Поэзия борьбы

Летим над Днепром. Вот и лютежский плацдарм. Отсюда наши войска наносят главный удар. Земля под нами бурлит огнем и гарью. В небе непрерывно снуют «илы», важно плывут наши бомбардировщики. Видно, как «яки» и «лавочкиныи разгоняют много численные косяки „юнкерсов“, мелкими группами носятся тонкохвостые „мессершмитты“ и тупоносые „фоккеры“. Все вокруг наполнено металлом, огнем и дымом. Кажется, тут нет места человеку.

Фашистское командование создало под Киевом мощную авиационную группировку. Кстати, впоследствии буржуазные «теоретики» доказывали, что немцы потерпели поражение в битве за Днепр только из-за большого численного переноса советских войск. Неправда. Наше мастерство и воля к победе — вот главное, что решило успех.

Недалеко от пас к линии фронта подошла стая «юнкерсов.» с истребителями сопровождения. Шестерка «яков», находившаяся над передовой, сразу же их перехватила.

Завязался бой. Хочется помочь товарищам, но пока еще рано. Нашей четверке не ведено без нужды выходить из района Старо-Петровцы, Вышгород, Лютеж. Над нами командные пункты главной группировки войск и КП фронта. Они руководят наступлением. И мы должны надежно обеспечить им нормальную работу.

Группа немецких бомбардировщиков, хотя и потрепанная «яками», упорно держит курс на наш район прикрытия. Кто знает, может, враг разведал, где находится КП фронта, и теперь упорно прорывается к нему? Пока не поздно, идем наперерез противнику.

Завязался скоротечный бой. Бомбардировщики были разбиты. Кустов с Лазаревым пошли на преследование, а мы с Суламом зажали пару «фоккеров». Две-три минуты крутились — безрезультатно. Извиваясь по-змеиному, враг скользил перед носами наших «яков», но никак не попадал в прицел. То и дело перед глазами мелькали длинные тела . гитлеровских истребителей с противными черными крестами. По сноровке, по тем скупым, точным движениям, которые приобретаются только в боях, было ясно, что имеем дело с настоящими асами. Таких нельзя упускать. Надо подналечь, иначе они потом наделают бед.

И вот «фоккер» в прицеле. Момент! Но гитлеровец мгновенно через правое крыло проваливается вниз, и моя струя огня прошла левее его машины. Ничего не скажешь, ловко увернулся. Я — за ним. «Фоккер» быстро оторвался от меня. Но дальше земли он не уйдет. Скоро гитлеровец будет вынужден выводить самолет из пикирования. Тут-то я и настигну его. Правда, моя машина не рассчитана на длительное пикирование. И, словно понимая это, «як» рвется на выход. Силой заставляю машину повиноваться. Выдержит ли? Опытный фашистский летчик, видимо зная особенности «яка», на этом и построил свой спасительный маневр. Но только ли на этом? У него ведь есть еще и напарник. Он может догнать меня.

Взглянул в небо. Априданидзе крепко держит второго «фоккера». А к нам на помощь уже мчится пара наших истребителей. Мне сейчас предоставлена полная возможность разделаться с этим фашистом.

«Фоккер» по-прежнему почти отвесно идет к земле. Я чувствую, как моя машина, набрав предельно допустимую скорость, точно живое существо, отчаявшись, уже не рвется на выход.

Фашист, пытаясь скрыться от меня, резко, штопором, поворачивает в противоположную сторону. Чтобы не потерять «фоккера», я повторяю за ним маневр. «Як», сжатый воздухом, как водой, поворачивается с трудом. На моем самолете открытая кабина. Для улучшения обзора я снял верхнюю часть фонаря, поэтому упругие струи воздуха, хлестнув мне в лицо, сорвали очки. Глаза застилает мутная пелена. Противника уже не вижу. Обхитрил? Вырвался?

