Я пошевелил разбитыми губами:

— Иди сюда!

Мне хотелось погладить его, но волк, поджав свой длинный хвост, затрусил мелкой рысцой: он не доверял мне, и я не был на него в обиде.

Пронесшийся у самой земли И-16 расколол тишину. Трава заколыхалась. Волк рванул по степи широкими прыжками.

Жизнь и война шли своим чередом.

Лежу один. Все оставили меня. Нужно идти, но как? Пытаюсь подняться, земля проваливается.

Раздается гул моторов. Летят И-16. Их много. Больше полусотни. Слежу за ними. Начинается воздушный бой. Чувствую себя выброшенным из жизни. Глаза влажнеют.

Два парашютиста спускаются прямо на меня. Кто они? Хватаюсь за кобуру пистолета. Она пуста.

Доносится топот, поворачиваю голову. Всадники. Японцы?

Вскакиваю на ноги и тут же валюсь как подкошенный.

Меня теребят, слышу незнакомую речь, но мне так хорошо, уютно, что ни до голосов, ни до людей нет никакого дела. Я не мог больше ни чувствовать, ни думать.

Бледная синева. В ней мерцает огонек. Это напоминает ночь. Луна. Чистое небо. Погода хорошая. Рано проснулся, нужно еще спать. Почему я вижу луну? Сознание проясняется. Луна исчезла, появилась синяя лампочка. Сделал движение головой — боль отозвалась во всем теле.

— Лежи тихо. Все хорошо, — послышался чей-то голос.

«Всадники!» — вспомнил я и встрепенулся. «Где нахожусь?» — хотелось спросить, но разбитые губы слиплись, будто срослись. Глядя на склонившуюся надо мной голову, с усилием разомкнул рот, медленно и невнятно выдавил из себя какие-то звуки.

— Все хорошо, — повторил тот же голос. — Ты у своих и скоро поправишься.

Кто возле меня, скрытый сумраком? Свет мне нужен, свет!

Электрическая лампочка вспыхнула ослепительно, как солнце. Боль ударила в глаза. Я зажмурился.

— Режет? Я выключу.

— Нет, нет! — Я осторожно поднял веки. Надо мной склонилась женская голова.

— Тише! Тебе вредно разговаривать.

Я сделал движение губами, чтобы спросить, где нахожусь и что за добрая фея со мной, но она как бы упредила меня:

— Ты в госпитале, в Чите. Я медицинская сестра Лида. Ждала, когда ты проснешься.

Чей это голос? Кого он мне напоминает? Кто возле меня?

Я закрыл глаза и снова открыл их.

Теперь ничто не мешало вглядеться в это лицо. Те же светлые волосы — я когда-то любил их гладить, — те же глаза, внимательные и нежные, та же манящая, но теперь усталая улыбка.

— Лида?

Я не знал еще, что она дала мне свою кровь и уже вторую ночь не отходит от постели, ожидая, когда ко мне вернется сознание. Однако я почувствовал, как при виде этой женщины живительная сила входит в меня, возвращая к жизни.

— Тебе нельзя говорить, — сказала она тихо, нежно и несколько раз поцеловала меня.

Прикосновение ее горячих губ, ее взволнованное дыхание пробудили во мне все, с чем я однажды порвал. В моем болезненном сознании она предстала воплощением жизни, радости и любви. Любви не только к ней, но и к Родине. Ее присутствие наполнило меня счастьем. Я был растроган до глубины души.

— Лидочка! Дорогая!..

Она была первой моей любовью. А первая любовь навсегда остается в памяти. Разрыв был тяжелым для нас обоих. Казалось, после него всегда будет зиять между нами огромная пропасть. Но вот случай снова свел нас в госпитальных хоромах, где все дышало покоем и заботой о больных, и я удивленно, с некоторой даже растерянностью заметил, что Это не так. Я не ожидал, не мог предполагать, что встреча вызовет во мне такое глубокое чувство. Воспоминания о пережитом захватили меня.

Наше знакомство было не совсем обычным. Оно чем-то напоминало встречу в госпитале, только в тот раз потерпевшей оказалась Лида. Все произошло погожим летним днем на Северском Донце, куда частенько выезжали на массовки мы, курсанты Харьковского летного училища. Дело было под вечер. Уже прозвучала команда собираться в обратную дорогу, и все начали одеваться, а я медлил вылезать из воды — так было хорошо.

