув ветку, он сорвал две кисти рябины, одну дал мне:

— Вкуснотища! Раньше у нас в деревне Григорево, это Владимирской области, рябину запасали на зиму. Семья была большая. Четверо детей. Я старший. Мне мать с отцом всегда поручали заготовку грибов и ягод. Бывало, мы, три пацана, заберемся на рябину и рвем. Кисти большие. Сестренка Катя внизу укладывает. Все мы любили с морожеными ягодами чай пить. Они сходили и за конфеты, и за сахар.

— А моя мама с рябиной пекла великолепные пироги.

— И ты тоже из деревни? — удивился Сергей.

— Да. Горьковской области, соседи с тобой. Мама и теперь там живет, в Городецком районе, деревня Прокофьеве.

— А мы в тридцать пятом переехали в Иваново. Отец работает бухгалтером.

День выдался по-осеннему теплый и солнечный. Мы ели рябину и, разговаривая, медленно шли к командному Пункту. Молодые летчики, приехавшие из Казахстана, сидели на насыпи землянки и слушали штурмана полка Андрея Петрунина, рассказывающего об особенностях самолетовождения на фронте. Все в новых зимних комбинезонах, в новых из собачьего меха унтах и новых шлемофонах — они казались новобранцами. Но по лицам их, как бы спрессованным гулом моторов и закопченным южным солнцем, сразу определяли, что это люди бывалые. Они учили курсантов в две смены и в день делали по сорок — пятьдесят полетов. Да, таким под силу были любые тяготы войны.

Особое внимание привлекали трое: Иван Моря, Николай Тимонов и Александр Выборное. Они сидели рядом. Полный, добродушный Моря возле щупленького Тимонова и юркого, с задорными глазами Выборнова казался великаном. Обычно такие полные люди спокойны, степенны, по Моря был непоседа. И сейчас, хотя его глаза неподвижно смотрели на штурмана полка, весь он был в движении, словно примерялся, какое лучше занять положение. Вот сел калачиком, круто поджал под себя ноги. Через минуту локти поставил на колени, а голову положил на кисти рук. Весь — внимание. Но вот незаметно ноги его распрямились, руки скрестились на груди, и только голова осталась в том же положении.

Тимонов сидел неподвижно, точно изваяние, плотно сжав губы.

Саша Выборнов из Каширы. Он, пожалуй, имел самый большой налет. Летал великолепно, смело. Купив посоветовал мне взять его ведомым. Я внимательно смотрел на Выборнова. Как и все, он жадно глотал каждое слово штурмана полка.

Купин вышел из землянки и позвал нас с Лазаревым к себе. Предстоял снова полет.

Полк переживал как бы второе свое рождение. Ветеранов части осталось только трое. Остальные летчики — пополнение, новички. Среди них не было ни одного старше двадцати двух лет.

В нашу эскадрилью пришло семь инструкторов и Гриша Тютюнов только что после окончания военного училища летчиков. Нам наскребли десять старых «ишачков» и приказали перелететь под Торопец: Калининский фронт готовился к Великолукской операции. Остальные ждали получения новых машин.

С нового аэродрома у села Колпачки мы охраняли тылы фронта. Авиация противника действовала по тылам, как правило, ночью. Мы же ночью не летали, поэтому наша работа в основном сводилась к дневному дежурству на аэродроме.

В этот день мы закончили дежурство, сели на машину и собрались было ехать на ужин. Уже стемнело. Наше внимание привлек завывающий, неровный гул моторов. Нарастая, он усиливался и вот уже послышался над нами. Черными тенями в густой синеве неба проплыли два больших самолета. По захлебывающемуся, натужному звуку поняли: это вражеские бомбардировщики. Хотя аэродром и ничем сверху не отличался от обыкновенной лесной поляны, каждый настороженно ждал посвистывания бомб уж очень точно гитлеровцы прошли над летным полем.

— Кажется, на Москву, — тревожно вырвалось у кого-то.

— Они теперь на Москву не летают. Должно быть, наши, возвращается какая-нибудь пара запоздавших разведчиков.

— А может, с ржевского выступа летят?

Над Торопцом торопливо заухали зенитки. В небе вспыхнул ослепительно яркий фонарь, похожий на большую электрическую лампочку с абажуром. С бомбардировщика сбросили осветительную авиационную бомбу. Подвешенная на парашюте, силой более ста тысяч свечей, она разорвала ночь, обозначив объект для бомбометания.

Грохот зенитных орудий и жужжание моторов сливались со взрывами, всколыхнувшими ночную землю. Началась бомбежка Торопца.

Четвертый, пятый… Самолеты проплывали над аэродромом. До боли обидно и досадно было глядеть, как безнаказанно действует враг. А ведь до войны у нас было немало истребителей-ночников. Теперь они только в ПВО, на тыловых объектах страны. А разве на фронте нельзя летать ночью?

— Слетай! Ты до войны ночником был, — скорее шутя, чем серьезно, предложил мне Андрей Петрунин.