Враг снова передо мной. Но земля? Она бешено несется на меня. Пора выходить из пикирования. А почему фашист еще пикирует? Не потерял ли он сознание? Тем лучше. Однако мне дальше так лететь нельзя: не хватит высоты на вывод — врежусь в землю. Скорее надо выводить машину. Но ручка управления ни с места, ее словно кто-то держит. «Засосало? Самолет отказался от повиновения?» От такой догадки сразу стало не до погони. В такие мгновения к летчику приходят тревожные мысли. И это неплохо. Опасность, как правило, придает решительности и силы, прогоняя самую скверную штуку в полете — растерянность.

Мышцы до предела напряжены. Обе руки изо всех сил тянут на себя ручку управления. И «як» нехотя, вяло слушается меня. Но я понимаю, что, если и дальше все так будет продолжаться, встречи с землей не избежать. Надо поднатужиться. А хватит ли сил? От перегрузки можно потерять сознание.

Взгляд скользнул по «фоккеру». Тот тоже выходит из пикирования. Значит, фашист себе на уме. И тут я понял: враг этот маневр построил специально. Он рассчитывает на то, что я не выведу самолет из пикирования, а он сумеет. Какая самоуверенность!

Упираясь ногами в педали, я изо всех сил тяну ручку на вывод самолета. Большая перегрузка вдавливает меня в сиденье. В глазах темно. Дышать невозможно. Ну и пусть! Только бы выдержал «як», а я выдержу. Правда, в поврежденной пояснице появилась сильная боль. Но я терплю. Сейчас спасение только в силе и выносливости. И я жду и тяну ручку, тяну и жду.

Хотя земли не вижу, но ощущаю ее всеми клетками тела. Она сейчас опаснее всякого врага. Наконец я почувствовал, как самолет поднимает нос. Машина стала послушной. Но не рано ли радоваться? Сейчас, как никогда, близка от меня земля. Напрягаюсь из последних сил, продолжаю тянуть ручку. Удара нет. Опасность миновала, и я ослабил давление на ручку. В глазах просветлело. Первое, что увидел, — горизонт. Я летел на него. Земля, хоть и близко, бежала подо мной. Она теперь была просто землей.

А где же «фоккер»? Впереди нет. Скрыться он не мог. И вдруг я увидел его под левым крылом своего истребителя. Увидел так близко, что, боясь столкновения, метнулся кверху. Но что такое? Враг скользит по земле, и от него, словно от мчавшегося по воде глиссера, летят брызги. Потом «фоккер» делает сальто и, как стеклянный, разбивается вдребезги.

А ведь он готовил такую участь мне. Не вышло. С какой благодарностью я вспомнил советы своего инструктора Харьковской школы летчиков. Николая Павлова! Он предостерегал: тот из летчиков-истребителей, кто не дружит с турником и двухпудовой гирькой, рано или поздно за это расплатится. Сейчас эта натренированность меня и выручила. И плюс тактика.

Глядя на гибель врага, я ликовал. Победа! В этом поэзия борьбы. А может быть, есть поэзия и в опасности?

На радостях помчался ввысь, крутя восходящие бочки. В голубом небе приветливо светило солнце. Надо мной летела тройка «яков». В стороне факелом горел «фоккер».

— Судам, это ты скучаешь в тройке?

— Я, товарищ командир!

— Твоя жертва горит?

— Моя, товарищ командир!

В бою у нас не принято обращаться друг к другу по установленным позывным. Это звучит как-то отчужденно. Сознание сразу не воспринимает позывной, и приходится задумываться, к кому именно он относится. А в бою дорога каждая секунда. И мы отходили от правил.

Перед отъездом на ужин летчики собрались у командного пункта и, лежа на соломе, еще пахнувшей обмолотом, рассказывали веселые байки. Над землянкой КП развевалось алое Знамя полка. Оно трепетало на ветру и как бы рвалось туда, где решалась судьба столицы Украины. Игорь Кустов задумчиво посмотрел на него, а затем, вскочив на колени, сказал:

— Знаете, братцы, наземные части идут в бой со знаменами, а у нас, в авиации, знамя приходится видеть редко, все в штабах хранится. А что, если покрасить носы наших «яков» по самую кабину в красный цвет? Это тоже будет как знамя, и мы понесем его в воздух, в бой, в честь двадцать шестой годовщины Октября, в честь Киева.

Все поддержали.