Вдруг близ противоположного берега перевернулась лодка, и кто-то, беспомощно взмахнув руками, упал в воду. Я развернулся и поплыл туда что было сил. По воде уже расходились круги. Неужели опоздал? В следующий момент и а поверхность всплыла голова девушки с длинными, свисшими на лицо волосами. Руки стали отчаянно, но безуспешно колотить по воде. Я знал, что следует опасаться судорожной хватки утопающего, опасной для обоих. Поэтому я действовал рассудительно и трезво…

Тяжело дыша, она стояла на берегу, откинув назад свои светлые волосы, потемневшие от воды. Я смотрел на ее большие, небесного цвета глаза, полные смущения и усталости, я видел всю ее стройную фигуру. Мокрое платье придавало ей такую рельефность, что я не должен был на нее смотреть и все-таки смотрел, тоже испытывая смущение, какую-то волнующую неловкость.

«Спасибо», — тихо сказала она. В этом слове я уловил не только благодарность, но и уязвленное самолюбие, больно задетое случившимся: девушке не очень-то приятно было выглядеть такой беспомощной. «Я в этом году еще не была на солнце, — вдруг сказала она, заметив мой загар. — Боже мой, что с ними стало! — Она огорченно рассматривала свои размокшие туфельки. — Отвернитесь, я выжму платье!»

Так мы познакомились…

По случаю дня ее рождения мне впервые за время полуторагодовой учебы разрешили увольнение в Харьков на сутки.

Осень. Слякоть, холод. Хлещет проливной дождь. Я весь , промок, промерз до мозга костей, пока добирался до дома, где жила она. Мысль, что моя самоотверженность будет оценена любимой, воодушевляла меня. И одного ее благодарного взгляда было достаточно, чтобы мне снова стало тепло и уютно. Я успел вовремя, был желанным гостем и чувствовал себя на седьмом небе. В тот же вечер мы договорились, что поженимся.

До этого дня меня еще никто и никогда в чем-либо серьезном не обманывал. Я привык относиться к людям с доверием, в основе моего миросозерцания лежало утверждение ясной правды во всем. И как раз в тот холодный осенний вечер я понял, что простить человеку преднамеренный обман, смириться с ложью, какие бы веские оправдания она ни получала, выше моих сил.

Как гром среди ясного неба поразила меня расчетливая ложь боготворимой мною женщины. Человек, понятный мне и близкий, вдруг представился совсем иным, чужим и далеким. Ее веселость и шутливость обернулись ветреностью, легкомыслием, красота показалась холодной, милая женственность — нарочитым кокетством. Минуты близости с нею возбудили кровь, но сердечного тепла в ласках, упоения и гордости душевной чистотой — того, что роднит людей, создавая атмосферу близости, глубочайшего доверия, — не было. Я случайно узнал, что Лида уже была замужем.

Сердце мое враз охладело, и я с болью почувствовал, что теперь никакая сила не поможет вдохнуть в меня прежний огонь к ней. Семейного счастья, основанного на вере друг в друга, быть у нас не могло, а жалость и сострадание — не источники любви! Они не смогут вдохновлять человека, возбуждать в нем радость, напротив — только будут омрачать, губить душу, как мрак цветы.

Иногда немного нужно человеку, чтобы доставить ему истинную радость или навсегда разбить его веру, надежды…

Что же повергло меня в такое состояние? Почему я не могу делать лишних движений, не должен разговаривать? Я осторожно пошевелился. Боль гудела во всем теле, — по руки и ноги слушались. Голова же, перетянутая бинтами, поворачивалась с трудом. Лида предупредила:

— Лежи тихо. Ты потерял много крови, ослаб. Теперь нужно хорошенько питаться, и силы скоро восстановятся.

Я попросил пить. Она взяла стакан с клюквенным киселем, стала кормить меня с ложечки. Губы кровоточили, но я ел. Потом выпил стакан крепкого чая. После этого я почувствовал в себе такую энергию, что готов был немедленно встать, но Лида не разрешила, продолжая рассказывать, как меня, запекшегося в собственной крови, с еле прослушиваемым пульсом, подобрали монгольские конники и как потом самолетом я был доставлен сюда, в госпиталь. Двое суток лежал без сознания. После переливания крови ко мне возвратилась жизнь. Из ее рассказов я уловил слова: «И-шестнадцать» и «японец».

— Какой японец?