— А что толку? Ночь темная, прожекторов нет…

— Полетим наудачу! — подхватил младший лейтенант Мелашенко. — Я тоже когда-то летал ночью.

И мы полетели.

Снегу еще не было, и земля, как только я оказался в воздухе, растворилась во тьме. Ярким заревом пожаров и вспышками разрывов обозначился Торопец — единственный световой ориентир в ночи. Через пять минут я был над городом. Внизу бушевал пожар, метались языки пламени. На станции стояли железнодорожные эшелоны. Среди вагонов то и дело взметались к небу огненные султаны. Пламя освещало разбитый город. Один длинный эшелон, оказавшийся, видно, в тупике, был еще целехонышм. Рядом, словно скирды хлеба, лежало какое-то имущество. Невдалеке виднелись баки горючего.

Понимая, какую важную и удобную цель сейчас все это представляет для противника, я лихорадочно ищу вражеские самолеты. Лезу вверх, рассчитывая, что оттуда, на фоне света, может, замечу врага. Вокруг меня, точно искры от бенгальских огней, сверкают разрывы зенитных снарядов. Бьют наши артиллеристы, и как жаль, что с ними нет никакой связи и взаимодействия! С тревогой думаю: «Чем черт не шутит — могут и свои сбить». Разворачиваюсь назад. Что-то черное промелькнуло над самой головой. Меня встряхнуло. Это мог быть только самолет. Не Мелашенко ли? В спешке так и не договорились, на какой высоте будем летать. А может, фашист? Эх, хотя бы пару прожекторов! Показали бы цель! Резко кручу самолет за промелькнувшей тенью. Смотрю вниз. В тупике уже горит эшелон. Значит, надо мной проскочил бомбардировщик. Надо искать его. В районе станции легло еще несколько серий бомб, а я безрезультатно мечусь над полыхающим городом, рискуя каждую минуту быть сбитым своими же зенитчиками или столкнуться с истребителем. Вдруг меня накрыло чем-то темным, большим, мягким.

Не пойму, что произошло. Двигаю ручкой, ножными педалями — все как будто исправно. Вглядываюсь в приборы — стрелки страшно лихорадит. Уж не в бреду ли я? И снова вспыхнул свет. Все ясно! Стремясь забраться выше, чтобы на световом экране обнаружить врага, я вскочил в густую облачность и теперь неожиданно вывалился из нее. Чего испугался? Облаков. Да, не зря говорят: «Ночью все кошки серы».

Вновь набрал высоту. Внизу на фоне пожаров хорошо просматривалось воздушное пространство. Вокруг было пусто. Зенитки уже не стреляли: очевидно, в Торопец сообщили, что над городом летают наши истребители. Разрывов на земле не видно. Значит, отбомбились.

Подо мной мчится силуэт самолета. Кидаюсь на него. Теперь хорошо заметен наш И-16. Архип Мелашенко, очевидно, так же носится над городом, как и я, отыскивая бомбардировщики. Я пролетал еще минут пять и, никого не встретив, взял курс на свой аэродром.

Перед вылетом Петрунин обещал обеспечить посадку прожектором, но пока ничего не видно, вокруг сплошной мрак. Закралось сомнение. Здесь, в лесном районе, посадка без подсвета исключена, и может быть, придется прыгать с парашютом. Заныло в спине. Хотя поврежденный на Халхин-Голе позвоночник теперь беспокоит меня редко, но предупреждение врача о том, что прыгать нельзя, постоянно сверлило мозг. Темная ночь кажется какой-то бездонной, могильной и очень уж черной.

Прошло тридцать пять минут полета. В воздухе можно находиться еще не больше десяти — пятнадцати минут. Если не будет прожекторов, нужно твердо решить: прыгать или любой ценой сесть. Всматриваюсь по курсу. Там какой-то просвет. Подлетаю ближе. Аэродром освещен, и в расстилающемся по земле сине-матовом луче прожектора виден садящийся самолет. Боль в спине сразу утихла. Я сел.

Боевое дежурство мы совмещали с учебой, чтобы не разучиться пилотировать. Учебные полеты еще необходимы и потому, что у молодежи профессиональные навыки были в общем-то одинаковые. Не чувствовалось того мастерства, по которому сразу узнается характер летчика, его собственный почерк. К тому же в школах не отрабатывались такие элементы пилотирования, как стремительные перевороты из любого положения, длительное пикирование и штопорение, пилотаж на низкой высоте и другие приемы, требующие от летчика воли, точного расчета всех своих движений, сопровождающихся большими перегрузками. Словом, нашу молодежь надо было еще доучивать.

Зима вступила в свои права. Мороз подрумянил лица. Авиаторы толпились у КП — землянки, наблюдая за пилотированием летчиков в зонах.