На другой день утром Киев был освобожден. Наша восьмерка Як-7Б получила приказ: прикрыть город от ударов вражеской авиации и третью танковую армию. Она хлынула в прорыв и устремилась на Фастов и Васильков.

Под нами Киев. Ветер принес на Днепр дым и гарь пожаров. Город сквозь пелену густой дымки еле просматривался-. Однако было видно, как люди запрудили улицы. Как ни высоко мы летели, а чувствовали ликование народа. В столице проходили митинги. Жители радостно приветствовали своих освободителей.

Вдали, куда отступают немецко-фашисткие войска, рдеют огромные факелы огня. Враг опустошает Украину. От серо-желтого дыма трудно дышать. Даже солнце потускнело, как будто его заслонили грязным стеклом. Лишь ярко-красные носы наших самолетов выделяются в этом дымном мраке. Их легкое колебание похоже на огромный Развевающийся флаг.

Я лечу с Априданидзе. Кустов с Лазаревым находятся правее нас. Как автор идеи полетов на красноносых машинах, Игорь тревожится за успех, опасается что в дыму можем проглядеть противника. Слышу в наушниках его недовольный голос:

— Вот чертова муть! Когда только она кончится?

И тут же, словно уступая его мольбе, дымное марево расступилось, и мы, вынырнув, точно из воды, попали на блестящую поверхность бескрайнего океана.

Сразу задышалось легко и свободно. Но лучи солнца не пробили разлившегося по поверхности земли дыма и, отражаясь от него, искрились, создавая сплошное море серебристого огня.

За Киевом видимость несколько улучшилась. Стала просматриваться земля. На юг и запад текут лавины танков, орудий, машин и людей. Четверка Сани Вахлаева из другой эскадрильи уходит вверх. Принимаем нужный боевой порядок.

Пытаюсь определить линию фронта. Ее нет: все в движении. Где наши, где гитлеровцы — понять трудно. Внизу замаячил немецкий разведчик-корректировщик ФВ-189. На фронте этот самолет за своеобразную форму прозвали «рамой». Кустов просит разрешения уничтожить его. Запрещаю: пока отвлекаться нельзя. С «рамой» можно разделаться позднее, на обратном пути.

— Есть на обратном пути! — отвечает Кустов. В наушниках слышу, как кто-то с сожалением тихо добавляет:

— А зря…

Идем над Васильковом. Правее показывается Фастов. Теперь хорошо заметно, как к этим городам подходят наши войска.

В воздухе, кроме нашей восьмерки истребителей, никого. Летим дальше.

Как всегда, при перелете линии фронта вокруг нас запрыгали. черные бутоны. Первый залп зенитной артиллерии фашистов до того оказался метким, что меня швырнуло вверх, а Априданидзе отбросило далеко в сторону, и он, кувыркаясь, беспорядочно пошел к земле. Резкий рывок из опасной зоны — и группа вне разрывов. Сулам тоже выправил машину и развернулся назад.

— Что случилось? — спросил я.

— Поврежден мотор.

— И все?

— Как будто.

— Один долетишь?

— Помаленьку дотопаю.

Решаю не возвращаться, лететь дальше, чтобы встретить воздушного противника на подходе к линии фронта. Курс на Белую Церковь. Там вражеский аэродром. Подлетаем ближе. Вглядываюсь. На стоянках замечаю самолеты. Только их почему-то мало. Успели взлететь?

Внимательно осматриваю небо. Вдали маячат темные пятна. Это не облака и не птицы, это самолеты. Сразу же, одним каким-то внутренним импульсом, я весь напрягся.

Отчетливо вижу три группы. В каждой — по пятнадцать — двадцать самолетов. Многовато! Летяг клином на Киев. Сзади, чуть приотстав, летят не менее двух десятков истребителей. Пробраться к «юнкерсам» через такую ораву охраны нашей семерке — дело сложное.

Кто-то из летчиков напомнил:

— Не пора ли возвращаться?

Значит, еще никто не видит противника. Стараясь говорить спокойно, сообщаю о вражеских самолетах. Наш строй, словно попав в болтанку, заколебался. Заметили. Товарищей разом охватило волнение. Но никто не произнес ни слова. Тишина. Тяжелая тишина. Все ждали решения.