— Мертвый японец лежал недалеко от твоего разбитого самолета. Тут же были подобраны и два пистолета.

Так, значит, я все же добил самурая?!

…Семь суток мне не разрешали вставать. Сегодня я ждал прихода врача. Что он думает о моем лечении, сколько времени оно будет продолжаться?

От Лиды мне уже было известно, что при тех повреждениях, которые я получил, к полетам не допускают. Но я чувствовал в себе силу, надеялся на свой организм и не сомневался, что авиации еще послужу.

Тайком я уже не раз пробовал вставать и нагибаться. Острые боли в пояснице не давали наклоняться так свободно, как прежде, но я полагал, что со временем все войдет в норму. Что же касается медицины, то ее на фронте обойти легче всего.

На вид я совершенно здоров, а по прибытии в часть свидетельство о болезни никто, конечно, не спросит. И я смогу приступить к полетам. А дальше видно будет. Рискну. А если разобьюсь? Но расстаться с авиацией не легче, чем расстаться с жизнью.

А теперь, после того как приобрел кое-какой боевой опыт и почувствовал, как стучится смерть, я стал обстрелянным солдатом. Даже личное поражение в бою обогатило мои познания и подняло на новую ступень военного опыта. Опыта, который многим стоит жизни или увечья.

Я буду снова летать. И воевать буду намного лучше, чем прежде. Мне казалось, тот, кто не был сбит, еще не полноценный истребитель. Опыт, доставшийся дорогой ценой, придавал уверенность и силу. Преступно было бы все это похоронить из интересов осторожности, ради сохранения собственной персоны.

Разве забудутся нападение японца, наши летчики, погибшие на бомбардировщике, их стремление до последнего вздоха помочь друг другу? Все это звало снова в строй. Мое намерение летать было твердым. И совесть с ним в согласии.

Занятый такими мыслями, я ожидал врача.

Он вошел, в палату с сестрой, не по годам подвижный и бодрый. Не здороваясь, тоном, в котором было больше скрытого юмора, чем строгости, проговорил, сбрасывая с меня одеяло:

— Ну, соколик, полежал, теперь пора и поплясать! А нука, поднимись!

Медленно, переваливаясь на правый бок и не показывая вида, как мне трудно, я свесил ноги с кровати, приподнялся и сел, слегка опираясь руками о постель.

— Перед выходом на ринг хороший боец всегда должен немного посидеть. Вот минутку так и отдохни, — все тем же насмешливо-строгим голосом предложил военврач, отходя от кровати и с расстояния пытливо вглядываясь в мои глаза.

Все передо мной завертелось, палата накренилась вправо — прямо я удержаться не мог, как ни старался.

Врач заметил это и шутливо спросил:

— Сам наклонился или комната покачнулась?

Я понял вопрос, но, чтобы выгадать время и дождаться, когда пройдет головокружение, переспросил. Врач словно меня не слышал.

— Очень хорошо! Я боялся за голову. Сейчас все пройдет: просто мозжечок привык к одному положению и немного капризничает.

Головокружение прошло. Смотрю на врача. Он па меня.

— Ну, кто кого переглядит?

Я с улыбкой перевел взгляд на Лиду.

— Правильно, нечего на старика глазеть, когда рядом такая красавица. — Чуть отойдя, он внимательно наблюдал за мной. — С головой теперь все в порядке.

Врач приблизился ко мае, сел.

— Сними рубашку. Осторожно! Резких движений делать нельзя. Синяки проходят, ранки затягиваются… Больно? — Он осторожно нажал на нижние позвонки.

— Чуть, — схитрил я.

— Чуть? — без всякой шутливости, скорее с сочувствием и строго сказал врач. — Это не «чуть», а трагедия, соколик, настоящая трагедия для летчика. — Он взял у Лиды рентгеновский снимок и поднял на свет, так, чтобы я тоже мог увидеть его. — Вот как обстоит дело, смотрите: второй, третий и четвертый поясничные позвонки сдавлены, усики их разбиты. Это называется компрессионным переломом.

Я, уже зная об этом, молчал. Он помедлил немного.

— Послушайте-ка, ведь вы летчик-истребитель?

— Да.

— И любите свою профессию?

— Да.

Он возвратил снимок Лиде и посмотрел на меня с пристальным вниманием:

— Ну вот и отлетались. Теперь приобретайте другую специальность.

— Я выздоровлю, лечите хорошенько.