Зафыркал, затрещал мотор. Через несколько секунд он уже выл сухим металлическим голосом и, взяв самую высокую ноту, вдруг оборвался. Потом снова по нарастающей пронесся протяжный гул, и из леса, упруго подпрыгивая, выскочил И-16. Не пробежав и четверти аэродрома, с тем легким и стремительным изяществом, какое доступно только маленьким, вертким птицам, истребитель взмыл вверх. Один круг над аэродромом — и он уже на высоте три тысячи метров. Сделав по виражу вправо и влево, летчик убавил обороты мотора и погасил скорость. Теперь, казалось, машина не летела, а висела в воздухе. Потом, крутясь вокруг своей продольной оси, начала штопорить. Сделав четыре витка, самолет замер и пошел в пикирование. Затем легко взмыл вверх, сделав петлю, и тут же без передышки — иммельман, переворот, горку градусов под восемьдесят, поворот через крыло и — пошел на посадку.

В воздушном рисунке пилота чувствовалось мастерство — тонкость, стремительность и красота. Нельзя было не залюбоваться! Но какой же еще длинный путь лежит перед Выборновым, чтобы стать настоящим истребителем! Нужно научиться весь этот комплекс выполнять у самой земли, тогда можно считать — пилотаж освоен. Останется еще самое сложное — овладеть стрельбой по конусу!

За Выборновым сдал зачет Николай Тимонов. Потом в воздух пошел летчик Саша Гусь. Взлетел, как всегда, хорошо. Задание такое же, как и у всех. Только попросил разрешения штопор выполнить не в начале пилотажа, а после. Дело в том, что никто из молодых никогда не делал на И-16 больше двух витков штопора и мало кто знал, что с третьего витка характер вращения самолета резко менялся: машина круче, почти вертикально опускала нос к земле, вертелась значительно быстрее, возникали неприятно шипящие звуки от крыльев, рассекающих воздух. Земля от бешеного круговорота, казалось, сама крутилась, как диск. Глаза затушевывала искрящаяся пелена. Терялось представление о пространстве и времени — сказывался эффект вращения. Летчику нужны очень зоркий глаз и твёрдые мышцы, чтобы уметь при этом точно определить свое положение и безошибочно вывести самолет в нужное направление. В бою бывает всякое, и летчика надо готовить ко всему.

Штопор когда-то считался неуправляемым, и, если самолет попадал в него, казалось, что спасения нет. Люди гибли. Советские летчики, а потом и ученые доказали, что штопор, как и все фигуры, выполняемые самолетом, подчиняется законам аэродинамики и может быть безопасным. Наши заводы стали выпускать истребители с полной гарантией управления. И все равно некоторые летчики побаивались этой фигуры.

Саша Гусь к штопору относился с недоверием и выполнял всегда с неохотой. «Это какой-то бешепый пес, — говорил он о штопоре, — лучше с ним не связываться. Но раз надо так надо».

Кто-то предложил ему не штопорить.

— А что я, хуже других? — возразил он.

Сейчас все фигуры у него получались отлично. Просто эталонно. И вот мотор затих. Летчик убрал газ — и самолет, находясь в горизонтальном положении, стал терять скорость. Гусь, как и положено, чуть поднимая нос машины, готовится к штопору. Повисев-повисев, И-16 мгновенно, будто споткнувшись, судорожно клюнул вправо и начал штопорить. Первый виток сделан нехотя, второй — с каким-то подергиванием, и, все больше опуская нос, истребитель стал увеличивать скорость вращения. На третьем витке, словно войдя во вкус, заторопился, и, уже делая четвертый, машина устойчиво, равномерно, но очень быстро замелькала в небе, отвесно ввинчиваясь вниз. Летчик, дав рули на вывод, остановил ее. И-16, вырвавшись из подчинения, с какой-то отчаянной злостью метнулся в другую сторону.

— Вот… — кто-то сочно выругался. — Не удержал! Ну!!

Самолет словно взбесился и, сделав один виток влево, снова норовисто закрутился вправо, опасно теряя высоту. Было ясно, летчик беспорядочно, растерянно двигает ногами, мешая машине выйти, из штопора. А ведь она, стоит только бросить управление, сама войдет в нормальное положение. Но Гусь все так же невпопад шуровал рулями. Что с ним? Может, управление заело?. Дело может кончиться катастрофой. Хотелось помочь, и я поневоле издавал разные восклицания. Не верилось, что гибель неизбежна.

Ведь есть возможность ее предотвратить, если только летчик сейчас же, без промедления, начнет правильно действовать.

— Да что же он?! — У многих, вырывается душераздирающий стон.

— Есть!

Самолет прекратил вращение. Точно разгоряченный и до крайности перепуганный конь, он трепещет, готовый с сатанинским бешенством опять рвануться куда-нибудь. Летчик, боясь этого, хочет покорить его и резко отдает от себя ручку. И-16 послушно идет вниз. А высота? Высоты нет. Гусь, очевидно увидев близко землю, хватанул ручку на себя. Машина дернулась и чуть приподняла нос. Но земля помешала…