Четверка другой эскадрильи, следуя установленному порядку, уже запасается высотой, чтобы надежнее связать боем истребителей противника и предоставить нашей тройке лучшую возможность разбить бомбардировщиков.

Чувствую, такой «законной» тактикой мы на этот раз ничего не добьемся. Враг нас съест своей численностью. Броситься сейчас же в атаку, не имея пока достаточного тактического преимущества, тоже не годится. Противник легко отразит нападение и потом поглотит нас со всей нашей отчаянной храбростью. Сломя голову действовать нельзя.

Храбрость в бою? Но сейчас этого мало! Летчики опытные. Но опытом нужно уметь пользоваться. Хорошо, что есть еще время подумать!

Мое внимание привлекли истребители противника. Они летели сзади бомбардировщиков на малой скорости и как-то расслабленно, беспечно, словно у себя дома. Надо воспользоваться беспечностью немцев и своим преимуществом в высоте.

Тяжело плывут груженные бомбами «юнкерсы». Истребители отстали и явно не ожидают нападения. Всем нам надо навалиться сначала на них. Внезапность ошеломит «фоккеров» и «мессершмиттов». И тогда мы, не теряя ни секунды, ударим по бомбардировщикам. Действовать последовательно и только кулаком. В этом наша сила.

А ведь летят они к Киеву. Ни в коем случае нельзя допустить бомбардировку города!

С надеждой гляжу на свои красные «яки». Управляют ими хорошо слетанные бойцы-коммунисты. Уверен, что ни один из них не отвернет. Красная линия, линия боевого строя, колышется. Все волнуемся.

Предупреждаю:

— Спокойно! Целиться лучше! Огонь по моей команде!

И снова тишина. Тревожная тишина, от которой спирает дыхание. Вот он, враг, перед тобой. Хочется прошить его снарядами. Но сдерживаю себя. Еще рано, можно промахнуться. Терпение!

Подходим ближе. Уже отчетливо видны черные кресты на крыльях, желтые консоли. Они обдают зловещим холодом и заставляют действовать с той беспощадностью, которая придает спокойствие. Подбираюсь в упор и чуть поднимаю красный нос своего «яка». Перекрестие прицела накладываю на мотор «фоккера». Теперь промаха не будет.

— Огонь!

«Фоккеры» и «мессершмитты», оставив висеть в воздухе два факела, разом, точно по сигналу, проваливаются и уходят к земле. Это нам и надо. «Лапотники» остались без охраны. Бей только.

Через две-три минуты все «юнкерсы» сбросили бомбы по своим войскам и поспешили к себе. Задачу мы выполнили. И собрались, чтобы идти домой. Но нет Кустова. Запрашиваю по радио. Молчание.

Шестеркой, без Игоря, возвратились на аэродром. Победа омрачена. Все в напряженном ожидании смотрим в сторону Киева. У летчиков есть на это свое чутье, выработанное в совместных полетах. Никто не видел, куда девался Кустов. Но все были убеждены, что такой человек, как Игорь, хорошо знающий повадки фашистских летчиков, не мог сгинуть просто так.

Гнетущая, тяжелая тишина. Но вот в дымном небе появился «як». Красноносый истребитель бесшумно, точно тень, пронесся над летным полем. Потом развернулся и так же беззвучно пошел на посадку. Аэродром, словно пробудившись, загудел: «Кустов! Кустов!»

Бежим к остановившемуся самолету, к нему мчится и санитарная машина. Летчик легко вылезает из кабины и улыбается. Он совершенно здоров, на самолете — ни единой царапины. А мы-то переживали! Меня захватывает радость, но спокойствие Игоря возмущает.

— В чем дело? Почему не отвечал на вызов?

— Радио отказало. А задержался — за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться и не выполнить ваш приказ: сбить ее на обратном пути.

Все дома. Волнения улеглись. Пережитый риск стал воспоминанием. Едва ли без риска была бы так радостна победа. Мне этот бой особенно запомнился. В нем я сбил тридцатый фашистский самолет. Десять из них — в боях за Киев. Тридцать самолетов за четыре месяца!