— Удивляюсь вашему спокойствию, — с заметным неодобрением сказал врач. — После такого приговора все летчики с ума сходят.

— Потому и не волнуюсь, что приговор ваш окончательный и обжалованию не подлежит.

— Странное дело, характер у вас не летчика-истребителя, — с удивлением сказал врач.

Запасы моей выдержки вмиг иссякли. Я выпалил с обидой и задором:

— Все позвонки выворочу, а сгибаться спину заставлю! — И, не давая врачу опомниться, стремительно, как на уроке гимнастики, встал на коврик, распрямился во весь рост, расправил грудь и плечи, а потом с маху, словно переломившись в пояснице, достал руками пол и застыл в таком положении. — Вот! А вы говорите…

— Что ты, что ты! Как можно?

Врач и Лида, не ожидавшие такой выходки, подхватили меня.

От боли в пояснице и груди в глазах стало темно, как при перегрузке в полете, палата куда-то валилась. Но я чувствовал сильные руки и, храбрясь, вытянулся, как штык. Простояв несколько секунд, пока в глазах не просветлело, упрямо повторил:

— А вы говорите…

— Вижу, вижу, что летчик-истребитель. — Врач уложил меня в постель. В его голосе звучала отцовская нежность. — Зачем показывать старику такие фокусы? Это может тебе сильно повредить. До чего разгеройствовался, вон даже пот прошиб.

Я тяжело дышал, облизывая языком выступившую па губах кровь. Мягкая подушка приятно охватила отяжелевшую голову. Я виновато сказал, глядя в добрые глаза врача:

— Захотелось размяться.

— Не горячись, Аника-воин, не горячись! — У тебя вся жизнь впереди, сейчас лечиться нужно. Помятые ребра дышать не мешают?

— Немного есть, но терпимо.

— Лидуша, дай, пожалуйста, снимок грудной клетки! Он молча посмотрел снимок, прочитал в истории болезни запись рентгенолога.

— Так, говоришь, когда наклонишься — больно? Это тебя бог наказал, чтобы не устраивал пока гимнастических выступлений.

— Не буду, — покорно ответил я.

— Ну хорошо! Верю. Но запомни: когда острые боли пройдут, физкультура будет необходима, иначе позвоночник начнет окостеневать и скует движения. Пояснице нужна будет постоянная разминка, но без резкости. Никакие прыжки недопустимы. О парашюте не говорю — это исключено.

Он осматривал меня в лежачем и сидячем положении, простукивал молоточком и пальцами, велел дышать, делать наклоны, изгибаться. Потом сказал:

— Все идет как нельзя лучше! Сестра — он посмотрел на Лиду, — сколько больной весил, когда делали рентген?

— Семьдесят три девятьсот. Врач перевел взгляд на меня:

— А до госпиталя?

— У меня идеальное было соотношение веса к росту — семьдесят пять на сто семьдесят пять.

— Вес почти восстановился. — Врач снова взглянул на сестру: — Больного завтра можно перевести в общую палату. Там ему будет веселее.

Перед уходом Лида положила на тумбочку пачку газет:

— Почитайте. В них есть о халхингольских боях.

Первое известие о халхингольских событиях было напечатано в газетах от 27 июня. Это мне было известно. В них я сам принимал участие. Поэтому с жадностью прочитал сообщение от 9 июля и, конечно, особое внимание обратил на действия авиации.

«…В результате решительной контратаки советско-монгольских войск и авиации японские войска, переправившиеся на западный берег реки Халхин-Гол, к исходу 5 июля с большими для них потерями отброшены к востоку от реки Халхин-Гол…»

«А граница в этом районе от реки на восток проходит в двадцати километрах, — отметил я про себя. — Значит, японцы еще из Монголии не выброшены. Значит, еще предстоит их выкурить».

«Одновременно за 2—5 июля, — продолжал я читать, — происходили воздушные бои крупных сил авиации обеих сторон. Во всех этих воздушных столкновениях поле боя неизменно оставалось за советско-монгольской авиацией. Японская авиация за период боев со 2 по 5 июля потеряла сбитыми 45 самолетов. Потери советско-монгольской авиации 9 самолетов…»

По сведениям штаба советско-монгольских войск, начальник-бюро печати Квантунской армии Кавахара за опубликование лживых и хвастливых сообщений о мнимых успехах японской авиации был смещен со своего поста и заменен полковником Вато.