Все были довольны исходом боя. Никто не говорил о наших недостатках, о промахах. А были ли они, эти недостатки?

Воздушный бой — искусство. И как бы боевой опыт ни обобщался, как бы он ни оформлялся организационно, боевая действительность всегда дает что-то новое, и воздушные сражения, как и сама жизнь, не могут быть похожими одно на другое. Однако новизну не каждый человек может уловить. А надо: она изменяет тактические приемы борьбы. Поэтому мы коллективно разбирали каждый бой, даже если он и прошел удачно.

В сражении б ноября, по докладам летчиков, было уничтожено девять самолетов противника и три подбито. Вскоре результаты уточнили наземные войска. Из 3-й гвардейской танковой армии пришло официальное подтверждение, что мы сбили одиннадцать вражеских машин. Но самое интересное узнали позднее. Оказывается, немецко-фашистское командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей с красными носами и предписывалось во что бы то ни стало сбивать их, так как на них летают асы.

Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передало, что в этом бою участвовало тридцать советских красноносых истребителей, а немецких — всего пятнадцать. И что советские летчики потеряли якобы половину машин, в том числе был сбит и командир группы капитан Ворожейкин. У них же не возвратилось на базы только пять самолетов.

Врать так уж врать. Но мы не удивились: ведь ложь и обман — закон существования фашизма.

После удачного боя радостный гомон наполнил избу-столовую. На фронтовых аэродромах не собирали торжественные собрания, посвященные великим историческим датам, а просто устраивали праздничный ужин.

Столы стоят буквой «П». В центре пока никого нет. Здесь сядет командование. Остальные места заняли летчики, усаживаясь позскадрильно, как на служебном совещании. И понятно. Ужин у нас давно стал не просто ужином, а своеобразным ритуалом разбора полетов.

Днем все взвинчены боями, напряжены ожиданием вылета. Да и собраться всем не всегда есть возможность. В такой обстановке нельзя спокойно подумать, поговорить. А сейчас все тревоги позади. Каждый хочет поделиться своими впечатлениями, мыслями, которые у него накопились за день.

Левее меня в отутюженном до лоска обмундировании сидит Априданидзе. На его — груди орден Красной Звезды. Судам темпераментно рассказывает, как нужно при перелете линии фронта обманывать фашистских зенитчиков. Мне понятна его забота: сегодня он пострадал на этом и теперь делает выводы. Справа от меня садятся Кустов и Лазарев. Одновременно они читают поздравление, висевшее на стене. Командование отмечает круглую победу Кустова.

— Значит, сегодня провозгласим тост за твой двадцатый сбитый самолет, — говорит ему Лазарев.

— И за твою двенадцатую победу, — отвечает тот. Напротив нас села вторая эскадрилья. Миша Сачков и Саня Выборное тоже о чем-то оживленно беседуют. Теперь они стали настоящими асами. В боях у обоих мертвая хватка. Если уж Миша с Саней пошли в атаку — победа обеспечена.

У Сачкова выявляется особый природный дар. Его глаза, как у орла, свободно смотрят на солнце и видят очень далеко. Бывает, что в группе никто еще не заметил в глубинах неба самолет, а он уже сообщал его тип и куда летит. Зоркость — непременное физическое качество истребителя. Правда, в первых боях зоркость Сачкова часто конфликтовала с горячим темпераментом. Видел он далеко, а вот выбрать главное направление удара у Миши иногда не хватало терпения и опыта. Курская битва для него явилась первым испытанием. Он его выдержал и теперь уже не ошибается, куда и как направить свой первый удар. И не только удар, он научился строить замысел боя и как его выполнить.

Сегодня Сачков вогнал в землю четырнадцатый самолет противника. И Выборное от него тоже не отстает. Воюют оба вдохновенно, творчески, и, пожалуй, в этом главная причина их боевого успеха.

Этот праздник Великого Октября — особенный. Впервые, на третьем году войны, он проходил под гордым гимном побед Советской Армии. Наш полк уничтожил триста одиннадцать фашистских самолетов. За это время мы потеряли около сорока машин и более двадцати летчиков. Все погибшие товарищи, словно живые, встали перед нашими глазами, и мы своим молчанием как бы клялись перед ними быть такими же стойкими и сильными и, когда нужно, отдать свою жизнь за Родину так же геройски, как отдали они…

Потом комдив Герасимов, взяв баян, обратился к нам с улыбкой:

— Давайте, братцы, споем, что ли?

Он заиграл и сочным тенором затянул свою любимую песню:

Ужин затянулся. Песни сменялись разговорами, а разговоры — песнями. Душой вечера был комдив. И конечно, не потому, что был он старше всех по званию, и даже не потому, что прекрасно играл на баяне. В боевом коллективе, чтобы так естественно, проникновенно завладеть сердцами летчиков, нужно еще другое, более важное, — быть самому настоящим бойцом и настоящим человеком. И не на один бой, не на один месяц или год, а постоянно. Именно таким и был наш комдив.

Часов в двенадцать ночи Николай Семенович встал: — Ну что ж, пора и отдохнуть. До встречи в Киеве! Нас уже ждут там!

Аэродром Жуляны. Хмурое небо. Низко плывут тяжелые облака. На стоянке самолетов работают киевляне, приводя ее в порядок. Летчики в меховых костюмах не спеша, вразвалочку, собираются у моего истребителя, с любопытством разглядывая свое первое место базирования на правом берегу Днепра.

Повалил мокрый снег. Мы направились на КП, но Лазарев остановился и удивленно воскликнул:

— Ба-а! Что это такое?

Мы обернулись. Кустов, разговаривая с девушкой, засыпал лопатой воронку от бомбы.

— Все понятно! Теперь ему никакой снег нипочем, — заметил Лазарев.

От Кустова мы узнали, что девушку зовут Люся, живет она в Киеве. Настрадалась и натерпелась в оккупации.

На новом месте Кустов с первой же ночи потерял покой. Прежде он засыпал сразу, спал крепко. Теперь ему. не спалось, он испытывал необходимость поделиться со мной своими переживаниями. Секретов друг от друга давно уже не было.

Кустов влюбился по-настоящему. Он ничего не мог делать наполовину. Воевать так воевать, отдыхать так отдыхать, любить так любить. Он во все вкладывал сердце и всю страсть своего неугомонного характера.

Каждый вечер он стал проводить со своей любимой и подумывал о женитьбе. Чтобы не расставаться с ней, думал устроить ее работать в полку или в аэродромном батальоне, обслуживающем нас. Я как-то напомнил ему:

— Ты же говорил, что сначала надо разбить фашистов, а потом только думать о невестах.

— Не учел, что законы жизни бывают сильнее нас.

В Киеве летать приходилось мало. Мешала непогода. И сейчас на улице снегопад. Мы лежим на нарах. Две железные печки раскалились докрасна. Тепло и уютно. В такое время летчики, как говорят в авиации, любят «прогреть языки». Сергей Лазарев рассказывает, как он в детстве с ребятами на Суздалыцине нашел в чащобе леса выводок волчат.

— Одного поймали. Остальные скрылись в норе под старой елью. Малыша я взял на руки. Дрожит, бедняжка, вырывается. А тут откуда ни возьмись разъяренная волчица… — Лазарев замолчал.

— Ну, барон Мюнхгаузен, заливай дальше, не томи, — поторопил Кустов.

— Продолжить мы могем! Ну за что оскорбил человека недоверием? — Лазарев напустил на себя обиду. — Хвастаться своими успехами могут охотники да еще влюбленные. А я не отношусь ни к первым, ни ко вторым. И влюбляться не собираюсь, пока идет война.

Кустов без всякой обиды отпарировал:

— Никто не виноват, что ты для любви еще не дорос. Тебе пока ближе истории детства.

— Вот и ошибаешься! Мой рост — сто девяносто три сантиметра, а твой — только сто девяносто два. Так кому надо подрасти?

К нам вошел помощник командира полка по воздушному бою и стрельбе капитан Рогачев и сказал мне:

— Погода улучшилась. Пойдем на улицу, посмотрим… Может, начнем работать.

Фашисты, создав превосходство в силе, особенно в танках, перешли в контрнаступление с целью захватить Киев и восстановить оборону по Днепру. Погода у них стояла лучше, чем у нас. Днепр, словно магнит, притягивал с запада туманы и облака.

— Требуется прикрыть наши войска, — заговорил Рогачев, глядя в небо. — Погода улучшается. Ты со своими «стариками» да я с Мишей Сачковым… Может, слетаем? Немцы мелкими группами бомбят наших.

— Надо немного подождать, — посоветовал я, разглядывая заросшее черной щетиной лицо Рогачева. Он всегда был до педантичности опрятен. И брился иногда даже по два раза в сутки, а тут… — Ты что, вспомнил допотопное суеверие авиаторов — не бриться перед вылетом?

Василий Иванович заговорщически, улыбнулся и доверительно сообщил:

— Хочу отпустить бороду.

Я знал, что он ничего не делает, не обдумав заранее.

— О-о! Это серьезный шаг. И наверное, не без причины? Крупные губы Рогачева плотно сжались. Он тяжело вздохнул:

— Чертовски соскучился по семье… — И после паузы со свойственной ему рассудительностью заговорил: — Борода мне нужна вот для чего. Во-первых, хочу съездить в отпуск к жене и сыну. Моя Анна еще до войны требовала, чтобы я отпустил бородку. Она считает, что борода — украшение мужчины. Во-вторых, — он улыбнулся, — природа обделила меня немного ростом. А мне теперь надо быть солидным, походить на педагога. Вот-вот наш полк выведут на переформирование, и нужно будет учить молодежь воевать. И борода тут будет помощницей.

Снегопад перестал. Мы пошли в помещение, чтобы поставить задачу летчикам. Василий Иванович, узнав, что со мной летит молодой ведомый, спросил:

— А не лучше ли тебе лететь тройкой, с одними «стариками»? Погода-то уж больно неустойчива.

Априданидзе понял Рогачева и с присущей, ему откровенностью возмутился:

— Значит, не доверяете мне? Думаете, не могу летать в такую слякоть?

Василий Иванович вопросительно взглянул на меня.

— Вчетвером веселее будет, — ответил я.

Перед выходом из комнаты отдыха Сулам надел на свои хромовые сапоги галоши. Все, кроме него, уже ходили в зимнем обмундировании. Для Априданидзе же на складе не нашлось ни унтов, ни валенок тридцать шестого размера. И штаны от мехового костюма оказались широки и длинны. Зато курточка была в самый раз, а ее черный цигейковый воротник как бы усиливал смуглость лица.

— Не зябнут? — спросил я, показывая на ноги.

Летчик мгновенно вытянулся в струнку. Брюки бриджи с хорошими от утюга стрелками и до блеска начищенные сапоги придавали ему особое изящество. Я невольно подумал, что он и в небе такой же аккуратный, как на земле. И воевать начинает расчетливо, с присущей ему собранностью.

— Никак нет! — чеканя слова, ответил Сулам. — Мама из Кутаиси прислала длинные шерстяные носки. — И не без гордости пояснил: — Сама связала.

Зная его скупость на слова, я уточнил:

— А зимой? Здесь морозы бывают до тридцати.

— Выдержу!

Мы в воздухе. Под нами все бело. Теперь Украина с неба напоминала Россию на Калининском фронте с ее бескрайними снежными просторами зимой 1942/43 года. Но вот и фронт. Огонь и дым как бы горным хребтом обоэначили поле боя. Все черным-черно. Война слизала снег и целые села, оголив украинский чернозем. А сколько танков! Здесь их у противника, как и под Курском, полно. Через редкие просветы в облаках кровавым пятном нет-нет да и мелькнет солнце. Видимости почти никакой.

От кипящей земли четверкой уходим за тучи. Кустов с Лазаревым остаются внизу. Теперь у нас вверху солнце и небо. И все же отдельные черные столбы, похожие на извержение вулкана, прорываются за облака.

Не прошло и двух минут полета в заоблачных просторах, как раздался тревожный голос Кустова:

— Вижу «лапотников»! Атакую!

Противника у нас, в высоте, пока нет. Надо нам с Суламом снизиться и помочь Игорю с Сергеем.